Желание Вульф Трейси
– Спасибо.
В его взгляде отражается легкая насмешка, но он не произносит ничего из того, что – я это вижу – ему хочется сказать. Вместо этого он просто кивает, словно говоря «не за что», и, повернувшись, идет прочь.
И тут у меня вскипает кровь. Как прикажете это понимать? Джексон не хочет быть со мной, потому что, по его мнению, Хадсон страдает, а Хадсон не может просто поговорить со мной даже тогда, когда я в таком расшатанном состоянии из-за этой чертовой песни. Я понимаю, что их отношения сложны – что все это сложно, – но мне надоело, что из-за их ссор страдаю я. Я хочу сказать – каким надо быть человеком, чтобы дать своему другу пропасть на целую неделю и даже не попытаться узнать, почему это произошло?
Ну уж нет, с меня хватит. Я бросаю телефон на стол и бегу вслед за ним.
– Ты это серьезно? – кричу я, глядя сзади на его широкие плечи.
Он шагает быстро, его длинные ноги лучше приспособлены для ходьбы, чем мои, но злость придает мне дополнительную скорость, и я нагоняю его прежде, чем он успевает снова сесть на стул.
– О чем ты? – спрашивает он, настороженно глядя на меня.
– Ты так мне ничего и не скажешь?
Я уперла руки в бока и едва удерживаюсь от искушения топнуть ногой. В глубине души я понимаю, что сейчас зла на весь мир, на вселенную за то, что она сотворила со мной. За то, что она отняла у меня Джексона, а затем и мою дружбу с Хадсоном. Я пыталась справиться со своим горем с тех самых пор, как все это произошло, но неделю назад Джексон лишил меня возможности остаться на этапе отрицания, за которое я отчаянно цеплялась после разрыва наших уз сопряжения. Так что, похоже, теперь я переживаю второй этап – гнев. И меня нисколько не смущает то, что я направляю его на Хадсона, хотя он ни в чем не виноват.
– А что я, по-твоему, должен сказать? – Из-за его британского акцента его слова кажутся мне еще холоднее.
Я раздраженно всплескиваю руками.
– Не знаю. Что-нибудь. Что угодно.
Он долго смотрит мне в глаза, и я уже начинаю думать, что сейчас он откажется говорить, но затем его губы изгибаются в той мерзкой самодовольной ухмылке, которая так бесила в то время, когда он жил в моей голове, и он замечает:
– У тебя в брюках дырка.
– Что? Я не… – Я опускаю взгляд и вижу, что на моих брюках не просто большая дыра, а что она к тому же расположена в таком месте, что сквозь нее видна верхняя часть моего бедра. И мои трусики. – Это твоих рук дело?
Теперь он поднимает обе брови.
– Что именно?
Я показываю на мои брюки.
– Эта дыра. Что же еще?
– Да, да, это сделал я, – отвечает он с совершенно серьезным лицом. – Я использовал свою сверхспособность по разрыванию ткани, чтобы проделать дыру в паховой области твоих штанов. Но как ты догадалась? – Он поднимает руку с магическим браслетом и машет ею перед моим лицом.
– Извини. – У меня вспыхивают щеки. – Я не имела в виду…
– Еще как имела. – Он смотрит мне прямо в глаза. – Но зато теперь я знаю, что на тебе надето мое любимое белье.
Мой смущенный румянец становится еще гуще, когда до меня доходит, о чем он говорит – о том, что на мне сейчас надеты те самые черные кружевные трусики, которые он подцепил носком своего ботинка в школьной прачечной несколько недель назад, хотя у меня такое чувство, будто с тех пор прошел целый год.
– Ты действительно смотришь сейчас на мои трусики?
– Я смотрю на тебя, – отвечает он. – И если при этом я могу видеть твои трусики, то это скорее твоя вина, чем моя.
– У меня это в голове не укладывается. – Мое смущение уступает место досаде. – Ты игнорируешь меня столько дней, а теперь, когда я наконец удостоилась твоего внимания, это все, о чем ты хочешь поговорить?
– Во-первых, по-моему, это ты игнорировала меня, а не я тебя, тебе так не кажется? Во-вторых, прошу прощения, но на какую тему ты хотела поговорить? Дай догадаюсь. – Он делает вид, будто разглядывает свои ногти. – Ах да! Как там поживает старина Джексон?
Будь на его месте кто-то другой, я бы сейчас извинялась за то, что так долго избегала его. Я бы обратила накладку с дыркой и трусиками в шутку и объяснила, что злюсь я не на него, а вообще. Но с Хадсоном бывает иногда так трудно, особенно когда мне кажется, что он намеренно выводит меня из себя.
– Может, тебе лучше спросить об этом у него самого? Если ты, конечно, вообще способен перестать упиваться жалостью к себе.
Он замирает.
– Значит, по-твоему, я упиваюсь жалостью к себе? – Видно, что он обижен – и оскорблен.
Ну и пусть, ведь я и сама чувствую себя оскорбленной.
– Ну не знаю. Не поговорить ли нам о твоем выборе книг? – Я бросаю взгляд на открытую книгу, которую он оставил на столе, когда поспешил мне на помощь.
На секунду в его голубых глазах вспыхивает огонь. Затем он так же быстро гаснет и сменяется его прежним выражением, как бы говорящим: «как же вы все меня достали», и мне кажется, что я вот-вот закричу.
Да, я знаю, что таков механизм его психологической защиты, которым он пользуется, чтобы не давать другим подходить к нему слишком близко. Но мне казалось, что после того дня, когда я победила в Испытании, придуманном его отцом, мы с ним оставили такие вещи позади.
– Мне просто захотелось почитать что-нибудь легкое.
– Это ты о книге, рассказывающей историю заключенного, который за свои преступления приговорен к смерти? Что, Достоевский, по-твоему, уже не катит?
– Он слишком уж жизнерадостен.
Я фыркаю и смеюсь, потому что ничего не могу с собой поделать. В этом весь Хадсон – как еще он мог отреагировать на эту книгу, возможно, самую депрессивную из когда-либо написанных книг? И от моей злости не остается и следа, напрягшиеся плечи расслабляются.
Но он не присоединяется к моему смеху. И даже не улыбается. Правда, теперь в его глазах появился блеск, которого прежде в них не было. Он смотрит поверх моего плеча на стол, за которым я сидела последние два часа.
– Над чем ты так усердно трудишься?
– Над моим проектом по физике полетов. – Я морщусь. – Мне надо получить хотя бы оценку «хорошо», чтобы иметь шанс сдать зачет по этому предмету.
– Тогда я не буду мешать тебе работать, – говорит Хадсон с небрежным кивком, который задевает меня больше, чем я готова признать.
– Неужели ты не можешь поговорить со мной хотя бы десять минут? – спрашиваю я. Мне тошно слышать жалобные нотки, звучащие в моем голосе, но я ничего не могу с собой поделать. Не сегодня, не здесь и уж точно не в разговоре с ним.
Он молчит долго. И даже не дышит. Затем наконец вздыхает и говорит:
– О чем нам говорить, Грейс? Ты же избегала меня не без причины. – Его голос тих, и впервые я вижу на его лице усталость… и боль.
Но не он один чувствует себя усталым, и уж точно не он один испытывает сейчас душевную боль. Возможно, поэтому я даю полную волю своему сарказму, когда отвечаю:
– Ну не знаю. Как насчет того, что мы…
– Что? – перебивает меня он и смотрит на меня хищным взглядом, от которого меня пронзает тревога. – Что мы такое, Грейс?
– Друзья, – шепчу я.
– Так вот как ты это называешь? – Он усмехается. – Друзья?
– И… – Я пытаюсь дать ему тот ответ, которого он ждет, но мой рот застыл, как аляскинская тундра.
Я облизываю губы, сглатываю. Затем выдавливаю из себя те слова, которых он ждет. Те слова, которые висели между нами с той самой минуты, когда я вошла в библиотеку, хотя он упрямо делал вид, что не замечает меня.
– Мы сопряжены, – шепчу я.
– Да, мы сопряжены. И это полный облом.
Глава 10. Опыт новых уз
Я вздрагиваю.
– Я не знаю, что это, – отвечаю я так честно, как только могу.
Он сощуривает глаза, и во второй раз за сегодняшний вечер я напоминаю себе, что он не просто тот парень, который несколько недель обитал в моей голове, а затем спас мне жизнь. Он также опасный хищник. Не то чтобы я боялась его… но он определенно представляет опасность.
Особенно когда рычит:
– Не играй со мной, Грейс. Мы оба знаем, что ты любишь моего брата.
Это правда. Я люблю Джексона. Но я этого не говорю. Не знаю, почему я этого не говорю – возможно, по той же причине, по которой я не сообщаю ему, что на прошлой неделе Джексон порвал со мной. Потому что скоро он узнает об этом, и, когда это случится, я не хочу выглядеть жалкой.
Обычно мне нет дела до того, что обо мне думают другие. Но он не просто один из этих других, он Хадсон, и все мое существо восстает при мысли о том, что он будет жалеть меня. Что бы ни представляли собой наши отношения, они основаны на признании крутости друг друга и взаимном уважении. И я не могу вынести мысли о том, что он будет думать, будто мне нужна его жалость.
Не знаю, почему это так важно для меня, и, честно говоря, у меня нет сил на то, чтобы анализировать свое психическое состояние, пытаясь узнать ответ на этот вопрос. Эта неделя и так была тяжелой, так что копание в себе в поисках каких-то там психологических открытий мне сейчас совершенно ни к чему.
А потому вместо того, чтобы обсуждать мои отношения с Джексоном, я кивком показываю на громадную стопку книг на его столе.
– Ну так чем же ты занимался в последние дни, если, конечно, не считать чтения всяких «легких» и духоподъемных книг? – Я понимаю, что это резкая смена темы разговора, но надеюсь, что он будет не против.
Во всяком случае, до тех пор, пока он не смотрит на меня с самодовольной ухмылкой и не отвечает:
– Узами сопряжения.
Ну хорошо, возможно, Джексон был бы лучшей темой для беседы. В этом весь Хадсон – вечно ему надо тыкать тебя носом в то, что ты не хочешь обсуждать.
Разумеется, он сделал это нарочно – чтобы отпугнуть меня, заставить сбежать. Я знаю Хадсона и понимаю, что именно это у него на уме. Я вижу это по его глазам. Я знаю, как он думает – не зря же я провела несколько месяцев, терпя его присутствие в моей голове. Но понимание того, что он пытается заставить меня испугаться и убежать, только укрепляет мою решимость не отступать, какой щекотливой ни была бы тема, которую он предложил. И не делать того, чего он ожидает.
Поэтому вместо того, чтобы сбежать к моей безобидной работе по физике полетов в противоположный конец библиотеки, я плюхаюсь за его стол и осведомляюсь:
– Ну и что ты узнал о них?
И вот оно в глубине его глаз. Удивление, да. Но также и уважение, то уважение, которое он всегда испытывал ко мне, которое всегда проявлял, как бы ни были остры наши разногласия.
– В основном я пытался понять, каким образом они работают, – отвечает он, садясь на стул с противоположной стороны стола.
Интересный выбор, если учесть, что он нереально крутой вампир, а я «всего лишь» горгулья. Но мне очевидно, что он опасается меня. Это видно по тому, как он кривит рот, как держится и как старается глядеть на что угодно, только не на меня.
Но он тоже не идет на попятную, и я пытаюсь понять, не руководствуется ли он теми же мотивами, что и я.
– Я думала, что все знают, как работают узы сопряжения, – замечаю я.
– Выходит, что нет. – Он начинает барабанить пальцами по столу, явно нервничая, чего прежде я за ним не замечала. – Нам известны основные моменты – например, то, что они возникают, когда люди впервые касаются друг друга, но, похоже, это далеко не все, иначе мы не оказались бы в нынешней ситуации.
– Это же не всегда происходит именно так, верно? Я хочу сказать, что наши узы сопряжения возникли не тогда, когда мы впервые коснулись друг друга.
– Да, они возникли именно тогда, – тихо говорит он. – Просто ты этого не почувствовала.
– А ты почувствовал? – Я потрясена. – В самом деле?
– Да. – В его тоне нет сарказма, как и во взгляде, которым он смотрит на меня, ожидая моей реакции.
– Когда это случилось? Как? – Мне в голову приходит ужасная мысль. – Мы что, были сопряжены в те месяцы, которые провели вместе? – Те самые, которые мне все больше и больше хочется вспомнить.
– Нет. – Он качает головой. – Хотя сопряжение духовно, действовать оно начинает в физическом плане, а в то время ни ты, ни я не имели тел.
Понятно. Если вы оказываетесь заперты вместе в духовном плане, этого недостаточно для того, чтобы вы стали сопряжены.
– В таком случае когда это произошло?
Теперь он пристально смотрит на меня, и в его взгляде есть нечто такое, от чего кожа начинает гореть и у меня опять пересыхает во рту.
– Это случилось на арене для Лударес. Ты тогда была немного занята, поскольку тебе грозила смерть, но я почувствовал это сразу.
У меня округляются глаза: теперь я многое понимаю, включая причину, по которой Хадсон сокрушил кости своего отца в пыль, а затем силой мысли разрушил весь стадион. Пару недель назад я слышала, как Мэйси спросила его, зачем он уничтожил арену, а он ответил, что сделал это для того, чтобы ни с кем больше не произошло того, что произошло со мной. Но теперь, когда я понимаю, что он знал, что я его пара, и думал при этом, что я умираю у него на руках… Странно, что от школы вообще хоть что-то осталось.
– Мне жаль, что тебе пришлось узнать об этом таким образом, – говорю я ему, потому что это не его вина – и не моя. И не вина Джексона, что бы он там ни думал. Это просто факт. И чем скорее мы примем его, тем скорее поймем, чего именно мы хотим. И что нам делать, чтобы это получить. – Должно быть, это было ужасно.
– Это было не особенно приятно, – отвечает он, скривив рот.
– Ты расстроен? – шепотом спрашиваю я.
Поначалу мне кажется, что он не ответит – он упорно не смотрит на меня, и это внезапное молчание с каждой секундой становится все более и более неловким.
В обычных обстоятельствах я бы просто обронила несколько непринужденных слов, чтобы разрядить обстановку, но вместо этого я заставляю себя закрыть глаза на неловкость этого момента и задаю Хадсону вопрос, который мучает меня уже несколько недель. И который я всегда боялась задать.
– Скажи, что именно происходило между нами в те месяцы, когда мы были заперты вместе?
Глава 11. Плохие парни – это самые лучшие парни
Его глаза темнеют, и в их синих глубинах я вижу что-то невыразимое. Какое-то смятение. Что-то страдальческое. Что-то… беспомощное. Мне странно думать так о Хадсоне. И еще более странно осознавать, что, возможно, в каком-то смысле в этом виновата я.
Но прежде чем мне удается уложить в голове ту боль, которую я вижу, и придумать, что сказать, к нам подходит паренек помладше. Не знаю, из какого он класса, из девятого или из десятого, но очевидно, что ему меньше шестнадцати лет. И что он человековолк.
Это необязательно делает его плохим. Тот факт, что Коул и его подручные были засранцами, вовсе не означает, что плох любой человековолк – за примером далеко ходить не надо, взять хотя бы Зевьера. Но вряд ли я сейчас в силах начать выяснять, кто этот паренек и каковы его намерения. Ведь мое сердце громом отдается в груди, и я чувствую себя ужасно беззащитной.
Видимо, Хадсон чувствует себя так же, как и я – или хотя бы понимает, что чувствую я, – потому что он тотчас же вскакивает со стула. Более того, он сосредотачивает все свое внимание на человековолке и впивается в него таким хищным взглядом, что у того округляются глаза. Он останавливается как вкопанный еще до того, как Хадсон рычит:
– Сейчас ты уйдешь отсюда.
– Сейчас я уйду отсюда, – лепечет человековолк и начинает торопливо удаляться. Я ожидала, что он повернется и убежит, но я забыла, как хорошо у здешних обитателей развит инстинкт самосохранения. Человековолк ни на секунду не спускает глаз с Хадсона, пока не добирается до двери библиотеки. И даже там он отворачивается только на миг, чтобы найти дверную ручку.
Открыв дверь, он убегает с такой быстротой, будто за ним гонится свора адских псов. Интересно, что же такого он узрел в глазах Хадсона, что заставило его ретироваться так быстро, даже не попытавшись затеять спор?
Но когда Хадсон поворачивается ко мне, в его взгляде уже ничего нет. Ни угрозы, ни гнева. А также ничего из того, что я видела в его глазах несколько минут назад.
Вместо этого передо мной чистая гладь, прозрачная, как оконное стекло, и подобно стеклу, лишенная глубины.
– Я думала, ты не можешь пользоваться своей волшебной силой, – замечаю я, когда он снова садится на стул.
Он бросает на меня взгляд, в котором читаются удивление и досада.
– Ты что, забыла, что я вампир?
– Что? Значит ли это, что твою магическую силу вообще нельзя подавить? – И тут меня осеняет. – Или ты просто убедил дядю Финна в том, что он ее подавил?
– Зачем мне это?
– А почему бы нет? – парирую я. – Среди моих знакомых не так уж много тех, кто готов позволить вот так просто лишить их способностей, если они могут их сохранить.
– Но я не принадлежу к большинству. Как ты могла заметить, моя магическая сила такова, что жить с ней не так уж просто. Если бы я мог избавиться от нее, я сделал бы это не раздумывая.
– Я тебе не верю. – Досада на его лице сменяется возмущением, но я не сдаю назад. Вместо этого я пожимаю плечами и продолжаю: – Извини, но я не верю, и все. Ты обладаешь слишком большой силой, чтобы просто взять и отказаться от нее. Не забывай, что мне отлично известно, насколько она огромна.
Он вскидывает бровь.
– А тебе никогда не приходило в голову, что именно потому, что моя сила так велика, я и желаю от нее отказаться?
– Если честно, то нет. По-моему, ты не принадлежишь к такому типу людей.
– Какому?
– Ну, сам знаешь – к типу филантропов, готовых жертвовать собой, спасая мир. – Я округляю глаза. – К тому же если ты в самом деле отказался от своего легендарного дара убеждения, то как же тебе удалось заставить этого человековолка так быстро сбежать?
– Я тебе уже говорил. – Его лицо и голос полны самодовольства. – Я же вампир.
– Я понятия не имею, что ты хочешь этим сказать. – Но мои вспотевшие ладони говорят об обратном.
– А то, что этот зеленый человековолк отлично знает, что такой вампир, как я, может в два счета оторвать ему руки, если пожелает, и что для этого мне не нужна моя волшебная сила.
Он выглядит настолько довольным собой, что я не могу его не подколоть.
– Да ну? Ты в самом деле считаешь себя таким большим и нагоняющим такой страх?
Он моргает, уставившись на меня, как будто не может поверить, что я впрямь смеюсь над ним. Или даже более того, флиртую с ним. Но сама я испытываю еще большее потрясение, когда до меня доходит, что именно этим я сейчас и занимаюсь.
Хотела бы я знать, что на меня нашло. Я бы погрешила против истины, если бы сказала, что от того, как Хадсон рыкнул на этого человековолка, меня не бросило в дрожь. Причем не в такую, которую можно было бы назвать неприятной. Похоже, я из тех, кому могут нравиться разные типы парней.
Но это все равно ничего не значит, кроме того, что и в ипостаси человека, и в ипостаси горгульи я умею распознавать и ценить силу духа. Разве не так? Хадсон мой друг. А люблю я Джексона, и неважно, что мы с ним расстались. Любое взаимное влечение, возникающее между Хадсоном и мной, может объясняться только узами сопряжения и больше ничем.
Я знаю, каким мощным было мое влечение к Джексону, притом с самого начала – еще до того, как я узнала его, не говоря уже о том, чтобы влюбиться. Так есть ли основание думать, что с Хадсоном все будет по-другому?
От одной этой мысли я начинаю немного психовать.
К тому же Хадсон так и не ответил на тот вопрос, который я задала ему перед тем, как появился человековолк, так что я по-прежнему понятия не имею, что происходило между нами в те три с половиной месяца и что он чувствует ко мне, не говоря уже о том, что он думает о нашем сопряжении. И эта неопределенность нагоняет на меня страх.
– Вот именно, страх, – говорит Хадсон так внезапно, что у меня мелькает мысль, что он читает мои мысли. Но тут он обнажает свои клыки, и до меня доходит, что это ответ на мое предыдущее замечание.
Поскольку от вида его клыков меня тоже бросает в дрожь, я начинаю осознавать, что у меня, видимо, проблема, и серьезная, и это еще до того, как он спрашивает:
– Что именно ты хочешь узнать о тех месяцах?
– Меня интересует любая информация. – Я делаю глубокий вдох, надеясь угомонить неистовый стук сердца. – То, что ты можешь вспомнить.
– Я помню все, Грейс.
Глава 12. Вечные метания чистого разума
– Все? – повторяю я, немного потрясенная этим признанием.
Он подается вперед и снова говорит:
– Все. – Слово это больше похоже на рык.
И я едва не проглатываю язык.
Глубоко внутри просыпается и настораживается моя горгулья, и я чувствую, как мне передается ее каменная невозмутимость. Я заставляю ее успокоиться, уверив, что со мной все в порядке, хотя в эту минуту так и не кажется.
– Я помню, каково было просыпаться и наблюдать твои неизменные бодрость и оптимизм, – хрипло говорит он. – Я был уверен, что мы так и умрем, запертые там, но ты была убеждена, что мы спасемся. Ты отказывалась думать иначе.
– В самом деле? – В последнее время мне совсем не свойствен такой безбрежный оптимизм.
– О да. Ты все время рассказывала мне о всяких местах, которые ты покажешь мне, когда мы освободимся. Наверное, ты считала, что, если я смогу увидеть все места на планете, которые можно любить, я перестану быть порочным.
– О чем ты? – Это звучит так, будто я скорее ставлю его слова под сомнение, чем задаю ему вопрос, и, возможно, так оно и есть. Потому что сейчас я могу думать только об одном: как тяжело ему пришлось, когда мы наконец вернулись. Сначала я вообще не осознавала, что он рядом, а осознав его присутствие, обрушила на него все мыслимые подозрения.
– Например, о городке Коронадо, где ты любила бывать, живя в Сан-Диего. Ты садилась на паром и проводила всю вторую половину дня, бродя по местным картинным галереям, а затем заходила в маленькое кафе на углу, чтобы выпить чашку чая и съесть пару печений размером с твою ладонь.
О боже. Я уже несколько месяцев не вспоминала об этом месте, и вот теперь Хадсон напомнил мне о нем, и я снова вижу его так ясно. И почти ощущаю вкус шоколадной крошки в печенье.
– А что это было за печенье? – спрашиваю я, хотя мне и так очевидно, что он говорит правду.
– Одно шоколадное с шоколадной крошкой, – отвечает он, улыбаясь, и это первая настоящая улыбка, которую я вижу на его лице за долгое время. Одна из тех немногих настоящих улыбок, которые мне вообще доводилось у него видеть. Она озаряет и его лицо, и все вокруг. И, если честно, меня саму… особенно меня саму.
И поскольку от этой мысли – от этого чувства – мне становится не по себе, я спрашиваю:
– А как насчет второго печенья?
Я никогда никому не рассказывала об этом, так что, надо думать, могу быть спокойна.
Но улыбка Хадсона становится только шире.
– Оно овсяное с изюмом, и по правде говоря, оно тебе не очень по вкусу. Но это любимые печенья мисс Велмы, а никто никогда не заказывает их у нее. Она говорила, что перестанет их печь, но ты видела, что это расстраивает ее, и начала заказывать по одному такому печенью всякий раз, когда приходила в ее кафе, чтобы дать ей повод продолжать их печь.
Я ахаю.
– Я никогда никому не рассказывала про овсяные печенья мисс Велмы.
Его глаза встречаются с моими.
– Ты рассказала про них мне.
Я уже несколько месяцев не думала о мисс Велме. Живя в Сан-Диего, я заходила к ней по меньшей мере раз в неделю, но потом мои родители погибли, я расклеилась и так больше к ней и не зашла. И даже не попрощалась с ней перед тем, как улететь на Аляску.
Мы с ней дружили, что кажется нелепым, если учесть, что она была просто хозяйкой кафе, которая продавала мне печенье, но мы правда дружили. Иногда я сидела в ее маленьком заведении и говорила с ней часами. Она стала для меня бабушкой, которой у меня никогда не было, а я худо-бедно заменяла ей ее внучат, которые жили на другом конце страны. А затем я просто взяла и исчезла. У меня падает сердце, когда я думаю об этом – думаю о ней и том, как она гадает, куда я делась.
Но поскольку в последнее время на меня и без того свалилась куча огорчений, я заставляю себя забыть про свои сожаления и спрашиваю:
– А что еще ты помнишь?
На секунду мне кажется, что он примется давить на меня или, того хуже, начнет рассказывать какую-нибудь историю о моих родителях, которую услышал от меня и которую мне сейчас не вынести. Но он, как всегда, видит больше, чем следовало бы. И уж точно больше, чем мне бы хотелось.
Вместо того чтобы заговорить о чем-то сентиментальном, трогательном или грустном, он закатывает глаза и говорит:
– Я помню, как ты стояла надо мной каждое утро в семь часов и требовала, чтобы я проснулся и начал действовать. Ты настаивала на том, чтобы что-то делать, несмотря на то что мы ничего не могли.
Я чуть заметно улыбаюсь, услышав нотки легкого раздражения в его словах.
– Тогда чем же мы занимались? Я хочу сказать – помимо обмена историями.
Следует долгая пауза, затем отвечает:
– Разножками.
Это совсем не тот ответ, которого я ожидала.
– Разножками? В самом деле?
– Мы проделывали тысячи и тысячи разножек. – На его лице написана невероятная скука.
– Но как такое возможно? Я хочу сказать, у нас же не было настоящих тел, не так ли?
– Ты сотрясала все вокруг, когда совершала прыжок. Это было так неловко, но…
– О господи, скажи, что я не все это время оставалась камнем, – перебиваю его я.
– А как же. Я пытался уговорить тебя заняться каким-нибудь менее шумным спортом – например, стрельбой по тарелочкам или танцами в деревянных башмаках – но ты стояла на своем. Разножки – и все тут. – Он пожимает плечами, как бы говоря: ну что я мог поделать? – после чего наконец разражается смехом, который так долго пытался сдержать. – Нет, ты была в своем человеческом обличье, но весь этот марафон разножек… – Он подмигивает мне.
– Но я терпеть не могу разножки. Я их просто ненавижу.
– Как и я. Теперь. Но ты же знаешь, что говорят о ненависти, не так ли, Грейс? – Он откидывается на спинку своего стула и смотрит на меня таким пламенным взглядом, что его жара, пожалуй, было бы достаточно, чтобы распрямить мои курчавые волосы. – Это просто другая сторона…
– Я в это не верю. – Я обрываю его прежде, чем он успевает закончить старую поговорку о том, что ненависть и любовь – это всего лишь две стороны одной медали. Не потому, что я действительно этому не верю, как я сказала, а потому, что какая-то часть меня верит. И потому, что сладить со всем этим сейчас я не могу.
Хадсон не пытается вывести меня на чистую воду, за что я ему очень благодарна. Но он и не оставляет эту тему. Он остается сидеть, обхватив рукой спинку соседнего стула и вытянув под столом свои длинные ноги, и смотрит на меня.
Мне следовало бы уйти – и я хочу уйти, – но в его взгляде есть нечто такое, что заставляет меня продолжать сидеть на месте, как будто я пригвождена к своему стулу, и чувствовать, как трепещет мое сердце.
С каждой секундой я все больше и больше ощущаю себя не в своей тарелке и в конце концов чувствую, что больше не могу. Я не готова с этим разбираться. Ни с чем из всего этого. И я отодвигаю свой стул от стола и говорю:
– Мне надо идти…
– Ты хочешь узнать, что еще я помню? – перебивает меня Хадсон.
Да, я хочу узнать все, что он помнит, хочу узнать, о чем я рассказала ему, чтобы увериться, что я не сболтнула лишнего, чтобы удостовериться, что я не дала ему в руки рычаг, который позволил бы ему уничтожить меня. А еще я хочу узнать все, что рассказал мне он.
Я хочу узнать про маленького мальчика, у которого отняли его брата. Хочу узнать про его отца, который обращался с ним, как с дрессированным тюленем, и использовал его как оружие. Хочу узнать про его мать, которая предпочитала не замечать тех ужасных вещей, которые творили с ее сыном, но которая затем, не раздумывая, разодрала лицо Джексона, оставив на его щеке шрам за то, что он уничтожил своего старшего брата.
– О, какую же затейливую паутину ты пытаешься сплести…
– Убирайся из моей головы! – рявкаю я, вперив в него сердитый взгляд. – Как ты вообще можешь…
– Не обязательно владеть телепатией, чтобы понять, о чем ты думаешь, Грейс. Это написано у тебя на лице.
– Да, хорошо, мне надо идти.
– А я только разогрелся. – Когда я встаю, он тоже встает, и у него снова делается насмешливый тон. – Да ладно, Грейс. Неужели тебе не хочется узнать, что я подумал о том красном платье, в котором ты ходила на школьный бал? Или о том купальнике, который ты один раз надела на пляж в Мишн-Бич?
– Купальник? – верещу я, и мои щеки вспыхивают, когда до меня доходит, о каком купальнике он толкует. О том малюсеньком, крошечном бикини. Хезер купила его на распродаже в местном магазине для сёрфингистов и на спор предложила мне надеть его. В других обстоятельствах я бы не рискнула этого сделать, но она обвинила меня в том, что я косная, что я застряла в своей зоне комфорта и что я трусиха.
– Помнишь, лиловый со стрингами? Он был очень… – Он рисует в воздухе два крохотных треугольника. – Геометричным.
Он дразнит меня, и я это понимаю, но в его глазах виден не только смех. В них есть что-то темное, что-то опасное, в их глубинах таится едва различимая страсть.
Я облизываю внезапно пересохшие губы и с трудом выдавливаю из себя слова, несмотря на ком в горле:
– Я в самом деле рассказала тебе все, да?
Он поднимает бровь.
– Как я вообще могу знать ответ на этот вопрос?
Он прав, но я зашла уже слишком далеко, чтобы это признать.
– Если ты видел тот купальник, то ты видел и…
Больше он ничего не говорит и уж точно не спешит удовлетворить мое любопытство. Не знаю, что это: одолжение или просто еще один способ помучить меня. Потому что теперь в его глазах уже явно читается пыл, и у меня вдруг возникает такое чувство, будто моя кровь одновременно и стынет и кипит. Я не знаю, что мне делать, что говорить – возможно, на несколько секунд я даже забываю дышать, – но затем Хадсон моргает, и страсть гаснет в его глазах так же быстро, как вспыхнула. Так быстро, что я начинаю сомневаться – может, мне это только померещилось?
Читать бесплатно другие книги:
