Космонавты Сталина. Межпланетный прорыв Советской Империи Первушин Антон

1.3. МЕЧТАТЕЛИ ПРОТИВ ИМПЕРИИ

Итак, ракеты в Российской Империи имелись. И даже с успехом применялись на полях сражений. Однако кажущаяся из сегодняшнего дня элементарной идея о связи ракет с космическими, полетами еще должна была вызреть. И она в конце концов вызрела – только вот власти не имели к этому процессу ни малейшего отношения. Даже наоборот, они демонстрировали свое пренебрежение к процессу возникновения в Отечестве новых идей, ориентируясь исключительно на приоритеты, которые в те времена определяла просвещенная Европа.

Тем не менее ростки будущего находили лазейки даже в монолитном панцире презрительного равнодушия, с которым российская власть всегда относилась к своему народу.

Как я уже отмечал, долгое время никто (кроме остряка Сирано де Бержерака) не увязывал реактивный принцип движения с космосом. Пороховые ракеты были слишком маломощными для того, чтобы вывести полезный груз на орбиту или к Луне, а потому изобретатели изыскивали иные пути достижения поставленной цели: огромная пушка, воздушные шары, магниты, антигравитационные составы. Тем не менее, возможность применения реактивного движения для нужд транспорта выглядела весьма соблазнительной, открывая перспективы невиданного увеличения скорости при перевозке грузов и пассажиров.

Вот, например, в 1867 году, некий изобретатель Николай Афанасьевич Телешов взял во Франции патент на проект реактивного самолета, который он из-за отсутствия устоявшейся терминологии называл «системой воздухоплавания.» Судя по описанию, содержащемуся в патентной заявке, система Телешова представляла собой летательный аппарат тяжелее воздуха, приводимый в движение за счет отдачи газов, образующихся при взрыве в полом цилиндре, который служил камерой сгорания. В качестве горючего использовалась неназванная взрывчатая смесь, в качестве окислителя – атмосферный кислород.

Вот как отзывался о системе Телешова известный советский авиаконструктор доктор технических наук Болховитинов:

«Оригинальность проектов Телешова заключается в том, что конструктор пришел к мысли о создании силы тяги для своего аппарата с помощью реактивного двигателя. Конечно, силовая установка, предложенная Н. Телешовым, если подходить к ней с позиций сегодняшнего дня, несовершенна. Но интересно и важно то, что уже в то время (1867) русские изобретатели обращались к возможности использования реактивной силы отбрасываемых продуктов сгорания.»

Легко было дать подобное заключение через сто лет, когда принцип реактивного движения уже вовсю использовался в авиации и в космонавтике. Однако во времена Телешова члены Академии наук единодушно признали его изобретение фантазией. Ведь он не прояснил главного: какое именно взрывчатое вещество (смесь) должно использоваться в двигателе? Без ответа на этот вопрос проект реактивного самолета оставался лишь оригинальной идеей, которая не может быть воплощена в металле.

Впрочем, прорыв изобретательского воображения, опередившего время, завораживает сам по себе и увлекает нас на путь анализа альтернативных вариантов истории по принципу: а что если бы?

Если бы Шильдер довел свою чудо-субмарину до серийного образца, а Телешов сумел бы найти взрывчатую смесь нужных характеристик и построил бы реактивный самолет – как изменилась бы история? Боюсь, это привело бы к началу «гонки вооружений» по всей Европе. Она и так никогда не прекращалась, но появление «оружия будущего» вывело бы ее на новый уровень. Предполагаю также, что лидерство в этих перспективных областях Россия утратила бы довольно быстро. Производство в Империи все еще оставалось кустарным, и для поддержания флота ракетных субмарин класса «Шильдер» и реактивных самолетов серии «Телешов» потребовалось бы построить десятки специализированных заводов, объединив их под руководством умных и пробивных генералов, подобных Константинову. Подобное стало возможным при Сталине, но как было это осуществить при царе-батюшке Александре II, который хоть и был реформатор с либеральным уклоном, но в перспективных технологиях разбирался слабо, конфронтации с Западом избегал и вообще был человеком вялым и слабохарактерным? Даже поляков не сумел приструнить толком, а все равно вошел в мировую историю как очередной русский тиран, втоптавший в кровавую грязь один из европейских народов…

Ну да ладно, разговор о возможностях России стать еще в XIX веке «владычицей морей и воздуха» отложим до следующей книги, а здесь вернемся к нашим ракетам.

Все же позапрошлый век был «веком пара», а не «взрывчатых смесей», и следовательно, многие проекты новых транспортных систем основывались на способности насыщенного пара вытекать через сопла, создавая реактивную тягу. Один из таких проектов принадлежит архитектору Федору Романовичу Гешвенду – эта фамилия обычно приводится в ряду тех, кто стоял у истоков ракетостроения в России, однако конструкция Гешвенда, описанная через двадцать лет после Телешова, выглядит куда более «приземленной» и еще менее осуществимой.

В 1887 году Гешвенд издал брошюру «Общее основание устройства воздухоплавательного парохода (паролета).» В брошюре был приведен чертеж некоего аэроплана в трех проекциях и расчеты к нему. По замыслу архитектора, паровая реактивная струя должна была поднять в небо деревянный четырехколесный аппарат с заостренным носом, увенчанный двумя эллипсовидными крыльями.

Проект Гешвенда не случаен в его биографии. Проблемами реактивного движения он интересовался и ранее, предложив использовать вытекающий через сопла пар для ускорения движения поездов.

«Паролет» впечатлял. По расчетам архитектора, его машина должна была иметь совершенно необычайные для тех времен характеристики. Скорость при взлете – 1010 км/ч, подъемная сила – 1, 33 т, расход пара – 213 кг/ч. Перелет из Киева в Петербург с пятью промежуточными посадками по 10 минут должен совершаться за 6 часов (!). При наличии конденсатора расход воды можно снизить до 107 кг/ч. Запас топлива (керосин) на один час полета составляет 16 литров. В аппарате помещаются три пассажира и один «машинист.» Для управления служат руль и поворотная воронка пароструйного аппарата. Двигатель – реактивный паровой, причем пар, покидая котел по системе труб, подается в ряд инжекторных сопел и, увлекая за собой большую массу воздуха, вырывается из последней – седьмой воронки. Вес аппарата с запасом воды и топлива – 1, 14 т.

Гешвенд был убежден, что его проект вполне реален, а аппарат, если его построить, станет вполне надежной и безопасной машиной. В рассуждениях архитектора была своя логика. «Кажущаяся опасность езды в воздушном двигателе, если строго обсудить, будет значительно менее опасной, чем езда на железных дорогах и на лошадях, по следующим основаниям: когда окончательно будет констатировано правильное устройство и движение воздушного двигателя, то движение его в воздухе почти не может подвергаться каким-нибудь случайностям, зависящим от рельсов, их ремонта и сторожей и т. п., а в экипажах – от бешеных лошадей и ломки экипажа; относительно же порчи машины, то, за неимением в реактивном двигателе сложного, вращающегося механизма, ни смазки, нечему портиться; что же касается парового котла, то он из самого прочного металла стали и весьма малого размера(…); наконец, машинист всегда под полным надзором пассажиров, а потому несчастных случаев почти нельзя предвидеть. Езда же в воздухе свободна.»

Гешвенд подсчитал даже себестоимость «паролета» – 1400 рублей. Но денег этих у него не было, а мецената, увлеченного идеей модернизации транспорта, не нашлось. Весьма характерен отзыв полковника Кирпичева из Комиссии по применению воздухоплавания к военным целям. Признавая незаурядность замысла Гешвенда, полковник тем не менее отмечал:

«Кажущаяся с первого взгляда выгода прибора парализуется огромной величиной выпускных конусов, располагаемых по обеим сторонам парового котла для свободного вытекания пара, и необходимостью иметь в составе воздухоплавательного аппарата паровой котел значительных измерений, требующий известный запас топлива и воды. Независимо от этого предлагаемый автором „паролет“ осуществляет собой идеи аэроплана и по одному этому представляет значительные неудобства.»

«Паролеты», как мы теперь знаем, не сумели завоевать небо. Только в альтернативно-исторических реконструкциях тех, кто увлекается «викторианской эпохой» и технологиями XIX века, остроносые паролеты бороздят воздушный океан, обгоняя неповоротливые аэростаты и дирижабли.

И все же реактивная струя пара нашла свое применение в современной космонавтике.

Читаю колонку «космических» новостей, которую ведет в Интернете мой хороший знакомый Александр Борисович Железняков. Узнаю, что оказывается совсем недавно на европейском спутнике UK-DMC, запущенном на орбиту 27 сентября 2003 года, был испытан паровой реактивный микродвигатель. Два грамма воды нагрели тремя ваттами до 200° С. Тринадцатиграммовый двигатель проработал полминуты, развив тягу в 0, 34 г (3, 3 мН). Эксперимент показал, что перенасыщенный пар вполне можно использовать для управления ориентацией небольших космических спутников: новый реактивный двигатель дешев, а его топливо нетоксично…

А киевский архитектор Гешвенд на 49-м году жизни умер в доме для умалишенных – еще один мечтатель, сосланный властью на Байконур.

Следующим в ряду российских изобретателей, задумавшихся о перспективах применения реактивной тяги в воздушном транспорте, был выпускник физико-математического факультета Московского университета Сергей Сергеевич Неждановский.

Вопросами воздухоплавания Неждановский начал заниматься в конце 1870-х, а в июле 1880 года он впервые пришел к мысли о возможности устройства реактивного летательного аппарата, о чем свидетельствует относящаяся к тому времени запись в его рабочей тетради:

«Летательный аппарат возможен при употреблении взрывчатого вещества, продукты его горения извергаются через прибор вроде инжектора.»

Тогда же Неждановский сделал некоторые вычисления, относящиеся к ракетному аппарату, приводимому в движение за счет реакции пороховых газов. Рассчитав два варианта двигателя (при давлении пороховых газов, равном 150 и 200 атмосфер), Неждановский пришел к следующему выводу: «Думаю, что можно и не мешает устроить летательный аппарат. Он может носить человека по воздуху по крайней мере в продолжение 5 минут. Раструб, выпуская воздух с наивыгоднейшей скоростью, доставит экономию в горючем материале и увеличит время и продолжение полета.»

В 1882 году Неждановский вновь вернулся к идее устройства реактивного летательного аппарата и проанализировал теоретические схемы двигателей, действующих реакцией углекислого газа, водяного пара и сжатого воздуха.

В том же году Неждановский высказал мысль о возможности устройства двух типов реактивных летательных аппаратов тяжелее воздуха: с крыльями и без них. Кроме того, он указывал, что реактивный двигатель на сжатом воздухе можно использовать для горизонтального перемещения «воздушного шара сигарообразной формы.»

В отличие от большинства изобретателей, занимавшихся до него решением проблемы реактивного полета, Неждановский почти совершенно не занимался разработкой конструкции летательных аппаратов, уделяя основное внимание проблеме создания двигателя и поиску оптимального топлива для него.

Особого внимания в этой связи заслуживает предложение Неждановского применять в качестве источника энергии взрывчатую смесь, состоящую из двух жидкостей – горючего и окислителя. В своей рукописи, относящейся к 1882-1884 годам, он писал:

"…можно получить взрывчатую смесь из двух жидкостей, смешиваемых непосредственно перед взрывом. Таковы азотноватая кислота NO2 и керосин, первой 2 части, второго 1 часть. Таковы азотная кислота и пикриновая кислота. Этим способом можно воспользоваться для устройства летательной ракеты с большим запасом взрывчатого вещества, делаемого постепенно по мере сгорания. По одной трубке нагнетается насосом одна жидкость, по другой другая, обе смешиваются между собой, взрываются и дают струю…"

Это уже похоже на современное описание принципа работы жидкостного ракетного двигателя. Следует, однако, указать, что Неждановский исходил лишь из эксплуатационных соображений. Такие важные преимущества жидкостных ракетных двигателей, как независимость их работы от условий окружающей среды и значительно большая энергоемкость по сравнению с другими известными в то время реактивными двигателями, были оставлены изобретателем без внимания.

Позднее Неждановский придумал установить реактивные двигатели на геликоптере. Дело в том, что к концу XIX века туманные мечты Леонардо да Винчи об удивительной машине с вертикально поставленной осью винта чрезвычайно увлекали изобретателей.

В записках Неждановского, посвященных этой теме, мы находим прототип прямоточного воздушно-реактивного двигателя, который в XX веке будет широко использоваться в крылатых ракетах, первой из которых стала знаменитая немецкая «V-1», наводившая ужас на англичан. Неждановский называл свой двигатель «реактивной горелкой», и его проект был близок к осуществлению. В 1904 году в Кучино, где располагался Аэродинамический институт, созданный купцом Рябушинским, началось строительство самолета. Сергей Сергеевич принимал в этом деле активнейшее участие. Он забраковал мотор, выписанный Рябушинским из Франции, и предложил собственный двигатель, в котором бензин сгорал вместе с воздухом в специальной камере, а горячие газы, пройдя через каналы в лопастях винта, вытекали через сопла. Реакция газовых струй и должна была вращать винт. Однако Рябушинский счел эту идею безумной и отказался от совместных работ с Неждановским.

Такому итогу, должно быть, поспособствовало и то, что Неждановский не решался опубликовать свои разработки, а не имея публикаций и отзывов на них, действительно выглядел чудаковатым прожектером. Увлечение проблемами аэродинамики, работа в созданном в первые годы Советской власти Центральном аэрогидродинамическом институте (ЦАГИ) привели к тому, что Неждановский и сам забыл о своей «ракетной молодости.» Романтика авиации, нового технического прорыва захватили его целиком. Он конструировал самолеты, воздушные змеи оригинальной формы, моторные сани, занимался аэрофотосъемкой. Умер Неждановский в 1940 году 90-летним стариком. Его рукописи и чертежи, посвященные реактивным двигателям, отыскали в семейном архиве уже после смерти Сергея Сергеевича, а сообщение о «летательной ракете» появилось в печати только в 1957 году – после того, как на орбиту вышел первый искусственный спутник…

Тут нужно остановиться и отметить, что среди умнейших людей Императорской России хватало революционеров. Они обладали многими талантами и хотели работать на благо своей страны, но только если в эту страну придет демократия и законность – когда будет зафиксировано равенство всех людей, будут гарантированы элементарные права и начнется процесс формирования новых структур власти, подотчетных народу.

Нынешние либеральные историки, родившиеся во времена Советского Союза и успевшие вкусить «прелестей» тоталитаризма, настолько ненавидят все, связанное с большевиками и революцией, что готовы простить царизм и в многочисленных трудах описывают, как здорово жилось в Императорской России, и если бы не эти выродки с бомбами и револьверами, то жилось бы еще лучше. Представляя нам роскошный фасад с колоннами и кариатидами, они вновь бояться заглянуть внутрь самого здания – где мрак и гниль, вонь и полуразложившиеся трупы. А ведь все познается в сравнении. Революционеры не были выродками, они искали путь к более справедливому обществу, и никто из них не догадывался, что утопия обернется лагерями ГУЛАГа. Ведь рисовались совсем иные картины.

XIX век был не только веком паровых технологий, но и веком утопий. Именно тогда были придуманы социальные конструкции, которые революционеры попытались воплотить в жизнь с началом XX века. На русской почве утопии произрастали из мечты православного люда о Царствии Божием на земле. Достижение этого виделось через очищение, через обретение святости.

«Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом», – поучал святой Иреней Лионский.

Символика православного храма, иконы, литургия приобщали верующих к иному времени – грядущему, которое будет преображено Вторым Пришествием, «парусией.» Само же грядущее Царство являло себя через красоту.

Описания «небесной красоты» – один из обязательных элементов русской утопии. Тоска по чарующей красоте предвосхищала неизбежное преображение мира, побуждала возвыситься над суетностью, подняться к божественному прототипу, который равно запечатлен и в макрокосме Вселенной; и в микрокосме нашей души.

Писатели XIX века впитали эту тоску с молоком матери. Полистаем пожелтевшие страницы старых книг.

Вот роман археолога Александра Вельтмана «Год MMMCDXLVIII. Рукопись Мартына Задеки», датированный 1833 годом, в котором автор путешествует в грядущее и попадает в Босфоранию. Держава будущего является возрожденной Византийской Империей. Там нет больше ни несчастных, ни бедных. Общественные здания строятся из мрамора и золота. А Верховный Совет помогает править доброму государю Иоанну.

Вот знаменитая утопическая повесть князя Владимира Одоевского «4338-й год. Петербургские письма», первый фрагмент которой опубликован в 1835 году. Автор во сне переносится на две с половиной тысячи лет в будущее, где «подселяется» в тело китайского студента Ипполита Цунгиева, путешествующего по России сорок четвертого века. Письма студента своему учителю полны восторженных отзывов: он побывал в центре мировой цивилизации! Благодаря научному прогрессу самой могущественной державой Земли стала Российская Империя. Другие нации (Англия, Соединенные Штаты) исчезли или разорены экономически. Только Китай сохранил свою мощь, но меньшую, чем у России. Империя управляется просвещенным государем, который по совместительству – лучший поэт. Государю помогает Государственный Совет, покровительствующий наукам и искусствам. Ученые составляют сердце общества. Благодаря этому невиданными темпами развивается техника. Одоевский с наслаждением описывает управляемые аэростаты и «гальваностаты», гигантские туннели с несущимися по ним «электроходами», службу прогнозирования и управления погодой, систему теплохранилищ, использующих вулканический жар Камчатки, «магнетические телеграфы», искусственные ткани и пищу… Человечество совершило прорыв в космос: «Нашли способ сообщения с Луною; она необитаема и служит только источником снабжения Земли различными житейскими потребностями, чем отвращается гибель, грозящая земле по причине ее огромного народонаселения. Эти экспедиции чрезвычайно опасны, опаснее, чем прежние экспедиции вокруг света; на эти экспедиции единственно употребляется войско…» Научно-техническая революция породила социальную. Это проявляется в названиях и задачах имперских министерств. Есть министерство истории, министерство философии. Премьер носит титул «министра примирений» и в его функции входит своевременно прекращать любые споры, включая семейные склоки. При этом за согласие пойти на мировую конфликтующие стороны могут получить крупную денежную премию… В повседневной жизни люди непосредственны и раскованны, ибо внешний этикет отсутствует. Весьма популярны и одобрены обществом «магнетические сеансы», на которых россияне вводят себя в эйфорическое состояние, вдыхая особые «возбуждающие газы», после чего беспрерывно улыбаются друг другу, поверяют сердечные тайны, затевают любовные игры…

Одоевский верил в то, что Россия, изменившись в либерально-технократическом ключе, сумеет стать передовой державой, обогнать европейских конкурентов. Его видения счастливого будущего (эвхронии) перекликаются со старой концепцией «Москва – Третий Рим» сформулированной в восьмидесятых годах XVI века псковским монахом Филофеем, а потому органично вписываются в русскую культуру.

Князь писал: «XIX столетие принадлежит России», его мысль развивал критик Надеждин: «Мы бежим (с Европой) взапуски и, верно, перебежим скоро, если уже не перебежали…»

Веру революционеров и им сочувствующих в неизбежность обновления России поддерживала значительно мифологизированная история Петровских реформ. Образованные люди помнили, какой рывок совершила страна во времена Петра I: от поражения в войне со шведами к победе, от «пустынного берега» к великолепной столице, от патриархальной жизни к современности.

«Кто бы осмелился предположить в 1700 году, что блистательный и образованный двор появится на берегу Финского залива(…); что империя протяженностью в две тысячи лье, дотоле нам почти неведомая, станет культурной в течение пятидесяти лет; что ее влияние распространится на всю Европу(…)? Тот, кто предположил бы это, прослыл бы самым химерическим из людей.» Так писал Вольтер в середине XVIII века. Слова «химера» и «утопия» тогда были синонимами.

Положа руку на сердце, скажите: разве не мечтаем мы сегодня о том же самом? Не мечтаем о великой России, которая сумеет вырваться вперед и уже одним этим станет привлекательной в глазах иных, больших и малых, народов? И можно ли не поддерживать людей, которые заявляют, что знают, как это сделать, даже если эти люди обманывают нас, добиваясь кресла в Госдуме и связанных с ним благ?

В пользу революционеров XIX века (если сравнивать их с нынешними политическими болтунами) говорит хотя бы тот факт, что они были готовы сложить головы в борьбе за утопию. И шли на плаху с гордостью, с чувством выполненного долга.

Ради чего они убивали и умирали? Вновь обратимся к книгам.

Вот «петрашевец» Толль в романе «Труд и капитал» (1869) описывает мечту о мире, в котором все социальные проблемы решены за счет того, что каждый человек с помощью простых в обслуживании машин производит необходимые ему продукты. В таком мире не станет ни капиталистов, ни пролетариев, наступит новый «золотой век.»

Вот этапный роман Чернышевского «Что делать?», написанный в тюрьме и ставший катехизисом революционеров. Это – роман воспитания, психологический и политический одновременно. Чернышевский рассказывал своим читателям об «освобождении» (семейном, профессиональном, чувственном) юной разночинки Веры Павловны Розальской, осуществляемом под руководством «новых людей», которые персонифицированы в образах двух молодых врачей – Лопухова и Кирсанова. Грядущая утопия таким образом проявляется в трех ипостасях: «новые люди», которые живут уже сейчас, кооперативная швейная мастерская Веры и, конечно же, видение светлого будущего в «Четвертом сне Веры Павловны.» В этом сне Веру увлекает за собой прекрасная незнакомка. Под ее руководством Вера посещает дворец будущего, построенный из стекла и алюминия. Там живут две тысячи человек. Подобно гигантской теплице, он возвышается среди полей. Распевая песни, жители утопии собирают урожай с помощью «умных машин.» Обед, обильный, изысканный и бесплатный, накрывается в просторной столовой. Развлечения обитателей дворца проходят под знаком разнообразия в удовольствиях: балы в одеждах афинян, концерты, театр, библиотеки, музеи, комнаты любви…

Эти картины завораживали, но поклонники идеи «русского прорыва» и прочие адепты скорейшего наступления Царствия Божия на земле прекрасно понимали: чтобы воздвигнуть новый мир, нужно взорвать старый. Какие, к дьяволу, космические корабли, когда нужно делать бомбы?!

По всей видимости, именно так размышлял народоволец Николай Иванович Кибальчич, которого называют создателем первого проекта летательного аппарата, способного достичь космических орбит.

Считается, что до Кибальчича авторы проектов реактивных летательных аппаратов как в России, так и в других странах предлагали использовать принцип реактивного движения лишь для осуществления перемещения аэростата или аэроплана в горизонтальном направлении. Подъемная же сила должна была создаваться либо за счет газа легче воздуха (аэростатический принцип), либо за счет обтекания крыльев потоком воздуха (аэродинамический принцип). Совершенно на ином принципе был основан летательный аппарат Кибальчича, для полета которого атмосфера не только не была необходима, но даже вредна, поскольку создавала дополнительное сопротивление. Однако проект этот так и не был реализован, потому что появился он в голове человека, смыслом жизни для которого стало не «пустое изобретательство», а практическая деятельность, направленная на свержение существующего государственного строя.

Николай Иванович Кибальчич родился в местечке Корон Кролевецкого уезда Черниговской губернии в 1853 году. Пользуясь привилегиями сына священника, он учился в Новгород-Северской духовной семинарии, но затем перешел в гимназию. Николай находился в том сословном положении, которое позволяло ему получить высшее образование, но обрекало на полуголодную жизнь. Он понимал это и все-таки поехал в Петербург.

19 сентября 1871 года Кибальчича зачислили на первый курс Института инженеров путей сообщения имени Александра I. В этом учебном заведении преподавали выдающиеся ученые. И само по себе оно выделялось среди других учебных заведений новаторством предмета изучения: ведь пути сообщения подразумевали не только железнодорожный транспорт, но и другие направления в сфере перемещения людей и грузов. Впрочем, железные дороги и паровозы в 70-е годы XIX века все еще представлялись чем-то необыкновенным, творением из будущего. В тот год, когда Кибальчич поступал в институт, на 180 студенческих мест претендовали 304 человека.

Казалось бы, что еще нужно молодому человеку из «глубинки»? Однако Кибальчич инженером стать не захотел и ушел с третьего курса. В том же году он был зачислен студентом Медико-хирургической академии. Скорее всего, на решение поменять жизненный путь повлияли новые политические взгляды Кибальчича. Именно в это время он увлекся социальными проблемами, посещал кружки самообразования, читал политико-экономическую литературу, познакомился с идеями народников.

«Я бы ушел в народ и был до сих пор там, – будет говорит он на суде, вспоминая студенческий период своей жизни. – Цели, которые я ставил, были отчасти культурного характера, отчасти социалистического.»

Но для того, чтобы «уйти в народ», не нужно образование инженера-путейца, а вот знания врача очень могут пригодиться…

В итоге Кибальчич не стал ни инженером, ни врачом. Утопия звала, пленяла, требовала решительных действий. А тут еще неприятный инцидент, выявивший скрытую нелояльность Кибальчича по отношению к властям. Николай не был революционером, когда летом 1875 года поехал на каникулы к брату под Киев. Там он дал прочитать одному крестьянину запрещенную сказку публициста-народника Льва Тихомирова «О четырех братьях и их приключениях» (она известна также под названием «Где лучше?»).

Сюжет крамольной сказки таков.

…Неизвестно, когда именно, но не очень давно, неизвестно где, а только говорят, что в России-матушке, жили-были четыре брата: Иван и Степан, Демьян и Лука. Жили они в дремучем лесу и не знали, что делается на белом свете.

«А что, братцы, – сказал однажды Степан, – не выйти ли нам из лесу – людей посмотреть и себя показать, поискать лучшей жизни?»

Сказано – сделано. Иван взял путь на север, Степан – на юг, Демьян – на восток, а Лука – на запад. Сговорились встретиться в скором времени и если где-то отыщется такая жизнь, чтобы можно было «как сыр в масле кататься», отправиться туда всем вместе.

Получилось, однако, не совсем так, как замышляли братья. Иван на севере встретил крестьян, которых царь только что освободил от крепостного ига. Спросил он, хорошо ли им живется на свободе. И услышал ответ: «Освободили – иди, значит, куда хочешь: хоть в острог, хоть в Сибирь, хоть в могилу…» Иван заступился за мужиков, выступивших против старосты-грабителя. Его заковали в кандалы и за бунт отправили в Сибирь.

Такую же картину крестьянской жизни увидел в южной стороне второй брат – Степан. Он попытался поднять крестьян на восстание: «Коли царь не хочет либо не может ничего сделать, так, видно, самим за себя постоять следует…» И Степана в кандалы заковали.

Демьян на востоке работал на заводах, везде за свой труд получал гроши: «Трудись, как вол, живи, как собака, – всем такая доля.» Однажды он присоединился к забастовщикам, был схвачен и тоже отправлен в Сибирь.

Лука, самый младший брат, долго ходил по западной стороне. Решил посмотреть, как живут монахи, и поступил в монастырь. Там увидел, как святые отцы обирают мирян, сказал «слово богохульное» и был приговорен туда же – в Сибирь.

Так и потянулись все четыре брата по Владимирскому тракту в «края отдаленные.» Там судьба свела их в пересыльном остроге. Не нашли братья земли обетованной. «Исходили всю Русь-матушку и одно всюду видели: везде богатые грабят бедного, везде давят народ мироеды проклятые, дворяне, фабриканты и хозяева. Они держат рабочий люд в кабале, обирают до ниточки.»

Братья «изловчилися и ушли из-под стражи на волю» с твердой верой, что «ударит грозный час, пробудится народ, почует, в себе силу могучую, силу необоримую и раздавит он тогда всех грабителей, всех мучителей безжалостных… Все начальство с боярами, фабриканты и помещики, все монахи лицемерные – все получат воздаяние за грехи свои тяжелые. Всех их сотрет народ с лица земли и потом заживет припеваючи.»

С тех пор ходят братья по русской земле: на юге, на севере, на востоке, на западе, будят везде народ против лютых недругов…

Сказка, прямо скажем, не шедевр – слишком политизирована, чтобы оставаться просто намеком. Фактически это была революционная прокламация, призывавшая народ к восстанию против самодержавия. Многие пропагандисты-народники широко использовали ее для агитации. Власти, соответственно, рассматривали «Сказку» как сочинение противоправительственного характера, а те, кто ее распространял, считались государственными преступниками.

Книжка, переданная Кибальчичем крестьянам, в конце концов попала на стол к прокурору Киева. Следствие вышло на петербургскую квартиру Николая, где жандармы обнаружили две пачки нелегальной литературы.

Кибальчич был приговорен к месячному тюремному заключению, перед тем проведя в тюрьме… два года и восемь месяцев! И это, замечу, была обычная практика. О чем стоит помнить тем, кто нынче пытается обелить российский царизм, изображая его чуть ли не панацеей от всех социальных бед.

Естественно, отсидка не могла не повлиять на мировоззрение Кибальчича. В тюремную камеру вошел студент с либеральными взглядами, а вышел – боевик с радикальной программой. Он сам нашел связь с исполнительным комитетом партии «Народная воля» и сам предложил им изготовлять бомбы для совершения террористических актов.

13 марта 1881 года (по новому стилю) народовольцы убили царя Александра II. Суд, состоявшийся с 7 по 9 апреля 1881 года в Санкт-Петербурге, завершился вынесением смертного приговора всем шести обвиняемым.

Организатором группы был Александр Желябов, который во время суда не упускал ни малейшей возможности выступить с обличительной политической речью. Непосредственно в царя бомбы метали Рысаков и Гриневицкий. Участие же Кибальчича выразилось в том, что он изготовил бомбы и обучил боевиков пользоваться ими.

Кибальчич был арестован 29 марта 1881 года. Он снова оказался в камере – во внутренней тюрьме Петербургского жандармского управления, расположенной на набережной Фонтанки. Кибальчич, разумеется, понимал, что смертный приговор неизбежен. И понимание этого вернуло его душе покой. Напряжение последних дней схлынуло. Все, что Николай мог сделать для революции и наступления эры справедливости, он уже сделал – хватало времени посидеть, подумать, вспомнить прошлое и даже пофантазировать о будущем. Именно в камере смертников Кибальчич занимался тем делом, которому при другом развитии событий мог бы посвятить всю жизнь. Его эрудиция, его природные таланты, его познания в области транспорта и взрывчатых веществ соединились, чтобы произошел качественный скачок, и разночинец Николай Кибальчич сделал открытие, опередившее время.

Адвокат Герард в обращении к сенату рассказывал:

«Когда я явился к Кибальчичу, как назначенный ему защитник, меня прежде всего поразило, что он был занят совершенно иным делом, ничуть не касающимся настоящего процесса. Он был погружен в изыскание, которое он делал о каком-то воздухоплавательном снаряде; он жаждал, чтобы ему дали возможность написать свои математические изыскания об этом изобретении. Он написал их и представил по начальству…»

Эта записка ныне известна под названием «Проект воздухоплавательного прибора.» Ее приобщили к делу и положили в архив Департамента полиции.

Предложенный Кибальчичем «воздухоплавательный прибор» имел вид платформы с отверстием в центре. Над этим отверстием устанавливалась цилиндрическая «взрывная камера», в которую должны были подаваться «свечки» из прессованного пороха. Для зажигания пороховой свечки, а также для замены их без перерыва в горении Кибальчич предлагал сконструировать особые «автоматические механизмы.»

Машина сначала должна была набрать высоту, а потом перейти на горизонтальный полет, для чего «взрывную камеру» следовало наклонять в вертикальной плоскости. Скорость предполагалось регулировать размерами пороховых «свечек» или их количеством. Устойчивость аппарата при полете обеспечивалась продуманным размещением центра тяжести и «регуляторами движения в виде крыльев.» Мягкая посадка «воздухоплавательного прибора» должна была осуществляться простой заменой более мощных пороховых «свечек» на менее мощные.

Летательный аппарат Кибальчича принципиально был пригоден и для полетов в безвоздушном пространстве. Сам автор об этом не говорил. Он ставил перед собой более скромную задачу, что явствует даже из названия проекта – все же косность тогдашних представлений сковывала и его выдающийся ум.

Кроме того, проекту не хватало серьезной технической экспертизы. Кибальчич неоднократно обращался к властям, чтобы как можно скорее провести ее и получить мнение специалистов по этому вопросу:

«Находясь в заключении за несколько дней до своей смерти, я пишу этот проект. Я верю в осуществимость моей идеи, и эта вера поддерживает меня в моем ужасном положении. Если же моя идея после тщательного обсуждения учеными специалистами будет признана исполнимой, то я буду счастлив тем, что окажу громадную услугу родине и человечеству, я спокойно тогда встречу смерть, зная, что моя идея не погибнет вместе со мной, а будет существовать среди человечества, для которого я готов был пожертвовать своей жизнью. Поэтому я умоляю тех ученых, которые будут рассматривать мой проект, отнестись к нему как можно серьезнее и добросовестнее и дать мне на него ответ как можно скорее…»

А вот письмо министру внутренних дел, написанное за три дня до казни:

«По распоряжению вашего сиятельства мой проект воздухоплавательного аппарата передан на рассмотрение технического комитета. Не можете ли, ваше сиятельство, сделать распоряжение о дозволении мне иметь свидание с кем-либо из членов комитета по поводу этого проекта не позже завтрашнего утра или, но крайней мере, получить письменный ответ экспертизы, рассматривавшей мой проект, тоже не позже завтрашнего дня…»

Не дождавшись экспертизы, изобретатель решил воспользоваться последним словом приговоренного, чтобы не дать похоронить проект в архиве:

«…По частному вопросу я имею сделать заявление на счет одной вещи, о которой уже говорил мой защитник. Я написал проект воздухоплавательного аппарата. Я полагаю, что этот аппарат вполне осуществим. Я представил подробное изложение этого проекта с рисунками и вычислениями, так как, вероятно, я уже не буду иметь возможности следить за его судьбой, и возможно предусмотреть такую случайность, что кто-нибудь воспользуется этим моим проектом, я теперь публично заявляю, что проект мой и эскиз его, составленный мною, находится у господина Герарда…»

И все же проект похоронили. Начальник Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия граф Михаил Тариелович Лорис-Меликов наложил на записку Кибальчича следующую резолюцию: «Давать это на рассмотрение ученых теперь едва ли будет своевременно и может вызвать только неуместные толки.» С этого момента ни один специалист не мог получить доступа к рукописи.

Слухи о каком-то необычайном открытии, сделанном цареубийцами, дошли до просвещенной Европы, вызвав пересуды.

Примерно через год после совершения казни в Лондоне вышла брошюра воспоминаний одного из друзей Кибальчича. Говорилось там и о его изобретении: «Что касается его проекта воздухоплавательной машины, то, если не ошибаюсь, он состоял в следующем: все ныне употребляемые двигатели (пар, электричество и т. д.) недостаточно сильны для того, чтобы направлять воздушные шары. Идея Кибальчича состояла, кажется, в том, чтобы заменить существующие двигатели каким-нибудь взрывчатым веществом, вводимым под поршень. Сама по себе эта идея, насколько мне известно, не нова; но здесь важны подробности: какое вещество вводится, при каких условиях и т. д.»

В этом высказывании причудливо переплелись правда и вымысел. Теперь-то мы знаем, что в проекте даже слов таких не было: «воздушный шар.» Кибальчич не приспосабливал ракету, подобно многим своим предшественникам, к существующим летательным аппаратам – он создал оригинальный ракетный корабль, использующий в качестве движителей твердотопливные ускорители. Однако власть предпочла вычеркнуть проект Кибальчича из истории. Мотивы были все те же: если в Европе этим никто не занимается, то и нам незачем.

Лишь в 1918 году в историческом журнале «Былое» профессор Николай Рынин, специализировавшийся на изучении вопросов реактивного движения, напишет:

"Мне не известно в точности, кем была изобретена ракета, по идее которой Кибальчичем был составлен его проект, и была ли кем-нибудь до Кибальчича предложена идея применения принципа ракеты к движению летательного аппарата.

По-видимому, еще Жюль Верн в одном из своих романов дает представление о воздушном корабле реактивного типа. По крайней мере, на этот роман есть ссылка в статьях К. Циолковского и Вегнера.

Мне этого романа найти не удалось. Не смешивают ли оба упомянутых автора полет в ядре на луну, описанный в известном романе Жюль Верна «Вокруг луны», полет, основанный на эффекте выстрела из пушки, с «реактивным» полетом, идея которого совсем другая.

Если это так, то, насколько мне удалось разобраться в русских и иностранных сочинениях по воздухоплаванию, за Н. И. Кибальчичем должен быть установлен приоритет в идее применения реактивных двигателей к воздухоплаванию, в идее, правда, практически еще не осуществленной, но в основе правильной и дающей заманчивые перспективы в будущем, в особенности, если мечтать о межпланетных путешествиях."

Хочется дать волю фантазии и представить себе на минуту, что предложение старорежимного генерала имярек засадить Кибальчича до конца дней в тюрьму и заставить работать на государство, было принято. Александр III подписал секретный указ о помиловании, казнь Кибальчича была спектаклем, а сам он получил в распоряжение прекрасно оборудованную химическую лабораторию и полигон где-нибудь на реке Подкаменная Тунгуска. Там, вдали от цивилизации, но пользуясь всеми ее достижениями, изобретатель построил космический корабль, летающий на реактивном принципе. И взрыв над тайгой, случившийся в июне 1908 года, был не падением глыбы космического льда, как принято считать ныне, а, наоборот, стартом корабля Кибальчича на Марс… Чем не сюжет для приключенческого романа?..

Однако, к сожалению, даже если бы Николай Кибальчич получил лабораторию, полигон, библиотеку и отряд толковых помощников, на реализацию его проекта хотя бы в изначальном виде ушло бы куда больше времени, чем двадцать семь лет, оставшихся до падения Тунгусского метеорита. И к 1918 году, когда Николай Рынин написал свою статью, чтобы зафиксировать приоритет «воздухоплавательного прибора», межпланетные путешествия оставались бы недостижимой мечтой. Причина этого кроется в том, что проект Кибальчича чрезвычайно слаб с технической точки зрения. Кибальчич был взрывник, и для него главным было обеспечить достаточную частоту взрывов, чтобы удержать аппарат в воздухе. Он не думал об аэродинамике, и платформа, описанная им, вызвала бы чудовищное сопротивление окружающей среды. Он не думал об ударной знакопеременной нагрузке, и пороховые взрывы довольно быстро разрушили бы самую прочную камеру сгорания. Кроме того, тяги, создаваемой порохом, явно не хватило бы, чтобы оторвать крупную пилотируемую машину от земли.

Сочиняя свой проект, Кибальчич продвигался практически вслепую – ведь на тот момент еще не существовало теории реактивного полета, которая позволила бы ему хотя бы подсчитать соотношение массы «воздухоплавательного прибора» и массы топлива, необходимого для его подъема на заданную высоту. И в этом ему не мог помочь ни один эксперт. Должно было пройти время, чтобы появились люди, поставившие целью разработать стройную математическую, модель движения ракеты, используя которую инженеры-практики могли бы осуществить правильный выбор в пользу той или иной конструкции. Возможно, записка Николая Кибальчича ускорила бы процесс возникновения такой модели, однако царские чиновники предпочли спрятать записку в архив, и взрывник «Народной воли» так и не стал человеком, силой мысли перевернувшим мир…

Вообще же, чтобы обратить смутную мечту о полетах к звездам в практическую деятельность по решению различных технических проблем, стоящих перед звездоплавателями, необходимо было нечто большее, чем рукопись цареубийцы. Требовалось наличие как минимум трех движущих сил процесса.

Первое – должна была появиться теория, увязывающая реактивное движение с космическими полетами. Второе – должна была появиться группа ученых и инженеров, которые ставят своей целью создание космических аппаратов. Третье – должна была появиться группа писателей, популяризирующих идею межпланетных путешествий через фантастические или научно-популярные книги.

Все эти три составляющие теснейшим образом взаимосвязаны, одно часто вытекает из другого. Например, фантаст, описывая полет на Луну, может консультироваться у ученых, а ученые могут писать фантастические романы, чтобы в увлекательной форме донести до читателей свои идеи.

Но в конце XIX века в Российской Империи ни одной из составляющих не было. Чего не скажешь о той же Франции, где законодателем литературных мод считался прославленный Жюль Верн.

Французского фантаста совсем не случайно относят к основоположникам космонавтики. Он написал четыре романа, которые в той или иной степени имеют отношение к космическим полетам: «С Земли на Луну прямым путем за 97 часов 20 минут» (1865), «Вокруг Луны» (1870), «Гектор Сервадак» (1877) и «Пятьсот миллионов бегумы» (1879). В дилогии «С Земли на Луну – Вокруг Луны» описан соответственно полет трех землян на Луну в пушечном снаряде, запущенном с помощью суперпушки. В романе «Гектор Сервадак» пролетевшая комета Галлия захватывает часть Земли, унося ее вместе с обитателями в межпланетное пространство; по прошествии двух лет при сближении с родной планетой космические пленники строят монгольфьер и возвращаются домой. В романе «Пятьсот миллионов бегумы» очередная суперпушка выстреливает снаряд на геоцентрическую орбиту, запустив таким образом первый искусственный спутник Земли.

Для самого Жюля Верна не существовало разницы между путешествием на Луну и путешествием в малоизученные области земного шара – и то, и другое было ему одинаково интересно. Необыкновенные сюжеты давали ему возможность поговорить о том, как устроен окружающий мир, обратиться к духу первопроходца, живущему в каждом человеке. Но скрупулезность в мелочах, внимание к деталям не позволяли ему обманывать читателя, как это делало и делает большинство писателей-фантастов, полагая, что за внешней мишурой никто не разглядит ошибки и просчеты. Именно из-за этой скрупулезности книги Жюля Верна – нечто большее, чем просто чтиво для подростков. И читатели это чувствовали, признаваясь писателю в неиссякаемой любви и раскупая его новые романы, словно горячие пирожки. Вот и романы о космических путешествиях были во многом необычны для своего времени. При написании дилогии о полете на Луну Жюль Верн консультировался у астрономов и физиков, все числа, указанные в тексте, подтверждены расчетами, а потому дилогия вызвала интерес не только у любителей приключенческого жанра, но и у тех ученых, которые уже подумывали об осуществимости межпланетных перелетов. Позднее многие пионеры ракетостроения будут вспоминать в своих мемуарах, что именно романы Жюля Верна побудили их всерьез заняться проблемами космонавтики. А обнаруженные в них ошибки (идея запуска людей в космос при помощи пушки оказалась абсурдной) вызывали на спор, заставляя воображение искать другие способы преодоления земного притяжения и полета в космическом пространстве.

Но во Франции жил не только Жюль Верн. Огромный вклад в популяризацию идеи межпланетных путешествий внес французский ученый Камилл Фламмарион – автор целого ряда книг, посвященных астрономическим открытиям. В своих писаниях Фламмарион не ограничивался рассказом о небесных телах и их жителях (этот астроном, кстати, был убежден, что все небесные тела населены), но и доказывал, что установление контактов между мирами необходимо, а потому неизбежно. Научно-популярные книги Фламмариона пользовались в Европе ничуть не меньшим успехом, чем романы Александра Дюма и Жюля Верна. Первая его книга «Множественность обитаемых миров» (другие названия: «Многочисленность обитаемых миров», «Жители звезд, или Многочисленность обитаемых миров», «Множественность населенных миров и условия обитаемости небесных земель с точки зрения астрономии, физиологии и естественной философии», «Жители небесных миров с точки зрения строго научной, философской и фантастической») вышла в 1862 году. Затем последовали: «Миры действительные и воображаемые», «Небесные чудеса», «История неба», «Астральный полет двух человек с Земли на Марс на комете», «Звездные фантазии», «Урания», «Земля», «Планета Марс и условия ее обитаемости», «Светопреставление», «Популярные лекции по астрономии» и многие другие. Более того, Фламмарион по праву считается родоначальником так называемого «астрономического романа» – эта форма фантастической прозы существовала более полувека и имела своей задачей рассказывать о новейших достижениях в познании Вселенной. В 1920-е годы «астрономический роман» перерос в фантастику о космических полетах, заложившую основы социально-психологической фантастики, которую пишут сегодня.

Вклад Фламмариона в распространение идеи межпланетных полетов огромен. Его эрудиция и легкое перо, помноженные на несомненный поэтический дар, сделали свое дело: жители Европы, Соединенных Штатов Америки и Императорской России через его книги приобщались к естествознанию и астрономии, незаметно для самих себя становясь гражданами не той или иной страны, но гражданами Космоса.

Вот только один из фрагментов, взятый из книги Камилла Фламмариона «Популярная астрономия»:

"…Мы живем на Земле, на шаре, который мчится, катится, кружится, является как бы игрушкой более чем 10 беспрерывных и разнообразных движений, но мы так ничтожны на этом шаре и так удалены от остальных миров, что все представляется нам неподвижным и неизменным. Между тем ночь расстилает свое покрывало, звезды зажигаются в глубине небес, «вечерняя звезда» сияет на западе, Луна изливает в атмосферу свою лучезарную благодать.

Отправимся в путь, полетим с быстротою света! Уже во вторую секунду мы пронесемся мимо лунного мира, раскрывающего перед нами свои зияющие кратеры и развертывающего свои горы и пустынные долины. Не будем останавливаться. Вновь появляется Солнце; оно позволяет нам окинуть последним взглядом освещенную Землю, маленький наклонный шар, который, все уменьшаясь, падает в бесконечную ночь. Вот появляется новая, подобная нашей, земля – Венера, населенная существами с быстрым и страстным движением. Далее мы пролетаем так близко от Солнца, что видим его ужасные вспышки; но мы все продолжаем наш полет. Вот и Марс с его средиземными морями, заливами, берегами большими реками, с его народами, странными городами, с его деятельным и занятым населением. Время не терпит – останавливаться некогда. Вот появляется громадный колосс – Юпитер. Тысяча Земель меньше одного его. Какая быстрота в его жизни! Какой шум на его поверхности! Какие бури, какие вулканы, ураганы в его громадной атмосфере. Какие страшные животные в его водах! Там еще нет человеческой природы… Летим, летим все выше. Вот мир, который так же быстр как Юпитер и окружен странным сиянием; это – фантастическая планета Сатурн, вокруг которой десять миров, представляющие разные фазы; такими же фантастическими являются для нас и те существа, которые там обитают.

Продолжаем наш небесный полет. Уран, Нептун – самые последние известные нам миры, которые мы встретили бы на своем пути. Но летим все выше.

Бледная, растрепанная, тихая и усталая скользит перед нами комета, затерянная среди ночи своего афелия, но мы еще различаем Солнце, как огромную звезду, блистающую среди небесного населения. При одной и той же скорости 300 000 км в секунду нам достаточно было 4 часов, чтобы перенестись на расстояние Нептуна. Но вот уже несколько дней как мы летим через кометные афелии и в течение нескольких недель и месяцев продолжаем пересекать пустыни, которыми окружена солнечная система; мы встречаем только кометы, которые странствуют от одной системы к другой, падающие звезды, метеоры, разрушенные остатки миров, вычеркнутых из книги жизни. Летим, летим еще выше – в продолжении трех лет и шести месяцев – прежде чем нам удастся достигнуть самого близкого солнца, величественного горнила, двойного солнца, которое изливает в пространство света и теплоты гораздо больше, чем наше собственное солнце. Но не будем останавливаться и продолжим то же самое путешествие в течение 10, 20, 100, 1000 лет с тою же скоростью 300 000 км в секунду. Да, в течение 1000 лет мы будем лететь без отдыха и остановок, созерцать на пути эти сложные системы, эти новые солнца разнообразных величин, обильные и могущественные очаги, светила, свет которых загорается и потухает; эти бесчисленные, изменяющиеся и увеличивающиеся планетные системы, отдаленные земли, населенные непознаваемыми существами всевозможных форм и видов, этих разноцветных спутников, и все эти неожиданные небесные виды; будем наблюдать небесные человечества, приветствовать их труды, сочинения, их историю, строить предположения об их нравах, страстях, идеях. Но не будем останавливаться! Нам предстоит другая тысяча лет для продолжения нашего полета по прямой линии; воспользуемся ими, пронесемся через все эти скопления солнц, через этот млечный путь, разрывающийся на куски, через эти страшные очаги бытия, сменяющиеся одни другими в постоянно зияющей беспредельности пространства; не будем удивляться, что приближающиеся солнца или далекие звезды падают перед нами подобно дождю, представляя собою как бы огненные слезы, вечно падающие в пропасть; будем присутствовать при столкновении шаров, при разрушении отживших земель, при рождении новых миров; будем следить за падением систем к призывающим их к себе созвездиям; но не будем останавливаться! Еще тысяча лет, еще десять тысяч лет, еще сто тысяч лет такого же полета без замедления, безостановочно, все по прямой линии, постоянно с тою же самою скоростью 300 000 км в секунду. Предположим, что мы летим таким образом в продолжении миллиона лет… Достигли ли мы границ видимой вселенной? Перед нами мрачная бездна. Но там, в глубине небес, загораются новые звезды. Направимся к ним; достигнем их. Новый миллион лет: новые откровения, новые великолепные звезды. Новые вселенные, новые миры, новые земли, новые человечества!.."

Разве после ознакомления с такой впечатляющей картиной можно остаться равнодушным обывателем, не желающем знать о том, что происходит за оградой дома?.. И сколь мелочными кажутся конфликты соседей по Европе в сравнении с необозримым небом и мириадами планет, населенных неведомыми существами…

Огромная популярность фантастических романов Жюля Верна и научно-популярных книг Камилла Фламмариона не могла не породить плеяду подражателей и даже эпигонов по всей Европе. Нет ничего удивительного, что появились они и у нас, в России.

Однако прежде того на книжный рынок должен был прийти издатель, заинтересованный в распространении массовым тиражом научно-популярных и фантастических книг. Таким издателем стал Петр Петрович Сойкин.

Поскольку я еще не раз упомяну эту фамилию, позволю себе вкратце рассказать историю издательства Сойкина.

Петр Сойкин родился в 1862 году в семье питерского вольноотпущенного. Получил среднее образование (классическая гимназия и счетоводные курсы), но с юности мечтал о собственной типографии. В 1865 году он собрал 2000 рублей и сделал мечту явью, приобретя маленькую типографию Спредовой на Вознесенском проспекте, все оборудование которой состояло из ручных станков с 30 пудами шрифта. Поначалу дело шло медленно, весь доход тратился на зарплату рабочим и погашение банковской рассрочки. Начинающий капиталист был вынужден подрабатывать счетоводом в Обществе Балтийской железной дороги и клерком в Государственном банке.

Впрочем, содержание типографии еще не делало Сойкина издателем. Он пришел к этому позже, начав печатать еженедельный иллюстрированный журнал для семейного чтения «Природа и люди.» Первые номера журнала появились в ноябре 1889 года, и их подготовкой занимались всего два человека: сам Сойкин и медик Викторин Сергеевич Груздев. Любопытно, что материалы и иллюстрации для своего журнала эти двое подбирали из старых иностранных книг, закупаемых на Александровском рынке, – и сегодня некоторые коммерческие издательства поступают точно так же, экономя на авторах и художниках.

Объявляя подписку на 1890 год, редакция журнала четко определила предполагаемый характер еженедельника и его содержание.

Программа издания предусматривала пять основных разделов.

В историко-биографическом разделе планировалось публиковать жизнеописательные рассказы о деятелях науки, знаменитых путешественниках и изобретателях.

«Ряд таких жизнеописательных рассказов мы начали жизнеописанием знаменитого Галилея, – сообщал Сойкин читателям. – В следующих номерах мы поместим подобные же рассказы о жизни Линнея, отца ботаники;(…) Лавуазье, отца химии; изобретателя пароходов Фультона; изобретателя паровозов Стефенсона; знаменитых мореплавателей Колумба, Кука, Франклина и многих других. Особенно постараемся мы познакомить читателей с теми великими представителями науки, которых один французский писатель так удачно назвал „мучениками науки“, которые жизнью заплатили за свою преданность истине; а также с отечественными деятелями науки, путешественниками и изобретателями.»

Раздел художественной прозы составлялся по принципу: «под увлекательной фабулой путешествий, приключений на суше и на море, кораблекрушений, сражений с дикарями и дикими зверями, морских битв и т. п.(…) знакомить читателя с природой и людьми всех стран света, с последними открытиями науки, с тайнами подземного мира, бездн океана и безграничных пространств небесных.»

В географо-этнографическом разделе редакция обещала читателям «занимательные статьи по всем отраслям географии и этнографии» – описание путешествий по суше и морю; описание землетрясений, ураганов, извержений вулканов; очерки «чудес природы»: водопадов, величайших гор, пещер, ледников; «этнографические очерки, рисующие быт, нравы и обычаи различных народов.»

В научном разделе предполагалось давать «краткие популярные очерки по всем отраслям естествознания: по физике, химии, ботанике, зоологии, минералогии, геологии, астрономии, космографии, метеорологии.»

И наконец, в разделе текущих известий редакция намеревалась сообщать читателям «сведения о новейших путешествиях, приключениях и открытиях, об успехах естествознания и о новейших изобретениях.»

А в заключение программы следовало характерное добавление: «По всем этим отделам видное место будет отведено нашему отечеству – России.»

Журнал «Природа и люди» выходил 28 лет. Всего типография Сойкина напечатала 1470 номеров этого еженедельника! Кроме того, с 1910 года стало выпускаться литературное приложение «Мир приключений», благодаря которому широкие массы читателей могли познакомиться с новинками приключенческого и фантастического жанров.

Петр Петрович вообще делал ставку на массовость и дешевизну своих изданий. Не боялся он и рисковать, подписывая в печать проекты, которые могли стать убыточными и компенсируя недостачу прибылью от гарантированных бестселлеров.

Чтобы еще больше завлечь читающую публику, Сойкин запустил несколько книжных серий на дешевой бумаге в бумажных обложках – стоимость одной книжки не превышала пятидесяти копеек. Названия этих серий говорят сами за себя: «Полезная библиотека» (35 книг, 1894-1904 годы), «Народный университет» (12 книг, 1901-1902 годы), «Библиотека для самообразования» (8 книг, 1903 год), «Народная библиотека» (21 книга, 1903-1904 годы), «Общедоступная философия» (12 книг, 1900-1904 годы), «Научная библиотека» (11 книг, 1898-1902 годы), «Библиотека знания» (34 книги, 1913-1917 годы), «Народы мира» (12 книг, 1916 год).

Первой научно-популярной серией издательства Сойкина была «Полезная библиотека.» Серия имела большой успех у читателей. Многие ее книги выдержали до четырех переизданий в течение одного-двух лет.

В это время под воздействием европейских веяний резко возрос спрос на популярную литературу по астрономии, и в продаже появилось много разнообразных астрономических атласов и книг. Сойкин, чуткий к читательским запросам своего времени, поручил постоянному сотруднику журнала «Природа и люди» по отделу астрономии профессору Сергею Павловичу Глазенапу организовать для «Полезной библиотеки» популярные издания, предназначенные для тех, кто, заинтересовавшись астрономией, пожелал бы самостоятельно наблюдать звездное небо, движение Луны и планет. По рекомендации Глазенапа вышли в свет четыре книжки по астрономии. Два издания в 1895 и 1902 годах выдержала работа действительного члена Русского и Французского астрономических обществ Предтеченского «Астроном-любитель.»

Именно в рамках «Полезной библиотеки» был опубликован перевод одной из самых значимых книг Камилла Фламмариона «Миры действительные и воображаемые.» Впоследствии Сойкин выпустил и другие труды французского астронома-популяризатора: «Атмосферу» и «Популярную астрономию.» Его примеру последовали конкуренты, и вскоре Фламмарион был полностью переведен на русский язык и разошелся приличными тиражами.

Старый большевик Федор Николаевич Петров, при социализме ставший одним из редакторов «Большой советской энциклопедии», а при царизме сидевший в Шлиссельбургской крепости, вспоминал: «Вместе с Рахметовым, Павлом Власовым, Катюшей Масловой, Фаустом незримо жил в моей камере и Фламмарион, уносил мою мечту на крыльях книги в далекие и неизведанные миры космоса…»

Разумеется, и Жюля Верна без внимания не оставили. Сойкин публиковал его романы как по отдельности, так и в рамках своих книжных серий. А в 1906-1907 годах выпустил полное собрание сочинений фантаста в 88 томах как приложение к журналу «Природа и люди.»

А кроме того, печатались собрания сочинений Герберта Уэллса, Артура Конан-Дойла, Макса Пембертона, Роберта Стивенсона и других авторов, работавших на сюжетной литературы.

К сожалению, далеко не все переводы классиков беллетристики были высокого качества – Сойкин, прежде всего, был капиталистом и понимал, что в конкурентной борьбе книгоиздателей побеждает тот, кто успеет издавать новинки раньше других. Простим ему это, ведь, в конечном итоге, благодарные читатели запомнили не то, какого качества были переводы, а сами переводы.

Величайший советский фантаст Иван Антонович Ефремов давал такую характеристику деятельности Сойкина по выпуску художественных книг с познавательным уклоном:

«Говоря о переводах зарубежной приключенческой литературы, я, главным образом, имел в виду сойкинские издания Хаггарда, Жаколио, Буссенара, Лоти, Лори. Эти издания не только сохранились в памяти, они способствовали и воспитанию характера и украшению жизни одновременно(…). Я не представляю себе своей жизни без сойкинских изданий – ведь английские оригиналы я стал читать много позже, уже вполне взрослым человеком. И я уверен, что мое чувство разделят многие тысячи людей. Нельзя забывать, что и „Мир приключений“ также был захватывающе интересным журналом, многие из вещей, в нем опубликованные, я до сих пор помню наизусть!»

Итак, с одной стороны издательство Сойкина занималось популяризацией науки, с другой – развлекало российских обывателей и их отпрысков необыкновенными историями, будя воображение и показывая, что мир куда шире и интереснее, чем кажется из «медвежьего угла.»

Была у издательства Сойкина еще одна немаловажная функция. Петр Петрович привлекал к работе писателей и ученых; в журналах, принадлежащих издательству, проводились всевозможные конкурсы. Среди постоянных сотрудников был и Яков Исидорович Перельман – его с полным на то правом можно назвать «русским Фламмарионом.» Однако у эрудита Перельмана круг интересов был куда шире, чем у французского астронома.

Яков Перельман родился в 1882 году. Журналистика стала главным делом его жизни. Еще гимназистом Белостокского реального училища он опубликовал первую заметку «По поводу ожидаемого огненного дождя», посвященную метеоритному дождю. Став студентом Петербургского лесного института, Перельман знал, что лесоводом не будет – другая стезя звала его. И действительно, только один год проработал Яков по специальности сотрудником Особого совещания по топливу, после чего ушел на вольные хлеба. Издательство Сойкина дало ему работу и принесло всероссийскую известность. Только в журнале «Природа и люди» с 1901 по 1918 год новоиспеченный популяризатор напечатал больше тысячи статей и заметок, то есть в среднем по статье в неделю. В 1907 году Перельман стал членом редколлегии, а с 1913 года – ответственным секретарем редакции. Кстати, приложение «Мир приключений» появилось именно по предложению Перельмана.

Однако известность Якову Исидоровичу принесла серия книг «Занимательная наука», отдельные тома которой переиздаются до сих пор. Некоторые из них – например, «Занимательная физика» (издательство Сойкина впервые выпустило ее в 1913 году) – не утратят актуальности никогда, другие уже устарели, но успели оказать влияние на целые поколения. Взять хотя бы самый фундаментальный труд Перельмана «Межпланетные путешествия», увидевший свет в 1915 году. За двадцать последующих лет «Межпланетные путешествия» переиздавались десять раз, и каждая версия дорабатывалась автором с учетом последних достижений энтузиастов ракетостроения.

Важным моментом здесь является то, что, создавая «Межпланетные путешествия», Яков Перельман ставил перед собой задачу увлекательно рассказать о теории и проблемах межпланетных сообщений, проделав за читателя всю работу по отсеву небылиц и домыслов, которыми эта тема обросла за несколько десятилетий.

А всего книги Перельмана только в нашей стране издавались более 400 раз, их общий тираж приближается к 15 миллионам экземпляров.

С журналом «Природа и люди» активно сотрудничал еще один человек, которого вполне можно было бы назвать «русским Фламмарионом.» Это – Владимир Владимирович Рюмин, инженер энциклопедических знаний.

Рюмин родился в 1874 году. Учился в Лодзинском высшем ремесленном училище, был студентом Рижского политехникума, слушал лекции в Московском университете. Диплом Харьковского технологического института, с которым Владимир приехал в город Николаев, был лишь еще одним свидетельством его необыкновенно широкого кругозора. В должности инженера-практика он с равным успехом работал на сахарном и химическом, судостроительном и ракетном заводах. Как инженер-теоретик он преподавал физику, химию и специальные технические предметы. Он свободно владел украинским, польским, немецким и английским языками. Нет ничего удивительного в том, что в конце концов Рюмин занялся популяризацией науки. Его книги «Занимательная электротехника», «Занимательная техника наших дней», «Занимательная химия» и тому подобные имели большой успех у читателя и пользовались такой же известностью, как и книги Якова Перельмана.

В лице Сойкина Рюмин нашел идеального издателя. Сначала Владимир Владимирович писал очерки для журнала «Природа и люди», позднее взялся за составительскую работу, подготовив, в частности, прекрасный шеститомный сборник «Чудеса техники» – популярную энциклопедию технических достижений начала XX века.

Понятно, что в рамках изучения истории техники и размышлений о перспективах ее развития Рюмин заинтересовался темой межпланетных перелетов. Его вклад в популяризацию космонавтики составил десятки статей в периодике и несколько брошюр, рассчитанных на массового читателя.

Таким образом, благодаря издательству Сойкина в Россию приплыл первый кит из той троицы, на которой покоится здание космонавтики, – кит популяризации. Коллективный Фламмарион просвещал население и раньше или позже должен был появиться собственный Жюль Верн.

Русским Верном вполне мог бы стать Николай Александрович Морозов. Но он, как водится, сидел в тюрьме.

Морозов родился в 1854 году в семье ярославского помещика. Воспитывался он в доме отца и с детства проявлял исключительный интерес к естественным наукам, и прежде всего – к астрономии. Найдя в библиотеке отца два тома курса астрономии, он прочел оба, хотя и не понял математической части. Наткнувшись на «Курс кораблестроительного искусства», мальчик изучил морскую терминологию и начал строить модели кораблей.

Поступив во 2-й класс московской классической гимназии, он и там продолжал внеклассные занятия естественными науками, накупил на толкучке много специальных книг и даже основал «тайное общество естествоиспытателей-гимназистов.» Почему тайное? А потому, что явные занятия этим предметом в гимназиях преследовались.

«Это был период непомерного классицизма в министерство графа Дмитрия Толстого, – пишет Морозов в своей автобиографии, – и естественные науки с их дарвинизмом и „происхождением человека от обезьяны“ считались возбуждающими вольнодумство и потому враждебными церковному учению, а с ним и самодержавной власти русских монархов, якобы поставленных самим богом…»

Поскольку в гимназии не поощрялся не только естественнонаучный взгляд, но и нигилизм в любой форме, юноша Морозов довольно быстро пристрастился к чтению запрещенной литературы, которую добывал все на той же толкучке. К двадцати годам из него получился идеальный революционер, готовый и по деревням пойти с просветительской миссией, и бомбу в министра бросить.

Когда зимой 1874 года началось движение студенчества «в народ», Николай присоединился к нему. Произошло это, вроде бы, совершенно случайно и благодаря тому, что один из номеров рукописного журнала, издаваемого Морозовым и наполненного на три четверти научно-популярными статьями, а на одну четверть стихотворениями радикального характера, попал в руки московского кружка «чайковцев.»

Сначала Морозов распространял по деревням революционную литературу, потом участвовал в боевой акции по освобождению одного из арестованных товарищей. Акция провалилась и Николая отправили в Женеву. Но и там он долго не усидел и в январе 1875 года вернулся в Россию, где был немедленно арестован. Только через три года он вышел на свободу и примкнул к организации «Земля и воля», а после ее раскола – к террористическому крылу «Народная воля.» В 1880 году в эмиграции познакомился с Карлом Марксом, который передал ему для перевода на русский язык текст «Коммунистического манифеста.»

В 1881 году Морозов был вновь арестован, и его арест совпал по времени с покушением на царя Александра II. Николай был уверен, что его казнят вместе с другими народовольцами, но суд вынес другой приговор: пожизненное заключение.

Три года Морозов провел в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, потом – в Шлиссельбургской крепости. Только амнистия 1905 года освободила его.

За двадцать пять лет тюремного заключения Николай Морозов написал более двадцати книг самого различного содержания. Среди них можно найти труды по физике и химии, по математике и астрономии, по лингвистике и истории религий.

Баловался он и фантастическими рассказами. Ведь одно вытекало из другого, научно-популярные писания вызывали соблазн придать сложным идеям еще более изящную и интересную форму, что и позволяла делать научная фантастика. Возможно, этому поспособствовала и гуманитарная деятельность издателя Сойкина, который с согласия властей снабжал шлиссельбургских сидельцев новинками научной и приключенческой литературы.

Большинство из произведений Морозова так и не были опубликованы. А те из них, которые все-таки увидели свет, опоздали и не вызвали того резонанса, на какой мог рассчитывать автор.

Чтобы понять, какого писателя потеряла российская фантастика, возьмем маленькую книжечку «научных ио-луфантазий» под названием «На границе неведомого», напечатанную в 1910 году московским издательством «Звено.»

Сразу бросается в глаза, что тексты, составляющие этот сборник, созданы еще в XIX веке. Позднее Морозов признавался, что написал их исключительно для того, чтобы развлечь друзей-народовольцев, сидевших в соседних камерах.

Наибольшую известность получил рассказ «Путешествие в мировом пространстве.» Он был написан в 1882 году и опубликован среди других «полуфантазий.» Впервые его переиздали в журнале «Техника – молодежи» (1963) под названием «Лунные кратеры и цирки» после смерти автора. Уже тогда рассказ сократили, однако зачем-то понадобилось издавать и совершенно куцый его вариант, озаглавленный «Путешествие в космическом пространстве», – он был напечатан в сборнике «Вечное солнце» (1979), который, по замыслу редакторов «Молодой гвардии», должен был представить читателю из эпохи «развитого социализма» палитру утопической и научной фантастики конца XIX – начала XX веков. В итоге наиболее значимый для российской литературы рассказ о межпланетном полете был выхолощен и похоронен среди других произведений – вполне «проходных», но зато написанных классиками.

Чем же рассказ Морозова значим? Дело в том, что «этот набросок» (как уничижительно называла «Путешествие» советская литературная критика) был первым рассказом русскоязычного писателя, созданным в форме, которая на полвека станет общепринятой для жанра научной фантастики. В нем удивительным образом сочетаются романтическая поэзия и научные данные, героика великих свершений и гипотезы на грани озарения. Подобная зажигательная смесь целые десятилетия будет подпитывать умонастроения энтузиастов-технократов, став своеобразной смазкой прогресса.

Рассказ Николая Морозова начинается довольно необычно: герой сидит в тюрьме, но ему кажется, будто бы его заключение – это сон, а в реальности он является членом экипажа удивительного межпланетного корабля, направляющегося к Луне:

"…Все мои друзья, по многолетнему и, казалось, уже минувшему заключению, были здесь со мной, в каюте летучего корабля, высоко, высоко над поверхностью земли.

Две изящные головки, одна темно-русая и другая светло-русая (и эти были, несомненно, Вера Ф. и Людмила В.), смотрели из окна каюты на удаляющуюся, как бы падающую вниз землю, поверхность которой направо – к западу – была кое-где покрыта редкими кучевыми облаками, а налево – к востоку вся заслонена снежно-белым покровом сплошных туч, ярко озаренных косыми лучами солнца.

– Прощай, земля! – сказала Людмила, а Вера не сказала ничего и лишь молча смотрела вниз. Из остальных товарищей здесь были на этот раз только Поливанов и Янович. Другие остались там, внизу, и где они были – я уже не мог теперь рассмотреть на этой высоте.

С невообразимой скоростью мы взлетали все выше и выше, под влиянием могучих цилиндров нашего летучего корабля, прогонявших сквозь себя мировой эфир и заставлявших этим, как движением турбин, мчаться наш корабль вдаль от земли ускорительным способом..

Через несколько часов мы уже вышли за пределы доступного для наших чувств земного притяжения и для нас более не было ни верху, ни низу. Мы почти совсем потеряли свою тяжесть и могли теперь плавать в воздухе своей кают-компании, как рыбы плавают в воде. Стоило нам сделать несколько движений руками и мы переплывали на другую сторону каюты…"

Далее следует довольно подробное описание состояния невесомости и ощущений, испытываемых космонавтами-народовольцами. Считается, что Морозов первым из писателей достоверно представил эффекты, возникающие при невесомости. И это похоже на правду, потому что описание невесомости у Жюля Верна выглядит ныне иллюстрацией ошибочных взглядов, а до публикации классического труда Константина Циолковского «Грезы о земле и небе и эффекты всемирного тяготения» оставалось еще тринадцать лет.

В озарении Морозова нет ничего удивительного. Эффекты невесомости, возникающие в космическом корабле, движущимся без ускорения, можно вывести уже из первого закона Ньютона, однако обывательское сознание не принимало их, и нужен был прозаик, способный в увлекательной форме рассказать заинтересованным лицам о том, что ожидает человека при полетах к иным мирам. И Морозов мог стать таким человеком, в одном рассказе переплюнув все «космические» романы Жюля Верна…

Только «летучий корабль» подкачал. Цилиндры, прогоняющие через себя мировой эфир, вызывают вопросы. Если бы Николай Александрович удосужился подумать и на эту тему…

Впрочем, в рассказе можно обойтись без подробностей действия двигателей корабля. Тем более, что новых идей в нем и без того хватает.

Например, Морозов вопреки всеобщему убеждению считает опасность столкновения межпланетного корабля с метеором завышенной. И вопреки Жюлю Верну доказывает, что даже кратковременная разгерметизация корабля приведет к резкому снижению давления и гибели экипажа…

А вот гипотеза, впоследствии подтвердившаяся: лунные кратеры и цирки образовались не вследствие вулканической деятельности, а как результат ударного воздействия крупных метеоритов и комет…

А вот гипотеза, хоть и не подтвердившаяся, но тоже интересная: из-за притяжения Земли поверхность Луны деформировалась, и видимая нам часть представляет собой высокогорный район, а невидимая – впадину, где имеются атмосфера, вода, жизнь, разум…

А вот гипотеза, которая еще нуждается в подтверждении или опровержении: вся жизнь во Вселенной произошла из единого центра, а формы растений, животных, людей сходны по очертаниям и отличаются лишь размерами…

Такое информационное изобилие, втиснутое в рассказ объемом меньше авторского листа, удивляет. Потенциал Морозова как ведущего автора научной фантастики, создающей основу для внедрения идей космической экспансии в жизнь, был огромен, но остался практически невостребованным.

Современный эстетствующий литературовед может сказать, что и слава Богу. Мол, «литература идей» всегда хуже «литературы характеров.» И будет трижды не прав, потому что Морозов умел обрисовывать характеры скупыми, но точными мазками. Подозреваю, что его фантастика была бы вполне литературной и способной удовлетворить самый взыскательный вкус.

Кстати, судьба Николая Александровича сложилась благополучно, о чем я не премину рассказать в следующих главах, – но беллетристом он все-таки не сделался, предпочтя иную стезю…

На вакансию «русского Жюля Верна» могли претендовать и другие писатели.

Перелистываешь библиографию дореволюционной фантастики, и взгляд выхватывает из списка «говорящие» названия. К сожалению, современному читателю ничего не говорят фамилии авторов.

Пример – астрономический роман Анания Гавриловича Лякидэ «В океане звезд.» Издан в Санкт-Петербурге в 1892 году. Одобрен цензурой в сентябре 1891 года. Следовательно, написан не позднее 1890 года.