Доктор Бладмани, или Как мы стали жить после бомбы Дик Филип

4

Отдаленное пыхтение, послышавшееся со стороны дороги, заставило мистера Остуриаса повернуть голову и посмотреть, что происходит. Стоя на опушке дубовой рощи, разросшейся по склону холма, он взглянул вниз из-под руки и увидел на дороге маленький фокомобиль Хоппи Харрингтона. Посередине, в своей коляске, восседал фокомелус; управляя фокомобилем, он объезжал дорожные рытвины. Но пыхтение исходило не от фокомобиля, тот ездил на электрических батареях.

Это грузовик, сообразил мистер Остуриас. Один из грузовиков Ориона Страуда с мотором, переделанным под дровяное топливо. Сейчас он видел его — грузовик мчался с большой скоростью прямо на Хоппи. Фокомелус, казалось, не слышал, как громадная машина догоняет его.

Дорога принадлежала Ориону Страуду, он купил ее у округа год назад и имел полное право разрешать или не разрешать какому-нибудь транспорту, кроме его грузовиков, ездить по ней. Но он не должен был взимать пошлину. Несмотря на это, грузовик на дровяном топливе явно намеревался смести фокомобиль со своего пути. Он мчался, не замедляя хода.

Господи, подумал мистер Остуриас и непроизвольно поднял руку, как бы останавливая грузовик. Сейчас тот был почти за коляской, а Хоппи все еще не обращал на него внимания.

— Хоппи! — закричал мистер Остуриас, и голос его вызвал эхо в послеполуденной лесной тишине — только его голос и пыхтение грузовика.

Фокомелус посмотрел вверх, но, никого не увидев, продолжал ехать дальше. Грузовик был сейчас так близко от Хоппи, и мистер Остуриас закрыл глаза. Когда он снова их открыл, то увидел, что фокомобиль стоит на обочине. В последний момент грузовик просигналил, Хоппи успел свернуть — и был спасен.

Усмехаясь, Хоппи помахал экстензором вслед грузовику. Казалось, что происшедшее ни в малейшей степени не испугало и не взволновало фокомелуса, хотя он должен был сообразить, что грузовик мог расплющить его. Хоппи повернулся и помахал мистеру Остуриасу, не видя его, но зная, что тот здесь.

Руки мистера Остуриаса, руки обычного школьного учителя, дрожали. Он нагнулся, поднял пустую корзину и направился по склону холма в сырую тень старого дуба. Мистер Остуриас собирал грибы. Повернувшись спиной к дороге, он вошел в тень, зная, что Хоппи спасен и теперь он может забыть о происшедшем. Мысли его обратились к громадным рыжим Cantharellus cibarius, грибам-лисичкам.

Да, в черном перегное сиял цветной круг, мягкая, бесформенная масса, почти похороненная в гниющих листьях. Мистер Остуриас уже мог представить себе, каков гриб на вкус; она была молодой, но большой, эта лисичка, ее вымыли на поверхность недавние дожди. Нагнувшись, он подрезал гриб под самый корень, чтобы как можно больше попало в корзину. Еще одна такая лисичка — и ужин обеспечен. Он посмотрел вокруг, не двигаясь с места и не разгибаясь.

Другая… менее яркая… возможно, более старая… Он разогнулся и бесшумно пошел к ней, как бы боясь спугнуть и потерять. По его мнению, ничто не могло сравниться с лисичкой по вкусу, даже нежные ворсистые шляпки других грибов. Он знал все грибные места на поросших дубами склонах холмов и в лесах округа Марин. Всего он собирал восемь разновидностей лесных и пастбищных грибов. Почти все эти годы он провел, изучая их, и дело того стоило. Большинство людей боялись собирать грибы, особенно после Катастрофы; они опасались новых неизвестных мутантов, ведь книги теперь не могли помочь.

К примеру, думал мистер Остуриас, лисичка, которую я только что срезал: не бледновата ли она? Перевернув гриб, он внимательно изучил его прожилки. Возможно, что это псевдолисичка, которая раньше здесь не встречалась. Она могла оказаться ядовитой и даже смертельно опасной. Он понюхал ее и уловил слабый запах плесени.

Стоит ли бояться есть эту штуку? — спросил он сам себя. Если фокомелус встречает свою опасность лицом к лицу, то и я должен смотреть в лицо своей.

Он положил лисичку в корзину и пошел дальше.

Снизу, с дороги, до него донеслись отрывистые, резкие звуки; он остановился и прислушался. Звуки повторились, и мистер Остуриас, поколебавшись, пошел назад, пока снова не оказался на том же месте над дорогой.

Фокомобиль все еще стоял на обочине, он не уехал. В нем сидел, согнувшись, его безрукий и безногий создатель. Что он делает? По телу Хоппи прошла судорога, он поднял голову, и мистер Остуриас, к своему удивлению, увидел, что фокомелус плачет.

Это страх, понял мистер Остуриас. Фокомелус перепугался насмерть, но, сделав над собой сверхчеловеческое усилие, не подавал виду, пока грузовик не скрылся за поворотом, пока Хоппи не убедился, что он один и может дать волю своим чувствам.

Если ты так боялся, думал мистер Остуриас, почему так долго ждал, почему не свернул с пути грузовика?

Тощее тело фокомелуса сотрясалось, раскачивалось взад-вперед, тонкие ястребиные черты его лица искажало отчаяние. Интересно, что сделал бы доктор Стокстилл, наш местный врач? — думал мистер Остуриас. Он все-таки был психиатром перед Катастрофой, и у него всегда имелись какие-то теории насчет того, что заставляет фокомелуса лезть на рожон.

Потрогав грибы в корзинке, мистер Остуриас подумал: мы все время на грани смерти. Но разве раньше было лучше? Химикаты, вызывающие рак, смог, отравляющий целые города, пожары, авиакатастрофы… никогда мы не жили легко, ни раньше, ни теперь. Всегда надо было быть начеку. Нам следует не падать духом и, насколько это возможно, наслаждаться жизнью, сказал он себе. Он снова подумал о сковородке вкусных жареных грибов, пахнущих настоящим маслом, чесноком и имбирем, и о своем домашнем пиве… Какой это будет великолепный обед, кого бы ему пригласить разделить с ним трапезу? Кого-нибудь, кто ему очень нравится, или кого-нибудь важного? Джорджа Келлера, подумал он. Джорджа, директора школы, моего начальника. Или кого-нибудь из членов школьного совета, может быть, самого Ориона Страуда — большого, толстого и круглого человека.

И затем он пригласит также жену Джорджа, Бонни Келлер, самую хорошенькую женщину в Вест-Марине, может быть, даже во всей округе. Вот, думал он, те, кто ухитряется неплохо существовать в теперешнем обществе… Келлеры даже преуспели после Катастрофы. Во всяком случае, они жили лучше, чем прежде.

Взглянув на солнце, мистер Остуриас определил время. Было уже около четырех часов пополудни — самое время поспешить назад в город, чтобы послушать сателлит, когда он будет в зоне слышимости. Не хотелось бы пропустить передачу, сказал себе мистер Остуриас. Даже за миллион серебряных долларов, так, кажется, говорится. «Бремя страстей человеческих»… Сорок глав были уже прочитаны, и становилось действительно интересно. Все внимательно слушали это особенное чтение; без сомнения, человек на сателлите сделал удачный выбор. Интересно, знает ли он об этом? — спросил себя мистер Остуриас. У меня нет возможности сообщить ему — я могу только слушать, я не могу подать реплику отсюда, из Вест-Марина.

Жаль, это могло бы поддержать его.

Должно быть, Уолт Дейнджерфильд ужасно одинок на своем сателлите, сказал себе мистер Остуриас. День за днем крутиться вокруг Земли! После ужасной трагедии — смерти жены Уолт никогда больше не был таким, как раньше, это чувствовали все. Если бы мы только могли вернуть его на Землю, но тогда мы бы никогда больше не услышали, как он говорит с нами. Нет, решил мистер Остуриас. Если бы мы вернули его, ничего хорошего из этого не вышло бы, он бы не вернулся назад по-настоящему. Он свихнулся бы, если б решил покинуть сателлит после всех этих лет.

Подхватив корзину с грибами, мистер Остуриас поспешил на станцию Пойнт-Рейс, где находился приемник — их единственная связь с Уолтом Дейнджерфильдом на сателлите, а через него — со всем миром.

— Компульсивная личность, — сказал доктор Стокстилл, — существует в загнивающем мире. Это требует развитой интуиции. Только представьте себе.

— Тогда все мы должны быть компульсивными, — ответила Бонни Келлер, — потому что именно это и происходит вокруг нас… не так ли?

Она улыбнулась доктору, и он не смог удержаться от ответной улыбки.

— Можете смеяться, — сказал он, — но психиатрия нужна сейчас даже больше, чем раньше.

— Она вообще не нужна, — решительно возразила Бонни, — я даже не уверена, что в ней когда-нибудь была необходимость, но тогда, при моем энтузиазме… вы ведь помните, доктор?

Они разговаривали в большой комнате, где настраивала радио Джун Рауб. Она строго сказала:

— Потише, пожалуйста. Мы почти поймали волну.

Наша начальница говорит, подумал доктор Стокстилл.

И мы делаем так, как нам велят. Подумать только, что перед Катастрофой она была всего лишь машинисткой в местном отделении Американского банка.

Бонни нахмурилась, начала отвечать миссис Рауб, затем внезапно наклонилась к доктору и сказала:

— Давайте выйдем отсюда. Джордж придет вместе с Эди. Пойдемте.

Она схватила его за руку и протащила мимо рядов стульев с сидящими людьми к выходу. Доктор Стокстилл очутился вместе с ней за дверьми на крыльце.

— Эта Джун Рауб, — сказала Бонни, — раскомандовалась…

Она всматривалась в дорогу, которая шла мимо Форестерхолла:

— Я не вижу ни мужа, ни дочери, я даже не вижу нашего дорогого учителя Остуриаса. Он, конечно, как всегда, в лесах, собирает поганки, чтобы прикончить нас всех. И один бог знает, где сейчас Хоппи. Болтается где-нибудь, по своему обыкновению.

Она размышляла вслух, стоя на крыльце в сумерках раннего вечера, и, на взгляд доктора Стокстилла, выглядела особенно привлекательно; на ней был вязаный свитер и длинная тяжелая самодельная юбка, волосы ее были собраны сзади в пламенеющий рыжий узел. Красавица, сказал себе доктор. Плохо только, что о ней говорят всякое. С невольным раздражением он подумал: а ведь нет дыма без огня.

— Вот идет мой дражайший супруг, — сказала Бонни. — Он ухитрился оторвать себя от школьных дел. А с ним и Эди.

На дороге показалась высокая стройная фигура директора школы; рядом с ним, держа его за руку, шла уменьшенная копия Бонни — маленькая рыжеволосая девочка с ясными, умными, неожиданно темными глазами. Они приблизились к крыльцу, и Джордж приветствовал их улыбкой.

— Началось? — спросил он.

— Еще нет, — ответила Бонни.

Эди сказала:

— Чудесно, потому что Билл не любит пропускать передачу; он очень расстраивается.

— Кто это — Билл? — спросил доктор Стокстилл.

— Мой брат, — ответила Эди со всей невозмутимостью своих семи лет.

Не знал, что у Келлеров двое детей, недоумевал доктор. К тому же он не видел никакого другого ребенка, кроме Эди.

— А где же Билл? — спросил он.

— Со мной, — ответила Эди, — как всегда. Вы разве не знакомы с Биллом?

Бонни сказала:

— Воображаемый приятель, — и сразу как-то поскучнела.

— Вовсе не воображаемый, — возразила ей дочь.

— Хорошо, — раздраженно сказала Бонни. — Он реален. Познакомьтесь с Биллом, — обратилась она к доктору, — с братом моей дочери.

Лицо Эди стало сосредоточенным, и она сказала после некоторой паузы:

— Билл рад наконец познакомиться с вами, доктор Стокстилл. Он говорит: привет.

Стокстилл рассмеялся:

— Передай ему, что и я рад познакомиться с ним.

— А вот и Остуриас, — сказал Джордж Келлер, сопроводив сказанное указующим жестом.

— Вместе со своим обедом, — ворчливо сказала Бонни. — Почему он не учит нас собирать грибы? Разве он не наш учитель? Должна сказать, Джордж, я иногда удивляюсь, что человек, который…

— Если он нас научит, — сказал Стокстилл, — мы съедим все грибы в округе.

Он знал, что ее вопрос был в большей степени риторическим; нравилось им это или не нравилось, но они все уважали стремление мистера Остуриаса хранить свои секреты при себе — он имел право распоряжаться своими микологическими познаниями по собственному усмотрению. Каждый обладал каким-то объемом знаний и черпал из него. В противном случае мы бы не выжили, размышлял доктор, мы бы присоединились к громадному большинству, молчаливым мертвецам под ногами, к миллионам, которых, в зависимости от точки зрения, можно причислить к счастливым или несчастным.

Иногда ему казалось, что пессимизм неуместен, в другие дни он думал о мертвых как о счастливчиках. Но пессимизм был для него преходящим состоянием, и он уж точно не ощущал его сейчас, стоя в сумерках рядом с Бонни Келлер, всего лишь в шаге от нее. Так близко, что мог легко коснуться… но этого делать не стоило. Даст по носу, думал он. Хороший точный удар, да еще при Джордже… как будто получить по носу от Бонни — недостаточно.

Он громко рассмеялся. Бонни подозрительно посмотрела на него.

— Простите, — извинился он, — я витал в облаках.

Мистер Остуриас шел прямо к ним, лицо его раскраснелось от волнения.

— Давайте войдем, — сказал он, тяжело дыша, — а то пропустим чтение Дейнджерфильда.

— Вы ведь знаете все, что будет дальше, — сказал Стокстилл. — Вы знаете, что Милдред вернется и снова войдет в жизнь героя, снова сделает его несчастным; вы знаете об этом так же хорошо, как я, как мы все.

Его тронуло волнение учителя.

— Я сегодня не собираюсь слушать, — сказала Бонни, — мне не вытерпеть замечаний Джун Рауб.

Искоса поглядев на нее, доктор Стокстилл сказал:

— Вы ведь можете стать главой общины на следующий месяц.

— Думаю, что Джун нуждается в лечении у психоаналитика, — сказала Бонни доктору. — Она так агрессивна и мужеподобна, это неестественно. Почему бы вам не увести ее куда-нибудь и не дать ей пару сеансов психотерапии?

Стокстилл сказал:

— Опять посылаете мне пациента, Бонни? Я пока еще помню предыдущего…

Трудно было бы забыть, думал он, потому что это случилось в тот самый день, когда на заливы упали бомбы. Годы назад. В прежнем воплощении, как сказал бы Хоппи.

— Вы добились бы улучшения, — сказала Бонни, — если бы начали лечить его. Просто времени не хватило…

— Спасибо за защиту, Бонни, — улыбнулся он.

Мистер Остуриас сказал:

— Кстати, доктор, мне довелось сегодня наблюдать за странным поведением нашего маленького фокомелуса. Я бы хотел знать ваше мнение, когда представится возможность. Должен сказать, что он привел меня в недоумение… я удивляюсь ему. Способность противостоять неблагоприятным условиям у Хоппи, конечно, есть. Это вселяет мужество во всех нас, если вы понимаете, что я имею в виду… — Учитель остановился. — Но пора в зал.

Стокстилл сказал Бонни:

— Кто-то говорил мне, что Дейнджерфильд как-то упоминал вашего старого приятеля.

— Упоминал Бруно? — Бонни сразу же оживилась. — Он уцелел, да? Я была уверена, что он жив.

— Нет, этого Дейнджерфильд не говорил. Он сказал что-то ехидное о первой великой Катастрофе. Вы помните тысяча девятьсот семьдесят второй?

— Да, — коротко ответила она. — Я помню.

— Дейнджерфильд, как мне рассказывали… — На самом деле он прекрасно помнил, кто рассказал ему о словах Дейнджерфильда. Это была Джун Рауб, но ему не хотелось еще больше настраивать Бонни против нее. — Вот что он сказал: «Сейчас мы все живем в катастрофе Блутгельда, мы все — привидения семьдесят второго». Конечно, это не так уж оригинально, мы слышали такое и раньше. Мне просто недоставало того напора, с каким Дейнджерфильд сказал это… Тут все дело в его манере речи. Никто, кроме него, так не скажет.

Задержавшись у дверей в Форестер-холл, мистер Остуриас повернулся и прислушался к их разговору, затем вмешался.

— Бонни, — спросил он, — вы знали Бруно Блутгельда перед Катастрофой?

— Да, — ответила она, — я некоторое время работала в Ливерморе.

— Сейчас он, конечно, мертв…

— Я всегда думала, что он жив, — задумчиво сказала Бонни, — он был — или есть — великий человек. То, что случилось в семьдесят втором, не его ошибка. Только тот, кто ничего о нем не знает, считает его виновным.

Не сказав ни слова, мистер Остуриас повернулся к ней спиной, поднялся по ступенькам холла и ушел.

— В одном вас нельзя обвинить, — заметил Стокстилл, — в скрытности.

— Кто-то должен сказать людям правду, — возмутилась Бонни. — Он судит о Бруно, начитавшись газет. Эти газеты! Единственное, чем наша жизнь стала лучше, так это тем, что исчезли все газеты, кроме этой мелкой дурацкой «Ньюс энд вьюс», которую я лично газетой не считаю. О Дейнджерфильде так не скажешь: он не лжец.

Вслед за мистером Остуриасом Бонни и доктор прошли в заполненный до отказа Форестер-холл, чтобы послушать передачу, которую Дейнджерфильд вел для них с сателлита.

Слушая знакомый голос, пробивающийся через атмосферные помехи, мистер Остуриас думал о Бруно Блутгельде и о том, что, может быть, физику удалось выжить. Возможно, Бонни и права. Она знала этого человека, и, как он мог понять из ее разговора с доктором Стокстиллом (подслушивание — опасное занятие в наши дни, но он не мог устоять), она послала Блутгельда к психиатру для лечения, подтверждая этим одно из глубочайших убеждений самого мистера Остуриаса, что доктор Блутгельд был психически болен в течение нескольких последних лет перед Катастрофой, был опасным безумцем, и это проявлялось в его личной и, что более важно, в его общественной жизни.

Собственно, в этом никто не сомневался. Общество на свой лад отдавало себе отчет, что с этим человеком творится неладное, что в публичных выступлениях физика присутствует какая-то навязчивая идея, патология, и мучительная гримаса, искажающая его лицо, как бы находит отражение и в его речах. Он говорил об изощренной тактике врага, систематически разлагающего государственные учреждения и организации, даже дом и семью. Блутгельд видел врага повсюду — в книгах и фильмах, людях и политических организациях, придерживавшихся взглядов, отличных от его собственных. Конечно, он сделал все возможное, чтобы придать своим взглядам наукообразный вид; он не был разглагольствующим недоучкой из заштатного городка на юге. Нет, Блутгельд излагал свои теории в интеллигентной, возвышенной, хорошо продуманной манере. Но на поверку они были не более разумны, не более рациональны и не более трезвы, чем бредовые речи пьяницы и женоненавистника Джо Маккарти или ему подобных.

Надо сказать, что в свои студенческие годы мистер Остуриас однажды встречал Джо Маккарти и нашел его довольно приятным. Но ничего приятного не было в Бруно Блутгельде, а мистер Остуриас тоже встречал его, и не просто встречал. Оба они состояли в штате Калифорнийского университета в одно и то же время, хотя, конечно, Блутгельд был профессором, начальником отдела, а Остуриас — простым преподавателем. Но они часто встречались и спорили, сталкиваясь в коридорах после занятий, — и на людях, и один на один. В конце концов, именно Блутгельд организовал увольнение Остуриаса.

Это было легко, потому что мистер Остуриас всячески поддерживал небольшие, радикально настроенные студенческие группы, выступавшие за мир с Китаем и Советским Союзом; вдобавок он был против испытаний бомбы, на которых доктор Блутгельд настаивал даже после 1972 года. Он непочтительно отзывался об испытаниях 72-го и называл их примером психотического мышления в высших научных кругах — реплика, направленная в Блутгельда и, без сомнения, так и понятая им.

Кто трогает змею — рискует быть укушенным, думал мистер Остуриас; увольнение не удивило его, но еще больше укрепило его взгляды. Возможно, если бы Блутгельд дал себе труд подумать… Но скорее всего, Блутгельд никогда больше не думал о случившемся; Остуриас был рядовым преподавателем, и университет не заметил его отсутствия — все шло по-прежнему, чего, без сомнения, и хотел Блутгельд.

Я должен поговорить с Бонни Келлер, сказал себе Остуриас. Я должен выяснить все, что ей известно об этом человеке. Она всегда с удовольствием вступает в разговоры, так что здесь проблем не будет. Мне интересно также, что может сообщить на эту тему доктор Стокстилл. Я уверен, если он видел Блутгельда хотя бы раз, то в состоянии подтвердить мой диагноз: параноидальная шизофрения.

Из громкоговорителя доносился голос Уолта Дейнджерфильда, монотонно читающего «Бремя страстей человеческих», и мистер Остуриас начал внимательно слушать, как всегда захваченный силой повествования. Проблемы, которые казались ему важными в былые дни, думал он: невозможность убежать от страстей, от несчастливых человеческих связей… Сейчас мы рады любой человеческой связи. Мы многому научились.

Сидя неподалеку от школьного учителя, Бонни Келлер думала: еще один ищет Бруно. Еще один осуждает его, делает козлом отпущения за все случившееся. Как будто один человек мог вызвать мировую войну и принести смерть миллионам, даже если бы хотел.

С моей помощью, сказала она себе, вы его не найдете. Я могла бы очень помочь вам, мистер Остуриас, но я не стану. Поэтому возвращайтесь к вашей маленькой пачке книг без обложек и к вашей охоте за грибами. Забудьте о Бруно Блутгельде, или, вернее, о мистере Тризе, как он называет себя сейчас. С того самого дня семь лет назад, когда начали падать бомбы и он шел среди развалин Беркли и не мог, как и все мы, понять: что же произошло?

5

Перекинув плащ через руку, сгорбившись и не глядя по сторонам, Бруно Блутгельд шел по Оксфорд-стрит через территорию Калифорнийского университета. Дорогу он знал хорошо, а видеть студентов и прочий юный народ не имел ни малейшего желания. Его не интересовали ни проезжающие мимо машины, ни окружающие здания, многие из которых были недавно построены. Он не видел города Беркли, потому что тот не интересовал его. Он думал, и ему казалось, сейчас он ясно понимает, что довело его до болезни. Он не сомневался, что болен, он чувствовал себя очень больным — оставалось только определить источник заражения.

Болезнь, думал он, пришла к нему извне — отвратительная инфекция, вынудившая его пойти на прием к доктору Стокстиллу. Сделал ли психиатр какие-нибудь определенные выводы на основе сегодняшнего первого визита? Бруно Блутгельд не был в этом уверен.

Так он шел и вдруг заметил, что все боковые улицы с левой стороны уходят вниз, как будто город накренился и постепенно опрокидывается. Блутгельд расстроился; явление было знакомо ему — его астигматизм всегда усиливался в стрессовых ситуациях. Из-за него он чувствовал себя как бы идущим по наклонному тротуару, вздыбившемуся с одной стороны, так что все соскальзывало с панели; он ощущал, что постепенно соскальзывает и сам, ему стало трудно переставлять ноги. Его разворачивало, клонило влево, как и весь окружающий мир.

Всего лишь ощущения, но как жизненно, как похоже на реальность, думал он. Оказывается, важно не только, что вы воспринимаете, но и как. Он шел и посмеивался. Легко потерять равновесие, сказал он себе, когда у тебя обострение астигматизма. Все-таки как глубоко вошло чувство равновесия в наше осознание окружающего мира. Слух зависит от чувства равновесия; это неосознанное базовое ощущение, лежащее в основе других чувств. Возможно, я подцепил labyrinhitis в мягкой форме — вирусную инфекцию среднего уха. Похоже на то.

Да, вот оно: нарушение чувства равновесия, как он и ожидал, начинало влиять на слух. Просто восхитительно, как объединяют усилия глаз и ухо, чтобы получился такой гештальт: сначала зрение, затем чувство равновесия, а сейчас неполадки со слухом.

Он шел и слышал глухое глубокое эхо, которое вызывали его собственные шаги, эхо от его ботинок, ударявших по асфальту; не резкий перестук, который могли бы произвести женские каблучки, а слитный, низкий гул, почти грохот, как если бы звуки исходили из глубины пещеры.

Они были неприятны, они отзывались болью у него в голове. Он пошел медленнее, изменил походку, стал смотреть под ноги, стараясь ступать мягче.

Я знаю причину, сказал он себе. Так уже бывало раньше: нормальные шумы отдаются эхом в лабиринте ушных ходов. Как и нарушение зрения, явление имело простую физиологическую основу, хотя многие годы оно озадачивало его и пугало. Все объяснялось просто — неловкая поза, скелетное напряжение, особенно у основания шеи. И действительно, поворачивая голову из стороны в сторону, он мог проверить свою теорию; он услышал, как хрустнул шейный позвонок — короткий резкий звук, который немедленно вызвал самые болезненные реверберации в ушных каналах.

Должно быть, я сегодня переволновался, сказал себе Бруно Блутгельд. Сейчас пошли такие искажения чувственных восприятий, которых раньше не было.

Сверху начал опускаться тусклый дымный туман, оседая на зданиях и автомобилях и придавая им вид мрачных, безжизненных могильных холмов без цвета и движения.

Но где же люди? Казалось, что он бредет, предоставленный сам себе, совершая свое трудное путешествие от Оксфорд-стрит до того места, где он оставил «кадиллак». Невозможно представить, думал он, чтобы никого не было на улице. Как будто все попрятались от дождя… дождя легких черных хлопьев, которые, казалось, заполнили воздух, мешая дышать, видеть и двигаться.

Он остановился. И, стоя там, на перекрестке, глядя на поперечную улицу, которая, понижаясь, переходила во что-то вроде темноты, и затем направо, где она поднималась и обрывалась, он увидел, к своему изумлению, — и этого уже нельзя было сразу же объяснить специфическим повреждением каких-нибудь физиологических функций, — он увидел, как появились трещины. Здания слева от него раскололись. В них появились зубчатые разломы, как будто самое твердое из веществ, бетон, который составлял основу города, образуя улицы и дома, фундаменты вокруг него, — все рассыпалось в прах.

Господи, подумал он, что это? Он вглядывался в туман из частичек сажи; небо сейчас исчезло, полностью затопленное потоком тьмы.

И затем, пробираясь в темноте среди разрушенных бетонных секций, он увидел в развалинах маленькие дрожащие тени: люди, те пешеходы, которые были здесь прежде и затем исчезли, — сейчас они вернулись, но все уменьшились в размерах и глядели на него изумленно и слепо, ничего не говоря, просто с праздным любопытством.

— Что это? — снова спросил он себя, на этот раз говоря громко, и услышал, как глухо отдавался его голос. Все разбито; город разбит на куски. Что разрушило его? Что случилось с ним? Он сошел с тротуара, пробираясь среди разбросанных, разъединенных частей Беркли. Дело не во мне, понял он, произошла какая-то чудовищная катастрофа. В ушах у него грохотало, от этого шума сажа шевелилась и перемещалась. Добавляясь к грохоту, звучал автомобильный гудок — но очень далеко и слабо.

Стоя в зале «Модерн ТВ» и наблюдая за репортажем о полете Дейнджерфильдов, Стюарт Макконти, к своему удивлению, увидел, что изображение на экране пропало.

— Потеряли картинку, — с возмущением сказал Лайтхейзер.

Люди перед телевизором недовольно зашевелились, но Лайтхейзер продолжал жевать зубочистку.

— Сейчас налажу, — сказал Стюарт, наклонившись, чтобы переключиться на другой канал; репортаж о полете передавали по всем программам.

На всех каналах было пусто. Не было и звука. Он переключил каналы еще раз. Ничего.

Из подвала выбежал на улицу один из телемастеров, крича:

— Атомная тревога!

— Что-что?.. — изумленно спросил Лайтхейзер, лицо его вдруг стало старым и усталым, и, увидев это, Стюарт Макконти без каких-нибудь дальнейших слов или даже мыслей все понял. Ему не надо было думать, он знал, и он выбежал из магазина на улицу, он выбежал на пустой тротуар и остановился — и люди перед телевизором, увидев его и бегущего телемастера, тоже побежали в разные стороны: кто — через улицу, свободную от транспорта, кто — прямо, кто стал крутиться на месте, как будто каждый из них видел что-то свое, как будто не одно и то же происходило со всеми.

Стюарт с Лайтхейзером бежали по тротуару к серым металлическим дверцам люка, ведущего в подземный склад, который когда-то, давным-давно, использовался аптекой для хранения товаров, но сейчас пустовал. Стюарт колотил по металлическим дверцам, то же делал Лайтхейзер, и оба они кричали, что люк заперт, что его можно открыть только изнутри. Когда у входа в магазин мужской одежды показался продавец и увидел их, Лайтхейзер заорал на него, чтобы тот бежал вниз и отпер люк.

— Открывай! — вопили Лайтхейзер и Стюарт и еще несколько человек, стоящих или сидящих на корточках у люка, ожидая, пока его отопрут. Наконец продавец повернулся и побежал обратно в магазин. Минутой позже под ногами у Стюарта раздался лязг.

— Отойдите, — сказал коренастый пожилой человек, — сойдите с люка.

Люди смотрели вниз в холодную тьму, пещеру под тротуаром, пустую полость. И они прыгнули в нее, упали на дно; они лежали, вжавшись в сырой бетонный пол, свернувшись клубком или распластавшись, — они извивались, как червяки, и вжимались в крошащуюся грязь с мертвыми жуками и запахом гнили.

— Закройте люк, — сказал какой-то мужчина.

Казалось, в подвале не было ни одной женщины, или если они и были, то молчали. Уткнувшись головой в бетонный угол, Стюарт прислушивался, но слышал только мужчин, слышал, как они цеплялись за створки наверху, пытаясь закрыть их. Сейчас в подвале собралось больше людей; они падали, кувыркаясь и крича, как будто их сбрасывали сверху.

— Когда, о господи! — сказал кто-то.

Стюарт сказал:

— Сейчас.

Он знал, что это случится сейчас; он знал, что бомбы приближаются, — он чувствовал их. Казалось, все происходило внутри его. Бам, бам, бам, падали бомбы, или, может быть, это было что-нибудь посланное армией на помощь — остановить бомбы; может быть, это была защита. Дайте мне спуститься ниже, думал Стюарт, как можно ниже. Дайте мне уйти в землю. Он вжался в пол, перекатываясь, чтобы проделать ложбинку. Сейчас люди лежали на нем сверху; плащи и пальто душили его, но он был рад, он не возражал — он не хотел пустоты вокруг себя; он хотел, чтобы его закрыли со всех сторон. Он не нуждался в дыхании. Глаза его были закрыты, так же как и все другие отверстия тела: нос, уши и рот, все закрыто; он заделал все щели и ждал.

Бам, бам, бам.

Земля вздрогнула.

Мы уцелеем, сказал себе Стюарт. Здесь, внизу, в земле, безопасно. Мы — внутри, здесь — безопасно. Он пройдет поверху, этот ветер. Над ними с громадной скоростью мчался ветер; Стюарт знал это, знал, что сам воздух уплотнился и стал подобен твердому телу.

В кабине на острие конуса «Голландца-IV», все еще испытывая большие перегрузки, Уолт Дейнджерфильд слышал в наушниках голоса, доносившиеся снизу из контрольного бункера:

— С третьей ступенью все в порядке, Уолт. Ты на орбите. Мне тут передают, что зажигание последней ступени включат в 15.45, а не в 15.44.

Орбитальная скорость, сказал себе Дейнджерфильд, изогнувшись и стараясь рассмотреть жену. Она была без сознания; он сразу же отвернулся и сосредоточился на своем кислородном баллоне; он знал, что с ней ничего не случилось, но не хотел видеть ее мучений.

Все в порядке, думал он, с нами обоими все в порядке. Мы на орбите, в ожидании последнего ускорения. Это не так плохо.

Голос в наушниках сказал:

— Пока что все идет по плану, Уолт. Здесь президент. До начальной коррекции зажигания еще восемь минут шесть секунд. Если в коррекцию вкрались небольшие…

Статические разряды заглушили голос, и он исчез.

Если в коррекцию вкрались небольшие, но важные вычислительные ошибки, сказал себе Уолт Дейнджерфильд, нас сразу же вернут назад. Мы проверяли эту ситуацию на автоматических моделях. И позднее мы повторим попытку. Опасности нет, повторное вхождение в атмосферу отработано.

В наушниках опять возник голос:

— Уолт, нас атакуют!

— Что? — спросил он. — Что ты сказал?

— Господи, помилуй нас! — сказал голос в наушниках. Он уже умер, этот человек, голос его звучал бесстрастно, а потом наступила тишина.

— Кто? Кто атакует? — кричал в микрофон Уолт Дейнджерфильд. Он подумал о пикетах и демонстрациях, представил себе летящие кирпичи и разъяренные толпы. На бункер напали психи или кто-нибудь в этом роде…

Он с трудом освободился от привязных ремней и посмотрел в иллюминатор на Землю. Облака и океан — настоящий глобус. То тут, то там на нем как будто чиркали спичками; он увидел дымки и вспышки. Его охватил ужас. Неслышно плывя в космосе, он глядел вниз на пылающие островки, понимая, что они значат.

Это смерть, думал он. Смерть пылает пятнами, сжигая, секунда за секундой, жизнь мира.

Он продолжал наблюдение.

Доктор Стокстилл знал, что под зданием одного из больших банков находится квартальное бомбоубежище, но он не мог вспомнить — под каким именно. Держа за руку свою секретаршу, он выбежал из офиса, пересек Сентр-стрит, ища черно-белый указатель, который давно уже был частью постоянного фона дневной деловой жизни шумной улицы. Указатель примелькался, стал незаметным, а сейчас Стокстилл нуждался в нем; он хотел, чтобы указатель появился перед ним, как в первый раз, — реальный знак чего-то очень важного, средство для спасения жизни.

Но первой заметила знак его секретарша и дернула доктора за рукав, указывая дорогу; она кричала ему в ухо снова и снова, пока он не услышал, — и тогда он тоже увидел знак. Доктор Стокстилл повернул, они пересекли улицу, огибая замершие машины и лавируя между пешеходами, и потом они сражались за то, чтобы попасть в подвальное бомбоубежище.

Пробиваясь все ниже и ниже в подвал, все глубже и глубже втискиваясь в людскую массу, доктор Стокстилл вспомнил о пациенте, которого он только что видел, он думал о мистере Тризе и мысленно обратился к нему: ты сделал это. Посмотри, что ты сделал, ты убил нас всех.

Его секретаршу оттерли от него, и доктор остался один среди незнакомых людей; он дышал им в лица и ощущал их дыхание. И все время он слышал вопли, крик женщин и, наверное, маленьких детей. Сюда попали покупательницы из окрестных магазинов, обычные домохозяйки. Закрыты ли двери? — подумал доктор. Началось ли уже? Началось. Он закрыл глаза и стал громко молиться, пытаясь услышать свой голос. Но голос терялся в шуме.

— Прекратите причитать, — сказала какая-то женщина так близко около его уха, что оно заболело.

Он открыл глаза; пожилая дама свирепо смотрела на него, как будто не происходило ничего особенного — только он слишком громко молился. Все ее силы были направлены на то, чтобы заставить его замолчать, и он, изумленный, действительно замолчал.

— Это все, о чем вы думаете? — удивился он, почти восхищаясь прямизной ее мышления и ее сумасшедшей настойчивостью.

Конечно, сказал он про себя.

— Ты, чертова дура, — сказал он громко, но она не услышала. — Я что, тебе мешаю? — продолжал он, но она по-прежнему не слышала его, она уже свирепо смотрела на кого-то другого, кто ударил или толкнул ее. — Извините, — сказал он, — извините, но вы — старая глупая корова, вы…