Окаянный груз Русанов Владислав

Глава одиннадцатая,

в которой читатель получает возможность взглянуть на остатки отряда пана Войцека глазами стороннего наблюдателя, знакомится с хоровскими порубежниками, а также в очередной раз убеждается, сколь тесен мир

Явсей, по прозвищу Пролаза, наклонился над жалобно стонущим конем. С сожалением потрепал по шее, горячей и мокрой:

– Не-е, урядник, не вылечить… Надо дорезать, чтоб не мучился.

Урядник Севярын поправил перевязь с саблей, дернул себя за ус.

– Жалко. Хороший конь… Был.

– Та да… – согласно закивал пожилой ветеран-порубежник Арцим, дослуживающий последний год. В урядники он не выбился лишь потому, что очень уж любил за воротник закладывать. За штоф горелки мать родную продаст.

Вообще-то Пролаза мог ничего и не говорить. Передняя нога серого в яблоко коня сломана в пясти – кости торчат наружу. И так ясно – не жилец. Но в десятке Севярына подобрались мужики, любящие поговорить. А чего дурного? Раз дело делаем, значит, на досуге почесать языки имеем полное право.

Явсей вздохнул, с сожалением оглядел безжалостно порезанную шлею:

– Кто ж их, долбодятлов, так выпрягать учил. Взять, полезную вещь попортить…

– Ха! А ты вот его спроси. – Арцим указал плеткой на замершего на обочине мужика. Худое лицо, грязно-бурые усы и легкая седина на висках. Его рубаха на левой стороне груди потемнела от крови. Накинутая сверху тарататка скрывала едва ли не полностью отрубленную руку.

– Да чего спрашивать? – вмешался Севярын. – Удирали. Очертя голову. В наших краях новички – про Куделькину колдобину не знали. Вот и влетемши не по-детски.

– Ха! А куделькинцы что-то не торопятся свою ямину заделывать.

– Ты чо, больной? В горячке? – искренне изумился Сахон, только что присоединившийся к собеседникам. – Да куделькинцы сюда ходят с лопатами, углубляют ее, ежели вдруг по весне, опосля дождей, края поплывут.

Пролаза смерил Сахона неприязненным взглядом, словно хотел послать подальше, куда-нибудь к терновскому князю в дальний маеток, но сдержался. Как-никак плечистый, слегка косолапый порубежник с родимым пятнышком навроде листа клевера над левой бровью успел к тридцати двум годам дослужиться до урядника. А значит, посылать его имел право только лишь Севярын. Ну или кто иной равный по званию или старший.

Но Севярын окорачивать более молодого соратника не спешил. Сегодня Сахон герой. Первым наткнулся на опрокинутую телегу и двух мужиков около нее, один из которых уже валялся разрубленный от ключицы до середки грудины. А рядом пяток рошиоров, злых, как поднятый среди спячки медведь.

Уже одно то удивительно, что угорская гусария разгуливает по землям Великих Прилужан как у себя дома, трясет оружием, обижает подорожных. Весьма удивительно… А когда рошиоры за сабли схватились и на порубежников кинулись, тут многие бы растерялись. Это только Лукьян – трепло, каких поискать – умудрился ляпнуть, мол, уши развесил десяток Сахона, а в большой семье, как говорится… Ничего. Лукьян – совсем малой еще. Куга зеленая. Заматереет, пооботрется и сообразит, как был не прав.

И урядник Сахон, и его порубежники поступили правильно. Не полезли первыми в драку, попытались дело уладить миром, окоротить буянов честным словом. А не получилось, взяли в сабельки. Да так, что мало не показалось.

Положили рошиоров рядком на травку. Ни один не ушел. А из десятка Сахона зацепили только Радзика Чернявца, да и то не слишком сильно – по запястью. До свадьбы заживет. Сказалась воинская выучка, отработанная годами службы вдоль побережья Стрыпы, когда каждый день и каждую ночь ждут люди нападения кочевников. На участок рубежа, за который отвечала их сотня – по одному поприщу на восток и на запад от Очеретни, – налетали самые злые и заядлые из степняков – гауты. Эти уж точно – волки о двух ногах. Зейцльбержские рыцари только хвастают, когда себя волками кличут. Настоящих хищников они не видели. Да и не увидят, пока стоят на страже границ Прилужанского королевства хоровские порубежники.

Пани сотник, когда подоспела с десятком Севярына, похвалила Сахона при всех и наградить обещала. А от нее похвалы дождаться – как в серпне снега, как в кастрычнике цветущего сада. Хотя баба по-своему справедливая. Никого зазря еще не наказала. Но строгая…

Пани Либушка первым делом порешила разузнать у выжившего в свалке, что ж это за мужики такие, раз за ними рошиоры гоняются. Угорье далеко, месяц верхом ехать. И то до границы доедешь, и не более того. Ежели объявились в Прилужанах, то или личная охрана боярина Рыгораша – а в таком случае должны в Выгове сидеть и не рыпаться, или внутренняя заваруха королевства перестает быть внутренней, за что Юстыну Далоню, Адолику Шэраню, князюшке грозинецкому Зьмитроку и прочим, новую власть представляющим, огромнейшее спасибо от всего народа.

Насмерть перепуганный мужик – с первого взгляда видно, что бывший кметь, хотя и саблю на бок нацепил – тряс толстыми, но обвисшими щеками, озирался по сторонам и нес совершеннейшую околесицу. Вроде того, что я не я и хата не моя… Ну, в смысле – телега не моя. Едва не договорился до того, что первый раз ее видит. Брехал, ясное дело. А раз брехал, значит, есть что скрывать. А раз есть что скрывать, значит, нужно допросить поподробнее. Чем пани Либушка прямо сейчас и занималась вместе со своими первейшими помощниками – Марыком Лободой и Лявусем Белым. Пока спрашивали добром, но костер на всякий случай развели.

А оставшиеся вроде как не при делах порубежники бродили по округе, рассматривали сабли рошиоров – для большинства оружие западных соседей оказалось в диковинку. Более изогнутые, шире почти на палец, чем лужичанские, с глубоким кровостоком и отменно заточенные по спинке – ложному лезвию. Кое-кто уже пытался помахать угорской сабелькой, приноравливался. Некоторые шарили по карманам погибших – пани сотник разрешила. Сказала: Угорье и Великие Прилужаны в мире находятся, и выходит, что эти рошиоры преступники, раз на реестровых порубежников лужичанских накинулись, а значит, законы войны и благородства не про их честь писаны.

А вот Севярын с самыми верными товарищами тынялись около телеги. Вдруг выяснится, что удирающие от рошиоров кмети тоже вне закона. Повозка хорошая. Можно к рукам прибрать. К уряднику давеча отец заезжал, жаловался – их старая телега рассыпается на глазах. Да и конь ничего так. Не верховой – таких низкорослых толстопузых маштаков порубежники не жаловали, – а для работы в поле сгодится, можно в родной застянок переправить с оказией. Сбрую жалко. Попортили косорукие…

– Ты собираешься коня дорезать? – вдруг вызверился Севярын на Пролазу. – Или, может, я должен?

– Ты чего? – удивленно и даже слегка обиженно пробормотал Явсей. – Сейчас все будет. В лучшем виде… – Он зашел покалеченному коню со стороны затылка, поднял голову, захватив ее под нижней челюстью. – Прости, конек! Не виноватый я. Это жизнь такая у нас с тобой сволочная…

Взмах ножа. Тугой струей ударила черная кровь из яремной жилы.

Порубежники отвернулись. Не из страха перед кровью, от смущения. Конь в прилегающих к Стрыпе землях почитался как боевой товарищ. Их берегли и жалели. Настоящий порубежник сам голодный останется, а коня накормит, никогда к ведру с водой не припадет раньше скакуна.

– Ехидно мне знать, – ухмыльнулся в усы Арцим, – чего куделькинцы до сей поры не пожаловали. Я слыхал, они столько выгоды со своей колдобины имеют. И вытягивать груз помогают, и телеги чинят…

– Не нарвались пока на купчину сурового норова, – сплюнул Севярын. – Сурового норова, да с хорошей охраной. Чтоб не побоялись накостылять им по самое не могу.

– Так они тоже не пальцем деланные, – отозвался Сахон. – Сдачи дать могут. А ежели видят, что сила прет не по их зубам, отсидятся в своих Кудельках. Думаешь, Арцим, чего их нет? Ото ж… Мальчонки у них шустрые. Уже видели нас из-за кустов, вернулись, дома все как есть обсказали. Куделькинцы теперь сюда еще дня три носа не сунут. А приедем полюбопытствовать – как же ж вы, мол, такую колдобину на тракте терпите, так напоют с три короба, успевай с ушей лапшу смахивать. Мы-де и так и эдак… И гребем, и закидываем, а она, проклятущая…

– Все, односумы. Можно сбрую снимать, – донесся голос Пролазы.

Севярын обернулся, намереваясь сказать – а на кой ляд она резаная нужна, на починку, что ли? Вдруг урядник вскинулся и схватил Сахона за рукав:

– Слышишь?

– А то! – Второй урядник насторожился, как кот при виде дворового пса. – Гости…

– Явсей, дуй бегом к сотнику! – распорядился Севярын. – Арцим, кличь наших. Да бегом!

– Слушаюсь! – в голос ответили оба порубежника и припустили выполнять приказание.

Арциму не пришлось далеко бежать – почти весь десяток Севярына копошился поблизости, рядом с конями, а люди Сахона обхаживали мертвых рошиоров. Не успел бы и кобель три раза вокруг себя обкрутиться, как пятнадцать порубежников выстроились поперек дороги, приготовив арбалеты и короткие луки, манеру носить которые они переняли от кочевников с правого берега Стрыпы.

Стук копыт, настороживший обоих урядников, приближался, силился, и вот наконец из-за поворота, там, где дорога несмело взбиралась на бок пологого пригорка, заросшего частым рябинником, появился отряд всадников.

Севярын тотчас же пересчитал их.

Пересчитал еще раз и не нашел поводов для беспокойства.

Шестеро.

Усталые люди с покрасневшими от недосыпа глазами. Потрепанная одежда, кое-где порвана и замарана темными пятнами. Очень даже похоже на кровь. Своя, чужая ли?

Кони, правда, повеселее хозяев. В большинстве своем местные, лужичанские, но пара-тройка угорских имеется. Порубежник посообразительнее мигом связал бы угорских коней с мертвыми угорскими гусарами. Но для Севярына должность урядника была, похоже, потолком, пределом и мечтаний, и возможности. Он отметил лишь, что у бедноватых с виду всадников такой достаток с лошадьми. По-богатому, можно сказать. Шестеро скакунов под седлом, шестеро заводных.

Зато от взгляда Сахона не укрылись горбоносые угорские скакуны. И он внимательнее всмотрелся в лица и фигуры приближающихся людей. С подозрением и пристрастием, можно сказать.

Впереди, на вороном жеребце со звездочкой во лбу, ехал высокий мужчина. Годов до сорока, но не моложе тридцати. На вид, без всякого сомнения, шляхтич. Да не просто шляхтич, каких в любом застянке пруд пруди, а прирожденный воин. Худое лицо со впалыми щеками, черные усы ниже подбородка. На левой щеке шрам от виска до уголка рта. Неровный, корявый шрам. Такие не от сабли остаются, а от зазубренного оружия, навроде шипастого кистеня. На голове волчья шапка со сломанным петушиным пером, на плечах синий кунтуш. У седла отмеченного шрамом шляхтича висел кончар. Таким пользуются гусары и порубежники северных, малолужичанских земель, которым приходится сталкиваться с тяжеловооруженными рыцарями Зейцльберга. На перевязи сабля. Левая рука продета в наспех скрученную из обрывков чужой одежды петлю и болтается безжизненно.

Рядом с предводителем, на буланом коне, сутулый воин чуть помоложе. Светлоусый, скуластый. На поясе сразу две сабли. Любопытно, коли дело до драки дойдет, поглядеть, как они с Марыком Белым схлестнутся. Тот тоже умелец двумя сабельками играть.

Следом двигалась новая пара. Оба постарше. За сорок. А то и к пятидесяти отмеренный Господом срок земной жизни подбирается. Оба невысокие. Только у одного усы и начавшая отрастать борода светло-русые, а у другого серо-бурые – не разбери поймешь какие. Тот, что со светлыми усами, нос имел кругленький, как молодая репка, и облупленный от солнечного жара, а также здоровенный синяк под глазом и вспухшую бровь. Сидел на коне скособочившись, будто пытался незаметно беречь раненую ногу. Второй, серо-бурый, сбил шапку на затылок. Его круглая голова живо напомнила Сахону тыкву. Или, как здесь на юге королевства ее называют, гарбуз. Несмотря на внешнюю безобидность, круглоголовый держал перекинутый через переднюю луку снаряженный арбалет, и холодный прищур блеклых глаз ясно давал понять – всадит бельт навскидку в летящее навстречу яблоко, не говоря уже о мишени более крупной. О порубежнике, к примеру.

Замыкающая парочка всадников столь же разительно различалась между собой, как была похожа вторая. Справа ехал громаднейший мужик. Именно громаднейший – по мамкиным сказкам, Сахон представлял такими великанов-людоедов из Синих гор. И именно мужик, кметь, со шляхтичем не перепутаешь. Бородища до ключиц, вместо жупана – домотканая рубаха, а поверх нее кептарь из овчины. Поперек седла огромная – аршина два длиной, тяжеленная даже на вид дубина. Десяток стонов, вон Андрусь, по кличке Малыш, поди на весах ее не перетянет. Ежели чьим ручищам и сподручно управляться с эдаким страшилищем, так только этого мужика, под чьим весом кряхтит немалого роста крепкошеий конь. А по правую руку от кметя – паренек в темно-коричневой, отделанной бобровым – вытертым, выцветшим, а все ж бобровым – мехом тарататке. Ну, на первый взгляд паренек. Если приглядеться, годков двадцать – двадцать два. Лицо побитое, будто лупцевал кто тонкой палкой. Или не палкой? Похоже, саблей плашмя отходили. Бровь рассечена, губа напухла, на реденьких усах кровь запеклась. В общем, безобидный такой малец. Но тем не менее саблю на перевязь нацепил. Сумеет ли ею воспользоваться, коль нужда припрет?

Увидев преградивших дорогу порубежников, всадники сдержали коней. Перешли на шаг.

Шрамолицый предводитель цепким взглядом сразу же отметил, выхватил и телегу с выпряженными конями, и разложенных, как напоказ, рошиоров.

– Кто такие будете? Откуда? – требовательно вопросил Севярын, и Сахон пожалел, что не ввязался в разговор первым – с таким, как этот шляхтич на вороном, нужно по-иному говорить. Но, делать нечего, Севярын старше и по годам, и по производству в чин. Выходит, до прихода пани сотника ему и речь за всех держать.

– М-м-м-м-мы? – с неимоверным трудом выговорил шрамолицый.

Ох, и не хотели слова соскакивать с его языка. Прям не человек заговорил, а чисто телок замычал.

Простоватый Гервась заржал за спиной у урядника. Сахону пришлось развернуться и сунуть весельчаку кулак под нос – в башке что угодно думай, а обсмеивать шляхтича в лицо не моги.

– Вы, вы! – весело подтвердил Севярын.

– М-мы – люди проезжие из д-далека, – и вправду в словах его ясно слышался выговор Малых Прилужан. – Кличут меня Войцеком Шпарой, герба Шпара.

– Ух ты! – восторженно выдохнул Арцим. На него шикнули.

– А рядом – м-мои люди. Состоим мы на коронной сл-службе и очень благодарны хоровским порубежникам, не по-о-озволившим свершиться злоумышлению, – продолжал пан Шпара, нисколько не смущаясь. Если б еще не заикался, сторонний человек и вовсе мог бы подумать, что он тут хозяин положения, а не урядники.

– О каком злоумышлении речь-то?.. – не сразу понял Севярын.

– А ну-ка расступись, служивые! – гаркнул позади строя Марык, по кличке Белый.

Пани сотник успела сесть на заседланного коня. Потому, видно, и задержалась, не поспела к началу разговора. Но оно и правильно. Лучше чуток опоздать, зато потом вести беседу на равных. Глаза в глаза, потому как спешиваться приезжие в ближайшее время не собирались. Да и вообще глядели настороженно, особенно скуластый с двумя саблями. Должно быть, серьезно подумывал – не придется ли сшибиться с порубежниками.

Караковый жеребец под пани сотником выгибал шею дугой и косил на вороного пана Шпары. Если он и уступал многим коням в росте, то уж в злобе – ни единому. А уж резвый был – стремительнее ветра степного. Самого быстрого коня из полукровок, помесей с тарпанами, не говоря уже о холеных северных породах, нагонял, как стоящего. Лихие наездники-гауты не раз в этом убеждались. Только рассказать соплеменникам смогли не многие. Те, кому не сломал шею волосяной аркан в руке пани Либушки или не выпустила кровь ее легкая, но острая сабелька.

– Прости, пан, не расслышала твоего имени. – Командир порубежников глянула на шрамолицего пристально, но без обидного подозрения. Голос ее, загрубевший на степных ветрах и от отдаваемых в схватках команд, напоминал негромкий покрик канюка. Да она и сама походила на хищного сокола. Маленького роста, верткая, кареглазая. Черную, как грива ее коня, косу прятала под суконную шапку с куньей опушкой.

Шляхтич посмотрел на нее тяжелым, любопытным взглядом. Нет, не как пан оценивает панночку на балу на предмет возможного ухажерства, а как воин оценивает встречного воина – чего от него ждать, что можно из своего умения показать, а что, на всякий случай, стоит припрятать. Поглядел, поглядел… Кивнул.

– Д-добро, повторю. Я – Войцек Шпара, герба Шпара. Следую с коронным грузом из Выгова. А позволь поинтересоваться, кто ты?

– Сотник хоровских порубежников, Либушка Пячкур, герба Пячкур. Охраняю границы Хоровского воеводства. А коронный груз, надо полагать, пан Войцек, вот эта телега? – Либушка приподняла бровь.

– Т-точно так.

– Что ж плохо следишь за коронным грузом, пан Войцек?

– В-врать и оправдываться не б-буду, пани Либушка, моя вина. Недоглядел. Часть моих людей рошиоры посекли. А двое удрали. Прими мою благодарность, что не дала им далеко уйти.

– Куделькинцев благодари, пан Войцек, – усмехнулась пани сотник, и порубежники, не таясь, заржали.

– Н-не понял… – нахмурился Меченый.

– Да не бери в голову, пан Войцек. Это застянок тут неподалеку Кудельками зовется, – пояснила Либушка. – Лет пятнадцать тому вешние воды поперек дороги рытвину промыли. Купеческие обозы останавливаться стали: то ось сломается, то колесо отскочит, то просто застрянет – ни туда ни сюда. Попервам местные просто помогали проезжающим, а потом понравилось. Куделькинская колдобина как оброк на дороге стала. Не заплатишь, не пройдешь. Купцы мучаются, а что толку? Не объедешь, не перескочишь. Тракт с Выгова на Хоров только через три версты на запад сворачивает.

– Сп-сп-спасибо. Растолковала, пани сотник. Все ттеперь ясно.

– А мне так не все, пан Войцек.

– И что ж н-не ясно тебе?

– Да, понимаешь… Что за служба такая коронная – грузы на Хоров гонять? Одной телеге – шесть человек охраны. Или больше было? Помнится, ты говорил, рошиоры твоих людей посекли.

– Б-больше, – не стал спорить пан Шпара.

«Эх, знала б она, сколько нас из Берестянки вышло», – подумал про себя Ендрек.

– Так что за груз у тебя такой, что ему десяток охраны нужен? Рошиоры за ним охотятся, опять-таки.

– Этого я тебе сказать не могу. Не мой секрет. Не мне и открывать.

– А чей секрет, пан Войцек? – нахмурилась Либушка. – Коронная служба, говоришь? Чью волю выполняешь? Зьмитрока Грозинецкого, который Господа забыл и отменить Контрамацию требует? Юстына, короля самозваного? Спору нет, дело нехитрое – электоров взбунтовавшейся толпой запугать и короной завладеть… Пускай он ее удержит хоть бы годик. Или, может, нового великого гетмана, пана Твожимира, герба Журавель?

– Помилуй, пани Либушка. – Войцек невольно улыбнулся. – Застыдила ты меня совсем. Слов нет, пескарь в руке лучше, чем журавль в небе…

Порубежники сдержанно загудели. Видно, не оценили шутку по достоинству.

Меченый окинул их взглядом исподлобья и продолжил:

– …если ты з-заметила, пани сотник, выговор у меня малолужичанский. Спутники мои т-тоже, за малым исключением, с севера, с берегов Луги. Так с ч-ч-чего ж ты взяла, что мы руку новой власти держим? Мы приказ выдвигаться в поход получили еще от подскарбия пана Зджислава Куфара, да бла-агословил нас митрополит Выговский, патриарх Великих и Малых Прилужан Богумил Годзелка собственной персоной. В том могу поклясться честью шляхетской. И любой из тех людей, что со мной, подтвердят с церковным знамением мою п-п-правду.

Пани Либушка выглядела озадаченно. Клятва шляхетской честью – не пустячок, не безделка какая-нибудь. И все же… Непрекращающаяся пограничная война с кочевниками, понимающими правду по-своему, приучила ее верить словам меньше, чем хочется сразу. Воин-гаут запросто мог соврать врагу, поклявшись своими языческими божками и могилами предков, и не посчитать это ложью и клятвопреступлением. Просто с врагами и разговор особый. Разве ж это люди? Ложь не считается ложью, а клятва – клятвой. О пренебрежениях честью грозинецкого владыки – Зьмитрока – ходили под Хоровом едва ли не легенды.

– Что в сундуке? – спросила она напрямую.

– Не могу тебе этого сказать, – удрученно тряхнул головой пан Шпара. – Н-не могу…

– Как же я тебе поверить должна, коль ты мне всей правды не говоришь?

– Н-не мой секрет, пани Либушка, не мой.

– Плохо дело, пан Войцек. А если я прикажу своим порубежникам открыть его да посмотреть?

Пан Шпара вздохнул:

– Т-тогда нам при-придется умереть прежде. А после гляди, сколько захочешь.

Спутники его, в особенности скуластый с двумя саблями и воины постарше, согласно закивали. Даже, будто невзначай, взялись за оружие.

Пани сотник чуть-чуть не рассмеялась. Вшестером против двух десятков! Самоубийцы. Да двое из них ранены. Ни малейшей надежды на успех. Разве что умереть, не дав сказать о себе – мол, не выполнили долга.

Сахон вспомнил вдруг восторженное восклицание Арцима, когда тот услышал имя черноусого пана. Потянул порубежника-пьянчугу за рукав:

– Ты знаешь его? – быстрый и, как понадеялся урядник, незаметный кивок в сторону пана Войцека.

– Слыхал много всякого. А так не знаком, – шепотом отозвался Арцим.

– Что слыхал-то?

– Так это… Знаменитый порубежник. Сотником был в Богорадовке. Сколько рыцарей-волков в Преисподнюю спровадил, не счесть. Говорят, за Лугу не единожды ходил, а саблей-то как управляется… – Арцим цокнул языком и подкатил глаза.

– Точно знаешь?

– За что купил, за то продал. Говорят еще, жизнь его здорово попинала. И в детстве, и совсем недавно… Вдовый вроде…