Доктор Гарин Сорокин Владимир

Он замер, хлопая ресницами.

– Правда?

– Клянусь! – ответила она ледяным голосом.

Борис отшвырнул фаллоимитатор, вскочил, обнял её колени, прижался:

– Я всегда верил в алтайских врачей!

– И правильно делаете! – пророкотал Гарин. – Мы позаботимся о вас. А теперь, дорогой мой, позвольте…

Он навёл blackjack на пухлые и упругие ягодицы Бориса и дал два традиционных разряда. Пациент спокойно стоял, молча обнимая колени Пак.

Гарин опустил blackjack.

Борис почесал ягодицу, разбежался и влетел на кожаный диван. Мгновенье он сидел, хлопая ресницами и бормоча что-то нечленораздельное, затем расхохотался, откинувшись:

– Чушь несусветная!

– Что, простите? – переспросил Гарин.

– Чушь, что послевоенная Европа жаждет объединиться в Соединённые Штаты Европы!

– Вы так полагаете? – спросил Штерн.

– Я уже плюнул в лицо Эмманюэлю. Могу плюнуть и старухе Ангеле, если она только заикнётся. Вот, пусть только попробует, старая провокаторша!

– Как у вас с аппетитом? – спросил Гарин.

– А где мой динозавр?! – вдруг выкрикнул Борис, спрыгнул с дивана, вбежал в спальню и заметался по ней.

Две медсестры пошли за ним, чтобы помочь ему в поисках. Борис носился по замусоренной спальне, шлёпая ягодицами по полу. На кровати лежал навзничь в состоянии сна пластиковый андрогин с женским лицом, большой грудью и торчащим прозрачным фаллосом. Над кроватью висела большая картина в массивной позолоченной раме – Люсьен Фрейд, “Спящий мясник”. Любимая картина Бориса, неизменно сопровождавшая его во всех путешествиях.

– Где? Кто позволил? – метался на ягодицах Борис.

Не найдя ничего, он метнулся к батарее отопления, громко ударился о неё и завопил:

– Кто приказал изъять динозавра?! Кто подписал акт о конфискации?!

– Никто, никто, – поспешила его успокоить Пак. – Найдётся, не волнуйтесь.

– Он никогда не найдётся! Он потерян наве-е-е-е-ки! – завопил пациент, и слёзы градом брызнули сквозь огромные рыжие ресницы.

Пак шагнула к нему, но Гарин предупредительно положил ей на плечо свою увесистую длань.

– Ремиссия, – произнёс он по-русски.

Борис рыдал недолго. Шмыгнув носом, он вдруг пополз по полу, дополз до кровати, залез под неё наполовину, оставив снаружи задницу, покрасневшую от электротерапии. Кровать задрожала. Андрогин открыл глаза, сел на кровати и стал осматриваться.

– Вот ты где! – глухо раздалось из-под кровати.

Кряхтя, Борис вылез с чёрным шаром, сел на пол и расхохотался.

– Динозавр решил удрать в мезозой!

Шлёпнул по шару. Шар засветился, в нём возник серебристый тираннозавр, который стал пританцовывать и запел хриплым басом:

Борис поцеловал шар с громким чмоком, прижал к животу, вскочил и через поспешно расступающихся медиков метнулся на покрасневших ягодицах в ванную комнату, подпрыгнул и плюхнулся в ванну, снова окатив всё вокруг водой.

– Рекуррентно стабилен, – с улыбкой сказал Гарин Маше, направляясь к выходу.

– Не опаздывайте на завтрак. – Пак заглянула в ванную.

– А сигара? – воскликнул Борис. – Где моя сигара?

– У нас не принято курить в номерах.

– Где моя сигара?! Кто посмел уничтожить мою сигару?! Шалина!! – завопил Борис и тут же разрыдался, шлёпая поющим шаром по воде.

– Шалина ждёт своего господина, – ответил андрогин мужским голосом.

– Доктор Штерн, дайте ему сигару, – распорядился Гарин, выходя из палаты.

Штерн взял из коробки сигару, обрезал и вместе с зажигалкой отдал Борису, который тут же перестал рыдать, выпустил шар и принялся, громко чмокая, раскуривать сигару.

– Hello, hello, hello, how low… – пел тираннозавр под водой.

В пятой палате обитала пациентка по имени Ангела. Едва санитар постучал в дверь и открыл её, она уже стояла в прихожей, скрестив бледные, плетеподобные руки внизу бледного живота.

– Guten Tag, gn dige Frau! – пророкотал Гарин на своём приличном ещё с гимназейских времён немецком.

– Guten Tag, Herr Doctor Garin! – произнесла она ровным, спокойным голосом и улыбнулась всегда усталыми, густо напомаженными губами.

– Haben Sie gut geschlafen?[5]

– Nicht so sehr[6].

Она повернулась к ним бледным, одутловатым задом и пошла на ягодицах в палату. Гарин со свитой двинулись следом.

– Прошу вас. – Ангела протянула руку в сторону дивана.

– Благодарю! – Гарин сунул blackjack в карман халата и, оставшись стоять, по-докторски потёр ладони. – Жалобы? Опасения? Тревоги?

– Опасения, тревоги, – повторила она с полуулыбкой, подпрыгнув и сев в кресло. – Всё, всё при мне. Никуда не делось.

– Лающие люди?

– Да, лающие люди.

– Вернулись?/p>

– Они никуда и не уходили.

– Только прятались за обычными, нелающими?

– Genau[7].

– Ясно, – понимающе стукнул себя по коленке Гарин. – Я приму вас после завтрака, Маша сообщит вам.

– Хорошо.

– Пожелания?

– Сегодня ночью кто-то громко слушал музыку.

– Вот как? – Гарин снял пенсне, повернулся к врачам. – Это новость.

– Я смутно сквозь сон что-то слышал, – произнёс Штерн.

– Из какого номера доносилась музыка?

– Не знаю. – Ангела взяла из вазы мандарин и принялась его чистить.

– Что за музыка? Классическая? Джаз? Рок? Фрок? – Штерн вопросительно вытянул губу в сторону Ангелы.

– По-моему, это была русская музыка. Поп-музыка. Песни.

– Могу предположить, кто это, – улыбнулась Пак. – Мы решим проблему, Ангела, не волнуйтесь.

– Надеюсь. Сон – лучшее, что есть в моей жизни. Вернее… – она рассмеялась, – лучшее, что осталось в ней!

– Неправда! – пророкотал Гарин. – Вас ждёт прекрасное будущее! После возвращения из нашей здравницы мир засверкает для вас новыми красками.

– Хотелось бы верить.

– Вы довольны анальными процедурами? – спросила Пак.

– Вполне. – Ангела протянула ей половинку очищенного мандарина.

– Благодарю вас, – отказалась Пак.

– Бальзамные обтирания? Пихтовые ванны? – Гарин с удовлетворением оглядывал чистую, аккуратную палату Ангелы.

– Всё замечательно.

– Немного целительного электричества? – Гарин показал ей blackjack.

– О, с удовольствием. – Она сползла с кресла, прошла в спальню, прыгнула на кровать и легла на живот.

Гарин пустил разряд ей в левую ягодицу. Она вскрикнула в постель. Гарин пустил молнии в правую. Вскрик повторился.

Полежав неподвижно, она перевернулась на спину. Напомаженные, немолодые губы её бессильно разошлись:

– Es war wunderbar… danke…[8]

– Aber bitte![9] – довольно улыбался Гарин.

– Ждём вас на завтрак, – улыбалась Пак.

– А после завтрака – ко мне! – Гарин решительно двинулся к выходу. – Я разберусь с лающими людьми!

– Вы очень добры… – улыбалась Ангела, глядя в потолок над кроватью.

Дверь шестой палаты отворилась сама. Пациент с живыми, быстрыми глазами стоял на пороге и приветливо улыбался.

– Bonjour, Mesdames et Messieurs! – быстро произнёс он приятным голосом, едва Гарин открыл рот.

– Bonjour, Emmanuel! – торжественно произнёс Гарин и поднял вверх blackjack, словно маршальский жезл.

– Мне так приятно видеть всех вас каждое утро, – заговорил пациент на прекрасном английском, жестом приглашая всех войти. – Поверьте, после ночных кошмаров, утренних депрессивных размышлений, болезненных воспоминаний и прочей гадости я вижу вас – умных, бодрых, добрых, знающих своё благородное дело, – и всё тут же рассеивается, словно дым!

– Нам тоже чрезвычайно приятно видеть вас бодрым и здоровым, – произнесла Пак, сдержанно улыбнувшись.

– Вы выглядите чудесно, – не без осторожности заметил Штерн.

– Завидуйте, завидуйте! – рокотал Гарин. – Сразу видно, кто этой ночью хорошо спал!

– О, спал прекрасно! – Эммануэль сделал пригласительный жест. – Присаживайтесь. Здесь замечательно спится.

– Благодарю вас, – остался стоять Гарин. – Но вы слышали музыку ночью?

– Музыку? Ночью? Нет. Музыка у меня только днём!

Пациент подошёл к электропианино, приспособленное под его рост, присел на стул, напоминающий велосипедное сидение, и сходу заиграл ноктюрн Шопена.

– Замечательно! – Гарин похлопал blackjack'ом по своей широкой левой ладони.

– Я не представляю свою жизнь без двух вещей, – прервался Эммануэль. – Без музыки и любви.

– А политика? – поднял брови Гарин.

– Она с нами по определению. Как солнце или луна.

– Никуда не денется?

– Именно!

– Хорошо! Пожелания? Опасения? Беспокойства?

– Всё замечательно, всего в достатке, ничего не беспокоит.

– Вакуумный массаж, бальзамное обтирание?

– Продолжаю принимать с успехом.

– Медикаменты?

– Всё те же, вы знаете, мсье доктор.

– Не забывайте про грязь. В ней великая терапевтическая сила.

– О, грязь, – произнёс он по-русски, полузакрыл глаза и вскинул вверх гибкие руки. – Кем бы мы были без неё! Оh l l! Она чудесна, чудесна! Я вернулся к жизни благодаря ей. Теперь я навеки влюблён в вашу алтайскую грязь. Мы с ней как муж и жена. Обвенчались на Алтае! У нас грязный медовый месяц. Мы отдаёмся друг другу. Проблема вот в чём: когда вернусь в Париж, что мне делать без неё? Не представляю! Что мне делать, а? Выписывать её отсюда контейнерами?

– В Европе есть свои грязелечебницы, – заметила Пак.

– Что вы сказали? – вдруг замер он.

– Я говорю, в Европе есть замечательные грязелечебницы, – осторожно продолжала Пак, переглянувшись с Гариным. – Карловы Вары, Пиештяны, Хевиз, Абано Терме.

Пациент напряжённо смотрел на Пак и вдруг прохрипел нутряным, зловещим голосом:

– Connasse de merde![10]

Оттолкнувшись от сиденья, он прыгнул на ногу Пак, оплел eё, как щупальцами, руками и схватил зубами. Но Гарин был начеку: и трёх секунд не прошло, как blackjack выпустил не терапевтическую синюю, а жёлто-зелёную молнию в зад пациента. Тот с криком отвалился на ковёр, завертелся на месте и захрипел.

– Санитары! – громко, но спокойно позвал Гарин.

Двое оставшихся снаружи вбежали в палату, схватили пациента, прижали к полу. Он хрипел, изрыгая французские ругательства, глаза его закатились, на губах выступила пена. Одна из медсестёр выхватила из кармана пенал, вынула шприц, склонилась над ним.

– Не вынесла душа поэта… – произнёс Гарин и вздохнул. – И всегда почему-то утром.

– Раптус плюс Кандинский – Клерамбо. – Пак поправила сбившиеся очки.

– Не укусил?

– Нет, спасибо. Каждый раз поражаюсь вашей реакции.

– Ещё получается, – усмехнулся Гарин. – И ведь неизменно на женщин кидается. И на ноги. Нет чтоб на мои! Я бы и отгонять его не стал! Титан вернул бы его к реальности.

Все заулыбались. Сестра тем временем делала укол.

– Доктор, вы же знаете его анамнез. – Пак смотрела на рычащий рот пациента. – “Преступно-недоступные коленки высокомерной учительницы геометрии”.

– Да-да, – вздохнул Гарин. – Геометрия – великая наука!

– Слишком прилежный ученик…

– Женские коленки способны свести с ума не только мужчин… – задумчиво произнесла Маша.

– “Я готов выпить влагу из вашей коленной чашки”, – процитировал Штерн.

– Пойдёмте дальше, господа! – скомандовал Гарин. – Перенесите пациента на кровать. Марина, присмотрите за ним.

– Хорошо, доктор, – кивнула медсестра.

Пациент палаты № 7 сидел на тренажёре и качал ягодицы.

– Доброе утро, Владимир! – поприветствовал его Гарин.

– Это не я, – пробормотал тот, качаясь.

– Как почивать изволили?

– Это не я.

– Жалобы?

– Это не я.

– Неудобства?

– Это не я.

– Пожелания?

– Это не я.

Привыкший к его обычным ответам Гарин прошёлся по гостиной палаты. Всё было чисто прибрано, всё стояло на своих местах. Гарин глянул на видеомузыкальный центр.

– Вы слушали сегодня ночью музыку?

– Это не я, – качался пациент.

Пак взяла пульт, нажала несколько кнопок. Возникла голограмма: одетый по моде пятидесятых Джонни Уранофф запел свой знаменитый хит “Без тебя мне не жить!”.

– Вы слушали это ночью в 03: 16.

– Это не я.

Пак нашла ещё несколько песен Джонни: “Не целуй меня”, “Старый друг”, “Выпьем водки, кореша!”.

– И это вы тоже слушали ночью.

– Это не я.

– Дорогой Владимир. – Гарин качнулся на титановых ногах. – Наши пациенты, некоторые из которых являются и вашими друзьями, жалуются на громкую музыку ночью.

– Это не я.

– Мы просим вас слушать музыку днём и желательно не после ланча, когда все отдыхают.

– Это не я. – Владимир спрыгнул с тренажёра, обтёрся полотенцем и подставил Гарину ягодицы.

ПлатонИльич пустил в них по синей молнии.

Пациент принял их беззвучно.

– А я ещё раз настоятельно попросил бы вас не кидаться камнями в моего кота, – вытянул губу Штерн.

– Это не я, – шмыгнул носом Владимир и с полотенцем в руке потрусил на ягодицах в ванную.

– Стабилен! – бросил Гарин Маше, направляясь к выходу.

– Ждём вас на завтрак! – крикнула Пак.

– Это не я! – долетело из ванной, и зашипел душ.

– Он продолжает швыряться камнями в Эхнатона? – спросил Гарин Штерна, выйдя в коридор.

– Продолжает, – кивнул тот. – Слава богу, пока без последствий.

– Мда… – Гарин стукнул себя по бедру, направляясь к восьмой палате.

– Детские травмы, – поправила очки Пак.

– Скорее подростковые, – уточнил Штерн.

– Не согласна.

– И я не согласен.

– Джонни Уранофф, – задумчиво произнёс Гарин. – Мой дед обожал его. Прорывался на концерты, собирал пластинки…

– Моя бабушка – тоже, – усмехнулся Штерн. – “Не целуй меня ночью белою, а целуй меня ночкой тёмною”!

– “Ты плохого мне много сделала, пила кровь, тобой заражённую…” – продолжила Маша.

– А вы откуда это знаете? – удивлённо остановился Гарин.

– Я не чужда новорусской поп-культуре. Люблю послушать ретро пятидесятых.

– Я его совсем не знаю, – улыбнулась Пак.

– И не надо, – двинулся дальше Гарин. – Это для масс…

– Он рок-н-роллы хорошо пел, – возразил Штерн. – Уж не хуже Элвиса.

– Разве что не хуже…

Последний пациент сидел в палате возле дивана на татами, прикрыв глаза. Это происходило каждое утро и именно во время обхода, так что все вошедшие привыкли. Да и он привык, что все привыкли.

– Охайе годзаймас, Синдзо-сан! – произнёс Гарин.

– Доброе утро, господин доктор! – ответно приветствовал его пациент по-русски, не открывая глаз.

– Вы опять плохо спали? Вас снова что-то стало тревожить? – Гарин перешёл на английский.

– Да, я плохо спал. И меня снова кое-что стало тревожить. Но я хотел бы вам рассказать об этом приватно.

– Безусловно! – Гарин стукнул себя по коленке. – После завтрака я приму вас, Маша сообщит вам.

– Благодарю вас, доктор.

– С процедурами всё в порядке? Вы довольны?

– О да. Радоновые ванны замечательны.

– А пихтовые пробовали?

– Пока нет.

– Рекомендую.

– Благодарю вас.

В коридоре Гарин отдал несколько распоряжений и отпустил коллег и персонал.

Завтрак начался, как всегда, в 9:30 и прошёл без эксцессов. После завтрака Гарин принял в своём кабинете Ангелу. На своих немолодых ягодицах она вошла в кабинет главврача, добрела до кресла, стоявшего напротив рабочего стола, за которым восседал Гарин, подпрыгнула, села.

– Итак. – Гарин, просматривающий голограмму истории её болезни, перевёл взгляд на пациентку. – Лающие люди?

– Лающие люди, – вздохнула она, полуприкрыв светло-зелёные глаза с деликатно накрашенными ресницами. – Вы уже знаете мою главную травму.

– Nonsensе! Ни один человек не в состоянии знать точно своей главной травмы, поверьте моему опыту. Люди не боги, сударыня. Безусловно, это бывает. Но не всегда. За редким исключением, главные травмы скрыты. Грозовые облака! Unterbewutsein[11]. А чистый небосклон сознания вынужденно отождествляет их с другими, менее разрушительными травмами. Например, с перистыми облаками. Но белое – не всегда белое! А уж чёрное – и вовсе.

– Да, но я помню только то, что могу помнить, то, что я пережила, я же рассказывала вам, доктор.

– Расскажите ещё раз.

– Зачем? Вы же всё знаете.

– Чем больше вы будете рассказывать об этом, тем здоровее будете. Это аксиома.

– Хорошо… – Она вздохнула, потёрла узкие ладони, опустила плети тонких, гнущихся, как лианы, рук на подлокотники. – Интернат для будущих политиков. Вы представляете, что это такое.

– О да. Представляю. Да и в генном инкубаторе я был пару раз. Студентом.

– Мне одиннадцать лет. Интернат… Обыватели уверены, что политик – это публичность, умение ярко выступать, быстро и уверенно формулировать, остроумно и нагло отвечать на подколки журналистов. А политика – это не публичность, а…

– Принятие решений. И ответственность за них.