Освобожденный разум. Как побороть внутреннего критика и повернуться к тому, что действительно важно Хайес Стивен

Глава 3. В поисках пути вперед

Несколько господствующих традиций психологии и психиатрии оказали мощное влияние на понимание человеческого разума и поведения, несмотря на то, что они неверны. Одни широко популяризованные идеи оказались ошибочными, а порой даже контрпродуктивными. Другие просто никогда не были доказаны с помощью систематических исследований. Понимание того, в каком аспекте данные подходы не оправдали ожиданий, важно для оценки силы открытий и методов ACT.

Вот чего мир должен ожидать от интервенционного подхода в психологии и психиатрии: такая практика должна содержать в себе широкий набор полезных стратегий для производства важных работающих жизненных изменений, и мы должны знать, почему они работают. Широкая эффективность указывает на то, что подход касается фундаментальных аспектов человеческих эмоций, познания, биологии и мотивации. Обширная и устойчивая полезность фокусирует нас на общей картине, а не на частных деталях. Мы все сыты по горло результатами исследований, изучающих все поингредиентно, например, как в науке о питании: молочный жир убьет вас; нет, подождите, это полезно; ну, хорошо, иногда это полезно, а иногда нет. Последнее, что людям нужно от психологов, – это огромное количество сложных и противоречивых советов для благополучной жизни.

Важно также понимать, почему методы работают именно так, а не иначе, чтобы исключить их неверное использование. Примером могут быть люди, практикующие дисциплинарный тайм-аут в отношении своих детей[7], которые должны знать, что в основе этого подхода – изъятие положительного подкрепления. Неверное выполнение техники может привести к тому, что родитель, отправивший своего одиннадцатилетнего ребенка в тайм-аут и не забравший у него смартфон, который лежит у подростка в кармане, попросту обнаружит, что малый очень даже рад в наказании поиграть в Minecraft[8]. Тем самым родитель дает ребенку положительное подкрепление за его плохое поведение, вместо того чтобы отстранить его от привычной среды.

Чтобы быть полезными, объяснения «почему» должны быть ясными и конкретными (назовем это точностью). Также они должны быть применимы ко многим условиям (назовем это диапазоном действия). Чтобы быть устойчивыми на протяжении долгого времени, они не должны противоречить важным вещам, которые мы знаем из других областей науки, например исследованиям генетики или мозга (назовем это глубиной). В психологии объяснения должны подсказать нам, как внести определенные изменения в наш подход к жизни, чтобы мы смогли достичь поставленных целей (назовем это процессами изменения).

Подведем итог. Пользователи советов о психологическом изменении должны требовать широкой полезности, практической значимости, а также точности, диапазона действия и глубины предложенных рекомендаций.

Вот и все. Поставьте точку в конце этого предложения. Потребители, помогающие посредством своих налогов содержать ученых-бихевиористов, заслуживают этого.

АСТ и лежащие в ее основе процессы удовлетворяют этому критерию. Об этом вы сможете судить сами из тех научных основ и методов, которые будут изложены дальше. ACT применима к большому количеству типов проблем и ситуаций и стабильно предоставляет больше адекватных объяснений «почему» по сравнению с любым другим широко используемым подходом в прикладной психологии. Знаю, что мое заявление звучит смело, но стою на своем, потому что верю в эффективность наших открытий.

Лишь немногие методы, посвященные изменению поведения, содержали попытку ответить на вопрос «почему». Однако особого интереса к этому вопросу не проявляет большая часть того, что вы называете «психологией». Вероятно, так происходит, когда ответить на вопрос «почему» трудно и, по сути, настоящих ответов практических нет. Исследователи ACT продолжают находить все новые ответы. Но даже те, что мы обнаружили до настоящего момента, дали мощные результаты. Другие психологические традиции еще не выработали столь же последовательных или столь же полезных в применимости ответов на вопросы «как» и «почему».

В первой половине прошлого века в психологии доминировали психоанализ и психодинамическая теория. Их влияние огромно и по сей день. Идеи Зигмунда Фрейда были настолько влиятельны, что он стал одним из самых цитируемых ученых в мире, причем не только в психологии, но и в любой другой научной области. Он был внимательным клиническим наблюдателем, и некоторые его открытия были подтверждены, но некоторые до сих пор не имеют под собой научной основы и являются довольно фантастичными спекуляциями. Фрейд сосредоточил свое внимание на скрытых или подавленных мотивациях, лежащих в основе проблемного поведения. В частности, он утверждал, что пробуждение сексуальных импульсов может порождать глубокие конфликты и страхи, которые затем приводят к патологическому поведению как способу избежать их же. Подобное поведение психоаналитик называл защитными механизмами. Все аргументы были красноречиво изложены и убедительны, но Фрейд и его последователи поначалу мало что могли предоставить в качестве экспериментальной поддержки.

Потребовалось много десятилетий, прежде чем психоаналитики приступили к трудной работе, пытаясь проверить, работают ли открытые методы в действительности, и когда они это сделали, то обнаружили, что многие из техник на самом деле были относительно бесполезны.

По сей день объяснения того, почему, когда и как они работают, туманны и эмпирически непоследовательны. Многие характерные особенности аргументации Фрейда были опровергнуты или постепенно утратили популярность среди психологов. Его теория обладала широтой диапазона (и была, казалось, применима ко всему), но она была неточной и не давала достаточно веских доказательств для определенных процессов изменения.

Возьмем знаменитый случай маленького Ганса, описание которого Фрейд опубликовал в 1928 году. Вы сразу же почувствуете, как по утверждениям психоаналитика, сделанным при оценке этого случая, трудно ответить на вопрос «почему». Ганс был маленьким мальчиком, который хотел оставаться дома вместо того, чтобы ходить в школу. Ребенок боялся запряженных лошадьми повозок и говорил, что именно из-за них не хочет выходить из дома, но Фрейд видел в страхе Ганса глубокий символизм и бессознательные мотивы. Он полагал, что у ребенка скрытое сексуальное влечение к матери, породившее страх быть кастрированным отцом, если родитель узнает правду. Оставаясь дома, Ганс частично удовлетворял свое тайное желание быть с матерью, или, по теории Фрейда, свое тайное желание заниматься сексом с матерью, в то же время достигая главной цели – избегать более глубокого страха и чувства конфликта. Доказательства Фрейд приводил такие: имело место замечание Ганса о своем пенисе, высказанное им матери, когда та купала его; напоминавшие мальчику большие очки отца шоры лошадей; большие зубы животных как символ того, что отец может сделать с ребенком, если узнает о его тайных желаниях.

Примерно здесь начинаешь закатывать глаза.

Фрейд пытался найти обоснованные принципы, но не придумал никакой экспериментальной проверки своих теорий, упустив из виду факторы в поведении своих пациентов, которые, как мы теперь понимаем, были, вероятно, весьма важными. Так, маленький Ганс однажды видел, как повозка, запряженная лошадьми, упала под крики и вопли седоков, но Фрейд не нашел нужным счесть полученный мальчиком опыт как источник страха перед копытными. Больше внимания уделялось большим страшным очкам отца ребенка.

Справедливости ради следует отметить, что некоторые идеи Фрейда в настоящее время относительно хорошо обоснованы наукой благодаря работе, проделанной его последователями. Например, в концепции защитных механизмов есть много такого, что может нравиться.

Мы действительно отвергаем те факты о себе, которые слишком больно признавать, вне зависимости от силы доказательств – вот суть защитного механизма, названного Фрейдом отрицанием. Мы действительно генерируем чувства и действия, совершенно противоположные нашим истинным чувствам, если те слишком трудно признать, – защитный механизм, названный реактивным образованием[9]. Устранение нездоровых тенденций избегания является основной задачей методов АСТ.

Идея о том, что конфликт между побуждениями и ограничениями, наложенными на них, лежит в основе аномального поведения (например, «эдипова» тяга маленького Ганса и его страх, что он будет кастрирован своим отцом), в значительной степени не обоснована. Более того, фрейдистский подход поощрял в качестве основного метода терапии глубокое исследование чувств и мыслей с целью выявления скрытых мотиваций и желаний. Нет доказательств, подтверждающих, что этот процесс изменения обладает точностью, масштабом и глубиной. Тщательное изучение мыслей и чувств может быть полезным в терапии, но без твердых, научно обоснованных принципов легко заблудиться и не достигнуть хоть какого-нибудь значительного прогресса в том, чтобы стать счастливее и здоровее.

Богатые современные версии психоаналитической традиции, в последнее время вошедшие в мир доказательной терапии, сделали это после того, как оставили позади фантастические спекуляции. Большинство новых методов подчеркивают важность изучения текущих мыслей и эмоций или межличностных отношений (иногда включая сами терапевтические взаимоотношения). Также они говорят о важности обучения распознаванию намерений и ментальных состояний других людей. Некоторые из подобных работ положили начало доказательному пути разработки научно обоснованных методик в психологии изменений. Лично я нахожу много нового в современных формах психоанализа, особенно идеи о необходимости понимать психологический мир других людей и видеть себя в социальном контексте. Но глубокое погружение в поиск бессознательных конфликтов, которое является частью фрейдистского подхода и который широкая публика больше всего восприняла в психоанализе, вряд ли будет полезным.

Гуманистическая традиция возникла отчасти в противовес фантастическим чертам психоаналитической теории и стала довольно популярной в середине прошлого столетия. Она фокусируется на том, как люди воспринимают мир, как они концептуализируют себя и соотносят себя с другими, как формируют осмысленную жизнь. В центре внимания стоят важные вопросы: эмпатия, аутентичность, самоощущение.

Я заинтересовался психологией из-за таких гуманистов, как Абрахам Маслоу (известный открытием важности пиковых переживаний), и полюбил таких людей, как Фриц Перлз (гештальттерапия), Виктор Франкл (человек, выживший в концлагере и сосредоточившийся на создании смысла, результатом чего стал метод под названием логотерапия) и Карл Роджерс. Я люблю этих ученых до сих пор. Мне нравится, что в фокусе их внимания находится человеческий потенциал, а не только проблемы людей. Также мне нравится, что эти исследователи ценят человека в целом и проявляют интерес к его совокупному опыту.

Проблема в том, что гуманисты не могли договориться о том, как проводить исследования, при этом делая акцент на важности практического изучения аспектов психологии. Маслоу утверждал, что традиционные научные методы просто не могут охватить всю суть человеческого опыта. Роджерс констатировал, что исследования необходимы, чтобы избежать самообмана, но также он говорил, что «рост знаний в социальных науках содержит в себе мощную тенденцию к социальному контролю [и] ослаблению или разрушению экзистенциальной личности». Другими словами, исследователь опасался, что если напрямую связать научные принципы с преднамеренным изменением поведения, то они могут быть использованы для подрыва человеческой свободы, а человеческая свобода настолько важна, что знание о том, как изменить поведение, может нести потенциальную угрозу.

Это, без сомнения, правда. Рекламодатели и табачные компании явно проводили исследования, доказывающие этот тезис. Казино, фармацевтическая промышленность, пищевая промышленность и производители видеоигр поступили так же. Список на самом деле не такой уж и короткий. Но если не брать это в расчет, будет ясно, почему подобное отношение приводило гуманистов к тому, что они никогда не могли полноценно доказать эффективность своих методов и удовлетворительно ответить на трудные вопросы «почему». Подобный подход оставлял гуманистам и экзистенциалистам мало места для работы над адекватными научными основами психологии изменений. В результате публике приходится принимать на веру многие гуманистические идеи, а это дорого обходится.

АСТ иногда описывается в книгах по гуманистической терапии, и мне это нравится. Мы использовали лучшие идеи этой традиции и нашли способ преодолеть беспокойство Маслоу и Роджерса по поводу их научного обоснования.

Большинство клинических психологов связали бы начало более научного подхода к психологической интервенции с появлением бихевиористской (поведенческой) терапии и психологии модификации поведения в 1960-х годах. Это не совсем справедливо: традиции психоанализа и гуманистического подхода действительно имели под собой некоторую научную основу. Но хорошо контролируемые исследования, которые проверяли методы изменения поведения, были инновациями, привнесенными поведенческими терапевтами.

В свои годы я достаточно наблюдал за развитием поведенческой терапии. Познакомился с этим подходом я в колледже отчасти потому, что Б. Ф. Скиннер и другие бихевиористы, сделавшие важные открытия о способах изучения и изменения поведения, представили убедительную картину лучшего мира. Утопический роман Скиннера «Уолден-2» описывал будущий мир, где окружающая среда способствовала кооперации между людьми, более здоровому воспитанию детей и более удовлетворительным рабочим местам. Я был настолько поражен этой идеей, что в 1972 году поступил в цитадель бихевиоризма – Университет Западной Вирджинии, чтобы получить там докторскую степень.

Суть работы бихевиористов заключалась в том, чтобы показать, как можно более или менее предсказать поведение, основываясь на последствиях. Отношения между установками, действиями и результатами – это то, что бихевиористы называют контингенциями. Если голубю внутри коробки дают пищу после того, как он клюет маленький цветной пластиковый диск, он, скорее всего, будет выбирать этот диск все чаще. Это пример принципа подкрепления, который сегодня применяется во многих методах воспитания, таких как упомянутая выше техника тайм-аута. Другие направления поведенческой терапии в большей степени опирались на открытия, заимствованные у русского физиолога Ивана Петровича Павлова. Его классические принципы обусловленности объясняют, как животные начинают ассоциировать событие, ранее бывшее нейтральным, например звон колокольчика, с подачей пищи сразу после его завершения. Так животное научается выделять слюну при звуке колокольчика.

Ранние бихевиористы применили эти принципы к работе с людьми. Они, например, пытались сочетать расслабление с постепенным воздействием пугающих событий, надеясь, что такое чередование позволит уменьшить тревогу и проявит более естественное поведение человека. Это было главным ядром мощной новой психотерапевтической техники, называемой систематической десенсибилизацией, при которой люди с фобиями должны были постепенно представлять себе все более и более тревожные образы, одновременно оставаясь расслабленными с помощью методов мышечной релаксации.

В период своего расцвета десенсибилизация была самым изученным психотерапевтическим методом на планете, часто дававшим положительные результаты (так и есть до сих пор). Но сегодня эту технику редко используют, потому что она в конечном итоге не прошла тест «почему».

Исследования показали, что релаксационная часть лечения не имеет значения – экспозиция, то есть постепенное воздействие пугающих образов, помогает сама по себе, даже если воздействие шло только через воображение человека, когда его просили представить источник страха. В настоящее время психологи широко используют экспозицию (в воображении, через виртуальную реальность или в реальной жизни), но обычно без релаксации и других атрибутов десенсибилизации. Мы до сих пор не совсем понимаем, почему это работает, но разработчик десенсибилизации, покойный южноафриканский психиатр Джозеф Вольпе, заслуживает огромной похвалы за то, что серьезно пытался найти ответы.

Я назвал эту эпоху бихевиоризма первой волной поведенческой и когнитивной терапий. Принципы, выработанные в ходе экспериментов с нечеловекообразными животными, систематически тестировались на клиентах-людях, и был создан ряд мощных методов модификации поведения, которые и по сей день включены в списки доказательных процедур. Что было и есть замечательного в поведенческой психологии, так это ее концентрация на принципах изменений, которые обладают высокой точностью, диапазоном и глубиной. Но бихевиористы того времени не могли адекватно объяснить сложность человеческого мышления и его роль в нашем поведении. Это не означает, что они не принимали анализ человеческих мыслительных процессов и эмоций. Вопреки распространенному мнению, говоря о поведении, они имели в виду все человеческие действия, включая мышление и чувства. Но у них не было хорошей рабочей модели того, как функционирует человеческий разум. Объяснение исследователей, как принципы вроде подкрепления или классического обусловливания могут привести к усложнению мышления, чувств или симпатий, просто не работало достаточно хорошо. Другими словами, у бихевиористов, которых я знал, было сердце, но они не могли объяснить мозги.

Бихевиористы знали, что это проблема, или, по крайней мере, Скиннер знал. В 1957 году он написал книгу под названием «Вербальное поведение», в которой на основе поведенческих принципов попытался объяснить, как мы развиваем язык. Это было блестяще, и сначала я был очарован, но вскоре начал беспокоиться ограниченностью его объяснений. Чувство усилилось после того, как я получил диплом и начал проводить исследования, руководствуясь его идеями. Так, в самом начале академической карьеры я пришел к выводу, что они в значительной степени ошибочны. Скиннер смог объяснить лишь некоторые из самых ранних стадий развития языка, и его представления о человеческом познании постепенно ограничились работой с ранним языковым обучением, особенно с детьми с тяжелыми задержками развития.

Большинство людей списали бихевиоризм отчасти из-за его неспособности объяснить человеческое познание. Но также направление потеряло популярность из-за мнения о том, что Скиннер и другие бихевиористы предпринимают опасные попытки контролировать мышление и поведение. Это было неправдой, но Скиннер непреднамеренно подогрел предположение общества о бихевиористских разработках тоталитарных методов контроля своей книгой «За пределами свободы и достоинства». В ней автор, не просчитав, как будут звучать его слова, пожаловался, что мы не должны позволять цветистым выражениям вроде свободы и достоинства закрывать нам путь к открытиям в области изменения поведения.

В результате репортеры, писавшие об изменении поведения, регулярно говорили о нем в контексте таких терминов, как контроль сознания, промывание мозгов или даже лоботомия, хотя поведенческая терапия никогда не имела ничего общего с подобными практиками. На это было больно смотреть.

Я провел много часов со Скиннером и другими ранними бихевиористами и обнаружил, что они отнюдь не были хладнокровными манипуляторами, – это были теплые, неравнодушные и вдохновляющие люди. Они хотели использовать открытия, полученные в лаборатории, во всевозможных позитивных целях: чтобы уменьшить потребление энергии (что в конечном итоге стало темой моей диссертации), сделать условия на работе более гуманными, помочь родителям воспитывать своих детей или помочь пациентам научиться пользоваться аппаратами для диализа почек в домашних условиях. Но их теория и методы просто не соответствовали широте этого вызова, и культура начала обходить их стороной.

Поведенческой терапии не было и десяти лет, когда Аарон Бек, Альберт Эллис и другие возглавили разработку КПТ. В центре внимания этой второй волны бихевиоризма стояла очередная попытка объяснить ту роль, которую мысли играют в управлении поведением. КПТ не отвергала поведенческие методы – она включила в себя практически все более ранние поведенческие практики, такие как постепенная экспозиция источников страха для лечения фобий. Но при этом было добавлено множество практик, направленных на изменение содержания мыслей людей. Как раз эти новые методы стали настоящим сердцем и душой КПТ.

Суть теории заключалась в том, что малоадаптивные мысли приводят к малоадаптивным эмоциям, которые, в свою очередь, приводят к аномальному поведению. Пытаясь изменить малоадаптивные мысли людей, пионеры КПТ спрашивали клиентов, о чем они думают, а затем, основываясь на различных теоретических идеях, оспаривали те мысли, которые, по их мнению, способствуют развитию патологии. Основной метод состоял в том, чтобы заставить пациентов рационально обдумать свои мысли и эмоции, изучить доказательства за и против них, а затем осознанно принять точку зрения, согласованную с данными о ситуации и, следовательно, относительно точную.

Фундаментальный аргумент КПТ был логичным и ясным, что отчасти обеспечивало его привлекательность. Кроме того, он имел преимущество близкого знакомства. Основная идея была частью вековой культурной мудрости. Ваша бабушка наверняка говорила вам о некоторых когнитивных ошибках: «Ты делаешь из мухи слона, дорогуша. Не всегда все кончается плохо». Но я снова был настроен скептически. Очень.

В то время как поведенческая терапия основывалась на тысячах тщательных экспериментальных исследований процессов обучения на лабораторных животных, которые имели высокую точность и широкий диапазон, концепция КПТ о том, как работает разум, базировалась главным образом на разговоре с клиентами и заполнении ими анкет.

На самом деле не существовало даже четкого определения того, что такое мысль! Лабораторная наука все еще не имела средств адекватного объяснения человеческого познания, и КПТ-сообщество не знало, как восполнить этот пробел.

Методы КПТ дают действительно хорошие результаты, поэтому я обучался ранним техникам и использовал их в своей работе с клиентами. То, что КПТ добавила к поведенческой терапии, помогло людям увидеть, как мысли могут доминировать над поведением. Например, одна из практик КПТ заключалась в том, чтобы заставить пациентов вести запись мыслей: это помогало людям осознать свои мысли и их влияние. Один из моих первых клиентов поначалу отрицал наличие у себя мыслей, приводящих к гневу. Он также отрицал, что сердится, даже когда вены на его шее вздувались от ярости. Я посоветовал ему вести запись мыслей, отслеживая внутреннюю и внешнюю ситуацию до появления мысли и то, что происходило после. На следующий сеанс он вернулся уже другим человеком. «Попались! – заявил он. – Я поймал их! Это было потрясающе. Прямо перед тем, как разозлиться, я подумал: “Это несправедливо!”»

Однако я также видел, что иногда когнитивные изменения, критические по версии КПТ, на самом деле происходили после перемен настроения или поведения, а не раньше. Казалось, что чувства и действия иногда приводили к малоадаптивному мышлению, а не наоборот, и КПТ не могла это с легкостью объяснить. Именно тогда, когда дело доходило до вопросов «почему», вторая волна КПТ действительно начинала колебаться, и большинство КПТ-исследователей в настоящее время признают это, по крайней мере, в определенной степени.

Я решил, что попытаюсь определить, насколько точны основные объяснения КПТ.

Во время моей борьбы с паникой, в начальную пору ACT, я сосредоточил свою исследовательскую группу на строгой оценке методов КПТ. Мы со студентами провели восемь исследований когнитивной модели КПТ, стараясь выяснить, правильны ли ответы, которые она давала на вопросы «почему». В каждом случае результаты говорили «нет».

Позвольте мне описать самое любимое из этих исследований, выполненное Ирвином Розенфарбом для магистерской диссертации. Этот ученый впоследствии имел долгую академическую карьеру. Одно важное КПТ-исследование показало, что дети, боявшиеся темноты, могли оставаться в темноте намного дольше после просмотра короткого видео, целью которого было научить их думать о своем страхе по-другому. Видео было очень простым: детям предлагалось говорить себе позитивные вещи, когда они находятся в темноте, например: «Я храбрый мальчик и могу оставаться в темноте!» Исследователи пришли к выводу, что теперь дети могут дольше оставаться в темноте, поскольку разговаривают сами с собой более убедительно и рационально.

Мы подумали, что это объяснение может быть неверным. Может быть, дети оставались в темноте намного дольше просто потому, что они выглядели бы неудачниками в глазах экспериментатора, если бы быстро покинули темную комнату после того, как их попросили сказать: «Я храбрый мальчик, и я могу оставаться в темноте!» Другими словами, возможно, видео установило своего рода социальный стандарт, по которому, как знали дети, о них будут судить. Тот же алгоритм задействован, когда родитель говорит ребенку: «Я жду, что в течение следующего часа ты будешь читать книгу. Никакого компьютера!»

Чтобы проверить наше предположение, мы должны были обмануть детей, якобы никто не знает, какое видео они смотрели. В нашей версии исследования испуганные дети сидели в комнате одни и смотрели видео – точно так же, как это было сделано в оригинальном варианте исследования. Их проверили до и после на предмет того, как долго они могли оставаться в комнате, – снова так же, как и в оригинальном исследовании. Однако, чтобы организовать обман, мы сказали всем испытуемым, что у нас есть много различных шоу, способных помочь им справиться со страхом и которые они могут посмотреть. Панель с множеством кнопок символизировала доступ к различным телевизионным каналам. Все участники были предупреждены, что после того, как мы покинем комнату, они могут нажать любую кнопку и выбранное шоу появится на экране.

Дети были рандомизированно разделены в соответствии с одним из двух условий (условия – это то, как исследователи называют конкретную схему эксперимента для каждой группы, участвующей в нем, а рандомизированно означает, что детей разделяли для участия в том или ином условии эксперимента случайно, как при подбрасывании монетки). В первом условии, прежде чем выйти из комнаты, дети должны были указать кнопку, которую они затем нажмут. «Так мы узнаем, что вы смотрите». Этот вариант близок к классическому исследованию с той лишь разницей, что у детей якобы большой выбор каналов. Во втором случае, в условии «обмана», мы сказали участникам, чтобы они не показывали нам, какую кнопку нажмут, «чтобы мы не знали, какое шоу вы смотрите». На самом деле, конечно, после нажатия кнопки перед всеми детьми на экране появлялось одно и то же шоу вне зависимости от того, какой канал был выбран, поэтому мы знали, что они смотрят, но дети думали, что мы не знаем.

Каков результат? Группа, в которой думали, что экспериментатор знает, что они смотрят, оставалась в темноте намного дольше – точно так же, как и в исходном исследовании. Но те, кто был в другой группе и кто был нами обманут, полагая, что никто не знает, что они смотрят, не остались в комнате дольше. Совет из видеоролика не возымел никакого действия. Nada[10]. Ни малейшего эффекта.

Наш новый ответ на вопрос «почему?» о результатах оригинального исследования КПТ был таков: важно было не то, что вы знали, а то, кто знал, что вы это знаете. Когнитивная модель говорила, что важно содержание мыслей, а не социальный контекст, в котором они находятся. Таким образом, выводы относительно вопроса «почему» в классическом исследовании были попросту неверны.

Работая с пациентами и пытаясь преодолеть свою тревогу, я также убедился, что традиционные методы КПТ часто не срабатывают, особенно методы когнитивных изменений. Использование методов КПТ в своей практике, когда они не срабатывали со мной, пытающимся справиться с растущим тревожным расстройством, меня мучило. Но это были лучшие методы, которые мы имели в психологии в то время. Я обнаружил, что снова и снова советую пациентам практиковать то, что не сработало для меня с теми же самыми проблемами. Я чувствовал себя мошенником.

Лишь годы спустя множество дополнительных исследований показало, что КПТ часто не работает так, как это было постулировано изначально, или, по крайней мере, работает, но не всегда. Очень крупные и тщательно проведенные исследования показали, что стремление подвергать сомнению правильность собственных мыслей и пытаться изменить их не слишком сказывается на эффективности КПТ.

На самом деле когнитивные методы изменения мышления могут даже негативно повлиять на результаты поведенческих методов, таких как поощрение депрессивных людей к более активной деятельности, которые все еще являются частью КПТ!

Теперь мы знаем, что КПТ дает хорошие результаты в основном из-за ее поведенческих составляющих. Во многих областях убедительные доказательства по поводу ее ответов на вопрос «почему» говорят не в пользу КПТ. Она все еще не соответствует стандартам психологии изменений в параметрах точности, диапазона и глубины, даже если ее конечные результаты все еще остаются золотым стандартом.

Исследователи и терапевты все еще пытаются принять последствия выводов об ограниченности действия КПТ, но в настоящее время происходит серьезный переход, когда многие специалисты КПТ широко продвигают саму КПТ в направлении АСТ, – переход, который начался в последние годы и поистине молниеносен. Я назвал период трансформации, который мы переживали в течение последних пятнадцати лет, третьей волной когнитивной и поведенческой терапий.

Центральный сдвиг произошел от концентрации на том, что вы думаете и чувствуете, к тому, как вы соотноситесь с тем, что думаете и чувствуете.

В частности, новый акцент ставится на дистанцировании от мыслей через осознание этого процесса к открытию тому, что испытываешь. Эти шаги удерживают нас от нанесения себе вреда, который происходит от попыток избежать или контролировать наши мысли или чувства, и позволяют нам сосредоточить свою энергию на принятии позитивных действий, которые способны облегчить наши страдания.

Важно отметить, что, отстаивая это изменение и развивая методы ACT, я опирался на ключевые источники в поведенческой и когнитивной терапиях первой и второй волн. Одним из них была новая форма экспозиционной терапии, разработанная Дэвидом Барлоу. Он был (и до сих пор остается) одним из ведущих исследователей тревоги на планете. Мне повезло, что он был моим наставником и руководителем в Университете Брауна во время клинической практики по психологии, которую я проходил по окончании докторантуры. Вскоре после того, как наши с Барлоу пути разошлись, он начал новаторскую работу по лечению тревожных расстройств. Вместо того чтобы заставлять пациентов постепенно входить в ситуации, которых они боялись (человек боится высоты, но поднимается по лестнице, чтобы в конечном счете подняться в стеклянном лифте на вершину небоскреба), Дейв просил клиентов постепенно испытывать все более интенсивные внутренние ощущения страха, не вовлекая их в реальный процесс. Например, он брал людей с паническими атаками и кружил их на стуле, чтобы вызвать головокружение, или заставлял их дышать очень быстро вплоть до ощущения потери сознания. Также он заставлял бежать их до тех пор, пока сердце не забьется сильнее. Идея заключалась в том, что, если бы человек мог постепенно привыкнуть ко все более интенсивным ощущениям, которых избегает, он был бы менее чувствительным к ним и менее склонным к чрезмерной реакции на них, точно так же, как человек с фобией высоты может привыкнуть к большим высотам.

В то время Дэвид предполагал, что эти методы работают, так как фактически уменьшают страх панических ощущений. Это его предположение относительно «почему» оказалось в значительной степени неверным.

Я подумал, что ответ может быть немного другим. Результаты исследователя подсказали мне, что не сам страх или связанные с ним ощущения и мысли вызывают проблемы – ущерб наносит наше отношение к этим переживаниям.

В просьбе человека сделать гипервентиляцию лежит имплицитное послание. Чтобы выполнить эту задачу, он должен быть открыт для ощущений, которые последуют, но сама эта готовность означает, что проблема заключается не в содержании ощущений как таковых. Независимо от того, сколько раз вы сделаете гипервентиляцию, это все равно вызовет очень странные и даже неприятные ощущения из-за избытка кислорода и низкого уровня CO₂ в крови. Само воздействие экспозиции в этом случае неявно внушало пациентам, что проблема заключается в функции ощущений, другими словами, в том, что они заставляют нас делать, например убегать от них. Я думал, что поиск других способов сознательно развивать новые отношения с неприятными ощущениями, а также эмоциями и мыслями может быть ключом к лучшему подходу к психологической интервенции.

За несколько лет до этого я записал несколько мыслей. Моя первая студенческая работа по психологии была посвящена возможности использования экспозиции не только для концентрации на ситуации, но и для фокусировки на открытости эмоциям. Работа Дэвида пробудила старый интерес и помогла мне связать его с поиском принципов изменения личности. Если важно то, как мы относимся к ощущениям и учимся переживать их, не пытаясь избавиться от них, может ли то же самое относиться ко всем переживаниям, включая мысли и эмоции? Мой личный опыт обращения к тревоге подсказывал, что это и было ключом.

Гуманистические методы, практики осознанности и Движение за развитие человеческого потенциала[11] также указывали на важность принятия негативных мыслей и чувств. Будучи ребенком 1960-х и 1970-х годов, выросшим в Калифорнии, я пробовал различные методы сдерживания ума на привязи и дистанцирования от Внутреннего Диктатора. Среди этих практик были созерцание, телесная осознанность, пение, йога и психоделические препараты. Во время учебы в колледже в Лос-Анджелесе я познакомился с практикой дзен, узнав о ней от покойного Дзесю Сасаки Роси[12]. Какое-то время я жил в Восточной религиозной общине в Северной Калифорнии под руководством Свами Криянанда. В колледже я также принимал участие в групповой психотерапии и тренингах чувствительности – длительных и довольно неструктурированных собраниях, в которых руководитель направлял членов группы так, чтобы они выражали свои эмоциональные реакции, особенно те, которые возникали как реакция на других членов группы. Идея состояла в том, что, если мы будем достаточно открыты для своих эмоций и мыслей, какими бы неприятными они ни были, и сможем свободно выразить их, наши действия станут свободными и более последовательными.

Через несколько лет работы в качестве профессора я участвовал и находился под глубоким впечатлением от ЭСТ-тренинга Вернера Эрхарда[13] – тренинга осознанности для большой группы людей. Он был логическим продолжением гуманистических практик и изучал способы, которыми эмоции и мысли получают от нас силу благодаря тому, как мы относимся к ним. Лично я решил попробовать ЭСТ, потому что куратор моего выпуска Джон Коун так явно изменился после тренинга, что я не мог отрицать наличие чего-то рационального в нем. В ЭСТ не было письменных традиций, но мастер-классы были невероятными. Внимание было сосредоточено на том, как ум подавляет опыт и как осознанность сама по себе обеспечивает основу для более открытого восприятия жизни. Многие из этих идей впоследствии вошли в АСТ.

Однако ни один из этих методов (групповая психотерапия, ЭСТ, пение религиозных мантр и т. д.) не был проработан научно, а потому существовала опасность злоупотребления ими. Группы встреч для обсуждения проблем, например, могут стать абьюзивными, и под видом честного общения будет скрыто жестокое обращение с участниками. Я видел, как такое случается. Некоторые гуру-гуманисты были печально известны тем, что использовали свое положение для сексуальных домогательств в отношении стажеров. Традиции практик осознанности страдали тем же.

Я был потрясен и разочарован, когда Криянанду впервые обвинили в нарушении обетов целомудрия с несколькими женщинами – членами коммуны (я говорю «впервые», потому что после того, как он потерял коммуну, которую построил, он стал объектом еще одной волны обвинений). Даже почтенный мастер дзен Дзесю Сасаки Роси не избежал подобного.

Моя ночь на ковре была бы невозможна без ЭСТ, но чрезмерная коммерциализация и слабая эмпирическая поддержка тренинга осознанности для больших групп в целом убедили меня, что его лучшие идеи должны быть подвергнуты открытому процессу научного исследования и уточнения. Я ценил методы осознанности, но считал, что они должны пойти по пути научного обоснования.

С тех пор я и многие другие ученые провели солидные научные исследования той смеси идей, что захватили умы в 1960-х и 1970-х годах. Некоторые из них оказались стоящими, и в результате теперь они являются частью общей картины методов третьей волны КПТ, таких как ACT.

Я суммировал происходящее в становлении психологии, но вы наверняка заметили, что я даже не упомянул биологию. Мне придется это сделать по двум причинам: во-первых, большинство из нас знает, что важные достижения в биологическом понимании человеческой деятельности имеют место, а во-вторых, некоторые вредные представления о том, как биология определяет нашу психологию, стали широко популярны.

Когда я учился в 1970-х годах, многие исследователи, изучавшие роль генов в поведении, полагали, что однажды мы узнаем о существовании целого набора генов, ответственных за многие психологические состояния, такие как тяжелая депрессия и шизофрения, и о том, что многие человеческие поступки можно будет легко объяснить влиянием генов. Между тем область нейробиологии быстро развивалась, и идея о том, что понимание структуры мозга позволит выявить способы, которыми он определяет то, как мы думаем, чувствуем и действуем, получила широкое распространение. Большинство психологов-бихевиористов, однако, полагали, что на поведение и психологические состояния жизненный опыт влияет так же, как и генетические и нейробиологические факторы, и что в системе каждый из них влияет один на другой. Другими словами, психология биологична, но не может быть сведена к биохимии или нейробиологии без потери того, что важно.

Биологическое сообщество в целом не придавало большого значения этой идее. В 1993 году я выступал с докладом в лаборатории поведенческой генетики Калифорнийского университета в Сан-Диего, и, когда я высказал свое мнение о том, что обучение сильно влияет на работу генов и мозга, студенты буквально рассмеялись мне в лицо.

Сегодня вряд ли кто посмеется над этой идеей. Вместо этого мечта о том, что будут обнаружены простые генетические причины психических заболеваний, мертва. Исследования доказали, что поведенческая психология во многом была права.

Ожидания, что можно обнаружить четкую связь между конкретными генами и поведением, потерпели крушение после установления в 2003 году полного генома человека. По мере поиска четких взаимосвязей между генами и конкретными свойствами и состояниями, а также в результате картирования и изучения геномов сотен тысяч людей простые корреляции между генами и состояниями человека становились все более и более призрачными.

Идея о том, что существуют гены «для депрессии» или «для того, чтобы быть оптимистичным человеком», была решительно отвергнута. Мало того, что десятки генов вовлечены в любое состояние, даже в этом случае они лишь в нескольких процентах могут стать причиной развития какого-либо заболевания.

Мы также узнали, что в организме развивается широкий спектр эпигенетических процессов, то есть таких, которые влияют на активацию генов и зависят от нашего жизненного опыта. Генетики давно сошлись на том, что опыт не может изменить гены, и технически это все еще правильно. Но теперь мы знаем, что опыт в значительной степени определяет, какие гены будут работать в теле. И часть этого эпигенетического кодирования, запечатленного в биологии, может быть унаследована. Таким образом, то, с чем согласились между собой генетики прошлого столетия, нуждается в поправке.

Если ваши бабушка и дедушка в детстве подверглись насилию, вы, возможно, унаследовали некоторые из эпигенетических последствий этого опыта. Исследования показали, что внуки людей, переживших холокост, или подвергшихся насилию в детстве, или едва не умерших от голода в Голландии во время Второй мировой войны, имеют тела, которые генетически более чувствительны к стрессам и травмам благодаря другому эпигеному.

Приведу пример одного генетического открытия, чтобы продемонстрировать, насколько сложным является влияние опыта на генетическую функцию.

Исследователи были очень взволнованы, когда в 2003 году обнаружили, что изменение в гене, связанное с поступлением вещества серотонина в мозг, взаимосвязано с депрессией и другими болезнями.

Первоначальное «Эврика!» тут же накрыло волной исследований. Вскоре выяснилось, что подобные вариации в гене, по-видимому, важны в основном в случаях жестокого обращения в детстве. Последующие исследования показали, что ряд других факторов также влияет на степень вариации гена, при которой она становится значимой; среди них: пол, этническая принадлежность и объем социальной поддержки. Постепенно стало понятно, что этот ген создает повышенную чувствительность к переживаниям и становится особенно значим в момент бедствия и при отсутствии социальной поддержки. На основании этих факторов то же самое генетическое состояние, которое предсказывало повышение депрессии в одних обстоятельствах, предсказывало уменьшение депрессии в других!

Проникшее в массовую культуру представление о том, что те из нас, кто страдает от психологического неблагополучия, просто имеют плохую генетическую наследственность, крайне неверно. А мысль о «плохой наследственности» может привести к отсутствию стремления сделать все возможное для улучшения своего самочувствия.

Исследования ACT показали, что развитие психологической гибкости может оказывать мощное влияние на функционирование наших генов. Например, эпигенетический процесс, называемый метилированием, мешает организму читать гены. Вредное метилирование возникает из-за травмы, но обучение навыкам гибкости способно устранить часть повреждений путем изменения этого процесса, о чем говорят результаты недавних исследований. Процессы психологической гибкости в буквальном смысле меняют способ работы генов.

Можно сказать так: если вы научитесь меньше реагировать на стресс, культивируя гибкие повороты, тело начнет отключать старые системы реакции и запускать генетические переключатели экспрессии, которые, возможно, первоначально были вброшены не вами, а вашими родителями, бабушками и дедушками.

Ну не круто ли?

Как насчет того, что наш мозг контролирует психологическое здоровье? Оно также может быть в значительной степени изменено путем обучения навыкам. Если вы испытываете хроническую боль и проходите курс АСТ, мозг начинает снижать поток информации о боли, посылаемого в те его отделы, что участвуют в принятии решений. Не совсем правильно говорить, что в результате боли становится меньше, скорее боль просто становится менее важна для мыслительных процессов.

Мозг тех, кто избегает интенсивных переживаний, всегда начеку, выслеживая возможные негативные события, он планирует и говорит себе о том, что делать с этими событиями, если таковые обнаружатся. По мере увеличения психологической гибкости мозг успокаивается. Вы тратите меньше времени на оборонительное сканирование и планирование, и это позволяет лучше сосредоточиться на том, чем вы хотите заниматься, например рабочими задачами или вдумчивой беседой с другом. Контроль внимания повышается, и усиливаются части мозга, отвечающие за регулирование внимания.

Да, можно сказать, что мозг определяет поведение. Но также поведение изменяет мозг. Отрывать одно от другого все равно что говорить: «Я могу поднять только двадцать килограммов, потому что у меня слабые мышцы», не замечая сути проблемы – отсутствия тренировок.

Огромное количество исследований проливает свет на то, почему навыки АСТ приводят как к полезным изменениям в мозге, так и к изменениям в экспрессии генов. Теперь мы знаем, что, если вы измените свой разум и поведение, взяв курс на здоровье, полезные изменения последуют также и в теле, затронув каждую клетку организма. Позже в книге я приведу доказательства этого. Пока же достаточно сказать, что психология больше не является заморышем в процессе изучения жизни; теперь она находится в самом центре наиболее важных достижений из области биологии человека.

Когда я пытался найти наилучшие методы, с помощью которых люди могли бы улучшить психическое здоровье и следовать тому образу жизни, к которому стремились, я знал, что понимание уникальной сложности человеческого мышления было по меньшей мере столь же важно, как и исследования в области генетики и нейробиологии. Также я сознавал: чтобы помогать людям устанавливать новые отношения со своими мыслями и эмоциями, мне нужно понять, как мы развиваем голос Диктатора в своем сознании. Это было крайне важно из-за его огромной власти над нами. Важно было выяснить, почему он настолько императивен для нас, почему так трудно игнорировать плохие советы, которые он зачастую дает. Также я хотел понять, почему мыслительные процессы могут быть настолько автоматическими и невосприимчивыми к изменениям. Возможно, я надеялся, что мы с партнерами по исследованию сумеем найти способы нейтрализации власти Диктатора и освобождения людей, чтобы у них была возможность действовать здраво в ответ на сложные переживания, мысли и эмоции.

В следующих двух главах я представлю наши выводы о человеческой мысли, поскольку они являются мощным объяснением того, почему ACT и другие методы третьей волны столь эффективны. Мы обнаружили, что понимание действительно помогает людям постичь эти методы. Думаю, что и вы найдете их увлекательными. Мы узнали замечательные вещи о человеческом языке и символическом мышлении. К слову, сегодня мы знаем гораздо больше о том, как работает человеческий разум. Но самое главное в этих открытиях то, что они привели к четкому руководству, как мы можем жить более осмысленной и эффективной жизнью.

Глава 4. Почему наши мысли столь автоматичны и убедительны

Каким образом Внутренний Диктатор получает над нами власть?

Это не абстрактный интеллектуальный вопрос. Понимание того, как работает человеческая мысль, имеет основополагающее значение для нашей свободы и процветания. Разум играет с нами злые шутки, но как только мы узнаем, как все это устроено, нас уже не так легко обмануть.

В классическом фильме «Волшебник из Страны Оз» Волшебник изначально предстает страшной бестелесной головой, которая нависает над Дороти, ее собакой и тремя ее спутниками. Когда волшебник приказывает громовым голосом: «Принесите мне метлу Злой Ведьмы Запада!» – путники съеживаются от страха и продолжают рисковать собственной жизнью, чтобы выполнить приказ. Однако как только маленький песик Тотошка отдергивает занавеску, скрывавшую волшебника, его команда «Не обращайте внимания на этого человека за занавеской!» не производит на них никакого впечатления. Они увидели трюк, и сила иллюзии исчезла. «Ах ты жулик! – плачет Дороти. – Ты очень плохой человек». Старик выходит из-за занавески и защищается: «О нет, моя дорогая. Я очень хороший человек. Я просто очень плохой Волшебник».

На ранних стадиях разработки ACT моя исследовательская группа пришла к убеждению, что, если мы хотим освободить людей от негативных мыслительных паттернов, нам нужно открыть занавес, скрывающий внутреннюю работу разума, чтобы люди увидели Диктатора таким, какой он есть, и освободились от бездумного следования его командам.

Как и в фильме, нам нужно это сделать не потому, что у нас очень плохие умы – наоборот, умы у нас очень хорошие, – а потому, что у нас очень плохие диктаторы. Как только мы перестанем позволять автоматическим мыслям контролировать наше поведение, мы сможем лучше использовать когнитивные таланты.

Ученые и исследователи уже давно установили, что то, как мы формулируем и выражаем мысли, очень символично и связано с человеческим языком. Символическое значение придает словам и мысленным образам реальность, которая практически совпадает с реальностью физических объектов и событий во внешнем мире. Отношения, устанавливаемые нами между словами и тем, что они обозначают, позволяют вызвать в воображении то, с чем слово связано, даже когда объект полностью отсутствует. Когда мы слышим слово «яблоко», образ плода возникает настолько ярко, что мы можем вспомнить его вкус и запах. Вероятно, даже слюнки потекут, если мы любим яблоки. Вот почему воспоминания о пережитом могут быть настолько мощными и нести в себе сильный страх, боль, печаль или радость, иногда столь же сильные, как те, которые мы чувствовали в момент самого события.

Хотя эта способность вызывать в воображении реальность, которая является исключительно мыслью, дает удивительные возможности для решения творческих и коммуникационных вопросов, это также означает, что мысли, часто полностью оторванные от реальности, могут казаться абсолютно убедительными. Символическая реальность языка во многом отвечает на вопрос, почему мы находим голос Диктатора столь убедительным даже тогда, когда он заставляет нас верить в то и делать то, что вредно для нас.

Чего нам не хватало в психологии, так это объяснения природы этой способности, откуда она взялась и как ее изменить. Это как раз то знание, которое способно отодвинуть занавес, скрывающий ум.

Вместе с растущей группой коллег мы потратили более трех десятилетий на проведение исследований, чтобы попытаться ответить на эти вопросы. Разработав комплексный подход к изучению языка и символического мышления, мы использовали результаты этого исследования в методах обучения детей языку, логическому мышлению и решению проблем, с одной стороны, и, с другой стороны, в методах, позволяющих разрушить чары, которые мысли имеют над нами и нашими действиями. Наши исследования проясняют, почему кажущийся логичным подход к очистке мыслей, часто пропагандируемый в психотерапии, может выглядеть примерно так же, как попытка аккуратно расправить паутину, чтобы она не выглядела слишком неряшливо.

То, как мы учимся языку, объясняет силу Диктатора. И основной вывод нашего исследования гласит, что обучение человеческому языку происходит не так, как это описывали теоретики языка в течение трехсот лет.

Ложная идея доминировала в изучении усвоения языка, и суть ее была в том, что смысл выводится из процесса ассоциации по типу выделения слюны у собаки Павлова при звуке колокольчика, предшествующем кормлению. Как только эта ассоциация была прочно установлена, собака пускала слюни при звуке колокольчика, даже если никакой еды не появлялось.

Базовые процессы ассоциации – это в действительности то, как дети учатся первым словам, когда их намеренно обучают ассоциациям между словами и их значениями. Родители, желающие, чтобы ребенок называл их «мама» или «папа», хорошо это знают. Мы учим детей посредством прямых ассоциаций и с помощью того, что психологи называют контингенциями, обучая последовательности «когда… если… то»: то есть когда я вижу это лицо, если я говорю «мама», то по телу пробегают мурашки от счастья. Чтобы обучить детей именам и понятиям, мы можем сказать: «Я мама» или «Это папа», указывая на себя или на партнера. Слово за словом – бутылка, молоко, мяч, игрушка, собачка – мы учим своих детей характерным названиям видимых объектов или появлению объектов в ответ на слышимое их название. Когда дети начинают говорить, они учатся демонстрировать правильные последовательности «когда… если… то» и могут сказать правильное слово об объекте, также они могут потянуться к правильному объекту, когда слышат его название, или командовать представлением правильного объекта, произнося его имя.

Но где-то в возрасте двенадцати месяцев дети показывают, что язык для них становится чем-то вроде улицы с двусторонним движением. Чудо этой естественной стадии развития проявляется, когда ребенок вдруг просит яблоко, но этому слову он не был обучен. Дети начинают понимать, что отношения между словами и их значениями имеют два направления и что слово мама, относящееся к конкретному человеку, будет правильным ответом, когда кто-то укажет на этого человека и спросит, кто он.

Ни одно другое животное не продемонстрировало способности понимать происходящее на улице с двусторонним движением. Если вы научите шимпанзе указывать на абстрактный символ всякий раз, когда он видит апельсин, а затем поставите этот символ рядом с вазой с фруктами, шимпанзе не будет знать, что нужно выбрать апельсин. Шимпанзе усвоил только одностороннюю ассоциацию (апельсин ). Если вы хотите, чтобы шимпанзе указал на апельсин, вам придется научить его связи, идущей в другом направлении ( апельсин). Это кажется нам странным, потому что для взрослых людей двусторонняя природа отношений между словами и их значением естественна.

Как только мы развиваем в себе качество устанавливать двусторонние отношения, запускается и начинает работать наша способность к мышлению. К шестнадцати-семнадцати месяцам, когда дети слышат незнакомое имя и одновременно видят знакомый и незнакомый предметы, они предполагают, что незнакомое имя сочетается с незнакомым предметом и наоборот (моя лаборатория была одной из первых, где двадцать пять лет назад был показан этот переход). Родителей часто ошарашивает то, как быстро дети усваивают новые слова, не понимая, что каждое произносимое ими слово заставляет ребенка исать события и объекты в незнакомой среде и устанавливать двустороннюю связь между этими событиями или объектами и новыми услышанными словами.

В начале 1980-х годов мы вместе со старшим коллегой Аароном Браунштейном начали исследовать то, как дети открывают для себя улицу с двусторонним движением. Только лишь ассоциации и контингенции, подумал я, никогда не смогут объяснить этого, потому что такого рода обучение – обучение одностороннее. И вот в одну прекрасную неделю все срослось.

Язык – это не обучение ассоциированию, это обучение установлению отношений.

Аарону эта мысль очень понравилась, а меня, как молодого ученого, его чувство радовало.

Кажущаяся незначительной разница в обучении через установления отношений помогает объяснить, почему человеческая мысль становится такой реальной. Также это полно объясняет, почему мыслительные процессы столь сложны и автоматизированы, почему любая новая мысль, вызванная каким-то реальным событием или воспоминанием, может иметь волновой эффект, проходящий через сложные сети мыслей, раскинутые в разуме.

Мы с Аароном придумали термин «реляционные фреймы» для обозначения многих типов абстрактных сравнений, которые могут быть выучены. Как и рамка для картины, они представляют собой конструкцию, в которую можно поместить всевозможные объекты и понятия. Например, рассмотрим такой фрейм:

Мы можем сказать ребенку, который усвоил эту систему отношений, не только что дом больше машины, но и что Бог больше Вселенной, и ребенок поймет. Ребенок также сможет сказать: «Вселенная меньше Бога» и «Поскольку я меньше Вселенной, Бог больше меня». Так фреймы объединяются в когнитивные сети.

Двусторонние отношения и создаваемые ими сети являются фундаментальным строительным блоком способности к символическому мышлению. Виды отношений, которые мы изучаем, быстро становятся все более сложными, переходя от прямых отношений между словами и конкретными объектами к абстрактным отношениям: например, один объект противоположен другому, лучше или хуже другого, уродливее или красивее или более ценен. Ум использует язык для понимания все более сложных особенностей мира и того, как он работает.

Без способности воображения понимать абстрактные отношения человеческое познание было бы затруднено; мы поняли, что это еще один важный порог интеллектуального развития. Детям требуется несколько лет, чтобы освоить его. Трехлетние дети, как правило, предпочитают пятицентовик десятицентовику, потому что они знают, что монеты чего-то стоят (как и конфеты), а десятицентовик физически меньше. В этот момент их жизни «больше» связано прежде всего со сравнением физических особенностей – этим навыком обладают многие животные. Но к тому времени, когда ребенку исполнится пять или шесть лет, он предпочтет десятицентовик, «потому что он больше». Теперь ребенок понимает, что «больше» может быть абстрагировано от физической количественной характеристики чего-то и даже может быть применено к чему-то, что в физическом смысле явно меньше. Когда это происходит, люди входят в когнитивный мир, куда доступ собаке или кошке закрыт.

Усваивая множество реляционных фреймов, мы переходим от способности выводить отношения, наблюдая за событиями в мире, к способности воображать отношения, то есть вызывать их у себя в уме. В этот момент наши мыслительные процессы становятся чрезвычайно сложными; мы создаем все более запутанные сети мыслей, построенные на основе отношений.

Хороший способ понять, почему сложность берет начало в знании множества различных видов отношений, – это подумать о том, насколько сложны отношения в большой семье.

Предположим, я помещаю перед вами фотографию женщины-азиатки лет тридцати пяти и фото белой женщины лет пятидесяти пяти и говорю: «Они из одной семьи. Не задавая никаких вопросов, вы можете рассказать мне, как они связаны друг с другом?» Вам придется ответить «нет», потому что есть чрезвычайно много вариантов их родственных связей. Вы можете предположить, что молодая азиатка вышла замуж за сына пожилой белой женщины. Но также может оказаться, что молодая женщина является сводной сестрой пожилой женщины, потому что она дочь отца белой женщины от второго брака. Азиатская женщина также может быть дочерью пожилой белой женщины по крови или в результате удочерения. Но она может быть и троюродной сестрой, дочерью одной из кузин белой женщины. Возможно, обе они замужем.

Вам не нужно видеть других людей в семье, которые непосредственно связаны друг с другом, чтобы прокрутить все возможности мысленно. Вы можете составить перечень всех вероятных отношений, потому что абстрактно вы понимаете многие типы отношений, способные возникнуть в семьях. Вот что позволяет вам представить себе множество связей между этими двумя женщинами. И если вам точно назовут отношения между ними, информация обо всех остальных членах семьи изменится, потому что отношения, подобные этим, объединяются в сети.

Суть в том, что реляционное мышление гораздо сложнее ассоциативного, поскольку оно позволяет нам создавать абстрактные отношения и объединять их в обширные сети.

С помощью ассоциаций мы устанавливаем связи между вещами или событиями, потому что они похожи в физическом смысле или потому что они произошли вместе во времени и в пространстве. Но с помощью реляционного мышления мы можем соединять вещи, которые не имеют физического отношения друг к другу и не появляются вместе во времени и в месте. Мы не только можем, но и постоянно делаем это, и связи, которые мы устанавливаем, становятся чрезвычайно сложными.

Вот почему любая конкретная мысль может вызвать мысль о чем-то другом и вот почему, например, мысль о том, как вы любите вашего супруга, может напомнить вам о том, как болезненно закончились прошлые отношения из-за потрясшего вас предательства, и внезапно вы начнете задаваться вопросом, верен ли вам супруг. Так вы связали нынешние отношения с предыдущими через фрейм «противоположно (чему-то)». Множество нежелательных мыслей запускаются таким же образом из-за встроенных реляционных связей, чем и объясняется автоматизм огромного количества наших мыслей.

Наше новое объяснение того, как мы обучаемся языку и мышлению более высокого порядка, мы с Аароном назвали теорией реляционных фреймов (ТРФ). Обширные исследования подтвердили, что обучение отношениям имеет решающее значение для развития когнитивных способностей, а также для развития самоощущения. Например, в ходе исследования детей с нарушениями речи, у которых не развилось нормальное чувство собственного «я», удалось обнаружить, что, когда мы учим их реляционному мышлению, развиваются не только языковые навыки, но и нормальное самосознание.

Однако больше всего меня поразили клинические последствия. Попытка распутать плотные сети отношений и перестроить их, как это пыталась сделать КПТ первой волны в стремлении помочь людям, схожа с попыткой перестроить огромную паутину. Это бесперспективно.

Избавление от мыслей только добавило бы когнитивных сетей к уже имеющимся. Отношения и связи могут быть абстрактными: все может быть связано с чем угодно.

Подумайте о любых двух объектах. Любых. После того как вы это сделали, подумайте, чем первый из них лучше второго? Ответ найдется скоро. Как второе вызвало первое? Задумайтесь. Снова быстрый ответ! Итак, как мысли могут быть только рациональными, если природой устроено, что в мозгу человека одно связано с любым способом в любое время?

Я подсчитал: связи всего восьми вещей и их названий могут дать более четырех тысяч возможных отношений (вещей к вещам, названий к названиям, отношений к отношениям – все комбинации). Таким образом, может потребоваться целая вечность, чтобы понять последствия всех возможных отношений, которые у каждого из нас уже есть в голове! В этих когнитивных сетях должно быть почти бесконечное число несоответствий. И добавление действительно новой мысли может изменить все остальные, но весьма непредсказуемо.

Выводы были отрезвляющими. Традиционные когнитивные идеи основывались на ассоциативной теории мышления. И если это неверно, то традиционная когнитивная терапия концептуально ошибочна, даже когда некоторые из ее методов полезны. И поскольку мы не можем полностью контролировать то, как наши умы соотносят вещи, я понял, что нам нужно будет больше сосредоточиться на способе изменить поведенческое воздействие мыслей.

Были и другие, более широкие последствия, особенно для взгляда на человеческое сознание. Я понял, что улица с двусторонним движением из слов и объектов уже подразумевает некую перспективу: с точки зрения говорящего, объект называется X, но если слушатель слышит X, он ориентируется на объект. Это означало бы, что восприятие перспективы находится внутри каждого слова, которое мы произносим, и, когда мы говорим или рассказываем себе истории, это может с легкостью формировать «точку зрения» внутри нас. Я написал свою первую работу по ТРФ и этому утверждению в частности в 1984 году и назвал ее «Осмысление духовности», так как в тот момент я понял, что это может привести к трансцендентному чувству себя – перспективе, которой обладает внутренний наблюдатель, видящий то, что описывается с определенной точки зрения (см. гл. 21).

Это была всего лишь догадка, но она оказалась верной. Исследования ТРФ показали, что чувство себя как отдельного существа появляется только тогда, когда мы обучаемся определенному типу отношений. Он называется дейктическим, что означает «учиться путем демонстрации», но это довольно мудреный технический термин, поэтому я буду говорить проще – отношения перспективы.

Чтобы понять, например, что вы находитесь здесь, а не там, вам потребуется определенная наблюдательная позиция. Подобная связь может показаться детям дикой, потому что «здесь» говорящего – это «там» слушателя и наоборот. В результате, когда вы идете туда, там становится здесь, а здесь становится там! (Представляете маленьких детей, в отчаянии думающих: «Не могли бы вы, черт возьми, уже определиться?!») Однако при достаточном количестве демонстраций дети в итоге научаются отношениям перспективы. Три наиболее критичных отношения – это я в сопоставлении с тобой, здесь в сопоставлении с там и сейчас в сопоставлении с потом. Дети обычно изучают их в таком порядке: человек, место и время.

Волшебство происходит где-то в возрасте трех или четырех лет. Отношения перспективы относительно человека, места и времени сливаются в цельное чувство перспективы: появляется ощущение наблюдения из «я/здесь/сейчас». Образно говоря, вы появляетесь за своими глазами, и в то же время вы знаете, что ваша мать находится за ее глазами. Вы развили чувство осознания того, что живете в мире как сознающее человеческое существо и обладаете точкой зрения. В этом виде осознанности есть такое качество, как «сторонность». Вы не только видите то, что видите, но и то, что вы видите из «я/здесь/сейчас». Более того, это чувство собственного «я» основано на символических отношениях; оно исходит из сочетания отношений перспективы.

Как только навык восприятия перспективы относительно времени, места и личности сформирован, он никогда по-настоящему не покинет вас. Детская амнезия отпадает. Вот почему вы легко можете снова увидеть себя своими глазами в возрасте четырех или пяти лет, но не в возрасте одного года. «Я» как форма сознания или перспективы становится нитью, на которую вы надеваете бусинки опыта. Куда бы вы ни пошли, вы всегда здесь.

И вы также можете представить себя где-то еще, скажем стоящим на Великой Китайской стене. Вы даже можете вообразить себя кем-то другим или каким вы будете, когда станете очень старым. Вы можете рассказывать себе истории и о других людях, представляя, что они переживают, даже если находитесь на другом конце света. Мысленно вы можете перемещать перспективу во времени, а также относительно места или человека.

Перспективный подход содействует также более содержательному и оценочному повествованию о себе, и эту часть трудно посадить на поводок. С ростом способности решать проблемы вербальным путем рождается Внутренний Диктатор, а параллельно – потребность в освобожденном разуме.

Например, по мере создания нами истории о том, кто мы есть, мы начинаем сравнивать себя с другими и с социальными идеалами тех, кем должны быть. Таким образом, печальный побочный эффект тех же когнитивных навыков, что позволяют нам чувствовать себя сознательными человеческими существами, – это самокритичность или чрезмерное стремление к тому, чтобы на нас обращали внимание, чтобы мы были важны или заметны на фоне особенностей собственных историй о себе. Мы начинаем формировать концептуализированное «я», и это воображаемое «я» часто становится иллюзией реального. Мы становимся содержанием наших историй, и Диктатор полностью захватывает власть.

Проблема не в наличии истории о себе; она нужна всем нам. Проблема в растворении в непрерывном повествовании, в слиянии с ним и, как следствие, во всевозможных отклонениях психического здоровья и неудовлетворенности жизнью в целом. Диктатор становится полностью занятым наблюдением за историей и ее защитой, оценивая, живем ли мы в соответствии с ней или верят ли в нее другие.

Есть что-то сладостно-горькое в том, как мы вовлечены в хитросплетения наших умов. Символическое мышление исходит не от дурного импульса. Оно проистекает из нашей глубоко укоренившейся склонности как вида к сотрудничеству, к объединению в группы с другими и к тому, чтобы ладить.

Три фактора, в которых люди особенно хороши и которые резко отличают нас от всех других видов, – это наши когнитивные способности высшего порядка, культура и сотрудничество.

Люди по своей природе склонны к сотрудничеству. Если есть скамейка размером с ребенка, которую два малыша хотят переместить, естественно, один возьмется за один конец, а второй – за другой. Даже наши ближайшие животные родственники – шимпанзе (которые довольно контактны и склонны к взаимодействию… просто не настолько, как мы) – редко демонстрируют подобное. Биологи-эволюционисты утверждают, что мы развили этот импульс, потому что жили небольшими группами, в которых сотрудничество оправдывало себя.

Нормально развивающимся детям небезразличны социальная привязанность и социальное сотрудничество. Человеческие младенцы приходят в жизнь с определенным количеством навыков «теории разума», то есть когнитивных талантов, которые позволяют нам узнавать что-то о том, чего хотят другие, основываясь на наблюдении, а не на том, что говорят. Даже маленькие дети имеют какое-то представление о намерениях других. Например, если взрослый и ребенок, игравшие с игрушками вместе, начинают их убирать и взрослый указывает на игрушку, которая находится вне его досягаемости, но в пределах досягаемости ребенка, то ребенок положит игрушку в коробку, куда убираются игрушки. Если войдет незнакомец и укажет на эту игрушку пальцем, ребенок отдаст ему игрушку. Это показывает, что мы догадываемся, чего хотят другие, и насколько важно для нас угождать другим – просто по своей природе.

Улица с двусторонним движением нашего символического мышления началась с того, что внимательный и контактный слушатель услышал, как другой член группы использует в своей речи некий термин – возможно, спрашивает об объекте, – и узнал, что у него есть названный объект, который он готов предоставить говорящему. Эти двусторонние социальные отношения позволили немедленно расширить сотрудничество и повысить благосостояние группы. Психологические последствия проявились гораздо позже, когда символическое мышление стало интернализированным и сфокусированным на решении проблем. В каком-то смысле это был впечатляющий успех – наши навыки решения проблем не имеют равных в царстве природы, – но это привело к тому, что мы стали рассматривать собственную жизнь как проблему, требующую решения. Выиграв в контроле над окружающей средой, мы заплатили высокую цену за отсутствие душевного спокойствия.

Порой мы настолько сосредотачиваемся на том, чтобы быть принятыми другими, что создаем искаженную историю о своей ценности и привлекательности, – но тогда мы не доверяем любви, которую получаем. Мы занимаемся ненужными сравнениями себя с другими, что приводит к еще большей вовлеченности в негативные разговоры о себе и психической боли, и так до бесконечности.

Увидеть этот искажающий процесс повествования в действии мы сможем, если подумаем о том, почему лжем. Вы когда-нибудь задумывались, почему лжете о том, что сделали или сказали? Все мы грешим этим иногда или в небольших количествах. Хотя бы на мгновение представьте, что лежите спокойно и держите это явление в руках, как четырехлетний ребенок держит необычный предмет, к примеру кухонный венчик. А теперь спросите себя, почему вы лжете.

Не отвечайте сразу. Просто поразмышляйте над этим вопросом и в процессе раздумий посмотрите на некоторые способы введения в заблуждение других людей:

• Вы не рассказываете всю историю целиком.

• Вы преувеличиваете, пусть и немного.

• Вы корректируете детали, чтобы они соответствовали вашему представлению.

• Вы избегаете суровой правды.

• Вы игнорируете то, что не соответствует текущей истории.

Почему? Почему вы это делаете?

В новостях мы почти ежедневно видим примеры большой лжи: тысячи мусульман ликовали в Соединенных Штатах после случившегося 11 сентября; у меня не было секса с этой женщиной; эта инвестиционная компания не схема Понци[14]. Большинство людей не завзятые лжецы, поэтому, читая сейчас эти строки, многие могут подумать: «Я совсем не такой». Возможно, так оно и есть, но махровое лицемерие – своего рода ментальный наркотик, из-за которого мы можем игнорировать большую истину: всем нам трудно говорить полную правду о себе.