На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы Пикуль Валентин

Сютаев рассыпался мелким бесом, запричитал речитативом:

– Извольте, князь, извольте. Ваше высокое посещение…

Мышецкий шел по лестнице, а его бережно придерживали за локотки.

– Сюда, сюда, ваше сиятельство! В этой комнатке старушки. Есть и дворянки. Благородные люди-с…

Вице-губернатор осмотрел убогий уют жалкого старушечьего мирка, в котором скорбно увядали напоминания о прошлом – высохшие цветы, семейные альбомчики. Быстро сновали спицы в руках старух, довязывая последнюю пряжу в жизни. Сергей Яковлевич старался смотреть поверх старушечьих голов, чтобы не встречаться с ними глазами, и заметил щели в стенах, залепленные жеваным хлебом.

– Клопы? – спросил он, не желая уйти отсюда молча.

– Что вы, – ворковал Сютаев, – у нас клопов не полагается… Потому как мы строгие. Увидим – и давим-с!..

В следующей палате ютились мужчины. Сютаев сразу разлетелся к одному старому солдату на костылях.

– Ваше сиятельство, извольте обратить внимание… Заслуженный ветеран! Еще при Паскевиче, так сказать, пострадал за отечество. Покажи, Степаныч, покажи сиятельству, сколько ты крестов от царя заслужил!

Старик поднялся с койки, уперся в костыли.

– Зачем, – сказал он горько, – зачем кресты мои барину? У него, видать, и своих хватает!

– А ты покажи, покажи, – канючил Сютаев. – Ну, достань свою шинельку из сундучка… Тебя его сиятельство, глядишь, и отблагодарит чем-нибудь!

Он кинулся к сундучку, чтобы извлечь оттуда шинель с крестами, но старый ветеран прижал костылем крышку:

– Вот заслужи свои кресты, огда и показывай… Чего ты ко мне липнешь-то?

Мышецкий раскрыл портсигар и протянул его инвалиду:

– Берите, отец… Как вы живете здесь? Мягко ли спится? Вот я смотрю – костыли у вас уж больно старые. Проволочкой-то вы их сами перевязали?

– Будут костыльки новые, будут, – не унимался Сютаев.

Старик вдруг махнул на него:

– Отойди ты от меня… гнида! В кои веки человек зашел поговорить со мною. Двадцать три года сиротствую здесь и впервой слово людское услышал…

Закончив осмотр «призреваемых по ведомству императрицы Марии Федоровны», князь Мышецкий, почти уже от самого крыльца, вдруг резко повернул обратно – на кухню.

– Стоп! – схитрил он. – А ну-ка, пройдем…

Следом за ним вприпрыжку бежал Сютаев:

– Ваше сиятельство, ваше… позволю заметить…

Животом, не совсем вежливо, он пытался оттереть князя от дверей, откуда парило разварным духом пшенной каши.

– Кухонька, – убеждал он, – так себе. А вот здесь, ваше сиятельство, прошу покорнейше… Музей у нас! Ничто выдающееся не пропало… Ложки резные, иконки, крестики…

Но Мышецкий уже распахнул дверь и шагнул на кухню. Возле громадной печи, в которую были вмазаны котлы, возился повар с дерюжинкой на поясе. Сергей Яковлевич успел заметить, что повар растерян, но тут подскочил Сютаев:

– А ты – мешай, мешай кашу-то… Ведь густа небось и подгореть может!

– Ой, не провернуть… – крякнул повар.

«Что они, – подумал Мышецкий, – за дурака меня, что ли, принимают?..»

– А что у вас здесь варится?

Сергей Яковлевич подошел к другому котлу и с грохотом отворил дощатую крышку. В пустом котле, свернувшись клубком, сидел на поджаренных пятках какой-то благородный старец. Сидел он там, и – ни гугу!

– Это и есть ваш Митрофан? – сказал Мышецкий.

Сютаев открыл рот, даже язык выпал. Со лба повара скатилась в кашу капля пота.

Мышецкий снял пенсне и отчетливо произнес:

– Сезам, отворись!

Старик пробкой выскочил из котла и кинулся бежать, роняя из-под зипуна тяжелые свертки. Но его все-таки поймали и вернули обратно (вместе с куском сала фунтов на пять, головой сахара и чулочком с сечкой).

– Кто вы, сударь? – спросил Сергей Яковлевич помягче.

Старик взмолился:

– Отпустите с миром… На што я вам?

– Эй, – распорядился Мышецкий, – зовите сюда полицейского чиновника… Он сидит в моей коляске!

Старик бухнулся в ноги, сложил перед Сютаевым ладони:

– Сынок, скажи…

Мышецкий уставился на Сютаева:

– О чем он просит вас?

– Вот крест святой – не знаю…

– Кто вы? – спросил Сергей Яковлевич.

– Да я ж отец его… отец родной!

Сютаев замахал руками, подмигивая рыбьим глазом:

– Что вы, папаша, говорите такое? Какой же отец вы мне?

– Это правда? – спросил Мышецкий.

– Да у меня и отца нет, – возмутился Сютаев.

Старик, не вставая с колен, заплакал:

– Да я же вскормил тебя, вспоил. В люди вывел…

– Ваш отец? – строго спросил Мышецкий.

Сютаев пожал плечами.

– Впервые вижу, – сказал он.

– Признай! – вопил старик. – Не позорь меня… Господин хороший, – хватал он Мышецкого за полы одежды, – смилуйтесь! Ну, семья… ну, сахарок! Ну, сальца шматочек…

– Вывести его надоть, – засуетился Сютаев. – Где же Митрофан?.. Эй, зовите Митрофана!

– Да оставьте вы своего Мирофана в покое! – взбеленился Сергей Яковлевич.

Теперь он вцепился взглядом в повара:

– Ну, говори!

– Да уж что греха таить… Точно, ихний папашка!

Теперь и Сютаев бухнулся в ноги:

– Ваше сиятельство, не погубите. Христом-богом прошу. Два годочка осталось до пенсии… пять дочек на выданье. Кормилец вы наш! Сорок два года служу-у-у…

Старик (отец его) поднялся.

– А-а, шукин шын, – прошипел он злорадно. – Зажгло тебе! То-то! Господин хороший, плюйте в рожу ему… Доставьте мне удовольствие: плюйте, я один буду в ответе!

Мышецкий поднял ногу и с силой погрузил каблук в дряблое, как тесто, лицо Сютаева. Потом, испытывая почти блаженство, он стучал и стучал каблуком в эту отвратительную мякоть чужого лица, пока на нем совсем не потухли бесстыжие воровские глаза.

– Сорок два года, – сказал, задыхаясь. – Ну и хватит с тебя. Сегодня же – по «третьему пункту». Без прошения!

И – вышел, так что разлетелись полы крылатки. «Семья… пять дочерей на выданье», – машинально пожалел он, но того ветерана на костылях, обвешанного крестами, ему было жаль во сто крат больше…

Не оглядываясь, пригнув голову, он шагал к лошадям.

Губернская больница поразила его видом величественного здания – роскошный полупортик, колоннада с капителями, широкая мраморная лестница. На фронтоне, обсиженная голубями, была вылеплена латинская формула:

«БОГАМИ СМЕРТИ ВХОД ВОСПРЕЩЕН»

В гипсовых барельефах чеканно выступали почтенные профили – от курчавого Гиппократа до лысенького Пирогова. Не хватало только сказочных герольдов, которые выйдут сейчас из дверей и, вскинув горны, торжественно протрубят о полном исцелении уренских обывателей.

– Даже не верится, – признался Мышецкий.

Однако с парадного подъезда Сергея Яковлевича – увы – не пропустили. Оказывается, двери были заколочены и приперты для вящей внушительности еще ломом.

Какой-то служитель, неслышно разевая рот, долго объяснял князю дорогу. Но и во флигелях двери были забиты досками – крест-накрест. Пришлось обогнуть всю больницу. Среди помойных отбросов, телег с больными мужиками, поленниц дров князь едва отыскал лазейку.

– Что же вы закрыли парадный ход? – спросил недовольно.

– А на што? – рассудил сторож. – Оно же и больным здесь больше нравится. Потому как с параду они не привыкшие – и пужаются!..

Изнанка больницы не имела ничего общего с ее фасадом (так и С.-Петербург, во всю красу и мощь развернутый перед Европой, отличался от своего испода – Уренской губернии). Сергея Яковлевича ошеломили битком набитые палаты, в гулких коридорах болящие лежали на полу, в проходах, на примитивных топчанах. А одна старуха, свернувшись в калачик, лежала даже на круглом «пятачке» стола.

Вот к ней-то и направил свои стопы князь Мышецкий:

– Чем болеешь, старая?

– А лист у меня, родимый, лист завелся… Одного, кажись, вышибли, а второй, бают, сам должен выйтить! Вот и жду… С самого вербного воскресения листа жду, мил человек.

– Как же тебя кормят здесь?

– А как кормят?.. Перво в десятом часу чай, а потом обед в чашку штей да яблочное драчёно. Хлебца по косячку малому и прибавки нетути. А по закат солнышка – чай вдругорядь. И сахарку дадут. А шти-то больше с собачкой варят…

– Как это – с собачкой? – удивился Мышецкий.

– А так, родимый, – поставь миску штей перед собакой, она себя в ней разглядит и жрать не станет…

Сергей Яковлевич попросил сестру, сопровождавшую его по палатам, провести его к главному врачу. Сестра была особа странная; куколь с крестиком до самых бровей, глаза – иголками, а рот сцепила в тонкую нитку – вся замкнулась, словно похоронила себя навеки где-то внутри.

– Главного врача, – ответила резко, – вы найдете в Гостином дворе. Он больше занят лавками… Если угодно, князь, я проведу вас к хирургу Ениколопову: он как раз заканчивает операцию.

– Хорошо, – согласился Мышецкий, – ведите к хирургу!..

Ждать пришлось недолго: вошел крупный красивый мужчина и стянул скрипящую резину перчаток таким жестом, что Мышецкий сразу определил в нем барина. Не обращая вроде никакого внимания на вице-губернатора, Вадим Аркадьевич Ениколопов повелительно крикнул:

– Даша! Где мое зеленое мыло?

Засученные до локтей руки его были мускулисты, чем-то приятны (даже для мужского глаза); из-под халата выглядывал краешек ослепительного воротничка. Отбросив от себя полотенце, Ениколопов прошел за стол, уселся напротив князя.

Спросил независимо:

– Как вам понравилась наша губерния?

– Боюсь, – ответил Мышецкий, – что здесь мне придется быть не столько губернатором, сколько командиром арестантских рот!

Задрав халат, Ениколопов извлек из панталон изящный золотой портсигар, в крышку оторого был вправлен изумруд в виде подковы. Протянул его через стол Мышецкому:

– Что вас больше всего поразило?

– Даже не люди… Но эта ужасная грязь, эти нечистоты! О чем думает санитарный инспектор?

Ениколопов покопался в столе, достал какую-то бумажку:

– Санитарный инспектор Борисяк… Он попал в инспекторы согласно вот этому диплому! Удостоверьтесь…

Мышецкий с удивлением прочел, усеянный значками вопроса, документ – шедевр безграмотности:

«…был адъюнкт-профессором материи, по увольнении же был переименован из студентов в лекари, откуда и поступил в штат полиции Бердичева, после чего получил степень доктора, но вскорости был отставлен за нетрезвость».

Вадим Аркадьевич с явным удовольствием проследил за впечатлением, произведенным на вице-губернатора этим «дипломом», и сразу же заговорил – с апломбом, напористо, авторитетно:

– Прежде ведь – как? Врач был для мужика вроде карателя: приедет к больному, высечет его, даст лекарство и потребует денег за лечение. Теперь же мы – просто рядовые убийцы великой армии Медицины, но уже облеченные доверием общественности…

– Я не совсем понимаю вас, – прервал его Мышецкий.

– Объясню! – четко выговорил Ениколопов. – Лечение человека – это когда врач использовал все достижения медицины, идущей ноздря в ноздрю с другими науками… Мало того! Ужас врачевания в том, что от больных нет отбою, а я трачу на каждого не более десяти минут. Я выписываю рецепт, заведомо зная, что нужного лекарства в аптеке все равно не имеется! Так скажите же мне – разве я не убийца?

– Каков же выход? – спросил Сергей Яковлевич.

– Выход? А кто вам сказал, что медицина область чисто научная?.. Нет, князь, эта область не столько научная, сколько социальная.

– Я с вами не согласен, – ответил Мышецкий.

– А я вас заставлю согласиться… Вы мне сейчас сказали, что вас поразил вид нечистот и грязи. У меня уже стены в больнице пропитаны миазмами. Это, наверное, и есть тот сказочный русский дух, которому так умиляются чистоплюи и про который в народе говорят: «Ну, братцы, хоть топор вешай!»

Мышецкий невольно рассмеялся:

– Остро, остро… Прошу вас, продолжайте!

– Я повторяю, – заключил Ениколопов, – что медицина наука социальная, ибо она пытается излечить не болезни, – нет! Она лечит лишь последствия нищеты, дурной пищи, издевательского отношения к людям и той кубатуры жилья, когда человек только единожды в жизни может растянуться свободно, да и то – в гробу!

Ениколопов с треском положил на стол браунинг.

– Вот, – добавил он внушительно, – без этой погремушки я не смею входить в холерный барак. Ибо на меня, на врачевателя, смотрят как на заведомого убийцу, которого хлебом не корми – только дай поковыряться в кишках. Будто бы мне это столь интересно! Вот плоды нашей культуры. Почему на просвещенном Западе…

– Ну, то Европа, – отмахнулся Мышецкий, улыбаясь.

– В Европе, – ответил Ениколопов, – и самое слово «Европа» рифмуется иначе. А у нас, князь, к нему найдена очень точная рифма, что хорошо заметил даже стыдливый Тургенев…

Они помолчали. Ениколопов остыл – убрал со стола оружие. Сунул его куда-то, но куда – Мышецкий так и не заметил.

– Вы зарегистрировали браунинг в полиции?

Ениколопов резко ответил:

– Я и сам хорошо известен русской полиции…

– А что главный врач? – уклонился в сторону Сергей Яковлевич. – Я слышал, он держит лавку?

– Его винить нельзя, – ответил Ениколопов. – Не дают лечить людей, так лучше аршинить ситцы!

Мышецкий поднялся:

– Хорошо. Вы были столь энергичны в критике губернской медицины, что, надеюсь, у вас хватит энергии и на то, чтобы навести порядок в своей больнице.

– Э, князь! Дело не в том, чтобы покрасить стены.

– Что же касается санитарного инспектора… Как его?

– Борисяк, – подсказал врач охотно. – Савва Кириллович!

– Да, вот именно! Борисяку более не служить вместе с нами. Найдем другого. В губернии должен быть отменный дух…

– Дух я вам обещаю. Вот наступит весна, подпалит солнце, прибудут «самоходы», как их называют, и дух будет крепкий!

– Ничего, Вадим Аркадьевич, мы еще молоды…

– И, выходит, у нас впереди много времени, чтобы успеть принюхаться?

Сергей Яковлевич тихонько постучал пальцем по темлячку своей шпаги.

– Не надо дерзить мне, – попросил он мягко. – Я, как и вы, Вадим Аркадьевич, принадлежу к числу людей, настроенных прогрессивно… Сейчас в Москве, если не ошибаюсь, готовится очередной съезд врачей по вопросам гигиены, – вы не желали бы на нем присутствовать?

– Я слышал об этом, князь, – почтительно ответил Ениколопов. – Но, к сожалению, въезд в столичные города мне воспрещен.

– Как?

– Видите ли (Ениколопов смотрел на Мышецкого не мигая), я член социал-революционной партии…

– За что же вы сосланы?

– А разве этого недостаточно?

– Но…

– Да, – подхватил Ениколопов, – были и причины! Я принимал участие в покушении на витебского губернатора.

Сергей Яковлевич закинул руки назад, покачался с носков на пятки, вздернул подбородок.

– Вот как?

Почему-то он даже не был удивлен; ему только не нравилась улыбка на лице Ениколопова – почти издевательская, с наглецою в глазах.

– Именно, князь, – продолжал эсер (иногда врачующий, а иногда убивающий). – У нас ведь как? Одни – типография, другие – экспроприации, а мне… губернаторы! Губернаторы, ваше сиятельство, – заключил он цинично, – это моя партийная специальность!

– Вы довольно… откровенны, – вспыхнул Мышецкий.

– Но вы же довольно… прогрессивны! – ответил врач.

Сергей Яковлевич дал понять, что он собирается уходить. Немного замялся, ожидая поклона. Но поклона не было, и он повернул на выход, также не поклонившись.

Возле дверей, однако, задержался.

– У меня просьба, – сказал он. – Велите открыть парадный подъезд. Терпеть не могу задворок.

И только тогда Ениколопов ему поклонился:

– Вот это я обещаю вам, князь…

Вечером он почти выпал из коляски – разбитый, усталый и отупевший от обилия впечатлений. Чиновники (в тугих мундирах, запаренные, голодные) из присутствия не уходили – ждали его с душевным содроганием.

Сергей Яковлевич поднялся к себе, впервые скинул крылатку. Размял пальцы, сведенные за день в тесных перчатках. Огурцов затеплил перед ним ароматную свечу, чтобы освежить в кабинете воздух.

– Спасибо, – не сразу заметил услугу Мышецкий. – Пусть же господа чиновники приготовятся… Сейчас я выйду!

Огурцов шагнул, и его тут же швырнуло через три половицы.

– Вы – что, пьяны? С утра вы ходили ровнее.

– Годы, ваше сиятельство… – ответил старый чиновник.

Сергей Яковлевич еще раз пробежал глазами «брульон», данный ему Мясоедовым; возле фамилий чиновников, заподозренных при ревизии, стояли отметки: «подл… берет… растленен… низок!»

– Ну, ладно. – Мышецкий поднялся. – Проведите меня…

Электрическая станция работала скверно, лампы мигали, и в полумраке парадного зала безлико застыли уренские заправилы. Коротко приветствовав своих будущих сослуживцев, князь прошел вдоль шеренги выпуклых животов, впалых грудей, опущенных плеч и согнутых спин.

Лиц он почти не различал в потемках громадного зала, да, впрочем, и не желал их видеть, – слишком свежи были впечатления дня: ночлежка, казарма для сирот, тюремный частокол, трущобы Обираловки, старуха на круглом столе и прочее…

– Господа, – обратился Мышецкий, – кто из вас губернский предводитель дворянства?

Ему объяснили, что господин Атрыганьев не присутствует здесь, ибо еще вчера соизволил выехать из города в имение.

– Вчера? – переспросил Сергей Яковлевич. – Однако ему должно бы знать, что я приезжаю сегодня… Ну, хорошо!

Мимо него потянулся ряд советников правления, Сергей Яковлевич миновал его без вопросов и пожеланий. Задержался лишь возле губернского прокурора.

– Сударь, – сказал он ему, – сегодня я посетил вашу Бастилию… Там я видел несчастных, которые (если можно им верить) не знают, за что сидят.

– Да знают они, ваше сиятельство, вс знают, – добродушно пояснил прокурор, – Притворяются только…

– Вот как? Во всяком случае я советую вам наведываться в тюрьму почаще… Разберитесь!

Прокурор забубнил что-то о тяготах своего положения, но Сергей Яковлевич уже походил к губернскому статистику:

– Как вы организуете работу комитета?

– Очень просто, ваше сиятельство. У меня есть графы: баранов – в одну графу, коров – в другую. Для людей заведена у нас особая ведомость: баб – в левую, мужиков – в правую. А ежели, скажем, вот бревна или кирпич…

На груди статиста покоился значок «XXX лет беспорочной службы», и Мышецкий остановил его:

– Довольно!

Он вспомнил о Кобзеве – статистик нужен; но решил не спешить: Ивана Степановича он прибережет. Всегда найдется более нужное. Более важное.

И махнул рукой, открещиваясь:

– Бог с вами, можете продолжать… Баранов – в одну, баб – в другую. А-а, вот и вы, сударь!

Перед ним стоял, улыбаясь, как старому знакомцу, титулярный советник Осип Донатович Паскаль – тот самый, что первым засвидетельствовал сегодня свое почтение.

Мышецкий подвытянул из-за обшлага «брульон» сенатора: напротив фамилии Паскаля стояла жирная отметка – «главный вор, но не уловляется».

– Вы продовольственный инспектор?

– Именно так, ваше сиятельство.

Паскаль склонился перед ним, но Мышецкий выговорил:

– Спешу предварить ваше усердие. Со мною вы служить не будете.

– Позвольте, ваше… Верой и правдой…

– Не просите. Уже отставлены. По «третьему пункту»!

Осип Донатович Паскаль покинул шеренгу, бормоча вслух что-то о правосудии и о том, что он проживет и без службы. Да, он проживет и так, – ничуть не хуже…

Еще одна фигура – мужчина в соку, только слабоват на ноги, даже штаны трясутся от страха.

– Ваше место по службе, сударь?

– Губернский инженер и архитектор Ползищев… поклонник Ренессанса в титулярном чине!

– Весьма приятно, господин Ползищев.

Глядя на него, Мышецкий вдруг вспомнил стихи Козьмы Пруткова: «Раз архитектор с птичницей спознался!» – и не мог сдержать нечаянной улыбки. Так и отошел, ничего не сказав, чтобы не прыснуть.

– Тюремный инспектор Уренской губернии.

«Ага, голубчик, попался».

– Вон отсюда! – гаркнул Мышецкий. – Я не желаю видеть вас даже… Прокурор! Выставьте его самолично за двери. Вы также повинны в том безобразии, которое сообща развели в остроге. Под суд отдавать буду!

В рядах чиновников кто-то прочел молитву: «Спаси, господи, люди твоея…»

Следующая фигура – так себе, ничего особенного:

– Советник казенной палаты – Такжин, Гаврило Эрастович.

Заглянул в «брульон»: об этом господине ни дурного, ни хорошего. И тогда Мышецкий брякнул наугад:

– Какие изобретены вами конкретные формы для пропитания голодающих в случае недорода?

Полная растерянность – его даже не поняли: