Горький апельсин Фуллер Клэр
Однажды я подслушала, как они обо мне говорят. К тому времени я провела тут около года. Бунтарка – вот как они меня назвали. И мне это понравилось. Женщины, которые попадают сюда, уходят либо сердитыми и протестующими, либо покорными и кроткими. И, как ни удивительно (если учесть, какой я была все свои первые тридцать девять лет), я отказалась быть кроткой. Старая пташка с характером. Да.
– Обет все равно нерушим, – произносит Виктор, но сейчас в комнате Сестра-Помощница. Надо постараться не забыть задать ему эти вопросы в другой раз, когда мы будем одни.
Я закрываю глаза. Что я увижу последним: мою расческу, мои очки для чтения, мои часы, мой портсигар, давно опустевший? Так мало вещей – и, конечно, в этот раз я ничего не смогу с собой захватить. Виктор выпускает мою руку, и я снова в Линтонсе, в своей чердачной ванной.
В воскресенье утром я решаю помыться, хотя вода, которая хлещет из лязгающего крана, имеет буроватый цвет и на дне узкой ванны оседают чешуйки ржавчины. Потом я надела свою зеленую юбку, жакет поверх блузки, извлекла из картонки шляпку и покрыла ее куском желтой материи, который обнаружила в буфете. От материи слегка пахло сыростью, и местами на ней виднелись пятна ржавчины, но мне понравился такой головной убор: широкие поля, куполообразный верх. Я гордо носила его, бродя между деревьями аллеи.
Виктор приветствовал меня у церковных дверей.
– Очень рад, что вы пришли. – Он глянул мне за плечо. – Вы не привели своего друга?
– Нет, – ответила я. – Сегодня – нет.
Меня по-прежнему забавляло его предположение насчет друга.
Оказывается, я явилась в числе первых. Мне всегда нравилось приходить немного загодя: мне думалось, что это признак хорошего воспитания. Слегка кивнув в сторону алтаря, я уселась слева на одну из скамей. Вскоре позади меня расположилось целое семейство: мальчик лет семи ныл и возился, а мать все время на него шикала, со свистом произнося его имя: «Кристофер, Кристофер». Пожилая пара с шарканьем приблизилась и устроилась на скамье напротив моей. Я улыбнулась женщине, а она подняла взгляд на мою шляпку. Пустые места заняли еще несколько семей и отдельные пожилые люди. Пока Виктор шел по проходу в своем белом стихаре, с волосами, завязанными в хвост, я услышала позади какое-то шевеление и громкий шепот. Обернувшись, я увидела, как Кара оттесняет прихожан, чтобы ей нашлось место на краю скамьи. Волосы у нее не были убраны, их чернота выделялась на фоне длинного желтого платья, которое было как пятно солнечного света в этих блеклых церковных стенах. Я отвернулась к алтарю, прежде чем она успела меня заметить.
Последовали обычные молитвы, гимн, который я плохо знала и который пели под расстроенный орган. Виктор взошел по ступенькам на кафедру. Когда я встретила его в ризнице, он показался мне грубовато-прямодушным – или, по крайней мере, раздраженным своими прихожанами. Теперь же у него был задумчивый вид, и он делал большие паузы между некоторыми словами. Не поднимая головы, я мысленно призывала его говорить поживее, проявить хоть какой-то энтузиазм. Он что-то мямлил про утробу, про зачатие, про нравственное разложение, которое подстерегает нас с момента нашего создания, а потом углубился куда-то, где я уже ничего разобрать не могла. Я изо всех сил пыталась вслушаться: меня очень интересовали грешники. Мне всегда казалось, что церковь с чрезмерной готовностью раздает отпущения грехов, беспокоясь лишь о том, чтобы дотягивать до какой-то квоты – до предписанного количества допущенных в рай.
После еще одной-двух молитв мы перешли прямо к святому причастию. Я не торопилась подниматься. Мне хотелось прежде ощутить дух этой церкви, понять, как здесь все делается. Очередь рядом со мной оказалась короче той, что я привыкла видеть в Лондоне: полдюжины желающих, не больше. Они встали на колени перед алтарем, и Виктор двинулся вдоль этого ряда, слева направо.
– Тело Христово, – возвестил он, демонстрируя облатку. – Кровь Христова. – В его голосе звучала скука. Рядом с ним шел мальчик, державший перед собой чашу. – Тело Христово, – снова проговорил Виктор. – Кровь Христова, – произнес он и сделал паузу.
Перед ним, в своем струящемся желтом платье, стояла на коленях Кара. Виктор посмотрел на нее, а потом на меня, и я поняла, что он имел в виду ее, когда говорил, чтобы я привела друга. Я не видела ее лица, но было заметно, как у нее ходят ходуном плечи, как трясутся ее голова и волосы, и сначала показалось, будто она хохочет. И я поразилась: неужели она может хохотать перед алтарем?
– Тело Христово, – провозгласил Виктор.
Она потянулась головой вперед, и хотя я этого не видела, но представляла, как она открывает рот и высовывает язык, чтобы на него положили облатку. Викарий чуть отступил, чтобы мальчик мог поднести чашу к ее губам. Коленопреклоненная женщина слева от Кары, в шерстяной юбке и жакете, отчасти похожих на мои, только розовых, а не зеленых, отодвинулась, явно зная: сейчас что-то случится. Мне показалось, что я услышала стон Кары, когда мальчик наклонил к ней чашу, и тут я поняла, что она не смеялась, а плакала. Я закрыла рот и сглотнула – словно за нее. Ее сотрясло еще одно рыдание, вроде тех, которые я уже наблюдала в ванной, плечи ее ссутулились, и она кашлянула с закрытым ртом, чуть не подавившись, снова кашлянула, отворачиваясь, чтобы не задеть викария или мальчика-служку, в сторону женщины в шерстяном костюме. Изо рта Кары брызнуло вино вперемешку с кусочками размокшей облатки – алые капли усеяли розовую ткань, словно рядом кто-то вскрыл вены. Прихожанка вскрикнула, пытаясь отодвинуться от Кары, толкнула мужчину, стоявшего на коленях с другой стороны, и повалила того, кто стоял на коленях за ним. Это могло бы показаться смешным, если бы Кара, испустив вой, не ухватилась за юбку женщины и не стала, нагнувшись, слизывать, всасывая, пролитые капли.
– Нет, нет, – произнес Виктор, но при этом сделал шаг назад. На лице у него читался ужас, словно Кара до крови вгрызлась в ногу прихожанки.
Женщина тянула свою юбку, потом принялась дергать, и наконец Каре пришлось выпустить ткань. Она с трудом поднялась, наступив на край своего длинного желтого платья, чуть не упала, повернулась к нам, всем остальным: двум пожилым супругам с тростями, ожидающим причастия, и нескольким прихожанам, сидящим на скамьях. Я видела потрясенное лицо Кары, размазанную помаду, ручейки туши на щеках. Она шла, протискиваясь к выходу, и, когда поравнялась со мной, я протянула к ней руку. Не знаю, что бы я сказала или сделала, если бы она остановилась, потому что мои пальцы не коснулись ее кожи. Она меня даже не заметила.
Мне показалось, что она говорила на ходу:
– Mi dispiace. Извините.
Пожилая чета расступилась, чтобы дать ей пройти, и все мы не отрываясь смотрели на это экзотическое, фантастическое создание.
Я последовала за ней, но, когда добралась до вестибюля, она уже миновала крытые кладбищенские ворота. По другую сторону стены, ограждавшей церковный двор, ее поджидала голубая машина с невыключенным двигателем – до меня даже доносился запах выхлопных газов: водитель словно заранее знал, что понадобится быстро удирать. Кара опустилась на пассажирское сиденье, дверца захлопнулась, и автомобиль уехал.
После службы народ возле церкви собирался в кучки. Я какое-то время пыталась подслушать, что говорят то тут, то там, но до меня доносились лишь обрывки разговоров, в которых мелькали слова «католичка», «Линтонс», «отвратительно». Прижав шляпку к голове, я обошла церковь и выскользнула в задние ворота, но тут услышала, как меня зовут по имени. Виктор, по-прежнему в своем священническом облачении, стоял в траве и протягивал мне стакан воды.
Мы уселись на верхнем краю одной из гробниц-саркофагов в заросшем углу кладбища, скрытые от глаз последних уходящих.
– Простите, что не чай, – проговорил он. – После службы полагается угощать чаем с печеньем, верно? Но я просто больше не могу их всех выносить. По крайней мере, сегодня. – Он передал мне стакан и уперся локтями в колени. – Все эти язвительные замечания про цветы и благотворительные распродажи. И потом, они задержались только для того, чтобы заявить: «А я вас предупреждала» – насчет того, чтобы я не допускал католичку на англиканскую службу…
– Надеюсь, пятна удастся вывести, – вставила я.
– …не говоря уж о разлитой крови Христовой.
Он вздохнул.
– Наверняка можно солью.
Я отхлебнула воды.
– Как я понимаю, католики считают, что вино причастия – это и есть кровь Христова. А не просто ее воплощение.
– Только нужно побыстрее.
– Вот почему началось это… вылизывание юбки.
– А еще я слышала, что пятно от красного вина сойдет, если полить его белым.
– Ваша подруга Кара…
– Но я не очень понимаю, как это действует.
– С ней не очень-то просто, да?
– Она мне не подруга, – заметила она. – Собственно, мы с ней вообще не знакомы.
– Возможно, вам и не стоит менять такое положение вещей, – посоветовал он. Видимо, он заметил мое удивление, потому что добавил: – Простите. Не могу сказать, что знаю ее, на самом деле я не очень… но есть кое-что… – Он помолчал. – Она пришла ко мне, просила, чтобы я ее исповедовал.
– Викарий англиканской церкви? – Меня поразил и сам этот факт, и то, что он мне об этом рассказывает. – Но ведь если она итальянка… католичка…
Он с любопытством посмотрел на меня:
– Знаете, мы тоже принимаем исповеди, только не в маленькой кабинке с занавеской и решеточкой.
Он взял у меня стакан и сделал несколько жадных глотков. Я представила, как сижу напротив него в ризнице и все ему выкладываю. Приносит ли признание в грехах какое-то облегчение? Интересно, какую епитимью он наложил на Кару? Я слегка поправила материнский медальон вместе с цепочкой: он по-прежнему висел у меня на шее. Ее серьги я не надела, потому что забыла извлечь упавшую после того, как во второй раз водворила доску на место.
– Исповедь доступна для всей моей паствы, – подчеркнул Виктор, и я потупилась. Он снова вздохнул: – Не уверен, что помог сегодня вашему другу. – На сей раз я не удосужилась его поправить. – Скорее всего, Каре больше поможет визит к врачу, а не к священнику.
– Вы ей так и сказали?
Он воззрился на меня:
– Нет. Разумеется, нет. – Помолчав, добавил: – Конечно же, епископу донесут об этом. Пролитое вино причастия, стоимость хорошего шерстяного костюма, католики, рыдающие во время службы. Будут новые жалобы.
Он поднес руку к затылку, потянул хвост, и освобожденные волосы упали вокруг его лица.
– Новые? – повторила я.
– Кое-кто из моих прихожан полагает, что мне следует читать проповеди более вдохновенно, и они не прочь сообщить о своем мнении наверх.
Он принялся играть резинкой и клубочком черных волос, свалявшихся вокруг нее.
– Ваша проповедь была… довольно сдержанной, – заметила я.
– Сдержанной. Верно.
Он сделал еще глоток.
Некоторое время мы сидели молча, созерцая церковь, уютно устроившуюся среди всей этой зелени. По его позе я пыталась понять, о чем он думает: владело ли его мыслями смирение с тем, что все может пойти наперекосяк, если уже не пошло, или апатия от осознания, что положение уже ничем не поправишь? Еще месяца два назад я бы с ним согласилась, но сейчас, наблюдая, как крошечные мошки садятся на плоские соцветия тысячелистника, разросшегося среди могил, и как его белые цветки сливаются с лишайником, расплодившимся на камнях, я не исключала, что могу стать кем угодно. Слышалось лишь отдаленное жужжание газонокосилки.
– Райское местечко для могилы, – произнесла я.
– Чтобы начать отсюда путь в лучший мир? – осведомился он, явно припомнив наш с ним разговор в ризнице.
– А вам так не кажется?
Он откинул голову, прислоняясь затылком к гробнице, и закрыл глаза.
– Как по-вашему, сколько их было?
– Простите?
– Сколько сегодня явилось прихожан?
Я мысленно прикинула.
– Тридцать – тридцать пять.
– Двадцать девять, – поправил он. – Я сосчитал с кафедры. Каждое воскресенье их все меньше и меньше. Меньше венчаний, меньше крещений. Правда, число похорон идет в гору. Я все жду, когда мне позвонит епископ и заявит, что мой приход не в состоянии поддерживать свое существование.
– По крайней мере, тут наверняка очень оживленно на Рождество и на Пасху.
– Может, и так. – Он вылил остатки воды на траву и поднялся. – Мне пора. Не сомневаюсь, что у кого-нибудь назрели насущные вопросы насчет цветов или следующей благотворительной распродажи.
– Если вы когда-нибудь… – я замялась, – захотите посетить Линтонс, я могла бы вам все показать.
Последние слова я выпалила поспешно.
– Спасибо, – ответил он, уже уходя. – Может быть.
Потом я, открыв окно, читала у себя в комнате и часа в три начала задремывать, когда вдруг услышала чей-то голос:
– Добрый день! Добрый день… Вы дома?
Я не сразу поняла, что этот женский голос (явно принадлежащий англичанке из высшего общества) доносится снаружи. Выглянув из окна, я обнаружила внизу Кару. Она улыбнулась. У нее было совсем другое лицо, чем в церкви: без всякой помады, глаза ясные, – но на ней оставалось все то же желтое платье. Она высунулась из своего окна под опасным углом и, вывернув голову, смотрела вверх. Ее волосы свешивались темным треугольником.
– Добрый день, – сказала она в третий раз. Нас разделяло примерно шестнадцать футов. – Вы Фрэнсис, да? Как поживаете? Мы с Питером… – Она улыбнулась и глянула за плечо, вглубь комнаты. – Отстань, Питер.
Она засмеялась, убрав одну руку с подоконника и резко наклонившись вперед, но, казалось, ее это не беспокоило. У меня екнуло внутри, и я чуть не высунулась сама, словно могла поймать ее до того, как она свалится.
– Не хотите вечером прийти к нам обедать? Меня, кстати, зовут Кара. – Она снова обернулась к комнате. – Ш-ш-ш, – сказала она невидимому мне Питеру.
– Я думала, вы итальянка, – призналась я.
– Итальянка? Нет. – Казалось, она удивлена. – Так вы придете?
– Очень любезно с вашей стороны, но…
– Только, пожалуйста, не говорите «нет». У меня тут уже несколько недель один только старый скучный Питер и больше никого. У нас тальятелле аль лимоне[11], я наготовила макарон на целый полк.
Она произносила «тальятелле аль лимоне» и «макарон» как настоящая итальянка.
Я никогда не ела никаких макаронных блюд, но знала, что они подаются в темноватых ресторанах Сохо – из тех, мимо которых я часто проходила, никогда не решаясь войти. Столики на двоих, красные свечи в винных бутылках. Мать заявила бы, что это мерзкая иностранная еда, но я проголодалась, и мне надоело обходиться одними консервами.
Видя мою нерешительность, Кара добавила:
– И я хочу знать о вас все, ведь вы наша новая соседка.
– Спасибо, – ответила я. Желудок помог мне победить сомнения. – Я с радостью.
Кара обернулась в комнату.
– Видишь? – сказала она Питеру. – Я тебе говорила, что она согласится.
Я невольно задумалась о том, что же они обо мне говорили, почему Питер решил, что я откажусь от приглашения, и о чем я сама буду говорить, когда они захотят узнать все. Мне как-то нечего было рассказать.
– Хорошо, – заключила Кара, обращаясь ко мне. – В полвосьмого? Для Питера это поздновато, но мы не можем позволить ему обедать в шесть, как рабочему, а уж тем более в четыре, потому что тогда это будет детский чай и нам придется довольствоваться вареными яйцами и копченой селедкой[12].
Я увидела руки Питера на ее талии. Она радостно вскрикнула от щекотки. И я не стала сообщать ей, что в четыре часа я всегда приносила матери чайник и поднос с гарибальдийским печеньем[13].
Вымывшись, я надела ту же юбку и блузку, в которых ходила в церковь. Это был мой наряд для официальных выходов: крещение троюродной сестры, встреча с редактором журнала. В моих комнатах не нашлось ни одного зеркала, и, хотя я немного сбросила вес после смерти матери, я знала, что тяжеловата, что у меня широкие бедра и большая грудь, как у нее до болезни. Но мать в те годы, когда мы жили вместе с отцом в нашем роскошном доме в Ноттинг-Хилле, была высокой, с длинными ногами, изящной шеей, и она отлично несла на себе этот лишний вес. Я вылезла из юбки и блузки и облачилась в вечернее платье матери, которое привезла с собой. Я вспомнила, как отец, присев на корточки, обхватил меня руками, и мы с ним смотрели, как мама торжественно спускается по широкой лестнице, придерживая ткань двумя пальцами, чтобы платье не попадало между ног, и ступая так медленно, что казалось, будто она парит в воздухе. У платья имелась короткая бархатная пелерина и бархатный пояс с бархатной же пряжкой, перехватывавший ее талию. Помню, как сильно мне хотелось заполучить это платье, стать его хозяйкой, сходить в нем по ступеням. Я вырвалась из отцовских рук и побежала к ней, и она, наклонившись, подхватила меня, а потом я оказалась стиснута между бархатом платья и тканью отцовского костюма. Аромат ее духов и прикосновение его усов к моей щеке, когда на прощание он поцеловал меня, долго оставались со мной и после того, как они ушли в этот вечер, оставив меня с экономкой.
Теперь это самое платье топорщилось у меня на животе, и как бы я ни разглаживала, оно сопротивлялось, словно удивляясь моим попыткам носить его. Я сняла платье, положила на кровать, разгладила складки и влезла в материнское нижнее белье, которое тоже захватила с собой. Ее пояс впился в мой пышный живот, а грудь перевалила за верхние края толстого бюстгальтера. Я прикрепила ее черные чулки к подвязкам, растянув на бедрах нейлон до прозрачности. Во всем этом невозможно было как следует вздохнуть, зато молния платья закрылась и пуговка вошла в петельку. При каждом движении я чувствовала, как белье стискивает мое тело, словно мать неотступно следует за мной. Даже когда я стояла, кольцо жира опоясывало меня между бюстгальтером и чулочным поясом, словно детский надувной круг, плотно севший на талию. Ладно, деваться некуда.
В ванной я надела сережку от Хэтти Карнеги, лежавшую рядом с пудрой, и задумалась о том, что у меня под ногами. Приподняв подол платья и держась за раковину, я опустилась на колени, стараясь издавать как можно меньше шума. Потом вынула доску и положила ее на пол рядом с выемкой. Не в силах удержаться, я снова посмотрела в трубку.
Питер сидел в пижаме на краю ванны, которая поблескивала внутри: видно, из нее только что спустили воду. Кара, в нижнем белье, склонилась над ним. Пальцами одной руки заставляя его отклонить голову вбок, другой рукой она брила его щеку. Пройдясь один раз бритвой, она окунала ее в мыльную воду, заполнявшую раковину. Он оставался неподвижен, лишь его глаза следили за ее работой. Каждое ее движение было точным, выверенным, сосредоточенным: прикосновение пальцев к его лицу, проход бритвы вверх. Я понятия не имела, что процедура бритья может быть такой интимной.
Отстранившись, я выдохнула, только сейчас осознав, что затаила дыхание. Деловито и сноровисто, будто подсматривание за соседями было для меня регулярным будничным занятием, я подобрала серьгу, вставила доску на место так же бесшумно, как извлекала ее, и поднялась.
5
В семь двадцать восемь я была готова и спускалась по задней лестнице (опоясывавшей шахту ржавого кухонного лифта). Пройдя через небольшой коридорчик, я толкнула дверь для слуг, обитую зеленым сукном и отделявшую знакомое от неведомого. За ней открывалась парадная лестница, выполненная в имперском стиле: два пролета спускались к площадке, где они соединялись и затем расходились в противоположные стороны. Сверху царила двойная высота: пустое пространство, поднимавшееся вне стен спален и чердака к стеклянному куполу – совершенно великолепному, как справедливо отметил Питер. Всякий раз на этом месте я словно бы воспаряла ввысь, одновременно ощущая свою незначительность. В церкви я никогда не испытывала восторженное состояние подобного рода. Последние солнечные лучи, проходя сквозь цветные стекла, освещали лестницу, окрашивая розовым стены, на которых виднелись бурые дождевые потеки. За неделю, прошедшую после моего приезда, я лишь чуть-чуть обследовала дом изнутри: сбежала по главной лестнице, предполагая, что она выведет в парадный вестибюль, но обнаружила, что нижний пролет оканчивается мрачноватым коридором, тянувшимся с севера на юг. Такая неожиданная планировка почему-то обеспокоила меня. Мне показалось, что меня незаметно развернуло не в ту сторону, и я поспешила вверх по той же лестнице, к свету.
На среднем этаже широкий коридор, идущий от верхней лестничной площадки, имел сводчатый потолок с кессонами – судя по всему, некогда украшенный белой гипсовой лепниной поверх голубой, как утиные яйца, краски. Вся эта голубизна теперь сошла, гипсотвалился кусками, на полу хрустели обломки. В обнажившейся штукатурной решетке стен зияло несколько дыр размером с человеческую голову. Слева от меня тянулась странно голая стена, а справа обнаружились две закрытые двери. Я прошла дальше, мимо ниши в виде арки (теперь она пустовала, но раньше, вероятно, в ней стояла статуя – скажем, какой-нибудь музы: ее опрокинули и разбили, а голову забрали домой как военный трофей), мимо следующих открытых дверей, за которыми виднелись комнаты с высоким потолком, набитые сломанными армейскими койками и вздыбленными матрасами. Все это, покрытое птичьим пометом и перьями, было свалено в кучу. Сквозь перекрученный металл я различала проблески дороги и аллеи по одну сторону и парка – по другую.
Сообразив, где расположены моя чердачная комната и окно, откуда со мной говорила Кара, я вернулась к первой закрытой двери. Какое-то время я постояла возле нее, набираясь храбрости, приглаживая платье поверх чулочного пояса, постаралась как следует выпрямиться, провела языком по верхним зубам. Потом сделала вдох и постучалась. Подождав, я опустила взгляд на грудь, снова поправила платье, посмотрела на часы: семь тридцать две. Опять постучала, уже погромче. Еще минуты две я волновалась, правильно ли запомнила время, правильно ли поняла Кару. Может, она не имела в виду нынешний вечер? Может, они забыли? Я стояла в нерешительности, раздумывая, не подняться ли к себе, не притвориться ли, что я тоже забыла. Но тут я забеспокоилась, что они обидятся. Я снова постучала. По крайней мере, я смогу сказать, что проделала это трижды.
Я услышала, как кто-то бежит, как что-то валится, потом кто-то выругался, и Питер рывком распахнул дверь. Он по-прежнему был в пижаме.
– Ох, черт побери, – произнес он, увидев меня, и всплеснул руками. – Что, уже пора?
– Я слишком рано. – Жар заливал мне лицо. – Или тогда в другой вечер.
Слова сами собой, в каком-то нелепом порядке вырывались у меня изо рта.
– В другой вечер?
– Я могу прийти в другой вечер.
– Ну вот еще, – сказал Питер. – Надо сейчас. Вы только поглядите на все это.
Он открыл дверь пошире и простер руку. Когда-то это огромное помещение, видимо, служило салоном – тем местом, где Линтоны принимали гостей еще в первоначальном, георгианском доме. Теперь оно было почти пустым. Единственным его украшением (если так можно выразиться) служили широкие полоски макарон, развешанные на полудюжине веревок, протянутых сверху от трех громадных окон к противоположной стене. Казалось, это сушится какое-то белье – чулки цвета слоновой кости, предназначенные для целой армии женщин с тощими ногами. Но прекрасной эту комнату делало освещение. Свет лился через поднятые окна, бросая на пол янтарные прямоугольники и насыщая зал медовым сиянием.
Дверь слева открылась (я предположила, что за ней находилась их спальня), и Кара высунула из нее голову: первым делом я увидела ее буйную черную шевелюру.
– Фрэнсис! Две минутки! Я сейчас выйду.
Питер схватился за свою пижаму:
– Секундочку, сейчас мы к вам придем. Располагайтесь.
Он скрылся в спальне, и до меня донесся их разговор – слишком тихий, чтобы я могла разобрать слова.
Оставшись одна в этой огромной комнате, я огляделась. От приоткрытой двери напротив спальни я сразу отвела глаза: эта дверь, видимо, вела в ванную. У стены стояли электрическая плитка вроде моей и старый холодильник. На четырех перевернутых вверх дном упаковочных ящиках, чтобы сделать их повыше, были уложены стопки книг, а поверх них – длинная деревянная доска: получился стол, вокруг которого расположились три сиденья – еще два ящика и табуретка. Поверхность стола загромождали газеты, пепельницы, записные книжки и пишущая машинка. На «кухонном» его конце высилась груда грязных тарелок, а рядом – буханка хлеба, которую резали прямо на столе. Половицы были голые. Никаких стульев или диванов, никаких ковров, никаких картин на стенах. Я старалась не смотреть на захламленный стол, но кроме развешанных макарон никаких признаков готовящегося обеда не заметила. Подойдя к одному из окон, я стала смотреть наружу, на парк и далекие лесистые уступы. Я снова разгладила платье на животе, пытаясь заставить исчезнуть бугор между бюстгальтером и чулочным поясом.
Через десять минут из спальни вышли Питер с Карой, извиняясь за опоздание, сваливая вину друг на друга и хохоча. Кара двинулась ко мне с распростертыми объятиями, словно давняя подруга. Она оставалась все в том же платье, в каком приглашала меня на обед и перед этим ходила в церковь, но на шею она повесила целых три нитки бус. Распущенные волосы обрамляли ее лицо, ноги были босые, на их ногтях – по-прежнему зеленый лак. Питер был в мешковатой рубашке, не заправленной в расклешенные джинсы. Мне стало жарко от стыда за то, что я вообразила, будто мое платье в пол, с его бархатной пелериной и поясом, модное тридцать лет назад, окажется в самый раз для обеда с моими новыми соседями.
– Простите, что мы медлили со знакомством, – произнесла Кара.
Она взяла меня за плечи и потянулась, словно хотела поцеловать меня в губы. Я так и окоченела, но в последнюю секунду оказалось, что она меня обнимает, без всяких поцелуев.
В шестьдесят девятом году эти объятия Кары казались мне чем-то новым и шокирующим. Теперь-то я знаю, что люди постоянно так делают. Иногда я вижу, как они обнимаются здесь, в этом месте, когда одна девушка заступает на дежурство, а другая уходит. Женщины обнимают женщин, женщины обнимают мужчин, мужчины обнимают женщин: интересно, как они заранее знают, что это произойдет? Какое неуловимое движение, какой незаметный жест, который я всегда упускала, показывает, что они вот-вот обхватят друг друга руками? А мужчины обнимают мужчин? В этом месте мне некого обнимать. И меня обнять никто не приходит.
От Кары исходил аромат цитрусов, резкий, но сладкий. Ее волосы прижались к моему лицу, упругие и не такие мягкие, как представлялось. Выпустив меня, она сказала:
– Садитесь же. Вечер просто замечательный.
Взяв меня за руку, она подошла со мной к широкому подоконнику и уселась на него.
– Видели когда-нибудь в Линтонсе такой закат? – спросила она.
Вдалеке в дымке вырисовывались кедры, под которыми успели собраться коровы. Я осторожно примостилась на краешке подоконника, остро чувствуя, как чулочный пояс стискивает мне бедра. И сложила руки на жировой складке, еще больше выросшей у меня на талии. Из открытого окна веяло теплым воздухом, запахом травы.
– Извините за эту жестяную кружку. У нас маловато стаканов, – произнес Питер, передавая напитки мне и Каре. Из-под расклешенных штанин выглядывали ступни – тоже босые.
Кара расположилась во всю длину подоконника: откинувшись спиной к одной стороне рамы, ногами касаясь другой. Легкая ткань желтого платья задралась, обнажая ее колени, но она не стала ничего поправлять.
– Говорят, нам предстоит жаркий август, – сообщила она. – Я не против.
И чокнулась со мной.
– Очень любезно с вашей стороны, что вы меня пригласили на обед, – проговорила я.
Честно говоря, я надеялась, что это побудит их заметить: мол, пора начинать готовить. Но Кара не пошевелилась, а Питер, прислонившийся к стене возле нас, сделал глоток. Я тоже попробовала – и решила, что это, наверное, мартини, очень крепкий. У себя в лондонском доме мы держала в буфете шерри, и, когда мать уже почти не могла вставать с постели, я иногда прикладывалась к этой бутылочке, чтобы укрепиться духом перед тем, как снова взяться за обязанности сиделки, и после их исполнения – в качестве компенсации или вознаграждения, когда я, выходя из спальни, ретировалась на кухню.
– Надо нам было гораздо раньше заманить вас вниз, – заметил Питер.
– Обожаю солнце, – произнесла Кара. – Когда оно греет кожу.
Вытянув шею, она запрокинула голову. Голос у нее был как у дамы из высшего общества (я решила, что она когда-то закончила английскую школу для девочек), но в нем пробивалось что-то еще. Передо мной была какая-то другая Кара, не та, которую я мысленно соткала из всего, что мельком видела. Та была итальянка, католичка, темпераментная, вечно готовая ввязаться в спор. А эта ленивая, томная женщина явно не беспокоилась о том, что о ней подумают.
– Да, – отозвалась я и сделала еще один маленький глоток, пытаясь придумать какую-нибудь тему для разговора.
Кара начала что-то говорить, когда я произнесла: «Я думала, вы итальянка» – и тут же поняла, что уже сказала ей об этом. Я снова выпила, чтобы спрятать лицо, радуясь, что кружки такие большие.
– Я выросла в Ирландии, – ответила Кара. – В англо-ирландской семье. Питер устроил мне уроки итальянского. Такой красивый язык, правда? Но я в нем не очень-то преуспела. Мне дается только акцент.
– И ругательства, – добавил Питер, подмигивая и доставая из кармана рубашки пачку сигарет. – Но…
– Но у меня не очень получается нормальная беседа, – закончила она за него, улыбаясь.
Питер губами вытащил сигарету, щелкнул серебристой зажигалкой.
– А я ни на каких языках не говорю, – призналась я.
– Как насчет английского? – с улыбкой спросил Питер.
– Ну да. Английский. Конечно. – Я опустила глаза.
Кара вынула сигарету у него изо рта. Он протянул мне пачку, и я покачала головой:
– Нет, спасибо. Я не курю.
– Ужасная привычка, – заметила Кара.
– Я тоже не говорю ни на каких иностранных языках, – объявил Питер, сглаживая мое смущение.
Он зажег еще одну сигарету, для себя, и некоторое время оба молча курили. Казалось, эта тишина их совсем не беспокоит.
– А вы здесь давно? Я имею в виду – в Англии? – спросила я.
– Только что приехали, – ответила Кара. – Мы четыре с половиной года провели в Шотландии.
– В Шотландии? – переспросила я в то же время, как Питер начал:
– Ну, это было уже после того, как…
– Да, в Шотландии, – сказала Кара.
– Замечательно, – отозвалась я. – Простите. После того, как?..
Мне хотелось выйти из комнаты, снова постучаться и начать все сызнова.
– Ну, вы знаете… – протянул он.
Я не знала. Я вообще потеряла нить беседы.
Питер, все так же прислоняясь к стене, с сигаретой в углу рта, сощурившись от дыма, запустил пальцы Каре в волосы, поближе к коже, и стал вытягивать одну прядь за другой, а она смотрела в окно. Казалось, они так любят друг друга. Я старалась как-то осмыслить увиденное утром в церкви, крики, которые доносились из этих комнат, всхлипы Кары в ванной, которые я подсмотрела через глазок, и предупреждение Виктора. Но все эти впечатления подавляла реальность перед моими глазами.
– И вот мы здесь, в Линтонсе, – объявила Кара. – Сидим на подоконнике, знакомимся с новой соседкой.
Она закинула руку к затылку, Питер взял ее, сжал, выпустил.
– И вы тоже, – добавила Кара.
– Я тоже? – переспросила я.
– И вы тоже здесь – приехали изучать сады. – Она изогнулась, чтобы посмотреть на Питера, который уже отделился от стены и теперь шел через комнату в кухонный уголок. – Ты ведь мне сам об этом рассказал, Питер?
– Извините, да. – Мой собственный голос мешал мне, точно эхо в телефонной линии. – Я пишу отчет о причудливых постройках и другой садовой архитектуре. Для мистера Либермана.
– Отчет? – Питер потушил наполовину выкуренную сигарету в тарелке, оставленной на столе, и достал из холодильника обшарпанную кастрюлю. – Черт возьми, а я-то собирался просто набросать на клочке бумаги несколько абзацев насчет этого дома. Смотрите не переплюньте меня. – Он указал на меня пальцем и наполнил свою жестяную кружку из кастрюли.
– Господи, да я и не захотела бы, – отозвалась я. – То есть…
Я поерзала на подоконнике, и жесткое белье скрипнуло. Громкий неловкий звук, который никто из нас не стал комментировать.
– Фрэнсис, – проговорила Кара, – он вас дразнит. – Засмеявшись, она поменяла положение ног, и я уловила проблеск снежно-белого бедра. – Питер над всем издевается. Вам придется к этому привыкнуть.
Я тут же поняла тайный смысл ее слов: она уже решила, что мы будем чаще видеться, они уже планируют еще раз пригласить меня в эти комнаты. Может, мы даже подружимся. Может, это так и делается.
Питер вернулся к окну, держа в одной руке кастрюлю, а в другой – свою кружку.
– Верно я говорю? Вечно дразнишься, – повторила она, улыбаясь ему, задрав подбородок.
Он изогнулся в поясе, расставив руки, точно актер, вышедший на поклоны. Держа кружку и кастрюлю в горизонтальном положении, он поцеловал ее в губы – долгим, глубоким поцелуем. Меня зачаровывало зрелище этой пары. Когда они оторвались друг от друга, глаза Кары оставались закрыты, словно она хотела, чтобы поцелуй продолжался, но Питер выпрямился, и я поймала его взгляд, прежде чем опустила глаза на свою кружку, удивляясь, что она пуста. Мне показалось, что он посмотрел на меня, как мужчина смотрит на женщину, не так, как смотрят на дочь, или студентку, или обладательницу читательского билета, или сочинительницу мало кому известных исторических статеек. И мне это понравилось.
– Еще мартини, Фрэнсис? – Питер приподнял кастрюлю и налил мне в кружку немного жидкости. – До завтра не достоит – мартини очень быстро портится.
– Правда?
Питер подмигнул, и Кара сделала большие глаза. Ей он тоже щедро плеснул мартини.
– Если серьезно, я не думаю, что Либерман ждет многого. Хватит нескольких слов о положении вещей. Вам уже удалось добраться до моста?
– Удалось. – И меня снова охватило разочарование. – К сожалению, мне не показалось, что это нечто особенное. Хотя его трудно разглядеть, там столько всего наросло.
– А на что вы рассчитывали? Вы же не ожидали увидеть тут палладианский или вроде того?
Опустив голову, я сделала глоток.
– Нет-нет, – ответила я. – Не ожидала. Я просто надеялась – это будет что-то изящное.
– А в нем даже изящества нет? – поинтересовался он. – Бог ты мой.
– Ну… я бы сказала, что он все-таки милый, в таком… буколическом духе.
– Может быть, о нем что-то есть в библиотеке, – заметил Питер. – Я толком не знаю, что там за книги. Не разбирался с ними.
– А что, в Линтонсе есть библиотека? – воодушевилась я.
– Юго-западный угол, первый этаж. Там все сильно попорчено водой, да и ценные экземпляры наверняка растащили, но вдруг вы найдете упоминания о нем в тех книгах, что остались.
– Надо бы тебе устроить для Фрэнсис экскурсию по дому, – предложила Кара.
– Если вы не возражаете, Фрэнсис, – бросил Питер через плечо, возвращаясь к холодильнику со своей кастрюлей.
Кара вдруг очень оживилась.
– А Фрэнсис должна показать нам мост. Мы очень хотим его посмотреть. Я еще не была на озере. Питер может слегка окунуться, а я устрою нам пикник. Тут такая духотища в середине дня. Может, завтра и отправимся? Что скажете?
Ее энтузиазм слегка пугал. Я бы хотела в него поверить, но сработала давняя потребность защищать себя от всего потенциально неприятного.
– Боюсь, я не смогу внести такой уж большой вклад в пикник, – призналась я. – Я планировала завтра сходить в город кое-что купить.
– Я уверен, что у нас всего полно, – заявил Питер. – По-моему, Кара туда через день мотается то за одним, то за другим. Мне это влетает в копеечку.
Он распахнул дверцу холодильника, показывая мне полки, забитые продуктами. Их вид напомнил мне, что в животе у меня плещется море алкоголя и что никаких признаков обеда по-прежнему не видать.
– Значит, решено, – провозгласила она. – Ого, смотрите. – Она указала в окно, на террасу под нами. На каменных плитках возлежала уже знакомая мне тощая рыжая кошка. – Это Серафина.
– Эта кошка съела мою рыбу, – пожаловалась я. – Целую камбалу стащила.
– Вряд ли Серафина могла так поступить. Она очень ласковая.
Даже на таком расстоянии я видела, что затылок у кошки почти лысый.
– Вам не кажется, что кошкой быть очень славно? – проговорила Кара. – Не нужно думать о готовке, о счастье, о том, что случится завтра. Ходишь куда тебе вздумается. Ни перед кем не отчитываешься.
Меня как-то не убедили эти доводы. Вряд ли все так просто: перед тобой не всегда окажется камбала, когда захочется есть. Но я издала тихий звук, означавший согласие.
– У нас был рыжий кот, когда мы жили в Ирландии, – продолжала Кара. – Хотя скорее это был кот Питера.
Я глянула на Питера, который шарил в пакетах с едой, составленных в коробку у плиты.
– Питеру нравилось, когда тот спал у нас в кровати, вытягиваясь между нами, как пушистый человечек.
Мне это не показалось гигиеничным.
– Меня это так злило – кот в постели. Хоть я его и обожала.
Читать бесплатно другие книги:
