Господин из завтра. Добрым словом и револьвером Орлов Борис

Глава 1.Интерлюдия. Где-то на Тверской улице

– Надо наконец покончить с кровавым режимом! – Молодой человек с растрепавшимися волнистыми волосами энергично взмахнул рукой. – Эта жуткая волна арестов и безумных процессов уже привела Россию к опасному краю. Никто уже не может быть спокойным за завтрашний день. Вдруг и его объявят «шпионом Уругвая»…

Оратор обвёл взглядом присутствующих. Молодые люди в студенческих мундирах, числом около десяти, сидевшие вокруг стола с самоваром и нехитрой чайной закуской – баранками, да рогаликами, почти одновременно опустили глаза. В большой комнате, освещённой единственной семилинейной лампой[1] под зелёным абажуром, наступила гнетущая тишина. Всем был памятен процесс над членами дома Романовых, когда бывшие великие князья и их близкие каялись в немыслимых грехах, рассказывали, как по заданию различных вражеских разведок специально урезали солдатские пайки, продавали армейское имущество и готовили покушение на императора. Показания давались безжизненными голосами, в зале суда, куда насильно были согнаны рабочие московских заводов и солдаты столичного гарнизона, раздавались выкрики, требования «Казнить предателей немедля!» Это было ужасно!

Но прокатившаяся после этого волна новых процессов была ещё ужаснее. Купцы и чиновники признавались в связях с нелегальными организациями, иностранными разведками, рассказывали, как по их заданиям вымогали взятки, поставляли некачественный товар и каялись в том, что целенаправленно гноили зерно, готовили диверсии на железных дорогах, отравляли масло на маслобойнях и куриные яйца в деревнях, какие принимали шаги с целью вызвать эпидемии чумы и холеры…

– И везде и всегда это вонючее быдло, эти «чернорукие» рабочие и солдаты! В залах суда они требуют расправы над несчастными интеллигентными людьми. Говорят, что этим тварям перед началом процесса бесплатно раздают водку… Сатрапы!.. – с ненавистью произнёс один из студентов, болезненно-худой блондин с расширенными зрачками кокаиниста. – Боже, как далеки мы от просвещённой Европы! В этой проклятой стране невозможно жить свободному человеку!

– Вы абсолютно правы, мой милый друг Мишель! Эта страна просто проклята! – растрёпанный молодой человек снова взмахнул рукой. – Но ведь будет только хуже! Сейчас это исчадие ада, этот ужасный тиран в открытую подкупает зловонное отребье – так называемый русский народ, щедро раздавая подачки в виде гарантированных десятичасового рабочего дня и размера минимального заработка. А тем временем исподволь ведёт наступление на истинные общечеловеческие ценности. Рушится основа коммуны – деревенская община, в заводских школах учителя из грамотных унтеров вдалбливают рабочим ложь о незыблемости монархии, о её необходимости в России. Уже сейчас разрабатываются новые учебные программы, и очень скоро даже в университетах начнут оболванивать молодёжь!

– Мы согласны, угроза нашей свободе серьёзная! Но хотелось бы услышать: что конкретно вы, дорогой Жорж, предлагаете? – спросил серьёзный, насупленный юноша с прямыми волосами и тёмной бородкой. – Пока вы ездили по Европе, мы не сидели сложа руки, мы пытались агитировать, мы…

– Мы хотели проучить этого сатрапа, подлого предателя, нашего бывшего товарища, Александра Ульянова! – выкрикнул худой блондин. – Но эта сволочь так отметелила нас семерых, что я потом три месяца лежал в больничке! И вот каждый раз, когда мы собираемся физически воздействовать на «иуд», переметнувшихся на сторону тирана, они дают нам такой отпор, что…

Блондин внезапно разрыдался, согнувшись над столом. Грохнулась об навощённый паркетный пол и вдребезги разлетелась, задетая локтем, фарфоровая чашка с остатками чая.

– Успокойся, милый Мишель, пожалуйста, успокойся! – Студент с бородкой обнял блондина за костлявые плечи. – Мы обязательно отомстим!

– Я вам отвечу честно, товарищи! Индивидуальный террор в современных условиях, когда каждый проклятый сатрап носит в кармане револьвер и не стесняется стрелять в ответ, просто невозможен! Нас, свободных людей, слишком мало, чтобы размениваться один на один с мерзавцами, носящими человеческий облик! – громко сказал оратор Жорж и, зачем-то воровато оглянувшись по сторонам, словно сатрапы уже окружили его, продолжил тихим голосом, почти шёпотом: – Соглядатаи кровавого режима рыщут повсюду, но здесь мы можем быть уверены друг в друге. Я предлагаю не размениваться на клевретов, а отсечь голову дракона – застрелить самого тирана – императора Николая! Если мы все возьмёмся за револьверы, то не может быть, чтобы все мы промахнулись. Нас тут десять человек! Оружие купим в специализированном магазине пособника тирана Рукавишникова. Лучше взять «Кистени», у них пробивная способность выше, чем у «Клевцов», и тем более «Стилетов»[2]. Нужно просто дождаться выезда тирана из Кремля. Он почти каждый день выбирается из своего логова. Первые пятеро пусть стреляют по колесам «Жигулей». Они пневматические, так что попадания даже одной пули остановит их движение. А потом все разом – залпом по кровавому Николаю. Пусть он умоется кровью, которую сам так охотно проливает!

Глава 2. Рассказывает Император Николай II

Часовые делают «на караул», и мы выезжаем из Кремля. Машина идет не более двадцати километров в час. Это не потому, что тачка не может быстрее или водитель не умеет ездить, а всего-то лишь потому, что иначе лейб-конвою за мной верхами не угнаться. Честно говоря, таскаться по Москве с черепашьей скоростью мне изрядно поднадоело! Пора бы уже Гревсу пересадить охрану на грузовички «Самара». Или даже бронетранспортёры «Вепрь». Да, на «броне» так даже солиднее будет! И штурмовой «Медведь» для комплекта! Нет, два «Медведя», причем один из них – пушечный! Вот тогда к несущемуся по улицам кортежу никто и близко не подойдёт!

Мы выезжаем через Спасские ворота. Мне захотелось посмотреть на Охотный Ряд, насладиться его гомоном, суетой. Почему-то всегда, когда я попадаю на Охотный, во мне вспыхивает что-то такое в душе… Не знаю, как сказать, но всегда ощущение такое, словно прикоснулся к чему-то забытому, родом из детства. Хотя моё детство ну никак не могло иметь касательства к Охотному Ряду. Его ведь задолго до меня того-с…

Полностью опускаю стекло дверцы. Горожане без страха подходят к медленно ползущему автомобилю, громко желают императору здоровья и долгих лет жизни. Женщины протягивают своих детей, словно для благословления. Нет, пожалуй, насчёт бронированного сопровождения я погорячился! Или опять паранойя взыграла? Можно ведь без охраны… Или с минимальной охраной, человек десять… Народ ведь меня любит!

Вот остался позади Манеж, к которому ещё не приложил и, надеюсь, никогда и не приложит свои шаловливые ручонки «гениальный» скульптор – дитя Кавказа, и мы сворачиваем на Воздвиженку… Батюшки мои, а народищу-то, народищу!.. Нет, если так и дальше пойдёт – придётся, по методе ХХ века, расчищать улицы для проезда императорского кортежа. Да и безопаснее будет… Блин, опять я про безопасность!

Именно в этот момент, когда мне в голову приходит мысль о приобретённой паранойе, на улице гремит выстрел. Выстрел? Это было настолько неожиданно, что сначала я решил – это лопнула шина. Или кучер проезжающего мимо ландо щёлкнул кнутом. Но тут грохнуло ещё несколько раз – чуть ли не полдесятка стрелков торопливо освобождали барабаны своих «Кистеней». Явно не «Клевцов» – те молотят гораздо громче. Да, что же это? Покушение?!!

По кузову «Жигулей» простучали несколько пуль. Машину резко бросило вправо. Чёрт, нам что – покрышку продырявили?.. И не одну – правый борт ощутимо «присел». Вот ты ж бляха-муха!.. Нас несёт боком прямо на стену дома, хорошо хоть скорость невысокая и впечататься так, чтобы автомобиль в лепёшку, а пассажиры – всмятку, не выйдет. Но удар всё равно на несколько секунд вышибает из меня дух. Пока я, как вытащенная из воды щука, хватаю ртом внезапно ставший слишком плотным воздух, сзади загремели автоматные очереди, послышался дикий казачий свист. Это лейб-конвой вступает в игру. Интересно, а я чего сижу, как контуженный? У меня ведь тоже оружие есть! В кармане мундира лежит никелированный револьвер «Стилет». Вот сейчас достану и…

Додумать я уже не успеваю. И хоть что-нибудь сделать – тоже. Дверцы «Жигулей» распахиваются одновременно с обеих сторон, и в салон влетают Шелихов и урядник Брюшкин. Они мгновенно валят меня на пол салона, и, прикрыв своими телами мою царственную особу, хором орут на водителя:

– Назад! В господа бога душу мать! Назад!

Но водила и без их криков уже сдаёт назад и на продырявленных шинах ползёт прочь, надо полагать – к Боровицким воротам. Тут по кузову щёлкает ещё несколько раз. Мне на голову сыплются мелкие осколки закалённых стёкол, тело урядника обмякает, движок «Жигулей» начинает «троить». Лязг «голых», полностью «разувшихся», стальных колёсных дисков заполняет, кажется, весь салон. Шелихов тихонько матерится, водитель громко читает молитву, только Брюшкин молчит, всё сильнее придавливая меня к полу.

Сразу за Боровицкими воротами меня наконец отпускают и позволяют сесть на сиденье. Я торопливо извлекаю из кармана револьвер, который так и норовит зацепиться курком за подкладку мундира. Но явной опасности уже нет – с пассажирского места видны только спины моих бойцов и кремлёвские стены. Тогда я вылезаю из «Жигулей» и, машинально отряхиваясь, смотрю по сторонам. Нихренассе!!! Автомобилю здорово досталось: в правом борту почти десяток пробоин, покрышки остались где-то на Воздвиженке, в толстом лобовом стекле – пара пробоин, а более тонкие боковые стёкла отсутствуют, вернее – полностью осыпались осколками. Снятому с меня уряднику подоспевшие конвойцы уже закрывают глаза – три пули, предназначавшиеся мне, Брюшкин принял на себя. Ого! А у меня-то, у меня!.. В фуражке зияет дыра – точно над переносицей! Парой сантиметров ниже – и пораскинул бы я мозгами!

– Любимый! ЛЮ-БИ-МЫЙ!! – к машине вихрем несётся, наплевав на все условности, Татьяна.

Подлетев к машине, она вцепляется в меня и начинает тормошить и ощупывать:

– Ты ранен? Скажи, где у тебя болит? Что они с тобой сделали? Кто это сделал?!

Неожиданно, её взгляд натыкается на труп Брюшкина. Она расширенными глазами смотрит на кровавую лужу, натёкшую из-под тела урядника, бледнеет и начинает медленно оседать. Я подхватываю её:

– Родная, всё хорошо. Умоляю тебя, не волнуйся! Всё уже хорошо!

Одновременно я ухитряюсь прошипеть в сторону Егора:

– Какая сука сообщила ей о покушении? Отыщу – семь лет лечиться будет! И не вылечится!..

К вечеру всё наконец успокаивается. Командующий Московским военным округом генерал-лейтенант Келлер отменяет введённое в суматохе военное положение; начальник моей личной охраны, генерал-майор Гревс переводит Кремль наконец с чрезвычайного режима охраны на усиленный, а ведомство Васильчикова уже приступило к работе с захваченными на месте засады. Живьём удалось взять троих. Интересно, кто на сей раз постарался? Хронокаратели, англичане, недорезанные анархисты-социалисты?

Нет, всё-таки правильно я утром придумал: мой кортеж теперь будет ездить по городу только на броневиках! А с любящим меня народом буду общаться только в лице его представителей – пропущенных через тройной «фильтр» «лучших людей» города и страны. Да и то – лишь по большим церковным праздникам, в специально подготовленных помещениях, в присутствии вооружённой охраны!

Глава 3. Интерлюдия. Где-то в подвалах Кремлёвского дворца

Боль в скованных руках становится нестерпимой. И ещё этот яркий электрический свет, бьющий прямо в глаза.

– Господин Аргунов, ещё раз повторяю: перечислите всех участвовавших в подготовке и проведении покушения на государя сегодня утром.

– Я ещё раз отвечаю вам, господин следователь: я считаю этот вопрос оскорбительным. Если бы у меня не были скованы руки, я бы отвесил вам пощечину, как сделал в подобной ситуации покойный Нечаев… А пока – вот вам!

Ага! Удачно попал! Плевком в самую харю!!! А-а-а!!!

Удар обрушивается из темноты. Он оглушает и ослепляет болью. Когда сознание проясняется, тело террориста надёжно привязано широкими ремнями к стулу. К стулу? Это какая-то внушительная конструкция, больше напоминающая трон – зафиксированы не только руки на подлокотниках и ноги к опорам, но даже тело притянуто к спинке несколькими ремнями и голова зажата в подголовнике. Рядом стоит импозантный молодой мужчина в элегантном чёрном мундире конногвардейца.

– Как вы посмели меня ударить? И эти ваши негодяи-опричники – тоже били меня ногами? Я буду жаловаться!!!

– И кому, дорогой господин Аргунов, вы собираетесь жаловаться? – с иронией спросил господин в чёрном мундире. – Напишите петицию во всемирную лигу защиты сексуальных меньшинств?

– Мерзавцы!.. Палачи!.. Сатрапы!.. – Террорист попытался вырваться, но ремни держали крепко.

– Послушайте, господин Аргунов, дорогой наш Мишель, вы ведь ещё так молоды. Вы всё равно скажете нам всё. Но если нам придется прибегнуть к экстраординарным методам допроса, это очень сильно скажется на вашем здоровье. А ведь приговор будет отнюдь не мягок. В лучшем случае – каторга. В худшем – бессрочная каторга. Но даже во втором случае у вас останется надежда лет через пятнадцать-двадцать выйти на свободу, честным трудом доказав, что вы…

«Говори, говори… – подумал несостоявшийся цареубийца. – А какие слова-то знает господин опричник! «Экстраординарный» – надо же!..»

– Я не боюсь вас, господин палач. Мне не страшно умереть за свободу своего народа! У нас есть примеры. Нечаев, Желябов, Перовская, Кибальчич!

– М-да? Вы бы, милейший, ещё бы декабристов вспомнили… Ну что ж… Приступим, как говорит государь, к третьей степени устрашения… Вы знаете, дорогой Мишель, на чём вы сидите? Впрочем, откуда вам знать… Эту штуку изобрел близкий друг Его Величества – светлейший граф Рукавишников. Очень умный человек – за короткое время придумал столько новинок, что мы, порой, даже и не знаем, как их применить. И вот этот… гм… стул – довольно простая вещь, однако настолько эффективная, что после знакомства с ним сто процентов подозреваемых дают правдивые показания. Здесь используется электрический ток. Никаких ран, никаких брызг крови. При этом дознавателю не нужны помощники, именуемые в просторечии палачами, а значит, полностью устранен человеческий фактор – допрос уже не сорвётся из-за чрезмерного усердия помощника. Степень физического воздействия на допрашиваемого варьируется в широких пределах – от лёгкой щекотки до разряда, останавливающего сердце, и управляется вот этим изящным реостатом. Извольте попробовать, господин Аргунов…

По телу террориста прошёл слабый электрический ток. Его скрючило, кишечник непроизвольно опорожнился, изо рта брызнула слюна.

– Ну как, проняло? – участливо спросил следователь. – А ведь это самый низкий уровень воздействия! Граф Рукавишников назвал своё изобретение «Машина правды» – и он не ошибся! Ну, что вы, милейший, глаза пучите? Мне вот тоже крайне неприятно с вами рядом стоять – мало того, что вы крайне мерзкий человечишко, так от вас теперь говном несёт, и если бы я заранее не побеспокоился о респираторе… Тоже, кстати, подарок графа Александра Михайловича… Он как будто заранее знал о непроизвольной дефекации подозреваемых – вот ведь умище у Его Сиятельства! Поэтому под вашей задницей – большая дыра в сиденье, а под ней – ведро. Но запах, запах… Из-под респиратора мой голос не так разборчив, но я постараюсь, дорогой Мишель, говорить громче. Вот так… Хорошо слышно? Продолжим? Итак, повторю свой первый вопрос: перечислите всех участвовавших в подготовке и проведении покушения на государя!

– Будьте вы прокляты! Ненавижу!!!

– Упорствуете, значит, милейший? А вот мы сейчас эту пипочку на следующее деление переставим и рубильник опустим…

Через две минуты скрюченное существо с безумными глазами и перекошенным ртом, от которого несло мочой и экскрементами, начало скороговоркой выпаливать фамилии. Не только непосредственных участников покушения, но и всех друзей, приятелей и даже случайных знакомых. Только бы этот ироничный мужчина в чёрном мундире снова не опустил рубильник…

– А вот с этого места поподробней, дорогой Мишель! Как фамилия этого вашего Жоржа и сколько времени он провёл за границей?

Через час, когда здоровенные урядники вынесли тело террориста и прибрались в допросной, а следователь торопливо дописывал шестой лист протокола, изредка, для памяти, включая запись допроса на роликовом диктофоне, произведённом на заводе Стальграда, в камеру вошёл бритый наголо человек в мундире полковника Преображенского полка.

– Ну, как успехи, поручик?

– Ваше Величество… – молодой следователь КГБ вскочил и встал по стойке «смирно». – Подозреваемый сознался во всём и назвал имена подельников! Доложил поручик Ульянов!

– Ну, не надо так по-строевому, Володя! – усмехнулся император. – Перескажи своими словами, а протокол допроса я потом сам внимательно перечитаю!

– Покушение было подготовлено и проведено довольно грамотно. Подозреваю, что ниточки тянутся к нашим заклятым «друзьям» на Британские острова – ведь ещё неделю назад группа непосредственных исполнителей теракта даже и не помышляла о покушении. Наши люди вели их – это были обычные говоруны, в основном из бывших студентов. Их не арестовали только потому, что когда они собирались в кучку, их было легче профилактировать.

– Неужели снова повторяется ситуация с «дядей Вовой»? – Император задумчиво погладил бритый череп. – Сидели, шушукались по углам, а потом…

– Не совсем так, Ваше Величество! – решительно сказал Ульянов. – Неделю назад в тесный кружок этих болтунов буквально ворвался некий Жорж – бывший любовник Михаила Аргунова. Скорее всего, это Георгий Петрович Косинский, после добровольной сдачи несколько лет назад группы студентов, готовивших покушение на батюшку Вашего Величества, сбежавший за границу.

– Это не та группа, в которую входил… – Император вскинул на следователя глаза.

– Так точно, Ваше Величество! В эту самую группу входил мой брат Александр! – решительно ответил поручик Ульянов, не отводя взгляда.

– Да, помню эту историю, его тогда мой друг Александр Михайлович Рукавишников как-то отговорил «бороться с режимом»! – улыбнулся император. – Ныне Александр Ильич Ульянов – боевой офицер, ветеран лейб-гвардии Лихославльского полка, командир дивизиона самоходных бронированных орудий «Песец», недавно произведён по моему личному указу в штабс-капитаны. Замечательный человек! Но всё-таки жаль, что он предпочёл военную карьеру научной!

– Он продолжает исследования в области фармакологии, Ваше Величество! – сказал поручик Ульянов, незаметно, как ему казалось, переводя дух. – Распоряжением генерала Рукавишникова в пункте постоянной дислокации полка построена лаборатория.

– Неплохо! – кивнул император. – Но мы отвлеклись…

– Простите, Ваше Величество! Продолжаю: чем занимался Косинский за границей нам известно – вступил в кружок беглого «князя» Кропоткина. А оный кружок давно и плотно опекают англичане. И сам по себе Косинский вряд ли решился бы вернуться на Родину, истосковавшись по белым берёзкам. Его явно подготовили и заслали с конкретным заданием. Поскольку среди ликвидированных при покушении террористов он опознан не был, то с большой долей вероятности я предполагаю: сам Косинский, сразу после вывода группы на рубеж атаки, с места теракта скрылся. По всем адресам, где сейчас может находиться этот пидорас, мною час назад посланы оперативные группы.

– Пидорас-провокатор, значит. Подставил этих олухов, а сам в кусты. Так, и каким образом Косинский сумел подвигнуть «мамкиных революционеров» на подвиг?

– Косинский сразу завёл разговор о решительных действиях и предложил убить императора. То есть вас, государь! Причём, по словам Аргунова, у него был вполне чёткий план. Неплохая сумма денег на покупку оружия. И даже маршруты и время ваших поездок по Москве имелись. Здесь явно сработала вражеская агентура – нашим доморощенным болтунам такое не под силу!

– Достали альбионцы проклятые! Когда мы их агентуру выкорчуем, Володя?

– Мы работаем, Ваше Величество! – Ульянов, почуяв в словах императора упрёк в плохой работе ведомства, снова принял предписанную уставом строевую стойку.

– Работайте, братья, работайте! – поощрил своего «кровавого опричника» император.

Глава 4. Рассказывает император Николай II

Началось всё с того, что после покушения моя свита настоятельно порекомендовала мне немного отдохнуть. Татьяна-Моретта с восторгом ухватилась за эту идею, а посему я вместе с семьей и небольшим конвоем сразу же после Рождества отправился в турне по России. Развеяться, людей посмотреть и Татьяну с её державой познакомить. Отдохнул, ага…

Правда, перед отъездом, я успел озадачить своё военное руководство реформой. Тех вялотекущих преобразований, идущих уже несколько лет и значительно ускоренных гражданской войной, явно недостаточно. Мы приняли новый боевой устав пехоты и перевели на обозначенные в нём штаты уже больше половины полков первой линии, но этого недостаточно! Общий уровень образования новобранцев настолько низок, что на подготовку солдат уходит в три-четыре раза больше времени, чем у наших открытых врагов и потенциальных противников. Поэтому я быстренько вогнал в ступор нового военного министра Драгомирова и нового начальника Генерального штаба Куропаткина: военная обязанность становится действительно всеобщей, безо всяких там жеребьёвок и уклонений. Особенно Драгомирова потрясла идея призыва купечества, дворян и духовенства. Робкая попытка возразить, что, мол, духовенство служить не может, по причине неприятия оружия, наткнулось на жесточайшую отповедь:

– Я не до конца вас понял, любезный Михаил Иванович: Пересвет и Ослябя были не духовного звания?! И Челубея угомонили «молитвой теплой угодникам божьим?!»[3] Ничего, ничего: пусть с героев пример берут…

Взбодрив таким образом своих военных администраторов, я отбыл в двухнедельный отпуск. А что – всё как положено. По закону – двадцать восемь дней, но кто ж тебе больше двух недель даст?

Пока мы ездили по городам, всё было прекрасно. Катание с гор, рождественские балы, приёмы делегаций верноподданных… И чёрт же меня дернул… хотя нет, не чёрт, а кто-то большой умный и сильный… В общем, кто-то меня дернул проехаться по сельской местности…

Мы посетили несколько помещичьих имений, в которых, разумеется, были тишь, гладь да божья благодать! Псовая охота, давно обещанная Моретте, произвела на мою ненаглядную потрясающее впечатление. А уж когда мы с Егором швырнули ей к ногам скрученного живого матерого волчару – восторгам не было конца. И вот тут-то всё и случилось…

Оказалось, что мы отъехали от имения слишком далеко, чтобы вернуться засветло. Но даром, что ли, среди охотничков был император всероссийский? Я принял волевое решение: ночуем в ближайшей деревне. Ещё в той, другой жизни, мне доводилось бывать в деревнях. Небогато, конечно, но жить можно. А всё последнее время, которое я провёл в прежнем теле, мне старательно вдалбливали: крестьяне жили при царе неплохо. Во всяком случае, лучше, чем при большевиках. И я… ну, не то что поверил, но как-то расслабился, что ли…

То, что мы увидели в деревне, не поддавалось решительно никакому описанию. Ад и Освенцим в одном флаконе! И самым страшным было то, что вот эти, насмерть замордованные, оголодавшие люди, благословляли меня за отмену выкупных платежей! О господи! А я-то, недоумок…

Дальше мне пришлось отослать Моретту и её фрейлин в спокойные места, а самому продолжить инспекционную поездку по деревням. Татьяну я отослал не зря: если бы она увидела хоть половину того кошмара, на который насмотрелся я – сидеть бы ей в нервной клинике до скончания века! Даже у меня нервы как-то не очень, а уж ей-то…

Дивным январским утром я вернулся в Кремль, прошёл в свой кабинет, сел за стол и в отчаянии обхватил голову руками. Блядь! Блядь! Блядь!!! Нет, это же надо?! А я-то, кретин, думал, что все дела, делишки и делища можно будет решать в спокойном, рабочем порядке, что основные потрясения уже позади, что… Мать моя, императрица вдовствующая!..

Из своей инспекционной поездки я вынес следующее твёрдое убеждение: крестьянство в России вымирает. Нет, я и раньше знал, что все эти «вальсы Шуберта и хруст французской булки» были только для дворян, то есть примерно для пяти-шести процентов населения, но то, что остальное население, невзирая на отмену крепостного права, находится в положении рабов, скотины – нет, этого я решительно не предполагал! Чего стоит один только такой «миленький» фактик: доход среднего крестьянского хозяйства составляет двадцать – двадцать два рубля в год. А налоги и долги на то же хозяйство – от двадцати до сорока рублей![4] Блядь!!! Да как же они живут?!

Хлеб почти поголовно пекут не чистый, а с лебедой, глиной, желудями и прочими «вкусовыми добавками». Теперь до меня доходит, почему новобранцев в армии несколько месяцев просто тупо откармливают. А то они же сдохнут, пытаясь выполнить ружейные приёмы или совершить марш-бросок…

Топлива, простых, мать вашу, дров нет! Печку топят только раз в день! Крестьяне в массе своей обносились донельзя, ходят босиком в залатанных обносках. Медицинское обслуживание? Вот эти самые, организованные городской интеллигенцией на общественных началах «земские» фельдшерско-акушерские пункты?! Не смешите меня – один ФАП на уезд, с вечными МНОГОДНЕВНЫМИ очередями «ходоков», прибывших, бывало, за сотню километров! Агрокультура? Ещё раз не смешите – даже плугов ни у кого нет, землю пашут сохой!

Однако от моего посыпания главы пеплом и всех остальных прочих прелестей покаяния особо ничего не изменится. Надо что-то делать. И немедленно…

– Егор!

Передо мной появляется Шелихов.

– Вот что, братишка: объявляю экстренное совещание! Пулей мне сюда князя Сергея, Манасеина, Бунге, Вышнеградского, графа Рукавишникова. Да, пошли кого-нибудь к Владимиру Андреевичу Долгорукову, а всего лучше – сбегай сам. Спроси его, как он себя чувствует, и если сможет – пусть тоже придёт. Если нет – передай, что соберёмся у него в кабинете.

Козырнув, Егор уносится исполнять. А мне надо собраться с силами. Сейчас прозвучит такое, и начнётся тоже такое, что как бы мне после «такого» не отречься прямо сейчас. А то вот ещё могу с лошадки упасть или грибками отравиться… Ну, да где наша не пропадала? Наша пропадала везде!..

Через полтора часа в моём кабинете собрались все вызванные. Даже Долгоруков, тяжело шагая подагрическими ногами и одышливо отдуваясь, приковылял. Увидев входящего старика, я немедленно подхожу к нему и, придерживая под локоть, аккуратно помогаю сесть в кресло. Чёрт, а ведь жить ему осталось всего ничего! Жаль, как жаль, что нельзя вот так вот, по мановению волшебной палочки, продлить ему жизнь годков эдак на «дцать»! Где я себе такого же верного премьера найду?..

Владимир Андреевич смущённо бормочет признательные слова, но я уже за столом. Ну-с, все в сборе? Начнём, благословясь:

– Я собрал вас, господа, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие…

У всех собравшихся, кроме Долгорукова, на лицах усмешки. Ещё бы: цитата из «Ревизора». Ох, судари вы мои… Вы и представить себе не можете, насколько всё сейчас будет не смешно!

– Крестьянство в Российской империи находится на грани вымирания. Уже сейчас примерно половина мирян находится за гранью голода и нищеты. Даже те, у кого есть лошадь или рабочий вол используют землю самым примитивным, варварским способом. В деревнях свирепствуют заболевания, безграмотность не поддаётся описанию. А что будет, если в этот или следующий год случится недород? Если уже сейчас, в урожайный год чуть ли не половина крестьян вынуждена побираться, чтобы хоть как-то прожить до весны?

– Но мы же выдавали продовольствие из государственных запасов! – возражает Димыч. – Да, перед этим урожайным годом было три подряд неурожайных![5] Но мы ведь готовились к этому событию, сделали запасы…

– Да, мы подготовились, да, на этот раз смертность была ниже, но она всё равно БЫЛА!!!

Его сиятельство граф Рукавишников отводит глаза. Хотя как раз его вина в этом минимальная – он за свой счёт построил в Поволжье десятки элеваторов, на которых несколько лет копил зерно, обладая послезнанием, что продовольственный кризис из-за многолетнего неурожая обязательно случится.

Собравшиеся молчат, пока не понимая, куда я клоню.

– Серж, можно задать тебе один вопрос?

– Конечно, государь. Я постараюсь ответить…

Васильчиков преданно смотрит на меня. Противно его огорчать, но что я могу сделать?

– Насколько я знаю, дорогой мой друг, ты самый-пресамый крупный землевладелец нашей благословенной империи[6]… Скажи мне, пожалуйста: сколько ты платишь налога со своих земельных угодий?

Задумавшись на мгновение, председатель КГБ рапортует, оговорившись, правда, что это – приблизительная цифра.

– Так, замечательно. Если разделить эту сумму на двадцать семь тысяч – ведь у тебя примерно столько? – Сергей кивает. – Получим налог на одну десятину, так, господа министры?

Собравшиеся с недоумением соглашаются.

– В таком случае, я попрошу вас, господин Вышнеградский, как министра финансов ответить мне на простенький такой вопросик: это как так получается, что у Сереги… прошу прощения, у князя Васильчикова, налог на одну десятину в ДВА РАЗА ниже, чем у крестьянина?! Пока отвечает Вышнеградский, господину Манасеину приготовиться. Предложения, как министра юстиции, по изменению создавшегося идиотского положения!

Васильчиков сидит, точно громом пораженный. Бунге ожесточённо черкает что-то в записной книжке, Манасеин глядит куда-то в пространство. А Долгорукова и вовсе – того и гляди удар хватит. Только Димыч смотрит на меня с каким-то новым интересом, уже, кажется, начиная догадываться, что будет дальше.

Вышнеградский начинает путанно объяснять что-то про укоренившиеся обычаи, про несовершенство системы налогообложения, про необходимость поддержать крупных производителей… Я прерываю его жестом и обращаюсь к Васильчикову:

– Серж, скажи честно: тебе важнее сохранить свои прибыли или же чтобы крестьяне перестали дохнуть с голоду?

Князь решительно встаёт:

– Государь! Если будет нужно для державы, я готов отдать свои земли в казну. Все! Я – не помещик, я – председатель Комитета Государственной Безопасности, и как вы, государь, неоднократно упоминали – защита порядка и опора трона! Для того чтобы прокормить голодающих – берите весь урожай с моих земель, государь! Я – слуга царю и народу!

– Если нужно – и мои урожаи забери, батюшка! – вступает вдруг Долгоруков. – Слава богу – тоже не обнищаю. А ещё я могу…

Манасеин, Бунге и Вышнеградский всем своим видом показывают, что и они готовы принять деятельное участие в спасении голодающих. Вот тоже мне – союз меча и орала! Ну, надо бы охладить их пыл. А то вон уже Димыч саркастически улыбается…

Я подхожу к Васильчикову, обнимаю его за плечи:

– Спасибо, Серж! Я не ждал от тебя ничего другого. И вам, Владимир Андреевич, глубокая моя признательность. Но вы неправильно поняли меня, друзья мои. Я не прошу от вас жертв. Я хочу, чтобы была восстановлена справедливость!

Я достаю исчерканные поправками листки с тезисами программы, набросанной мной ещё в дороге, по горячим, так сказать, следам. Как говорил на прошлогодних майских посиделках на моей «Ближней даче» бывший член Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь обкома Ленинградской области Григорий Васильевич Романов (он же ныне – мой родной дядя – великий князь Павел Александрович), послезнание только помогает нам предвидеть негативные последствия того или иного шага, но верных рецептов дать не может. А вопрос сельского хозяйства не имел какого-либо положительного решения в нашей стране за всю её историю!

Это значит, что отдуваться, придумывая новый путь обустройства России, придется мне! Эх, ну понеслась…

Через двадцать минут мои министры наконец понимают, чего я хочу конкретно. И повисает долгая пауза.

Как говорила одна моя знакомая в той, иной жизни, «от драматической паузы Станиславского до фразы: «Взвод, пли!» – иногда очень маленькая дистанция». И теперь я лишний раз убеждаюсь в её правоте…

– Гхм… Государь, если вы позволите старику высказаться, – начинает Долгоруков – то боюсь, что попытка исполнить ваше м-м-м… требование может привести к ужасным последствиям. Возможны бунты… э-э-э… я хотел сказать – заговоры. Так сказать, комплоты…

– Новое тайное общество, как шестьдесят пять лет тому назад![7] – бухает со всей прямотой Манасеин. – И нет никакой гарантии, что его удастся подавить так же легко…

– Ну, это уже не ваша забота, любезнейший Николай Авксентьевич, – едко вворачивает Васильчиков. – Заговорщиков мы удавим – как два пальца об асфальт, государь!

– Государь, – это включается Вышнеградский, – я, разумеется, понимаю, что прогрессивный налог на пахотную землю – вещь совершенно правильная и закономерная. Но, как совершенно правильно отметил его светлость, введение такого налога чревато самыми фатальными последствиями…

– А я – полностью поддерживаю вас, государь! – Николай Христианович Бунге поднялся и теперь вещает, точно с трибуны. – Прогрессивный налог на землю, во-первых, и законодательная регламентация отношений между помещиками-работодателями и крестьянами-работниками, во-вторых – могут спасти Россию от крестьянского бунта, «бессмысленного и беспощадного»!

Николай Христианович оседлал своего любимого конька и мчится вперёд «аллюром три креста»! Он довольно уверенно читает всем нам получасовую лекцию о необходимости создания сельскохозяйственных инспекций по типу фабричных, об усилении работы с аграриями, о совершенствовании образования среди сельскохозяйственного населения. У меня появляется стойкое ощущение, что Бунге, похоже, уже прикидывал что-то подобное, и теперь выдаёт нам «домашнюю заготовку»…

– Ну а ты что скажешь, солнце русской промышленности, начальник департамента науки и техники, светлейший граф? – обращаюсь я к Димычу.

– Мне кажется, что Ваше Величество несколько перегибает палку… – осторожно начинает Рукавишников. – Всё ли так плохо, как вы сказали? Ну, то есть заскоки, разумеется, у нас были – спорить не стану. Но они решаются в рабочем порядке. Не думаю, что нужно вот так резко, буквально об колено, ломать сложившуюся систему, чтобы начать на пустом месте социальный эксперимент!

Ага, Димыч тоже помнит прошлогоднее высказывание «Романова-два-в-одном» – насчёт того, что в истории России не было положительного решения проблемы сельского хозяйства, называвшегося при Советской власти «чёрной дырой» – деньги туда вбухивались огромные, а «выхлоп» от миллиардных вложений был околонулевой. А местами и отрицательный – деревня продолжала нищать, работники массово уезжали в города. Вот, примерно, как сейчас…

– Ты разве не помнишь, государь, чем такой эксперимент закончился в прошлый раз? – подчеркнув голосом слово «прошлый», говорит Рукавишников.

Министры смотрят на светлейшего графа с немалым изумлением, явно пытаясь припомнить, когда именно произошёл этот самый «прошлый раз».

– Может, нам для начала закончить реформировать промышленность, окончательно решить все проблемы пролетариата, построить инфраструктурную сеть хотя бы в европейской части страны, а уж потом кидаться грудью на амбразуру? – убаюканный моим молчанием, уже более решительно предлагает Рукавишников.

Эх, Димыч, это я только с виду спокоен, а внутри уже начал закипать…

– В промышленности у нас сейчас настоящий бум, строительство Транссиба и более мелких железных дорог идёт полным ходом, продовольствия для рабочих и строителей требуется всё больше и больше, а значит, это может привести к развитию крестьянских хозяйств и…

Я не выдерживаю и вскакиваю со стула.

– В промышленности бум, говоришь, взводный? А скажи-ка мне, великий изобретатель технических новинок: сколько сейчас бурлаков на Волге трудится?

– Я думаю – не очень много… – узнав мой тон, которым я обычно раздаю команды под обстрелом, Димыч разом теряет весь свой уверенный вид. – В конце концов, у нас хорошо развит речной транспорт, на верфях Стальграда и Сормово постоянно строятся новые пароходы…

– Ты не крути, промышленник-миллионер, а толком говори: знаешь или нет?! – продолжаю напирать я.

– Ну… – Димыч явно не знает точной цифры, но его аналитический ум сейчас работает в усиленном режиме, пытаясь нащупать правильный ответ на основе известных статистических данных: сравнивает количество пароходов, паровых буксиров, несамоходных барж и… прочего. Память у моего друга отличная, соображалка тоже замечательно работает, но… – Полагаю, тысяч десять – пятнадцать…

Выстрел в «молоко»!!!

– А полтораста тысяч не хочешь? Да половину твоих грузов на бурлаках таскают, прогрессивный ты наш!

– Гонишь! – Ошарашенный Димыч забыл про политес при посторонних.

– Хер там! – Я тоже не очень соблюдаю вежливость. – В натуре полтораста! И это ведь выходцы из самых низов крестьянства.

– Ебать-колотить! – Димыч выпучивает глаза. – Уел, блин! Неужели настолько всё плохо?

– На самом деле ещё хуже!!! На-ка вот, попробуй… – я достаю из ящика стола завернутый в кусок чистого холста «артефакт», добытый на просторах России.

Димон медленно, словно я подсунул ему самодельное взрывное устройство, разворачивает тряпицу и начинает озадаченно вертеть в руках кусок иссиня-чёрного, тяжёлого и колкого хлеба.

– Что это?

– Крестьянский хлеб! Ты попробуй, попробуй! – рекомендую я.

– Не отравлюсь? – Он пробует, несколько секунд катает крошки во рту, потом сплёвывает. – Тьфу! Гадость какая! Горький…

– Полагаю, братишка, что блокадный хлебушек был таким же! – Я говорю сейчас только для своего друга, не обращая внимания на вытянутые от удивления лица своих министров – есть с чего им малость прихуеть: что это ещё за блокадный хлебушек упоминает император? – Этот хлеб русские крестьяне едят ежедневно. И сами едят, и детишек своих кормят… А горький он оттого, что на треть – из лебеды…

– Ну? Так ведь что в деревне, что на фабрике – есть и дураки, и лентяи и неумехи… Думаешь, у меня в Стальграде все жируют? Хренушки! Как поработаешь – так и полопаешь…

Ай, молодец! Экономист! Правда, сейчас я его теорию слегка подкорректирую:

– Этот хлеб испечён в семье, у которой четыре рабочих лошади! Четыре – понял?!!

Димка непонимающе пялится на меня:

– А зачем же они тогда такое говно жрут?

– А затем, что по-другому – не выживут! Понял, ты, – экономист хренов? Забыл, с чего я сегодняшний разговор начал? Кстати, всех касается, господа министры: вспоминайте!

– С налога на землю, Ваше Величество! – мгновенно выдаёт Бунге.

– Ошибаетесь! Я потребовал справедливости!

Наконец через два часа обсуждения мы разрабатываем проект императорского указа: вводится прогрессивный налог на пахотную землю, монастырские владения облагаются налогом на общих основаниях. Бунге за неделю должен разработать схему создания крестьянских комитетов, в обязанность которых вменяется отслеживание взаимоотношений в части оплаты и продолжительности рабочего дня в сельском хозяйстве. Вышнеградский должен представить обсчёт прибыли государства от всего этого и рассчитать: какую долю прибыли мы можем потратить на помощь крестьянам без ущерба для себя…

– Благодарю вас, господа! – Я пожимаю руки всем присутствующим и провожаю их до дверей.