Доктор Бладмани, или Как мы стали жить после бомбы Дик Филип

Он продавал (а другой человек делал) маленькие электронные ловушки. Сейчас, когда все животные мутировали, они научились легко избегать обычных ловушек, какими бы хитроумными те ни были. Особенно изменились кошки, и мистер Харди придумал великолепную электронную ловушку для кошек, даже лучше, чем его ловушки для крыс и собак.

Кто-то выдвинул теорию, что за послевоенные годы кошки научились разговаривать. По ночам люди слышали, как они вопят в темноте, издавая неестественно быстрые серии разных звуков, совершенно не похожие на прежнее мяуканье. Кроме того, кошки собирались в маленькие стаи и — это было почти доказано — запасали пищу. Именно эти запасы провианта, аккуратно сложенные и умело спрятанные, настораживали людей больше, чем новые звуки. Но как бы там ни было, кошки — так же как собаки и крысы — стали опасными. Они повсеместно нападали на маленьких детей и поедали их — по крайней мере, ходили такие слухи. И люди, конечно, в свою очередь ловили их где только можно и съедали. Особой популярностью пользовались собаки — фаршированные рисом, они считались деликатесом. Местная газетка «Трибюн», выходившая в Беркли раз в неделю, печатала рецепты супа, жаркого и даже пудинга из собак.

Размечтавшись о собачьем пудинге, Стюарт понял, как он голоден. Ему казалось, что он никогда не наедался досыта с того самого дня, как упала бомба. Последний раз он обедал по-настоящему в кафе Фреда в тот самый день, когда увидел фока, впадающего в его дурацкий транс.

Интересно, где сейчас этот маленький уродец? Стюарт не вспоминал о нем целую вечность.

Конечно, теперь вокруг развелось множество фоков, восседавших в своих «мобилях», совсем как Хоппи, — безрукие и безногие боги, каждый в своей собственной вселенной. Вид их все еще пугал Стюарта, хотя за прошедшие дни он навидался всякого… И это зрелище было не самым худшим. Он решил, что лично ему противнее всего видеть шествующих по улице симбиотов — нескольких людей, связанных анатомически, имеющих какой-нибудь общий орган. Воплощение идеи сиамских близнецов в мире Блутгельда — но близнецов могло быть и больше двух. Однажды он видел целых шесть особей, связанных воедино. Их слияние происходило не в утробе матери, а вскоре после рождения. Таким образом спасали жизнь тем, кто родился без какого-нибудь жизненно важного органа. Им требовалась симбиотическая связь, чтобы остаться в живых. Одна поджелудочная железа могла сейчас служить многим людям — триумф биологии, конечно, но, на взгляд Стюарта, было бы милосерднее позволить этим несчастным умереть.

Справа от него вспарывала поверхность залива небольшая лодка, хозяин которой — безногий ветеран — греб по направлению к груде железа, бывшей, без сомнения, затонувшим кораблем. Громадный корпус был весь утыкан множеством рыбацких удочек. Они принадлежали ветерану, и он плыл проверять их. Наблюдая за лодчонкой, Стюарт вдруг подумал: а не попытаться ли достичь на ней противоположного берега? Он мог предложить ветерану пятьдесят центов за путешествие в один конец. Почему нет? Стюарт вышел из машины на пирс и подошел к воде.

— Эй, — крикнул он ветерану, — плывите сюда.

Он вынул из кармана пенс и бросил его на пирс. Ветеран услышал и увидел монету, сразу же повернул свою лодочку и изо всех сил стал грести к пирсу — так, что на лице его выступил пот. Он внимательно оглядел Стюарта и, приставив ладонь к уху, спросил:

— Рыбу? Сегодня я еще ничего не поймал, может быть, позже. Как насчет небольшой акулы? Безопасность гарантируется…

Он показал счетчик Гейгера на батарейках, привязанный к его поясу куском веревки — на тот случай, понял Стюарт, если счетчик упадет в воду или кто-нибудь попытается украсть его.

— Нет, — сказал Стюарт, присев на корточки у края пирса, — я хочу перебраться в Сан-Франциско. Я заплачу вам четверть доллара за поездку в один конец.

— Я не могу оставить свои удочки, — сказал ветеран, и его улыбка пропала. — Я должен вытащить их, все до единой, или кто-нибудь заберет их, пока меня не будет.

— Тридцать пять центов, — сказал Стюарт.

В конце концов они сошлись на сорока.

Стюарт стреножил Эдварда Принца Уэльского, повесил замок так, чтобы никто не мог увести коня, и вскоре уже плыл к Сан-Франциско, взлетая вверх и вниз на борту ветеранской лодочки.

— Чем вы зарабатываете себе на жизнь? — спросил ветеран. — Вы ведь не сборщик налогов?

Он откровенно разглядывал Стюарта.

— Нет, — ответил Стюарт, — я просто продаю электронные ловушки.

— Слушай, приятель, — сказал ветеран, — у меня была ручная крыса, она тоже жила под пирсом, как и я. Она была такой умной, что могла играть на дудочке. Я не разыгрываю тебя, это чистая правда. Я сделал маленькую деревянную дудочку, и она играла на ней носом… звук был почти как у азиатской носовой флейты из Индии. Она жила у меня, но потом ее задавили. Я видел, как это произошло, но ничего не мог поделать. Она перебегала пирс, искала что-то… может быть, кусочек тряпки… у нее была постель, которую я для нее сделал, она то и дело простужается… то есть простужалась… из-за того, что у крыс-мутантов, а у этого вида в особенности, вылезает шерсть.

— Я таких видел, — сказал Стюарт, вспоминая, как хорошо безволосые коричневые крысы избегают даже электронных ловушек мистера Харди, — я действительно верю в то, о чем вы рассказываете, я хорошо знаю крыс. Но они не идут ни в какое сравнение с маленькими полосатыми серо-коричневыми кошками. Ведь вам пришлось сделать дудочку самому, крыса не могла ее смастерить?

— Ваша правда, — сказал ветеран, — но она была настоящей артисткой. Вам бы послушать, как она играла. Здесь каждый вечер после ловли рыбы собиралась толпа. Я пытался научить ее играть «Чакону» Баха.

— Однажды я поймал одну из этих полосатых кошек, — сказал Стюарт, — и держал ее у себя месяц, пока она не сбежала. Она умела делать маленькие заостренные вещички из жестяных консервных банок. Она сгибала жесть или делала что-то в этом роде; я никогда не видел ее за работой, но вещички были опасными.

Ветеран спросил, продолжая грести:

— Как сейчас обстоят дела на юге Сан-Франциско? Я-то не могу выйти на сушу. — Он показал на нижнюю часть своего тела. — В моей лодочке есть люк, когда мне требуется принять ванну. Найти бы где-нибудь дохлого фока и забрать его коляску. Она называется «фокомобиль».

— Я знал самого первого фока, — сказал Стюарт, — перед войной. Он был великолепен, мог починить все, что угодно.

Он закурил сигарету с суррогатом табака, ветеран жадно разглядывал ее.

— Вы, должно быть, знаете, — продолжал Стюарт, — что юг Сан-Франциско теперь — сплошная равнина; он был сильно разрушен, и сейчас там одни фермы. Никто не стал снова застраивать землю, да там и были в основном ряды маленьких домиков, так что не осталось даже подходящих фундаментов. На фермах выращивают кукурузу и фасоль. Я-то еду для того, чтобы посмотреть на большую ракету, которую только что нашел один из фермеров. Мне нужны реле, лампы и другая электроника для ловушек мистера Харди. — Он помедлил. — Вам бы надо завести такую ловушку.

— Зачем? Я питаюсь рыбой, и с чего бы мне ненавидеть крыс? Мне они нравятся.

— Мне они тоже нравятся, — сказал Стюарт, — но вам следует быть предусмотрительным, вы должны заглядывать в будущее. Если мы не проявим бдительность, Америку могут когда-нибудь захватить крысы. Наш долг перед страной — ловить и убивать крыс, особенно самых умных, которые станут естественными лидерами.

Ветеран глянул на него:

— Слышу речи продавца.

— Я говорю искренне.

— Вот за это я и не люблю продавцов, они верят своим собственным россказням. Вы отлично знаете, на что будут способны самые умные из крыс даже через миллион лет эволюции. В лучшем случае они смогут быть нашими слугами, слугами человеческих существ. Может быть, они будут носить письма и делать несложную работу. Но стать опасными… — Он покачал головой. — Сколько стоит одна ваша ловушка?

— Десять долларов серебром. Бумажные деньги не берем. Мистер Харди — человек пожилой, а вы же знаете стариков, — рассмеялся Стюарт, — они не считают бумажки за деньги.

— Давайте я расскажу вам об одной крысе, которую я как-то видел, — начал ветеран, — она совершила героический поступок…

Стюарт прервал его:

— На этот счет у меня есть собственное мнение. Не стоит спорить.

Они замолчали. Стюарт наслаждался видом залива, а ветеран греб. Был погожий день, и по мере приближения к Сан-Франциско Стюарт все больше думал об электронных деталях, которые он доставит мистеру Харди, и о фабрике на авеню Сан-Пабло, возле развалин того, что когда-то было западным крылом Калифорнийского университета.

— Что у вас за сигарета? — спросил наконец ветеран.

— Эта? — Стюарт осмотрел окурок, который он уже приготовился было погасить, спрятать в металлическую коробку и положить в карман. Коробка была полна окурков, которые Том Франди, местный табачник из Южного Беркли, распотрошит и сделает новые сигареты.

— Эта сигарета, — сказал он, — привозная, из округа Марин. Особенный первосортный «Золотой ярлык», сделанный… — Он помедлил, желая произвести эффект. — Может быть, мне не стоит говорить вам…

— Эндрю Джиллом, — сказал ветеран. — Если вы, скажем, продадите мне целую сигарету, я дам вам десять центов.

— Они стоят пятнадцать центов штука, — сказал Стюарт. — Их везут вокруг Блэк-Пойнта и Сиа-Пойнта, а потом по долине Лукас откуда-то из-за Никозии.

— Как-то раз мне довелось попробовать одну из сигарет Эндрю Джилла, — сказал ветеран, — она выпала из кармана у пассажира парома. Я выловил ее из воды и высушил.

Неожиданно для себя Стюарт протянул ему окурок.

— Господи, — сказал ветеран, не глядя на него. Он стал грести быстрее, губы его шевелились, на глазах показались слезы.

— У меня есть еще, — сказал Стюарт.

Ветеран повернулся к нему:

— Я скажу вам, мистер, что еще у вас есть. У вас есть настоящая человечность, а она так редко встречается в наши дни. Очень редко.

Стюарт кивнул. Он чувствовал, что в отношении последнего ветеран прав.

Постучав в дверь небольшого деревянного домика, Бонни спросила:

— Джек? Вы дома?

Дернув дверь, она нашла ее незапертой и сказала мистеру Барнсу:

— Может быть, он пошел к своему стаду. Сейчас сезон ягнят, и у него столько хлопот. Рождается много ягнят, а они не всегда могут пройти через родильный канал без посторонней помощи.

— Сколько голов в отаре? — спросил Барнс.

— Сотни три. Они свободно пасутся по оврагам, так что точно сосчитать невозможно. Вы, случайно, не боитесь баранов?

— Нет, — ответил Барнс.

— Тогда пойдемте.

— Он тот самый человек, которого бывший учитель хотел убить, — тихо сказал Барнс, когда они пересекали вытоптанные овцами поля, направляясь к низкому гребню, поросшему елями и кустарником.

Барнс заметил, что многие кусты объедены. Голые ветки доказывали, что отара мистера Триза находилась поблизости.

— Да, его хотели убить, — подтвердила женщина, широко шагая, засунув руки в карманы, и быстро добавила: — Но я не знаю почему. Джек ведь только овцевод. Я знаю, что разводить овец на землях, пригодных для пахоты, незаконно… но вы сами видите, только малая часть земли может быть вспахана, здесь сплошные овраги. Возможно, мистер Остуриас позавидовал…

Я не верю ей, думал Барнс. Однако все это его не особенно интересовало. Он намеревался избежать ошибки своего предшественника, кем бы или чем бы ни оказался мистер Триз. Пока что для мистера Барнса он был всего лишь частью окружающего мира, который не был больше ни вполне Аристотелевым, ни гуманным. Представление, сложившееся у него о мистере Тризе, заставляло Барнса чувствовать себя неудобно. Образ, который сформировался в его мозгу, нельзя было назвать успокоительным.

— Жаль, что мистер Джилл не пошел с нами, — сказал Барнс. Он еще не успел познакомиться со знаменитым табачным экспертом, о котором столько слышал даже до приезда в Вест-Марин. — Вы говорите, что у вас здесь есть музыкальное общество? На чем вы играете?

Ему было интересно, потому что когда-то он сам играл на виолончели.

— Эндрю Джилл и Джек Триз — на флейтах, — сказала Бонни. — А я — на пианино. Мы исполняем старинную музыку — Генри Пёрселла, Иоганна Пэчелбела. Иногда к нам присоединяется доктор Стокстилл, но… — Она помедлила, сдвинув брови. — Он так занят. Ему приходится объезжать столько городов. К вечеру он совершенно измотан.

— А вы принимаете в свое общество посторонних? — спросил Барнс с надеждой.

— Что вы исполняете? Предупреждаю — мы играем только классику. У нас не просто общество любителей. Джордж, Джек и я играли вместе в старые дни, до Катастрофы. Мы начали девять лет назад. Джилл присоединился к нам уже после…

Она улыбнулась, и Барнс заметил, какие у нее красивые зубы. Столько людей страдают сейчас от нехватки витаминов и от радиационной болезни… зубы выпадают, развивается пародонтоз. Барнс ухаживал за своими зубами как только мог, но без особого успеха.

— Когда-то я играл на виолончели, — сказал он, сознавая, что говорить об этом бессмысленно, потому что — увы! — ни одной виолончели поблизости не было. Вот если бы он играл на каком-нибудь духовом инструменте…

— Жалко, — сказала Бонни.

— Может быть, в округе сохранились хоть какие-нибудь струнные инструменты? — спросил он, веря, что, если необходимо, сможет научиться играть, скажем, на альте. Я бы с удовольствием, думал он, если бы это дало мне возможность присоединиться к их обществу.

— Никаких, — сказала Бонни.

Прямо перед собой они увидели овцу суффолкской породы с темной мордой. Она посмотрела на них, затем встряхнулась, повернулась и убежала. Барнс заметил, что овца была крупная, красивая, упитанная, с густой шерстью. Интересно, режут ли их, подумал он и почувствовал, как рот его наполнился слюной. Он не пробовал баранины целую вечность.

Он спросил у Бонни:

— Мистер Триз режет их или растит только для того, чтобы получить шерсть?

— Только для шерсти, — ответила она. — Он испытывает страх перед убийством и ни за что не сделает этого, что бы ему ни предложили взамен. Конечно, у него воруют овец… это единственный способ получить мясо, но предупреждаю вас: его стадо хорошо охраняется.

Она указала на вершину холма, и Барнс увидел стоящую там и наблюдающую за ними собаку. Он сразу же определил, что это результат весьма сильной и полезной мутации. На морде у собаки было явно осмысленное выражение.

— Я бы не стал подходить близко к стаду, — сказал Барнс. — Собака не доставит нам хлопот? Она знает вас?

— Поэтому я и пошла с вами, — ответила Бонни. — Из-за собаки. У Джека она одна, но этого вполне достаточно.

Сейчас собака быстро бежала к ним.

Когда-то, предположил Барнс, ее предки были известными серыми или черными немецкими пастушескими овчарками. Он определил это по ее ушам и морде. Но сейчас… Он напрягся и ждал ее приближения. В кармане у него, конечно, был нож, много раз выручавший его, но в данном случае нож явно был бесполезен. Поэтому он старался держаться поближе к беззаботно идущей женщине.

— Привет, — сказала Бонни собаке.

Та уселась перед ними, открыла пасть и со скрежетом заговорила. Звук был ужасен, и Барнс содрогнулся. Похоже было на то, как если бы раненый человек судорожно пытался заставить работать поврежденные голосовые связки. Из этого скрежета он разобрал одно-два слова, да и в тех не был уверен. Бонни, однако, казалось, понимала все.

— Милая Терри, — сказала она собаке. — Спасибо, милая Терри.

Собака завиляла хвостом. Бонни сказала Барнсу:

— Мы найдем Джека в четверти мили отсюда, если пойдем по тропинке.

Она пошла вперед, широко шагая.

— Что сказала собака? — спросил Барнс, когда они отошли достаточно далеко, чтобы Терри не услышала их.

Бонни расхохоталась. Это рассердило Барнса, он нахмурился.

— Господи, — сказала она, вытирая слезы, — собака совершенствовалась в течение миллионов лет и наконец добилась успеха. Произошло одно из чудеснейших событий эволюции, а вы не можете понять, что она сказала. Извините, но это чертовски смешно. Я рада, что вы спросили меня, когда она уже не могла нас слышать.

— Я не удивлен, — защищался он, — вернее, я не так уж удивлен. Это вам, погрязшим здесь, в своем маленьком деревенском мире, все кажется чудом, но я-то изъездил все побережье и видел такое, что заставило бы вас… — Он не закончил фразу. — Эта собака — ничто в сравнении с тем, что я видел, хотя лично я согласен, что произошло важное событие.

Все еще смеясь, Бонни взяла его под руку.

— Да, вы человек из большого мира. Вы видели все, что там есть, вы правы. Что же вы видели, Барнс? Имейте в виду, мой муж — ваш начальник, а Орион Страуд — его начальник. Так почему вы приехали сюда? Не слишком ли здесь уединенно? Не слишком ли по-деревенски? Я-то думаю, что здесь прекрасное место для жизни, у нас стабильная коммуна. Но, как вы правильно заметили, чудес у нас не так уж много. И нет уродов, как в больших городах, где радиация была гораздо сильнее. Конечно, у нас есть Хоппи…

— Удивили, — сказал Барнс, — фоков сейчас везде полным-полно. Вы их встретите повсюду.

— Но вы нанялись на работу именно сюда, — сказала Бонни, внимательно глядя на него.

— Я же рассказывал вам, что у меня возник политический конфликт с двумя маленькими местными чиновниками, возомнившими себя королями в своих собственных маленьких королевствах.

Бонни сказала задумчиво:

— Мистер Остуриас интересовался политикой. И психологией — совсем как вы. — Она продолжала изучать его, пока они шли. — Он, правда, не был таким симпатичным… Голова у него была маленькая и круглая, как яблоко. И у него дрожали ноги, когда он бежал… не надо было ему убегать. — Сейчас она говорила спокойнее. — Он великолепно готовил тушеные грибы, молодые навозники и лисички — он знал их все. Вы пригласите меня на грибной обед? Прошло так много времени… мы пытались сами собирать грибы, но у нас ничего не получилось, мы сразу отравились.

— Считайте, что вы приглашены, — сказал он.

— Вы находите меня привлекательной? — спросила она его.

Он ошеломленно пробормотал:

— Конечно… Естественно, нахожу. — Он крепко держался за ее руку, как будто она вела его. — Почему вы спрашиваете? — осторожно спросил он со все возрастающим чувством, природу которого не мог понять. Оно было новым для него. Оно походило на возбуждение, но имело холодный, рациональный оттенок, поэтому, может быть, это и не было чувством, возможно, это был род внезапного подсознательного, интуитивного прозрения о себе и об окружающем пейзаже, обо всех вещах вокруг, которые он видел, — оно, казалось, учитывало каждый аспект действительности и больше всего относилось к идущей рядом женщине.

За долю секунды, не имея никаких фактов, он понял, что у Бонни Келлер роман с кем-то, может быть, с табачным экспертом Джиллом, Орионом Страудом или даже с этим мистером Тризом. Но в любом случае роман был окончен или, по крайней мере, заканчивался, и Бонни подыскивала замену. Она искала ее инстинктивно, скорее практически, а не как восторженная школьница с горящими глазами. Без сомнения, у нее было много романов, казалось, ей уже приходилось изучать людей, чтобы определить, насколько они ей подходят. А я, думал он, интересно, гожусь ли я? И нет ли тут опасности? Господи, она же сама говорила, что ее муж — мой начальник, директор школы…

Но может быть, у него слишком разыгралось воображение? Казалось невероятным, чтобы эта привлекательная женщина, лидер коммуны, едва познакомившись с ним, выбрала его… Но она еще не выбрала, она просто находилась в процессе исследования. Он проходил испытание и пока что не преуспел. В нем пробудилась гордость — подлинное чувство, окрасившее холодное, рациональное понимание, существовавшее минутой раньше. Ее искажающая сила немедленно дала о себе знать. Он сразу же захотел победить, быть выбранным, несмотря на риск. При этом он не чувствовал ни любви, ни сексуального влечения к ней. Слишком рано. Все, что было затронуто, — гордость и желание не быть отвергнутым.

Это судьба, думал он и удивлялся, до чего же он примитивно устроен. Его мозг работал на низшем уровне, не выше уровня морской звезды; один-два рефлекса — и все.

— Послушайте, — спросил он, — где этот ваш Триз?

Теперь он шел впереди нее, сосредоточенно вглядываясь в хребет, поросший деревьями и цветами. В зеленой ложбинке он увидел гриб и сразу же направился туда.

— Посмотрите, — сказал он, — его называют лесным цыпленком. Очень вкусный гриб. И редко встречается.

Подойдя ближе, Бонни Келлер нагнулась к грибу, и Барнс на мгновение увидел ее обнаженные бледные колени, когда она присела на траву.

— Вы собираетесь срезать его, — спросила она, — и унести домой в качестве трофея?

— Я действительно унесу его, — ответил он, — но не как трофей. Просто для того, чтобы бросить на сковородку с кусочком жареной говядины.

Ее темные красивые глаза пристально наблюдали за ним. Она сидела, откинув назад волосы, и, казалось, собиралась заговорить, но не произнесла ни слова. Наконец ему стало неудобно; очевидно, она ждала от него чего-то, и ему пришла в голову отрезвляющая догадка, что от него ждут не слов, а действий.

Они смотрели друг на друга, и сейчас Бонни тоже выглядела испуганной, как будто ей передались его чувства. Никто из них не двигался, каждый сидел и ждал, когда другой сделает первый шаг. У него появилось неожиданное предчувствие, что, если он коснется ее, она либо даст ему пощечину, либо убежит… и последствия будут самыми катастрофическими. Она могла… Господи, они же убили своего прежнего учителя! Неожиданное и убедительное предположение пришло ему в голову — могло ведь быть и так: Бонни завела интрижку с мистером Остуриасом, а тот угрожал рассказать все ее мужу. Или что-то подобное… Неужели здесь таится опасность? И если да, то к черту мою гордость: мне этого не надо.

Бонни сказала:

— А вот и Джек Триз.

С хребта спускалась собака-мутант, претендующая на умение говорить, а вслед за ней шел человек с осунувшимся лицом, сутулый, с круглыми, наклоненными вперед плечами. На нем был потрепанный плащ, городской пиджак и грязные серо-голубые брюки. Никоим образом он не походил на фермера. Он выглядит, думал мистер Барнс, как пожилой клерк страховой компании, проблуждавший в лесу месяц или около того. Заросший черной щетиной подбородок неприятно контрастировал с неестественно белой кожей. Мистер Барнс немедленно ощутил неприязнь к мистеру Тризу. Но только ли внешность была тому причиной? Боже мой, сколько он перевидал искалеченных, обожженных, раненых и умирающих людей и животных за последние годы… нет, его реакция на мистера Триза основывалась, пожалуй, на свойственной тому неуклюжей походке. Так мог идти только больной человек, и не просто больной, а, как говорится, дышащий на ладан.

— Привет, — сказала Бонни, поднявшись на ноги.

Собака подпрыгнула, ведя себя сейчас более по-собачьи.

— Я — Барнс, новый школьный учитель, — сказал Барнс, тоже поднимаясь и протягивая руку.

— Я — Триз, — сказал больной человек, также протягивая руку.

Пожимая ее, Барнс ощутил, что она неожиданно влажная. Было трудно, если не невозможно, удержать такую руку — и он сразу же выпустил ее.

Бонни сказала:

— Джек, мистер Барнс — авторитет по части подрезания хвостов у овец, когда они становятся взрослыми и возрастает опасность столбняка.

— Понимаю, — кивнул Триз. Но казалось, он кивал автоматически, не сознавая, в чем дело. Наклонившись, он похлопал собаку по спине и сказал, будто обучая ее: — Барнс.

Собака простонала:

— Брн-н-э.

Она тявкнула, выжидательно глядя на хозяина.

— Правильно, — сказал мистер Триз, улыбаясь и демонстрируя полное отсутствие зубов, голые десны.

Даже хуже, чем у меня, подумал Барнс. Должно быть, этот человек находился внизу, около Сан-Франциско, когда упала большая бомба. Или, как в моем случае, все дело в недостаточном питании. Как бы то ни было, он старался не смотреть на мистера Триза и отошел, засунув руки в карманы.

— У вас много земли, — сказал он через плечо, — в какой юридической конторе вы оформляли право на нее? В округе Марин?

— Я ничего не оформлял, — сказал мистер Триз, — я просто использую ее. Совет граждан Вест-Марина разрешает мне это благодаря любезности Бонни.

— Симпатичная собака, — сказал Барнс, повернувшись, — она действительно может говорить, она четко произнесла мое имя.

— Скажи «добрый день» мистеру Барнсу, — приказал мистер Триз.

Собака застонала, затем проскрипела:

— Дбр-р-р д-н-н м-р-р брн-н-э…

Она снова засопела, наблюдая за Барнсом. Тот вздохнул про себя, а вслух сказал собаке:

— Просто великолепно.

Та взвизгнула от радости и запрыгала вокруг него.

От этого мистер Барнс почувствовал к ней некоторую симпатию. Действительно, замечательный шаг вперед. Однако собака отпугивала его, так же как и сам мистер Триз. У них обоих имелось какое-то особенное, неестественное свойство, как будто жизнь в лесу, в изоляции, отрезала их от нормального мира. Они не одичали, не скатились к чему-нибудь, напоминающему варварство. Они были всего лишь очевидно неестественны. Они просто не нравились ему.

Но Бонни ему нравилась, и ему было интересно: какого черта она связалась с таким уродом, как Триз. Неужели то, что он владел таким количеством овец, придавало ему вес в маленькой коммуне? Или здесь было нечто большее, что-то, могущее объяснить попытку бывшего — ныне мертвого — учителя убить мистера Триза?

Любопытство Барнса росло. Возможно, это был тот же самый инстинкт, который появлялся, когда он находил новый вид грибов и чувствовал настоятельную потребность определить, узнать точно, к какому виду они принадлежат. Не очень лестно для мистера Триза, ехидно подумал Барнс, сравнение с каким-то грибом. Но это была чистая правда, именно такое чувство он испытывал к ним обоим — к хозяину и его странной собаке.

Мистер Триз спросил у Бонни:

— Ваша малышка не с вами сегодня?

— Нет, — ответила Бонни, — она немножко нездорова.

— Что-нибудь серьезное? — хрипло спросил мистер Триз. Он выглядел озабоченным.

— Боль в животе. Сколько я помню, Эди время от времени жалуется на нее… Боль нарастает и усиливается. Возможно, это аппендицит, но операция в наши дни слишком опасна… — Бонни замолкла на полуслове, затем повернулась к Барнсу: — Моя маленькая дочка, вы еще не видели ее… она любит эту собаку, Терри. Они добрые друзья и болтают целыми часами, когда мы здесь.

Мистер Триз сказал:

— Она и ее брат.

— Послушайте, — сказала Бонни, — мне это осточертело. Я просто заболеваю. Я уже приказала Эди прекратить свои выдумки. Потому-то я и рада, когда она приходит сюда и играет с Терри. У девочки должны быть настоящие товарищи по играм, иначе она станет интравертом, живущим в мире иллюзий. Вы ведь учитель, мистер Барнс, согласитесь, что ребенок должен опираться на реальность, а не на фантазию…

— В наши дни, — задумчиво сказал Барнс, — я могу понять ребенка, ушедшего в мир фантазий… трудно винить его за это. Возможно, нам всем следовало бы так поступить…

Он улыбнулся, но ни Бонни, ни мистер Триз не ответили на улыбку.

Бруно Блутгельд ни на мгновение не отводил взгляда от нового учителя — если этот невысокий молодой человек, одетый в брюки защитного цвета и рабочую рубашку, действительно был учителем, как сказала Бонни.

Он пришел за мной? — спросил себя Блутгельд. Как предыдущий?.. Думаю, да. И Бонни привела его сюда… значит, даже она на их стороне? Против меня?

Не верю, подумал он. После всех этих лет. Ведь именно Бонни разоблачила настоящую цель прихода мистера Остуриаса в Вест-Марин. Бонни спасла Блутгельда, и он был благодарен ей. Если бы не она, его сейчас не было бы в живых, и он никогда не забывал этого. Так что, может быть, мистер Барнс действительно был тем, кем он назвался, и волноваться не о чем. Блутгельд вздохнул немного свободнее. Он успокоился и уже предвкушал, как покажет Барнсу новорожденных суффолкских ягнят.

Но рано или поздно, сказал он себе, кто-нибудь выследит меня и убьет. Вопрос только во времени. Они все ненавидят меня и никогда не оставят в покое. Мир все еще разыскивает человека, ответственного за то, что случилось, и я не могу винить их. Они имеют на это право. Все-таки именно я несу на своих плечах груз ответственности за смерть миллионов, потерю трех четвертей населения земного шара — и они, и я помним об этом. Только Бог имеет власть простить и забыть такое чудовищное преступление против человечества.

Он думал: не я причина смерти мистера Остуриаса. Я позволил бы ему уничтожить меня. Но Бонни и другие… они так решили. Они — потому что я не могу больше принимать решения. Бог не дозволяет мне этого. Сейчас мое дело — жить здесь, пасти моих овец и ждать того, кто придет, человека, назначенного, чтобы произвести последний суд. Мстителя от лица мира.

«Когда он придет? — спросил себя Блутгельд. — Скоро? Я жду много лет. Я устал… надеюсь, что мне осталось недолго ждать».

Мистер Барнс говорил:

— Кем вы были, мистер Триз, до того как стали овцеводом?

— Физиком-атомщиком, — ответил Блутгельд.

Бонни поспешно сказала:

— Джек был преподавателем физики. В институте. Не здесь, конечно.

— Преподаватель, — сказал мистер Барнс, — тогда у нас много общего.

Он улыбнулся доктору Блутгельду, и Блутгельд автоматически улыбнулся ему в ответ. Бонни нервно наблюдала за ними, стиснув руки, будто боясь, что может произойти что-то ужасное.

— Мы должны чаще видеться, — сказал Блутгельд, угрюмо кивая, — мы должны общаться.

9

Когда Стюарт Макконти вернулся в Ист-Бэй из своего путешествия на юг полуострова Сан-Франциско, он обнаружил, что кто-то — скорее всего, ветераны, живущие под пирсом, — убил и съел Эдварда Принца Уэльского. Остались скелет, ноги и голова — все, что не представляло ценности ни для него, ни для кого-нибудь другого. Стюарт растерянно стоял возле лошадиных останков. Да, поездка оказалась дороговатой. Кроме того, он еще и опоздал: фермер уже распродал все электронные детали советской ракеты по пенни за штуку.

Без сомнения, мистер Харди заведет другого коня, но Стюарт любил Эдварда Принца Уэльского. К тому же неразумно убивать лошадей для еды, потому что без них не обойтись при решении других жизненно важных проблем. Лошади стали сейчас основным транспортным средством, потому что дерево было сожжено в погребах людьми, спасавшимися от холода, и использовано в автомобилях с дровяными моторами. Именно лошади оказались главным источником силы в отсутствие электричества. Они были незаменимы при восстановительных работах. Нелепость гибели Эдварда Принца Уэльского сводила Стюарта с ума. Дикость, варварство — именно то, к чему они боялись скатиться. Случившееся было анархией — прямо в центре города, в деловой части Окленда, средь бела дня. Такого можно было ожидать разве что от красных китайцев.

Теперь он медленно брел по направлению к авеню Сан-Пабло. Солнце клонилось к закату — великолепному и яркому, к какому они привыкли за годы, прошедшие после Катастрофы. Стюарт едва замечал его. Может, мне стоит заняться чем-нибудь другим, сказал он себе. Маленькие ловушки для животных — это средство к существованию, но перспектив никаких. Я хочу сказать: разве можно стать кем-то, занимаясь таким бизнесом?

Потеря Эдварда Принца Уэльского повергла его в уныние. Он шел, смотря себе под ноги на разбитый, поросший травой тротуар. Путь его лежал мимо груд щебня, когда-то бывших зданиями фабрик. Из норы в развалинах за ним жадно наблюдало какое-то существо, которое, мрачно предположил он, следовало бы повесить за задние ноги, предварительно содрав шкуру.

Теперь понятно, почему Хоппи решил, что его видения относятся к загробному миру. Развалины, мерцающая бледность туманного неба… голодные глаза, неотрывно следящие за Стюартом, прикидывающие, стоит ли нападать. Наклонившись, Стюарт поднял острый обломок неизвестного вещества, комок органики и неорганики, склеенный какой-то белой слизью. Обитатель развалин превратил часть щебня вокруг себя в эмульсию для каких-то своих целей. Замечательное, должно быть, животное, думал Стюарт. Но что с того? Мир вполне обошелся бы без этих замечательных неупорядоченных жизненных форм, вылезших на свет божий за последние годы.

Я тоже эволюционировал, сказал он, повернувшись в первый и последний раз лицом к неизвестному существу, опасаясь, что оно увяжется за ним. Я соображаю быстрее, чем раньше, я достойный противник — так что вали отсюда!

Видимо, неизвестное существо согласилось. Оно даже не вылезло из норы.

Да, я эволюционировал, думал он, но остался таким же сентиментальным. Потому что по-настоящему горюю о своем коне. Чтоб они сдохли, эти ветераны-преступники, сказал он себе. Наверное, набросились на Эдварда всей толпой, как только мы отплыли. Если бы я мог уехать из этого города в провинцию, где нет такой жестокости и варварства. Именно так поступил после Катастрофы психиатр доктор Стокстилл. Он сразу же уехал из Ист-Бэя, я видел его отъезд. Умный человек — он не пытался вернуться в старую колею, начать все сначала на том же месте, как я.

Я хочу сказать, думал Стюарт, что нахожусь сейчас не в лучшем положении, чем до проклятой Катастрофы. Тогда я продавал телевизоры, сейчас — электронные ловушки. Какая разница? Одно другого не лучше. Фактически я качусь под гору.

Чтобы поднять настроение, он вынул одну из оставшихся сигарет «Золотой ярлык» Эндрю Джилла и закурил.

Целый день, понял он, потрачен зря на охоту за химерами на той стороне залива. Через два часа будет темно, и он отправится спать в подвальную комнатенку, обитую кошачьими шкурками, которую мистер Харди сдавал ему за доллар серебром в месяц. Конечно, он может зажечь лампу, заправленную жиром; зажечь ее ненадолго и почитать книгу или часть книги — его библиотека состояла в основном просто из отрывков, остальные части книг погибли или были потеряны. Или он мог пойти к старикам Харди послушать вечернюю передачу с сателлита.

В конце концов, с одного из передатчиков в трущобах Западного Ричмонда ему только что удалось послать Дейнджерфильду просьбу исполнить «Танцы сегодня вечером», любимую старомодную песенку, которую он помнил с детства. Неизвестно, найдется ли она на миллионах миль магнитофонной пленки в фонотеке сателлита, поэтому, может быть, Стюарт ждал напрасно.

Он шел и напевал про себя:

• Ах, что за новости я слышал:
• Сегодня танцы вечерком.
• Такие новости, ей-богу, —
• Танцы вечерком!
• Что ж, себя я парнем настоящим покажу,
• Я свою девочку обниму и закружу…

На его глазах выступили слезы, когда он вспомнил старомодную песенку из той, прошлой жизни. Сейчас все ушло, сказал он себе. Все, так сказать, начисто блутгельднуто… И что нам осталось взамен? Крыса, играющая на носовой флейте… да и той уже нет. У него была еще одна любимая старинная песенка: о человеке с ножом. Он попытался вспомнить, о чем в ней пелось. Что-то про акульи зубы… острые акульи зубы. Слишком смутно, никак не вспомнить… Мать Стюарта ставила для него пластинку, и человек с медовым голосом пел эту песенку — и было так прекрасно.

Держу пари, что никакой крысе так не сыграть, сказал он себе. Даже через миллион лет. Я хочу сказать, что сейчас это практически сакральная музыка. Она из нашего священного прошлого, которого не сможет разделить с нами ни одно замечательное животное и ни один мутант. Прошлое принадлежит только нам, настоящим человеческим существам. Я хотел бы (эта идея воодушевила его) обладать способностями Хоппи. Я хотел бы уметь впадать в транс, но не для того, чтобы смотреть вперед, как он, — я хочу смотреть назад.

Если Хоппи жив, может ли он по-прежнему делать так? Пытается ли? Интересно, где он, этот провидец? Да, вот кем он был — провидцем. Первый фок. Держу пари, что он спасся. Возможно, он убежал к китайцам, когда они высадили десант на севере.

Я бы вернулся, решил он, к тому первому моменту, когда встретил Джима Фергюссона, когда искал работу, а для негра все еще трудно было найти работу, связанную с обслуживанием людей. В чем Фергюссону не откажешь, так это в полном отсутствии любых предрассудков. Я помню этот день. Я продавал алюминиевые кастрюли, ходил по домам, а потом нашел другую работу, но там тоже надо было ходить из дома в дом. Боже мой, понял Стюарт, ведь моя первая настоящая работа была у Джима Фергюссона, потому что не считать же настоящей работу мелким «комми».

Думая о Джиме Фергюссоне, мертвом с того самого дня, когда упала бомба, он вышел на авеню Сан-Пабло с маленькими, понатыканными вдоль нее магазинчиками, в которых продавалось все — от вешалок для пальто до сена. Один из них, находящийся поблизости, был предприятием «Гомеостатические ловушки Харди», и Стюарт направился туда.

Когда Стюарт вошел, мистер Харди, сидевший за монтажным столом в глубине магазина под яркой дуговой лампой, оторвался от работы и взглянул на него. Все вокруг было завалено электронными деталями, которые мистер Харди насобирал в разных уголках Северной Калифорнии, в том числе в руинах Ливермора. Харди завел знакомство с некоторыми государственными служащими, и они позволяли ему копаться там, в запретной зоне.

Когда-то Дин Харди работал инженером на радиостанции в деловой части Окленда. Сухощавый пожилой человек с тихим голосом, он носил зеленый джемпер и галстук — это сейчас-то, когда любой галстук казался чудом. Своими седыми курчавыми волосами он напоминал Стюарту безбородого Санта-Клауса с притворно строгим лицом и озорным юмором. Мистер Харди был невелик и весил только 120 фунтов, но нрав у него был горячий, и Стюарт уважал его. Харди было около шестидесяти, и во многих отношениях он заменил Стюарту отца. Настоящий отец Стюарта, умерший после Катастрофы 1972 года, служил агентом страховой компании — тихий человек, также носивший галстук и джемпер, но без жесткости Харди, без его темперамента. Может, они и были, но Стюарт при них никогда не присутствовал или не помнил их.

И Дин Харди походил также на Джима Фергюссона.

Это больше, чем любая другая причина, повлияло на приход Стюарта к Харди три года назад. Он сознавал это, он не отрицал и не хотел отрицать этого. Он потерял Джима Фергюссона, и его тянуло к кому-то, похожему на него.

Он сказал мистеру Харди:

— Эдварда съели, — и присел на стул у дверей.

Сразу же из жилой части дома, оторвавшись от приготовления обеда, появилась Элла Харди, жена его нанимателя.

— Ты оставил коня без присмотра?

— Да, — признался он.

Грузная, разъяренная женщина смотрела на него с негодованием.

— Я думал, — оправдывался Стюарт, — что на общественном грузовом пирсе Окленда он будет в безопасности. Там есть чиновник…

— Обычный случай, — устало сказал мистер Харди. — Подонки. Должно быть, это те ветераны, которые живут в норах под пирсом. Хоть бы кто-нибудь бросил туда бомбу с цианистым калием. Они гнездятся там сотнями. А где автомобиль? Полагаю, тебе пришлось оставить его?

— Простите, — сказал Стюарт.

Миссис Харди язвительно заметила:

— Эдвард стоил восемьдесят пять серебряных американских долларов. Недельная выручка, между прочим.

— Я верну деньги, — твердо сказал Стюарт.

Страницы: «« « 23456789 » ... »»