Время барса Катериничев Петр

Глава 9

Але Егоровой снился снег. Словно она брела сквозь занесенное поземкой поле по едва видимой тропке. И чувствовала, что замерзает. Стыли ступни, холод подбирался по икрам вверх, и она боялась, что скоро вообще не сможет переставлять ноги, упадет, свалится на бок в глубокий сугроб и ее занесет, запорошит так, что не найдет уже никто и никогда. Откуда-то она знала, что в этих краях никогда не бывает весны: только низкое, будто притянутое к земле небо, бесконечно сеющее сухую снежную крошку, только стылые стволы безжизненных тощих деревьев, только серые избы, выстуженные, брошенные, с заиндевевшими стенами… И брела она неведомо откуда и неведомо куда, брела только потому, что боялась упасть и замерзнуть, хотя ноги уже ломило, уже перехватывало болью простуженное горло, и ей вдруг казалось, что упасть и уснуть гораздо проще, чем безнадежно брести по целине… И тут она услышала волчий вой; надрывный, тягостный, он вклинивался в мозг зудящим зуммером бормашины, он сковывал волю, он заставлял замирать сердце, он неволил разум и словно принуждал душу падать в щемящий холод небытия… Самих волков она не видела, но ощущала их приближение… Девушка почувствовала, как все тело ее оросил холодный липкий пот, и – проснулась.

Вой продолжался и наяву. С минуту Аля лежала, испуганно прижавшись к насквозь мокрой простыне, пока заунывное завывание не оборвалось вдруг, и девушка сообразила, что это был просто-напросто зуммер сигнализации невесть отчего сбрендившей иномарки, припаркованной там, внизу, у парадного подъезда гостиницы. Ну да, она в гостинице, в славном курортном граде Южногорске; на соседней постельке мирно сопит Ирка Бетлицкая, а за оконцем стелется прохладная ночь. Настолько прохладная, что хочется залезть в ванну, сунуть туда кипятильник и ждать, пока вода забурлит пенными газированными пузырьками.

Аля тряхнула слипшимися от пота волосами. Голова была тяжелой, как чугунная чушка, суставы ломило, пот липким плащом кутал все тело… Ну надо же, подхватить грипп летом в курортном городке! Все просто: сначала поджарилась на жгучем солнышке, потом, когда сидели с девчонками на веранде за мартини, лениво и цинично обсуждая фланирующие мимо «штаны», первых мелкотравчатых альфонсиков, подтянувшихся на курортный сезон, просквозило-таки свеженьким вечерним бризом, остужая чуть обожженную кожу. И вот результат: нос сипит, как газировочный сифон перед издыханием, ноги-руки крутит, волки воют… волки… Или она простудилась еще там, в зиме?..

Аля тряхнула головой. К чертям всю эту вурдалачью бредятину. Простыла – вот и худо. И зачем ей было ехать на этот показ? Конечно, не за деньгами: просто хотелось развеяться. Гончаров умчал по делам своего среднего бизнеса в Европу, да и сачкует там уже третью неделю; Княжинск и собственная квартирка ей порядком опостылели, а тут в агентстве предложили смотаться на конкурсный показ коллекций молодых дизайнеров, в Южногорск. Многие политтузы, короли и прочие кони съезжались по этой поре в Южногорск поболтать-пообщаться. Или, другими словами, выработать совместные платформы, блоки, коалиции, планы, обсудить, так сказать, реалии. В теплой и незатейливой обстановке. А если еще короче – поделить бабки, дензнаки, зелень, хрусты, капусту, растущую на этом огороде, аки лопухи и чертополохи на брошенных подворьях; да и о поствыборном урожае покалякать треба: что-то, как принято, пожрет долгоносик, но и останется немерено! Гостям – по мякишу, зато своим – по горбушке!

Аля поморщилась; мысли были сродни сну: такие же тупые и тяжелые. По правде сказать, ей было давно наплевать на все эти большие игры; Олег, тот участвовал по мере разумения, но ее не грузил. Да и учеба – Аля заканчивала второй курс политеха по специальности «программист» – не оставляла времени ни на чтение брехунков, ни на лазание по дебрям, которые по полному недоразумению называют политикой. Нет, пора в ванну, в горячую воду: все мысли от холода, холод и такой снег, какой ей привиделся, словно преддверие преисподней, и снятся они… к чему? И к чему тогда снятся волки?

Девушка встала с мокрой насквозь постели, одним движением сбросила сорочку и пошла в ванную. Спонсоры постарались: номер был вполне европейский, ванная комната сияла чистотой, и все же она вчера, по природной брезгливости, не поленилась вычистить «корыто» по-своему, с хлоркой. Аля плеснула пены, запустила воду, уселась в ванну на белоснежное банное полотенце – и снова уснула. На этот раз сон был тяжкий и удушливый. Она словно плыла сквозь мутную воду; в воде ей почему-то дышалось, и она полагала это само собой разумеющимся; время от времени она раздвигала в серой непроницаемой толще бурые водоросли, а сердце продолжало трепетать: ей казалось, что из этой мути вот-вот вынырнет скользкая мурена и затащит ее в темную нору.

Какая-то тень скользнула по лицу, водоросли сгустились разом, из их гущи словно что-то потянулось к ней, сердце мигом забилось загнанным зверьком. Аля дернула рукой – и проснулась.

Над ванной склонилась Ирка Бетлицкая и внимательно смотрела на нее. Але стало даже не по себе от такого взгляда: вот так глядели девки там, в детдоме, когда собирались разобраться со стукачкой.

Бетлицкая же вроде смутилась, пригасила взгляд, прикрыв глаза длинными темными ресницами.

– Ты чего это среди ночи купаться вздумала?

– Так. Нездоровится.

– Ты же уснула в ванне. Могла и захлебнуться, – произнесла Ира, и Аля уловила в ее голосе… Как бы это назвать? Нет, не сочувствие, а вроде как искреннее сожаление, скорее даже досаду, если бы такая незадача действительно приключилась. Аля усмехнулась про себя невесело; вот именно, незадача. И не больше. Милиция, неприятные расспросы, тя-го-мо-ти-на.

– Я за буйки не заплывала, – попыталась отшутиться Аля.

– Главное, не ныряй там, где водовороты. Утонешь, – вроде в тон ей произнесла Ира, но никакой шутки Аля снова не услышала: скорее злое пожелание, на гран" угрозы.

У Али чуть не сорвалось с языка: «Да пошла ты со своим сочувствием!»

Вместо этого произнесла только:

– Ирка, чего ты всегда такая злая?

– Того. Зато ты добрая, да?

– Ладно, поговорили. Писать пришла? Писай-и уматывай.

– А может, я тебя стесняюсь.

– Тогда перетерпи.

Аля демонстративно задернула занавеску и снова запустила воду, погорячее.

Развезло ее капитально. Услышала, как Ирка спустила воду, громко хлопнула дверью ванной.

Подумаешь! Вообще-то, девка какая-то дерганая. Когда она появилась в агентстве, Аля сразу заметила и ее жесткий, цепкий взгляд, и злобу, причем не такую, какая обычно случается у девчонок, – сродни ревности или стервозности; злобу затаенную, не блажную… Все заметили. Девка притом была – залюбуешься: худенькая, высокая, черноволосая и черноглазая; она была бы очень хороша собой, если бы не этот ее взгляд: будто каждый ей должен, должен пожизненно и посмертно… А она… Она только свое требует. И за это «свое» – и башку расшибет.

В том, что может расшибить, сомнений не было. Аля, наверное, и посочувствовала бы ей: дескать, трудное детство, безотцовщина и все такое…

Если бы у нее самой было легкое? Трудное детство – не повод становиться сукой по жизни.

Посочувствовать… Аля по глупости и сочувствовала сначала. Думала, отмякнет девка, – нет: даже сочувствие Ирка принимала как не сполна возвращенный долг.

Как бы там ни было, у Ирки Бетлицкой это был первый показ на выезде, и все девчонки селиться с ней наотрез отказались. Аля отнеслась философски: две ночи – это только две ночи, и век вековать с этой стервочкой придется тому козелку, какого она сумеет заарканить… Но вот болеть рядом с такой соседкой совсем не хотелось; погладил бы кто сейчас по голове, пожалел, глядишь, и грусть бы прошла, и простуда, что царапает горло кошачьей лапой, убрала бы коготки, затаилась… Человеку ведь так немного нужно: чтобы его пожалели. Чтобы он знал: его любят, за него переживают, о нем беспокоятся, и весь этот пестрый мир без него одного для кого-то разом померкнет, превратится в быссмыслицу, в пустую головоломку из каменных строений, снующих чужих людей, машин, невесть куда мчащихся товарняков, провисших проводов, пустых глазниц ночных окон, тоскливой безнадеги одиночества, так похожего на небытие…

Аля встала из ванны, ее качнуло. Тряхнула головой: да, расхворалась окончательно! Нужно что-то предпринять, и немедленно! Завтра, нет, уже сегодня вечером следовало быть в форме! Показ сложный, двенадцать коллекций, двенадцать основных девчонок-моделей и человек тридцать здешних, на «припаске». Подводить Олега Ефимова, режиссера, не хотелось никак; да и орать он будет… В два часа – генеральный прогон, вечером выступление, а Аля сама себе напоминает вареную курицу.

Девушка набросила белый махровый халат, запахнулась, прошла в комнату.

Ирка спала. Аля подошла к дорожной сумке, запустила руку, выудила плоскую бутылочку «мартеля» и баночку с аспирином. Вытряхнула сразу три таблетки, бросила на язык, запила остатками колы из пластиковой бутылки, налила полный стакан коньяку, отхлебнула. Ей показалось, коньяк отдает псиной. Ну тогда – залпом, как лекарство. Голова почти мгновенно поплыла куда-то, царапающий комок в горле растаял, стало вдруг до слез жалко себя… Сколько сейчас в Дрездене? А, плевать! Олег и так уже два дня не звонил, как пропал! Деловой тоже…

Аля взяла маленькую сумочку, достала сотовый. Нужно просто поговорить с тем, кто пожалеет, и станет легче. А потом она заснет и будет видеть только красивые сны. И проснется здоровой. Ну да: в этой жизни счастливы те, кого в детстве любили. В том самом раннем детстве, которое никто из взрослых не помнит.

Любили, жалели… И уважали, конечно: очень немногие родители способны относиться к своим детям с уважением, не просто как к своей собственности, но как к другим людям, пусть и маленьким, но со своим внутренним миром, со своими суждениями, принципами, мечтаниями… Нет, лучше не думать. Папа и мама погибли, спасая ее, и, если именно сейчас об этом вспоминать, станет горько до тошноты!

Какие-нибудь вшивые аналитики быстро бы вывели из этого комплекс вины и накрутили бы незнамо что. Дурость. Она просто благодарна своим родителям за то, что они были. И – любили друг друга. Этого вполне достаточно, чтобы быть счастливой. Вот только сейчас… Сейчас так хочется, чтобы кто-то пожалел.

Ну что за черт?! Але стало обидно до слез. Кнопочки сотового были темными, ни гудка, ничего, Ведь только позавчера батарейки новые вставила! Девушка со злостью вытащила их, повертела, засунула обратно, крепко прижала пальцем.

Ничего. Телефон молчал, как стая кефали.

Аля со злостью бросила аппаратик в угол кровати, подошла к гостиничному.

Попыталась набрать международный код: фигушки, аппарат сбросил набор на шестой цифре и разразился короткими раздраженными гудками. Ну да, не в Америке: гостиничное начальство справедливо опасается, что постоялец натреплет с дальним зарубежьем сотню-другую минут и съедет по-тихому… Заказать через коммутатор?..

И торчать, пока не соединят, у аппарата соломенною вдовой? Да пошли они все!

Аля запрыгнула в кровать, закуталась в халат, сверху накинула простыню и толстое покрывало и почувствовала, что слезы сами собой покатились из глаз. Она закусила губу, чтобы соседка не услышала, как она плачет, но слезинки бежали тихонечко, будто сок из подрезанной березы, и словно уносили с собой тревогу…

А через минуту Аля. уже спала. Без сновидений.

Глава 10

Олег Ефимов был взвинчен и неласков, как всегда накануне представления. На прогоне орал, заводил сам себя, рычал в микрофон, обзывал девчонок бездарями и неумехами и к окончанию репетиции заявил, что всех уволит.

Так было почти всякий раз, но девушки терпели и даже относились к этому с иронией; чтобы получилось красивое шоу, на прогоне нужно выложиться. Впрочем, все это Аля Егорова запомнила, будто в тумане: в час ее разбудили, до полчетвертого она вместе с остальными тенью бродила по импровизированному подиуму, потом автопилотом вернулась в комнату, завалилась в постель и отключилась почти до самого вечернего показа. Проснулась, забралась под душ, – стрижка позволяла ей совершенно не думать о прическе; спустилась, бегло глянула расписание; у нее двенадцать выходов с одним окном. Схему дефиле она запомнила на взгляд, несмотря на полуобморочное состояние на репетиции; это было профессионально: так хороший актер запоминает текст роли – с двух прочтений.

Восемь вечера. Гости тусуются в холле, их же место пока – скучать в верхнем баре, курить, пить минералку за счет заведения… Самый дурацкий момент в работе. Подошла Ирка.

– Что-то у тебя вид неважный. На, выпей. – Бетлицкая подала чашку только что сваренного кофе.

– Забо-о-отливая, – иронично протянула одна из девчонок.

– Прямо мама родная, – добавила вторая. Ирка зыркнула на них с плохо скрываемой ненавистью. А Аля подумала-подумала, произнесла дружелюбно «спасибо» и отхлебнула из чашки обжигающей жидкости. Глупо быть злой. Может, и Бетлицкая это когда-нибудь поймет? А так… Этой неумной девке дерганая гордость не позволяет расслабиться, быть как все. Вот потому и дура. Вечно жестяное, словно собранное в пучок лицо – этакий кукиш старой девы, какой бывает не только в прическе, но и на физиономии. Если такое у неудачливых женщин по жизни, от откуда у этой в шестнадцать-то лет? И Олег, и стилист.

Оксана навсегда забраковали ее как фотомодель. «Ей бы эсэсовскую форму да овчарку под руку – и в концлагерь. А так, какой товар ни рекламируй, всю клиентуру распугает. С эдаким личиком – хоть в золото самоварное оберни да „шанелью“ полей с головы до пят – мужики шугаться будут, как от чумной», – сказала Оксанка при просмотре первых пробных фото. «Даже мазохисты?» – спросил кто-то. «Эти – в первую очередь! Им ведь не боль нужна, кратковременная иллюзия боли и чужой власти. А по этой горгоне без бинокля видно: если и причинит боль, то настоящую. Кому оно. надо?»

Впрочем, по подиуму Бетлицкая ступала так, словно ходить научилась раньше, чем ползать, потому и выбилась-таки, из молодняка, попала в основной состав. А вообще-то, будет так себя вести – вылетит в два счета: кому охота напрягаться еще и на злую стерву, когда и так работы выше головы? Ирку Бетлицкую поминали недолго: злословить девчонкам сегодня вовсе не хотелось. Как и той же Ирке – сидеть за столом «поломанной клипсой», как. выразилась одна из девушек. «Вроде и блестит, а никому не нужна, и приспособить не к чему».

– Я в номере. К показу буду, – бросила Бетлицкая и вылетела из бара.

– Примадонна… Ефимов ей устроит.

– Да ладно вам…

Перемывать кости Бетлицкой никому не хотелось. Время от времени Ефимов, забросив светское общение, появлялся в баре, что-то командовал, что-то требовал от администратора и снова пропадал: этакий плотный нервный смерч весом под сто килограммов и ростом под метр девяносто: когда-то он сам, дефилировал моделью по подиму, но было это еще во времена советские, давние, когда на показах серьезно обсуждали преимущество изделий фабрики «Красный текстильщик» над моделями дома моды «Большевичка», разумеется тоже красными. И насквозь преданными делу пролетариев всех стран и родной КПСС – в особенности. Сегодняшние же юные модельеры могли «оторваться по полной программе»: и обрядить девочек в осенние листья или весенние побеги, в ботфорты и шляпки с перьями, в чадры и шальвары, в кимоно или псевдорыцарские доспехи: делай все, что тебе нравится, с шоколадом, без шоколада, как угодно. Все, на что хватит фантазии. Хм, подумать только, а ведь сейчас не каждый студент с лету расшифрует эту аббревиатуру – КПСС, – украшавшую, если верить пращурам, каждый мало-мальски ладно сшитый забор, не говоря уже про административные здания. Реклама по-советски, вместо прокладок – от протечки мозгов. Тупо, зато результативно.

Аля тряхнула головой. При чем здесь КПСС? Ну да, навеяло: вчера местные стриптизерши представляли для южных горцев-завсегдатаев и вновь прибывших гостей, рискнувших посетить злачное место, новую программу «а-ля совьетико»: девушки, одетые в школьную форму двадцатипятилетней давности – платьица с оборками, в белых фартуках, в непременных чулках на подвязках – сидели за партами, бог весть откуда вообще взявшимися, цельнодеревянными, с откидными крышками; одна за другой они выходили по вызову «учительницы» – «строгой» тети в очках – и раздевались по очереди под мелодии старых советских шлягеров типа:

«Для меня нет тебя прекрасней…» Под занавес первого отделения «училка» тоже осталась лишь в очках и туфлях, и вся тусовка-массовка под бодрую песню «На прививку, третий класс…» бодро маршировала за импровизированные кулисы. Второе отделение спектакля представляло пионерский лагерь… Танцовщицы изображали теперь юных пионерок – в галстуках, пилотках, со всеми причитающимися причиндалами, вроде горнов и барабанов. Юных и нетронутых нимфеток строгий женоподобный «доктур» в белом халате заставлял раздеваться под предлогом медосмотра; ну а потом эти особы резвились нагишом в «спальнях», то танцуя ламбаду, то упражняясь с шестом, то имитируя лесбийскую любовь. Наконец, под аккомпанемент пионерских маршей все девушки голыми строились на линейку: в гольфах, пионерских галстуках и пилотках. Верховодила вожатая; барышню отличали черные чулки, кожаная плеть и многомерная грудь. Закончилась «линейка» спортивным праздником: девушки, играя кто обручем, кто скакалкой, упражнялись, как могли, широко расставляя ноги, поворачиваясь, что та избушка к лесу, то передом, то задом, наклоняясь, задирая ноги выше головы, демонстрируя темпераментным горцам то, что те и так видели десятки раз, но в другом оформлении.

Аля с подружками смотрела представление из-за кулис: кривляющиеся на сцене дивы их интересовали мало, а вот публика… Это было куда как занимательно!

Особенное сочувствие вызывал полнокровный господин, похожий, несмотря на пятисотдолларовый костюм, на недавнего председателя колхоза имени Ильича, в хозяйстве которого все и всегда непременно подъедал зловредный долгоносик.

Будучи сейчас, с подачи кого-то влиятельного и деятельного, чем-то в ранге замминистра, этот мирный в прошлом селянин и добросовестный пахарь парткомов явно недополучил во времена субтильного отрочества девичьих ласк; ретро-представление оказало на него шоковое действие: дядько сидел красный, как перезрелый томат, нижняя губа чуть отвисла, и с нее вот-вот должна была закапать слюна… Время от времени он подносил ко рту бокал с дорогущим шампанским и выцеживал весь до дна… Как выразилась Светка Онопко, представление он отсмотрел, «не меняя руки». Вообще-то, девчонки-модели веселились вовсю, пока не стало тошно взирать на эту тихо сопящую прифранченную кодлу самцов. Вот тогда они и пошли проветриться на террасу. Под «легкий бриз», будь он неладен!..

…И тут Аля почувствовала, что в горле совершенно не першит. Совсем. То ли горячий кофе помог, то ли организм расправился с простудой… И голова стала на удивление ясной и чистой… Настроение тоже переменилось: вместо тоскливой удрученности – подъем, будто скоро, сегодня, сейчас, случится что-то очень хорошее! Может, Олег уже вернулся из командировки, прочел записку на столе, взял да и рванул на аэроплане в Южногорск. Чтобы увидеть ее! Потому что соскучился!

– Так, девочки, быстро вниз! – Толстый маленький администратор, суматошный и подвижный, как надутый резиновый мячик, забегал, засуетился, запрыгал, скатился по крутой лестнице вниз, увлекая за собой стайку девчонок. Начиналась работа.

Сначала ведущие, словно балаганные паяцы, разогревали публику. Вернее, тянули время, пока все заинтересованные стороны протусуются в холле положенное время, переулыбаются друг другу, обменяются визитками, а их дамы – продемонстрируют подобающие случаю наряды и украшения. Ибо сегодняшний вечер, отличался от вчерашнего, как море от лужи. Никаких слезших на время с гор бабаев, никаких «правильных пацанов» в костюмах от «Boss», никаких бывших «борцов с долгоносиком». Все стильно-плакатно, как и положено на лаковой журнальной иллюстрации незабвенно-монументального полотна художника Жореса Демократов" «Слуги народа в Разливе».

Все ждали Романа Ефимовича. Ландерса. Миллионера, мецената и депутата.

Авторитетного человека, способного решать проблемы друзей. Способного создавать проблемы недругам. Способного устранять проблемы вместе с людьми" их создающими.

И как только он появился в холле – упругий, как натянутая струна, и жесткий, как клинок, – все пришло в движение, гости вечера оборотились к нему, как металлические опилки поворачиваются в сторону сильного магнита. А сам Роман Ландерс, словно сошедший с рекламной картинки «Кремлевская» – укрепляет характер!", подтянутый, с жестким волевым лицом и полуседыми густыми волосами, непринужденно раскланивался с дамами, перебрасывался фразами с господами, и нельзя было не отметить, что, в отличие от большинства присутствовавших здесь мужчин, двигался он с энергией и грацией, какая дается многолетней тренировкой тела, упорством духа и той особой уверенностью, которая приобретается лишь вместе с деньгами и властью. Очень большими деньгами и непосредственной, неограниченной властью. Бывший спортсмен-пятиборец, да в недавнем прошлом еще и бессменный чемпион республики по военно-прикладным видам спорта, теперь он был депутатом, кандидатом и прочим, прочим, прочим. Но большинству здесь собравшихся он был необходим как человек, способный справляться с любыми проблемами.

– Мужик – упасть не встать! – восхищенно произнесла Оля Сорока, наблюдавшая тусовку в холле с маленького балкончика.

– «Младой хазарский князь Ратмир…» – с улыбкой процитировала Аля.

– Девочки, быстро, быстро! – запрыгал по ступенькам администратор.

На балкончике тем временем объявились два неулыбчивых субъекта. Оглядев девушек с головы до ног, но вовсе не тем взглядом, каким окидывают хорошеньких барышень представители сильной половины человечества, – неулыбчиво, с каменными, как у манекенов, лицами, они довольно неучтиво вытеснили их с балкона и остались там, заперев за собою дверь.

– Дебилы! – в сердцах ругнулась Оля Сорока. – Весь кайф поломали.

– А ты уже размечталась, как занежишься с дядей Ромой на водяной постельке? – поддела ее Аля.

– Да ладно тебе. Скажешь, плохо такого дядку-спонсора отхватить?

– У него таких леденцов, как ты, – полный набор.

– Егорова, ты хамишь.

– Слегка.

Перебрасываясь фразами, девчонки уже успели спуститься в комнату для переодевания, сбросить одежду и влезть в платья первой коллекции, прозрачные, как туман. Мальчики-модели числом четверо переодевались здесь же, но это мало кого волновало: ориентации они были такой, какая на подиуме и вокруг него вовсе не является уделом «сексуального меньшинства».

– Зацепить любого мужчинку на ночь, пусть и крутого, как семь поросячьих хвостов, – невелико дело, – тем временем развила животрепещущую тему Оксана Костюк. – А вот сохранить его насовсем – это уже искусство.

– Где-то я это уже слышала, – огрызнулась Оля.

– И немудрено. Потому что это истина, – примирительно пожала плечами Аля.

– Как ты там сказала?

– «Младой хазарский князь Ратмир…»

– Красиво. Это из сказки?

– Ага. Пушкин.

– Жаль, что жизнь – не сказка.

– И даже очень жаль. Зато наше представление – похоже.

Музыка зазвучала едва слышно и вскоре заполнила собою все пространство; сущее будто пропало: зал погрузился во тьму, люди замерли, притихнув, словно исчезли вовсе, и освещенный подиум стал местом волшебства, чародейства, тайного знания о тьме и свете, о зле и добре, о смерти и бессмертии.

Глава 11

Их одеяния были прозрачны, как туман, и грустны, как опадающие листья.

Девушки двигались по подиуму, окутанные светом юпитеров, окрашивающих сверхлегкую ткань то золотым, то густо-малиновым, то пурпурным… Музыка словно вплеталась в распущенные волосы, в легкие, полупрозрачные, призрачные одежды, и девушки будто парили над залом в немыслимой высоте, недоступные ни для черных помыслов, ни для злых дел… А где-то высоко, в холодных, фиолетово-сиреневых бликах перистых облаков догорал закат, напоминая о скорой зиме и о том, что так уже было когда-то… А девушки продолжали кружиться в колдовском танце над всполохами малинового пламени, как бы охраняя его, как надежду на то, что тепло вернется… Девушки двигались по подиуму величественно и отстраненно, словно в мире не осталось ничего, кроме всполохов музыки и света; только они были в этом гаснущем мире сущим и важным, все остальное казалось тьмой и пустотой, изукрашенным маскарадом на лике небытия…

Девушки работали, как заводные куклы; все было привычным, разве что темп: тем, у кого не было «окон», приходилось переодеваться очень быстро, и ничего не забыть, ничего не перепутать, и выглядеть притом так, словно только что сошла с. глянцевой картинки элитного журнала.

После сорока пяти минут показа наступил небольшой перерыв. В это время публику развлекал грустный клоун-мим в обтягивающем трико и шляпе-котелке; под давнюю, полузабытую и оттого особенно щемящую мелодию Ива Монтана клоун играл с шаром; влажно-синий светящийся шар был похож на землю; он переливался то золотыми, то серебряными, то алыми блестками и невесомо парил под руками клоуна-мага… А лицо его было полно печали, словно он, держа между ладоней землю, провидел ее будущую судьбу…

Какое-то время девушки наблюдали за ним с завороженным недоверием, пока Оля Сорока не всплеснула руками в детском восторге:

– Ну как он это делает! Мы же рядом стоим, и – ничего… Ни нитки, ни лески… Ни-че-го!

– Колдун, – хмыкнула Лена Толокина. – И в руках он планетку нашу не зря крутит. Сейчас озлится и ка-а-ак хлобыстнет об землю!

– Землю об землю! Соображай, что говоришь…

– Ой, девчонки, я такой рассказ читал, фантастический, – влетел в разговор Вадик Бовин. – Там один мужчина тоже кубик в руках вертел-вертел, потом сложил неловко, смотрит, а там – дырочка!

– Отверстие, – со смешком, явно издеваясь, поправила Толокина. – Дырочка – это в заборе. Ну, может еще где…

Девушки прыснули.

– Не-е-ет, девчонки, вы дослушайте! Глянул он в это отверстие: а там шарик! Голубой, красивый, влажный, висит сам собою, переливается и вроде даже крутится…

– Ну ты и расписал! Мне прямо сейчас захотелось! – не сдержалась Оля Сорока.

Вадик скроил гримаску, посмотрел на девушку, как умудренный опытом старшеклассник на детсадовскую крошку, хотел что-то ответить, да махнул рукой: дескать, что с вами говорить, недоразвитыми… Сосредоточился и продолжил:

– Дура: это земля!

– А-а-а…

– Да, а мужчина тот был или дурак, или экспериментатор…

– Не усугубляй, Вадик, это одно и то же!

– Ну вот: глядел он, глядел, а тут ему из того шарика прямо в глаз – как даст!

– Пьяным космонавтом, не иначе!

– Почти. Ракетой. Баллистической ракетой.

– Вадик, кончай трепаться, несешь какую-то околесицу, скоро перерыв закончится, надо хоть перекурить успеть.

– Курить вредно.

– Зануда.

– Девчонки, ну дайте порассказать! – В голосе Вадика слышались чуть ли не слезы, он просительно глядел на Лену Толокину.

– Пусть дорасскажет… – махнула рукой Лена. – Только побыстрее, Вадюша, мы же не на диспуте.

– Ну вот, – продолжил взбодренный Вадик, – мужчина этот почувствовал жуткую боль, подбежал к зеркалу, смотрит – а глаз ему выжгло! Насовсем!

Разъярился он, озверел просто, кочергу в камине докрасна раскалил, подбежал к тому кубику и в дыру каленую кочергу и сунул!

– Хорошо хоть, что не в задни…

– Ну Оля-я! – чуть не расплакался Вадик.

– Да не перебивайте вы! – прикрикнула на девчонок Толокина.

– Все. Не будем.

– Ну так вот… Выжег мужик кочергой что-то там, да и забросил этот самый непонятно как получившийся кубик в дальний чулан. Смотреть, что вышло, не стал: второй глаз, видно, пожалел. – Бовин заговорщически приглушил голос. – А через неделю все увидели высоко над землей? громадный человеческий глаз. Живой! Он смотрел с неба и неделю, и другую… Население, понятно, в панике, сектанты разные по улицам шатаются, народ мутят, бардак начался по всей земле страшенный: никто не работает, все конца света ждут.

– Многие его пожизненно ждут, причем с удовольствием, лишь бы не делать ничего, – прокомментировала Аля. – И если к назначенному часу не пробьет, загоревать могут так, что помрут от огорчения.

Вадик только пожал плечами, продолжил:

– Собрались тогда командующие всякие, начальники штабов и прочие офицеры – решать, что делать. Ну а поскольку все вояки думают только одним местом…

– Каким? – поддела Оля Сорока.

– Не тем, каким ты, поняла?

– Хм… А может, у меня оно как раз для этого и предназначено…

– Для чего?

– Для продвижения по жизни, понял? А у тебя…

– Девки! – прикрикнула на всех Толокина. Бовин глянул на девчонку раздосадованно, поджал красиво очерченные пухлые губы, произнес тихо и значимо:

– Дура.

– Сама дура! – беззлобно огрызнулась Сорока. – Ладно, досказывай. Что там с тем глазом вышло?

– Посоветовались те вояки, – продолжил Бовин с новым воодушевлением, – и решили общими усилиями создать жуткую ядерную ракету, каких еще не было, и – врезать ею по этому глазу. Чтобы порядок восстановить и свою власть тоже.

Сказано – сделано. Через пару недель запустили, прямо в самый зрачок! И – глаз исчез.

– И дальше что? – уже заинтересованно слушали девчонки.

– А ничего. Все.

– Как это – все?

– Сидит тот самый мужик, которому глаз выжгло, у камина и вспоминает, как совал в кубик, в тот самый, где голубая планета сама собою висела, раскаленную докрасна кочергу…

Девчонки замолчали. Тишина длилась с полминуты.

– И это весь рассказ? – спросила, наконец, Оля Сорока.

– Да. Все.

– Понятно. Это для умных штучка.

– Ну не для дураков же…

– Мудер же ты, Бовин.

– Чего?

– И мораль: не во всякую скважину зри, не во всякую дырку каленую кочергу суй. Масштабно.

– Ты дура, Сорока, поняла, дура! – взвился Вадик. – Это рассказ о том, что…

– Ну? О чем?

– Просто каждый человек неловким движением может сгубить нашу планету.

Случайно, по глупости. А она – прекрасна, мала и беззащитна.

– Ага… «Голубая, голубая, не бывает голубей…» – издевательски пропела Оля.

– А тебе завидно, да? – готовый сорваться в истерику, почти прорыдал Вадик. – Я же видел, как ты на моего Сашу смотрела, когда он меня у агентства встречал, видел!

– Ша, девки! Прекратили базар! – грубо рявкнула Лена Толокина. – Еще не хватало: три минуты до выхода, а они мужиков делить решили!

– А чего она… – запричитал было снова Бовин. – Коза!

– Ша, я сказала! Детский сад – трусы на лямках! Почему еще не готовы к показу?

– Да там же певец распрягается!

Как раз в это время безголосый певун, демонстрировавший на сцене все, что угодно, от хилого пупочка до волосатых ляжек, – все, кроме мастерства и таланта, закончил кривляний и тихонько свинтил под жидкие дежурные хлопки зала.

– Девочки, девочки, две минуты до выхода… Быстренько… – выпрыгнул откуда-то и заскакал вокруг, как мячик, кругленький и лысый администратор Сюркин.

– Аркадьич, все будет путем, – успокоила его Толокина. – Не боись.

Девочки-мальчики, у кого первый выход, приготовились…

…Зал окрасился сиреневым. Зазвучали характерные ритмы, на подиуме появился юноша в черном смокинге, с зализанными назад волосами, бледный и серьезный, как юный Мефистофель, еще не успевший сгубить ни одной шаткой души.

Музыка нарастала, вплетаясь в шелест дождя; прозвучало первое «amen», сцена словно ожила, переливаясь в лучах юпитеров от светло-сиреневого до густо-фиолетового, малинового, пурпурного…

– Коллекция называется «Таро», – начал представлять показ мрачноватый ведущий – в черной фрачной паре и лаковых туфлях; иссиня-черные, длинные, напомаженные волосы сосульками свисали до плеч. – Таро – это не просто возможность узнать былое и грядущее… – бормотал он шипящим дискантом. – Таро – это модель нашего мира, который так и не изменился за тысячелетия, не. стал добрее, благороднее, совестливее… С тех незапамятных времен, когда великое переселение народов смешало все в странной круговерти и обрекло иные племена вечной бродяжьей судьбе, они понесли с собою Таро, словно осколок зеркала, словно предупреждение грядущему, словно обломок неведомой культуры… Какая канувшая цивилизация оставила нам это древнее знание, называемое Таро, знание тайное, загадку которого постигли лишь посвященные?.. А мы… мы можем лишь убого и равнодушно плестись вослед вялой колеснице бытия, подчиненные року, и лишь иногда Таро приоткрывает людям свою завесу, следуя чьей-то прихоти и произволу… Возможно, кто-то из смертных уже готов постичь эту тайну, возможно, ее не постигнет никто и никогда…

– Признаться, меня тоже от этой коллекции даже жуть берет, – прошептала на ухо Але Егоровой Света Костюк.

– А кто дизайнер?

– Какой-то Глинский.

– Что-то я о таком не слышала.

– Говорят, молодой. Из Москвы. Девки судачили: и идею, и тему ему предложил какой-то крутой. И фамилия у него странная… Мы ее в школе проходили, в какой-то книжке… Он и проплатил все: эскизы, наряды, показ.

– Решил стать русским Карденом?

– Вряд ли. Но ты же знаешь, у богатых свои причуды.

– Обычно они ограничиваются девчонками.

– Это те, что в детстве в кукол не наигрались.

– Все же они лучше тех, что не наигрались в солдатиков.

– Кто бы спорил.

– Егорова, а ты какая карта?

– Двадцать первая. Называется «Мир» или «Время».

– Красиво.