Банкир Катериничев Петр

Глава 6

Альбер собрал систему спецсвязи в особый чемоданчик, в другой сложил оружие из сейфа: «кедр» с глушителем, «стечкин», специальный бесшумный автомат; тупорылый «тишак» легко уместился в кармане куртки. Кассеты с записью допроса финансиста, деньги, кредитные карточки и компьютер-ноутбук последней модели, способный поддерживать связь через спутник, поместил в несгораемое отделение атташе, сам «дипломат» приковал к запястью левой руки незаметной под рукавом «змейкой». Отодвинул в сторону одну из стенных панелей, открыл железную дверцу: там оказался щиток, похожий на распределительный. На цифровой клавиатуре набрал код – засветился зеленоватым экранчик таймера. Альбер выставил цифру, закрыл и дверцу, и панель.

Снял трубку внутренней связи.

– Пост два, – услышал он голос охранника.

– «Приборку» завершили?

– Не вполне.

– Оставить группу из четырех человек на территории, остальным – в караулку. Сейчас.

– Есть.

– Экипироваться по варианту «тени» и – ждать.

– Есть.

Альбер быстро спустился во двор, сел в «порше»; металлические ворота отъехали в сторону, машина с ходу набрала огромную скорость.

Взял мобильный телефон, набрал несколько цифр. Раздался длинный гудок, потом – короткий, глуше. Набрал еще номер.

– Дельта-один вызывает Дельту-два.

– Дельта-два на связи.

– «Шторм».

– Есть.

Глянул на высвеченный зеленым циферблат часов на приборной доске, добавил:

– Десять минут.

– Есть.

Охранник особняка проводил взглядом «габаритки» скоростного «порше».

Дождевая морось, повисшая в серой предутренней мгле, делала его настроение глухим, как петербургский тупик. Славик Егоров вырос в этом северном городе, в гулкой коммунальной квартирке на шесть семей, и из детства своего почему-то отчетливо запомнил свинцово-серое холодное небо, непреходящий запах чего-то горелого и узкий, похожий на ущелье, каменный двор, из которого ему так хотелось вырваться на волю… Он всегда мечтал о южном море, бескрайних, выпаленных солнцем степях, просторе, беленом домике с двором, увитым виноградом, с подвалом, в котором в дубовых бочках доходило густое красное вино…

В первую «ходку» он пошел «по малолетке». В восемьдесят пятом. Вышел через три года – словно в другую страну. В девяносто первом «потянул» уже пятерик, и в девяносто пятом «откинулся». Вот только – куда?..

Весь срок беззачетно провкалывал в «мужиках», а как пришел и огляделся…

Не, там, за «колючкой», порядка было больше. По крайней мере, все понятно и расписано: кто ты и что должен делать. А здесь… Это и называется теперь волей?

Комнатуха в коммуналке, как мать померла, «ушла». С концами. В восьмикомнатной квартире жил теперь какой-то фраер из «новых бугров», отгородившийся и от города, и от мира пуленепробиваемой дверью…

Славик Егоров подался к морю. Без особой какой цели или смысла. И влекла его даже не детская мечта: просто хотелось тепла…

Южный Приморск оказался расписан и поделен. И Славик – оборзел. Внаглую.

Он не желал ни понимать новых «реалий», ни считаться с кем бы то ни было. Еще в Питере обзавелся новехоньким стволом довоенного производства и стал отвоевывать место под здешним южным солнцем…

Команда «волчар» – из «солдат удачи» и крученых, ломаных пацанов – скоро сбилась в стаю, но торчала она в городке, как вилы в копне… И закончить бы им свою жизнь и карьеру в виде остывающих трупов уже по ранней весне, если бы не Хозяин. Что-то было в нем этакое… По сути, он был натуральный фраер, но где-то в своих кругах и по их понятиям – крутой авторитет. А без авторитета – нельзя. Это Слава знал точно. И любой беспредел всегда кончается «вышкой».

Хозяин «построил» парней быстро и без суеты. И ему подчинялись легко: от человека этого исходила властная уверенность поступка, причем и решать, и действовать он привык без сантиментов и скоро. И еще – за ним ощущалась какая-то грозная сила, которая если и не управляла этим человеком, то направляла его.

Что это за сила, Слава Егоров не знал и знать не хотел. Достаточно того, что у него была работа и оплата; оплата не слишком большая, но и не маленькая: уже к этой осени он без напряга сумел прикупить двухкомнатную квартирку на этом не самом модном курорте, приоделся, да и деньги на отдых оставались… За девок Слава не платил: этого добра здесь как грязи… Ну а вообще – сошелся с продавщицей-палаточницей, двадцатисемилетней «матерью-одноночкой», и жил себе, ни о чем не думая. Да и работа была – не бей лежачего подушкой. То «наехать» на кого-то, но не всерьез, а для понту, чтобы человечек раздухарился и начал гоношиться… Тут его, видимо, и подлавливали… Как, на чем – это было уже не их дело. А еще – торчать при особнячке и изображать из себя сильно крутых.

Именно изображать: Славик был достаточно опытен, чтобы числить себя и «подельников» вовсе по другой масти, в сравнении с теми, кто иногда наезжал в особняк. Немногословные, неприметные люди, не выделявшиеся ни внешностью, ни лицом; но всех их делала «близнецами» вовсе не безликость: в каждом чувствовалась спокойная сосредоточенная воля, которая не остановится ни перед чем…

Что еще от них требовал Хозяин – так это безукоризненную дисциплину. Даже в мелочах. «Дисциплина не самоцель, но необходимое условие достижения цели», – любил повторять он. Впрочем, к какой цели стремиться ему, Славику Егорову, он не знал.

Иногда, правда, посещала его мысль: почему в общем-то за такую непыльную работенку так весело платят?.. Но потом решил резонно: платят – и хорошо.

Значит, порядок такой. Да и навык дисциплины всегда пригодится потом, по жизни… Хотя… Ощущение какой-то обреченной несвободы бередило порою душу, особенно в такие вот тяжкие, туманно-слякотные предутренние часы… Словно он и не жил вовсе, а двигался на ощупь в каком-то сыром желтом болотистом тумане, когда под ногами вязкая хлюпающая влага, без дороги, без цели, без смысла…

Славик сплюнул зло. Какой, на фиг, смысл?! Может сейчас хоть кто-нибудь внятно объяснить, куда движется огромная, считавшаяся когда-то и друзьями, и недругами великой страна? Газетчики? Телевизионщики? Кривляющиеся марионетки, именующие себя политиками?

Ничто, ничто не имело смысла… Кроме денег. И он, Славик Егоров, будет их зарабатывать, чтобы ездить домой на тачке, чтобы закусывать выдержанный херес финским сервелатом, чтобы засыпать со Светкой в своей постели и, просыпаясь по. утрам, не пялиться в туманное стекло в страхе увидеть на нем решетку… Он будет зарабатывать эти деньги, наплевать как. И если нужно замочить кого-то – он сделает это без особых колебаний. Как делали все вокруг… По правде сказать, собак Славику Егорову было куда жальче людей.

– Ну что там? – вяло спросил Гуня, парниша откуда-то из-под Смоленска.

Славик его переносил плохо как раз потому, что Гуня, громадный двадцатичетырехлетний увалень, постоянно что-то жевал. Его коротко остриженная голова, казалось, состояла из одной большой челюсти, которая непрестанно двигалась. При этом застывшее сонное выражение глаз было столь же обманчивым, как телевизионная заставка какой-нибудь элитарно-разговорной передачки: за видимой апатией или высокомерной удаленностью «игроков» скрывалась неуемная алчность к славе, к успеху, к деньгам… Хозяин был точно мужик непростой, коли «на раз» сумел разглядеть в мнимом отморозке натуру динамичную, решительную и донельзя сволочную. Славик помнил, как Гуня, с тем же свиноподобным выражением лица, замолотил ногами парня, решившего качать права…

– Все то же… – в тон ему ответил Егоров.

– Хозяин уехал?

– Да. А ребята где?

– Где положено.

Говорить с Гуней Славик не хотел, но чувствовал потребность слышать хоть чей-то голос, даже этого жвачного мастодонта. Уж очень муторно было на сердце от скользкой предутренней мороси… А Гуня не упускал ни малейшей возможности «строить» любого и каждого: «Где ребята?» – «Где положено». Идиот! Ведь Хозяин отдал приказ по селектору: собраться по варианту «тени» и – ждать. Это означало: в цивильной одежде и без оружия. Славик подозревал, что в какой-то другой жизни, к какой относился Хозяин, термин «тени» имел иное значение…

Человек привыкает жить в кругу знакомых понятий и выражаться обычными для своего круга словами… Сейчас самыми обиходными стали понятия зоны. А слово «беспредел» самым привычным и точным отражением происходящего вокруг…

Впрочем, Хозяин был человеком другого мира. Или – просто казался таким?..

Сейчас, наверное, погнал утрясать вопрос с ментами или еще с кем: дескать, никакой стрельбы, просто – несчастный случай… Ежу понятно: ни один нормальный мент в эту бестолочь не поверит, но… За деньги можно запротоколировать и то, что Земля плоская… А за большие деньги – что мы живем на Луне!

Так что мир тот же. И люди те же… А потому собак – куда жальче.

Славик налил кофе из термоса, глотнул горькой обжигающей жидкости… Нет, кофе здесь не поможет. Водка. Только она могла смывать на время с души эту скользкую слякоть… Да и то… Словно он давно уже не живет, а двигается на ощупь в сыром, промозгло-желтом болотистом тумане, и под ногами вязкая хлюпающая влага…

Славик обвел взглядом помещение дежурки – белые оштукатуренные стены, черные провода коммуникаций, жующая челюсть напарника… Ощущение обреченной несвободы… А скорее – тупика, из которого уже не найти выхода. Никогда.

«Вышел ежик из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить…»

– дурацкая детская считалка неотвязно вертелась в голове майора Сергеева.

Приказ ясен, как белый день: зачистить объект «База». И погодка – самое то. Вот только… Чего ж так противно? Не из-за погоды же… Хотя – липкая морось куда хуже, чем пронизывающая ветреная сырость там, на берегу… А противно…

Противно как раз потому, что работенка не из самых приятных. Хотя «крайние» и не самые беззащитные «овцы», а все же… Майор Сергеев предпочел бы работать на чужой территории. Там, по крайней мере, сомнений не возникало… И еще – как случилось, что «чужой территорией» для него, Юры Сергеева, и ребят стала собственная страна? И они, словно диверсанты, идут по собственной территории, чтобы выполнить отданный приказ… Что-то неладно в Датском королевстве, если так…

На фиг размышления. На потом. Если оно наступит, это потом. Огромная страна если еще окончательно не развалилась, то только потому, что люди в погонах придерживаются нерушимого принципа: «Приказы не обсуждаются, они выполняются». А потому… Потому… «Вышел ежик из тумана, вынул ножик из кармана…» Время!

Люди, одетые в облегающие светопоглощающие костюмы, возникли из тумана, как призраки. Четверо, помогая один другому, в считанные секунды перемахнули трехметровый сплошной забор и, оказавшись на территории особняка, двинулись к бетонированному пятачку аэродрома, где в свете желтого прожектора четверо «крайних» работали на «приборке». Ни грохота, ни вспышек: четыре выстрела из «АС» были почти синхронны, боевики свалились на бетон как снопы; подбежавшие умело упаковали тела в черные мешки и двинулись с ними к особняку…

Ворота отъехали в сторону. Оба охранника сидели в застывших позах на полу крохотной будочки, глаза были открыты, на подбородках – по аккуратной дырочке: малокалиберные длинные пули прошили насквозь и вышли через затылочную кость.

Эти люди умерли, не успев ничего почувствовать или понять – смерть наступила молниеносно.

Семеро прошли ворота бесшумно, словно и не соприкасались с землей, а плыли в мутной туманной влаге. Дверь в караулку распахнулась; на пороге вырос громадный увалень, челюсть парня непрестанно двигалась. По-видимому, его обеспокоил звук мотора, открывающего ворота: в караулку сообщения так и не поступило. Реакция увальня была неожиданной для человека его роста и комплекции: парень словно нырнул куда-то в сторону, в молоко тумана, и помчался прочь с громадной скоростью… Ветви акаций царапали лицо и руки, но он проскочил кустарник в секунды, достиг трехметрового забора, одним махом перебросил тело через заграждение и метнулся в заросли… Фигура в светопоглощающем комбинезоне двигалась за ним, словно тень. Гуня на секунду застыл – перевести дух и прислушаться, – как налетевшее откуда-то сбоку тело сшибло навзничь. Звериный инстинкт самосохранения удесятерил силы, парень ударил нападавшего затылком, почувствовал, что попал – по ослабевшей хватке, – полоснул наудачу выхваченным из-за пояса ножом, но рассек только воздух; быстро вскочил, прыжком развернулся, сжимая клинок и готовый нанести удар в любом направлении… Перед ним маячила фигура в неопределенного цвета комби, в капюшоне; лицо закутано маской. Фигура словно расплывалась в предрассветном воздухе; она была застывшей и подвижной одновременно…

– Леший! – произнес Гуня свистящим шепотом, замер, сделал мгновенный ложный выпад, перебросил клинок в левую руку, ударил… и почувствовал, что провалился – его волокло в пустоту… Еще он ощутил открытой шеей легкое движение воздуха – словно дуновение июльского бриза… Боль взорвала голову нестерпимо-черным, и – исчезло все…

Боец подхватил на плечи безжизненное тело и побежал обратно к особняку…

Славик Егоров успел поднять голову, увидеть спину вышедшего Гуни…

Возникший на пороге призрак в непонятного цвета комби был ему странно знаком – словно он его уже где-то видел… И – вспомнил: ему тогда было двенадцать, и он видел эту фигуру ясно и ярко, в клубящемся молочном тумане оконного стекла; он закричал – но фигура не исчезла… Он щипал руки, но она не пропадала… Потом – все кончилось, только черная тьма вокруг; окно в этой тьме светилось одиноким желтым фонарем, а вся постель его была мокрой от пота…

Вот жизнь и прошла… Это было его единственным ощущением, слившимся с другим, – он вдруг увидел себя в другой жизни, молодым, удачливым, любимым…

Таким, каким должен был быть… Но… Он вспомнил, как избивал беззащитного семилетнего мальчишку из соседнего двора, с какой-то остервенелой яростью, просто так, чтобы показать ухмыляющимся старшим подросткам, что ему «не слабо»… Что он вышиб тогда из себя?.. Бог знает.

Острая жалость окрасила мир желтым, уголки губ чуть опустились… Выстрела он не ощутил… Белая, словно склеп, дежурка со змеистыми проводами вдоль стен просто пропала, словно кто-то выключил свет. Навсегда.

Бойцы доложились. Всего – двадцать два трупа. Двое – в будке у ворот, двое – из караулки, четверо – взлетная плошадка, девять человек – в караулке: туда просто бросили баллончик с паралитическим газом мгновенного действия. Еще трое – врач и обслуга. Плюс трупы от предшествовавших их появлению разборок…

Все «двухсотые» запакованы в мешки и уложены в кузов появившегося грузовичка. Машина заурчала мотором и отвалила в сторону моря. Там уже ждал катер. Ровно через час «двухсотые» будут затоплены в Гнилой бухте, и через пару недель от них не останется и следа. Чисто.

– Дельта-два вызывает Дельту-один.

– Дельта-один слушает второго.

– Чистота. Полная.

– Время?

– Полторы минуты.

– Подтверждаю. Принял. Исчезайте.

– Есть.

Майор Сергеев опустил переговорное устройство, сделал знак рукой, и бойцы группами по три человека разошлись на четыре стороны и растворились в предутренней мгле.

Альбер нажал кнопку на миниатюрном таймере и теперь следил за секундной стрелкой зеленого циферблата на приборной доске автомобиля. Тридцать секунд…

Двадцать… Десять… Сейчас!

Особняк налился изнутри пламенем; глухо ухнул взрыв, и ровный мощный огонь охватил сразу все здание – словно в предутреннем небе расцвел невиданный алый цветок. Зарево отразилось от низких туч, сделав утро лиловым. Машина мчалась по змеистой дорожке. Лучи фар выхватывали лишь небольшой участок впереди, и казалось, водитель ориентируется совершенно интуитивно – езда на такой скорости по такой дороге была слишком рискованной.

Риск? Жить вообще рискованно, а жить активно – рискованно втройне. Но другой жизни Альбер не знал. И не хотел.

«Порше» проскочил центр городка, не сбавляя скорости. Свернул на юг, в сторону залива, и, проехав по улице пару кварталов, остановился у небольшого двухэтажного домика за высокой изгородью, сплошь увитой виноградом. Ворота открылись автоматически, как только водитель нажал кнопку на пульте управления.

Въехал под навес, вышел из автомобиля, подошел к двери, что находилась со стороны дворика. Вообще, и сам дом, возведенный совсем недавно, был построен по-татарски: к улице были обращены лишь глухие стены, все окна – внутрь дворика. Правда, с некоторой модернизацией: на втором этаже на улицу глядело несколько решетчатых окошечек в староанглийском стиле; но стекла были зеркально тонированы, сделаны на заказ, и пробить их было невозможно ни пулеметной пулей, ни кувалдой. Первый же этаж был «глухим» вовсе: ни единого оконца.

Альбер вытащил из чемоданчика небольшой прибор, нажал кнопку, отключая сепаратную сигнализацию, нащупал под подоконником плату, «сыграл» на клавиатуре из семи кнопочек, сродни баянным, незамысловатую мелодию, отключив дублирующую сигнальную систему; впрочем, нигде не раздалось ни звука. И только после этого вставил ключ в замок и открыл дверь.

Поднялся на второй этаж, подошел к секретеру, открыл, насыпал в широкий бокал четыре ложечки растворимого кофе, плеснул тоника, тщательно перемешал, долил коньяком, подождал, пока осядет пена, и выпил тремя глотками. Выспаться ему удастся не скоро, а энергия – необходима.

– Приоритет Магистр, – произнес человек за спиной.

Альбер обернулся медленно. Мужчина среднего роста, лет сорока пяти спокойно сидел в кресле. Как он вошел в комнату – Альбер не слышал, но очевидным было одно: в дом он проник до приезда Альбера. Как там у англичан?

«Мой дом – моя крепость». Похоже, крепостей уже не осталось.

Мужчина ждал. Рядом с ним, на подлокотнике, лежала неровно порванная пятирублевая бумажка советского образца. Альбер вынул из портмоне другую половинку, передал сидящему. Тот сложил половинки, вернул Альберу. Совпадение полное.

Альбер открыл «дипломат» и молча выложил кассеты на столик. Человек спрятал их во внутренний карман пиджака, поклонился легким кивком.

– Провожать не нужно. Выйти я сумею, – произнес посетитель с едва уловимой иронией и спустился по лестнице. Щелкнул входной замок.

Альбер чувствовал себя словно октябренок, построенный на пионерской линейке. По стойке «смирно». «Э-э, человече, что ты есть в этом мире?»

Магистр умен. Чертовски умен. Одним действием он продемонстрировал и свое превосходство, и свое могущество. Приоритет Магистр. Шаг вправо, шаг влево – побег. Только – по тропочке, меж сторожевыми псами. Единственное, что утешало Альбера, – в этом мире абсолютной свободой, как и властью, не обладает никто. У всех своя тропочка, своя «колючка», свои сторожевые псы…

Глава 7

Старик сидел в увитом виноградом дворике и читал газету. Станица просыпалась рано, еще затемно, и это нравилось старику. В сумерках он умывался дождевой водой из корытца во дворике, заваривал в полулитровой эмалированной кружке крепчайший чай; воду кипятил в закопченном котелке между двух кирпичей прямо здесь, во дворе, – хватало пяти лучинок.

Чай старик любил сладкий, внакладку, со ржаными, чуть подсоленными сухарями – это было лакомство. По станице ржаного хлеба не пекли вовсе, а старику привозил Васька Мостовой: хлеб он добывал в краевом центре, да и там черный бородинский выпекали лишь в одной пекарне, при семейной лавке. Васька мотался в область раз в две недели по службе и набирал кряду буханок двадцать – старику хватало надолго.

Для старика начинался праздник, похожий на ритуал. Он растапливал печь, резал на столе хлеб тонкими ломтями, чуть присыпал крупной солью, кропил едва-едва постным маслом и-на печь. Печка была, понятно, не сибирская: просто две сложенные параллельно стеночки да железяка для варки-парки. Но такой здесь хватало: и супец сварганить, и дом согреть.

Сухарики подрумянивались, старик складывал их в белый полотняный мешок – чтоб дышали, и – прятал в запечье под потолком, в самом сухом месте. Нет, голода он не опасался: погибнуть от голода в благодатном краю, да рядом с морем, мог только полный недоумок. Просто любил черный хлебушко, любил его тихий домашний дух; казалось, что так и дом не пуст, и хозяйка просто отлучилась на время и вернется скоро, и одинокие бессонные ночи – просто иллюзия, сон, не явь.

Старик был крепок, статен и очень стар. Память его была светла, ушедшее виделось ярко, словно было вчера, но старик не жалел о промелькнувшей жизни, зная наверное: жить нужно для живых. Бог знает, что он не успел еще в этой жизни…

Дом старика стоял за краем станицы, на отшибе, две комнаты, кладовка и дворик, увитый со всех сторон и сверху виноградом и больше похожий на комнату.

Еще был вместительный добротный погреб, там хранилось в бочках вино.

Собственно, старик никогда не был ни виноградарем, ни виноделом, занялся так, чтобы было чем время занять; тем более виносовхоз распродавал виноград за бесценок, почти даром: былую «бормотуху» продавцы уже не заказывали, а чтобы переоборудовать завод – ни денег, ни желания ни у кого… Старик прикупил на том же заводике и пресс, давил сок да заливал в бочки. За восемь лет наловчился – даже местные вино оценили. Вино старик продавал задешево, впрочем, как и все в станице, – на жизнь хватало.

Был он нездешний. В станицу приехал лет пятнадцать назад из Восточной Сибири, прижился. Да и чего не жить – море шумит, солнышко светит. Вот только ночи… Ночами не спалось… И вспоминалось… Умом старик знал: жить нужно для живых, а сердцем так и был с теми, кого любил когда-то.

Старик допил чаек, ловко свернул толстенную самокрутку из самосада: табак рос за домом высокими кустами, старик высаживал его на отдельных грядках – по сортам… Чиркнул спичкой, затянулся потрескивающей цигаркой… Здоровьем Бог не обидел. Он и курил, и чай тянул крепости предельной, отчего зубы были цвета темной слоновой кости… Ну да зубы-то были! В свои восемьдесят шесть мог старик и порыбачить, и печку сладить, и пройти впроходку верст тридцать… Как сейчас сказали бы – наследственность. Раньше таких в гренадеры брали. Сухой, высокий, широкоплечий, с коротко стриженной абсолютно белой бородкой, с белыми волосами, прибранными ленточкой, словно обручем, был он схож со стародавним князем, ушедшим от буйной ратной жизни в глухую Тмутаракань доживать век в мудром отрешенном забвении мирской славы…

Вот только глаза – густого, глубокого цвета; они казались бы глазами юноши, если бы не неизбывная печаль, если бы не память об ушедших навсегда, если бы не острая тоска, таящаяся в черных зрачках… Ночи… Ночами тоска становилась нестерпимой, и старик видел почти явственно огромную пустую комнату особняка – с серебряной венецианской вазой на крытом скатертью круглом столе с витыми ореховыми ножками, с затворенным окном, за которым угадывалось желтое увядание старинного парка, с осенними хризантемами в синей стеклянной бутыли…

Высокий деревянный стул, трубка, раскрытая коробка с табаком, острый запах мокрой земли и увядающих листьев, затухший холодный камин с отливающими влажным блеском угольками… Именно таким было для него одиночество.

Старик засыпал под утро, и просыпался очень рано, и радовался наступившим утренним сумеркам, и распаливал костерок, и кипятил воду в закопченном котелке, щедрыми пригоршнями бросал туда чай, насыпал большой алюминиевой ложкой желтый сахар в кружку, выбирал из белого холщового мешочка сухарики, крутил самокрутку… Он знал, что умрет от той изматывающей одинокой тоски, что настигала его ночами. Старик не боялся смерти. Единственное, чего он действительно страшился, так это не встретить там, в мире горнем, дорогих ему людей… Бог словно забыл о нем: молодые, здоровые парни падали под пулями на бесчисленных войнах, раздирающих страну; оставшиеся беспризорными при живых родителях дети гибли от водки и наркотиков; крутые, баснословно богатые «новые» умирали, скошенные очередями разборок… А он – жил. Зачем? Бог знает.

Фигура щуплого мужичка возникла в проеме калитки, та скрипнула, отворяясь.

– Здорово, Михеич! Все чифирек хлебаешь? Не бережешь здоровьишко, старик!

Сердечко не шалит?

– Здоров будь, Сережа. А чего ему шалить? Отшалило свое.

– И то верно… От судьбы, как от сумы, не заречешься…

– А ты чего мокрый такой, мил человек? Вижу, бережком шел, ну да не по воде же…

– Не Христос я, по воде-то ходить. Тут дело такое.!. Михеич бросил быстрый взгляд на мужика: глаза у того суетились тревогою.

– Да выкладывай, случилось чего?

– Тут… Шли мы с Коляном в аккурат к тебе, по винцо, как водится… Ты ж сам понимаешь, винцо винцу рознь, у тетки Люси, до ней от нас ближче, а после ее хмельного как об забор битый, а после твоего – летаешь мелкой птахою, и с похмелья – и то легко…

– Ты мне тут славу не пой. Дело говори.

– На утопленника мы с Коляном набрели. Такой вот коленкор.

– На утопленника?

– Ну да. Видать, с пирсу навернулся или еще откуда.