Горький апельсин Фуллер Клэр
– Потому что блохи? – уточнила я.
– Блох у него не было. Хороший чистый кот. Не знаю, почему я так раздражалась. Потому что я хотела быть в постели наедине с Питером, потому что я не могла любить этого кота, как тому хотелось, или потому, что он отличался от других котов. Бывало, я выкидывала его из кровати, и он делал такую морду, что я чувствовала себя виноватой. Они всегда хотят одного. Да и все мы всегда хотим одного. Посмотри на меня, посмотри на меня, люби меня, люби меня. – Она негромко рассмеялась. – Серафина! Серафина! – позвала она в окно. Но кошка даже головы не подняла.
– А что с ним случилось?
– С кем?
– С вашим котом.
Она задумалась.
– В один прекрасный день он исчез. Наверное, он был бродячий.
– Дикий кот? Так он не был домашним?
– Домашним? Ну да, наверное, был. Но он мог уйти, когда ему заблагорассудится.
– Вы, должно быть, очень по нему скучали, – посочувствовала я.
Кара отвернулась от окна и громко произнесла:
– А теперь, Фрэнсис, я хочу, чтобы вы все нам рассказали.
– Все?
Я слишком быстро повернула голову, и комната поплыла у меня перед глазами. Отхлебнув еще мартини, который теперь казался мне очень вкусным, я подумала о том, что лучше бы пить помедленнее и что интересно, когда же они начнут готовить обед, но со следующим глотком это перестало казаться важным.
– Про вас, – пояснила она. – Чем вы любите заниматься, кто ваши родители, где вы живете. Рассказывайте все.
– Вы ведь жили в Лондоне? – вставил Питер из кухонного уголка.
Оба смотрели на меня, ожидая ответа.
– Да, – сказала я. – С матерью. Она… она скончалась в прошлом месяце. – Я прикоснулась к медальону, висящему на шее, и материнский бюстгальтер впился мне в кожу.
– Мне очень жаль, – отозвался Питер. Его руки поднялись и опустились.
– Я какое-то время за ней ухаживала.
– Вам, наверное, было очень тяжело, – заметила Кара.
– А ваш отец? – спросил Питер.
Кто-нибудь когда-нибудь так интересовался моей жизнью?
– Он ушел от нее… от нас. Когда мне было десять лет. Ушел к другой. Мы не поддерживали связь. Я вообще его с тех пор не видела.
Я когда-нибудь кому-нибудь столько рассказывала о себе?
– Ох, Фрэнсис, – проговорила Кара, беря меня за руку выше запястья. – Наверное, это было ужасно. Я знаю, что такое потерять обоих родителей.
В глазах у меня все стало расплываться – может, от спиртного, а может, от их сочувствия.
– Не надо нам было спрашивать, – произнесла она, хотя все вопросы задавал только Питер. Она сжала мою руку. – Извините.
– Ваши тоже скончались? – спросила я у нее.
Пожав плечами, она ответила:
– У Питера еще живы, прячутся где-то в Девоне или в Дорсете. – Она зашептала, словно делясь секретом: – По-моему, он их стесняется – или у них щеки чересчур румяные, или они слишком похожи на своих собак.
Я уставилась на нее в недоумении, но тут она рассмеялась, и я поняла, что это была шутка.
Снова присоединившийся к нам Питер проговорил:
– Должен признаться, когда Либерман позвонил, чтобы предложить мне работу, и сказал, что другой человек будет осматривать сады, я ожидал встретить мужчину.
Он протянул мне ладонь с горсточкой арахиса. Мне никто никогда раньше не предлагал арахис на ладони, но я взяла один орешек. Он не убирал руку, и я взяла еще несколько.
– Женское Frances и мужское Francis, – поняла я, – произносятся одинаково. Когда я поступила в Оксфорд, из-за этого получилась большая путаница, едва не вышла очень неловкая ситуация. Хорошо, что в конце концов я оказалась там, где надо.
– Вы учились в Оксфорде? – произнес Питер. – Думаю, не в колледже Святой Хильды? Вы не знали такую Мэллори Свифт?
Прежде чем я успела что-то объяснить, Кара выбросила окурок из окна и встала – одним плавным движением, как Серафина могла бы развернуться после сна.
– Пора мне браться за обед, – объявила она. – Вы наверняка помираете с голоду, Фрэнсис.
Я глотнула еще мартини.
– Н-ну…
Громко рассмеявшись, я посмотрела вниз, на одинокую зеленую маслину, катающуюся по эмалированному дну моей жестяной кружки, словно утонувший глаз с шариком душистого перца вместо зрачка.
Видимо, Питер понял намек Кары, потому что больше не спрашивал ни об Оксфорде, ни о Мэллори Свифт. Вместо этого он примостился возле меня на подоконнике, заняв опустевшее место Кары, и наклонился ко мне. От него пахло кремом после бритья: чистый, свежий аромат. Я вспомнила, как он наклонял голову, когда Кара его брила.
– Похоже, вам пришлось пережить нелегкое время, – заметил он. – Просто наслаждайтесь здешним летом, вместе с Карой и со мной.
Он потянулся и кончиками пальцев дотронулся до тыльной стороны моей кисти. Прикосновение длилось всего миг, но мне показалось, что оно исцелило какую-то косточку в моей руке – словно она была сломана, только вот я этого раньше не осознавала.
– Я начинаю снизу и постепенно иду наверх, – объяснил Питер, поворачивая вилку в лапше, пока не подцепил и не накрутил две полоски. Он описал вилкой несколько кругов в воздухе, но тальятелле оставались свернутыми. – Там внизу просто лабиринт – всякие чуланы, кладовки, хранилища, бог знает что еще. И все это ниже уровня земли, а значит – никакого естественного освещения. Там же и кухня. И целые акры винных погребов. – Он поднял свою кружку. Мы уже успели перейти от мартини к чему-то другому. – Мне кажется, Либерману наплевать, что там. К счастью.
– Но история Линтонса его наверняка интересует, – заметила я. – Я думала, всем американцам нравится английская история.
В кистях рук и в ступнях у меня гудело алкогольное тепло, щеки тоже пылали. Это было очень приятное ощущение.
– Только если они могут на ней нажиться. – Питер налил еще вина.
– Но ведь вряд ли он надеется продать Линтонс кому-то еще? Мне казалось, он планирует эмигрировать сюда, перестроить дом и сад, – сказала я.
– Либерман? Эмигрировать? – промычал Питер с полным ртом.
– Разве он не поэтому нас нанял? Оценить, что здесь есть. И что нужно сделать до его переезда.
– Чертовски маловероятно. – Питер помахал вилкой. Губы у него лоснились от масла. – Он хочет, чтобы мы обследовали Линтонс, потому что тогда он сможет перевезти к себе через Атлантику всякие интересные штуки. Интересные – то есть ценные. – Вилка двигалась, как дирижерская палочка. – Камины, парадную лестницу, фонтан, оранжерею, целые комнаты – все это распродадут американским коллекционерам. – Он накрутил на зубцы вилки еще лапши. – Насчет моста Либерман, поди, надеялся, что тот окажется палладианским. В таком случае он стоил бы диких денег. – Питер положил тальятелле в рот и дотронулся до губы костяшкой пальца, на которой поблескивало пятнышко лимонного соуса. – Извините, – добавил он, жуя, – я думал, вы понимаете.
Кара водила кончиками пальцев по крупинкам просыпанной на столе соли, словно хотела собрать ее.
– Ну вот, Питер, – сказала она. – Теперь ты расстроил нашу гостью всеми этими разговорами про дом. – Она повернулась ко мне: – Как вам макароны, Фрэнсис?
Она вскинула правую руку над левым плечом, словно потягиваясь, но на пол позади нее упала крошечная щепотка соли.
– Очень вкусно, – пробормотала я, снова берясь за вилку.
– Мне присылают муку из одного итальянского магазинчика в Лондоне. Тут, в глуши, невозможно купить хорошие макароны.
– Она просто чудо, а? – Питер сжал ее ладонь своей. – Она сама научилась готовить, по книгам.
– Еще был Дермод, – добавила она. – Он научил меня основам. Я спросила тут в местной бакалее, есть ли у них макароны, и они мне показали жестянки с какими-то макаронными буквами в томатном соусе. В Глазго я могла всегда достать все итальянское. Ах, это мороженое. Помнишь мороженое, Питер? – Она поставила локти на стол. – Я собираюсь каждый месяц заказывать целый продуктовый набор – маслины, пармезан и муку.
Она предложила мне корзинку с последним кусочком хлеба, и я его взяла, хоть и подумала, что это, возможно, невежливо.
– Видите, она дьявольски дорого мне обходится, – улыбнулся Питер.
– Но обеды стоят того, а? – парировала Кара.
– Значит, вы жили в Глазго? – спросила я, подбирая хлебом остатки лимонного соуса на тарелке – так же, как это делали хозяева.
– Какое-то время. А потом в замке над озером, а до этого – еще в одном загородном доме. Господи помилуй, в этом замке стояла жуткая холодина, правда, Питер? Но там, по крайней мере, были кресла, а не только армейские койки. И несколько бокалов там тоже нашлись. – Она подняла свою жестяную кружку. – Мы хотели снять коттеджик в городе, но…
– В конце концов все упирается в деньги, – произнес Питер.
Кара положила вилку и вытерла рот кухонным полотенцем, которое перед обедом сгребли вместе с прочими вещами, чтобы расчистить на столе пространство. Она встала и собрала тарелки в стопку.
– Все дома, где мы жили, были, в общем, развалинами, – заметил Питер. – А если какие-то не заливало дождями и не вело вкривь и вкось, то их все равно намечали под снос. Как представишь, что мы потеряли, так и хочется зарыдать.
У них в ванной, после новых порций вина и после того, как я по настоянию Питера впервые в жизни попробовала граппу, я стояла, упершись лбом в холодную стенку и долго, медленно вдыхая. Пол у меня под ногами резко накренился. Я бочком двинулась от двери к раковине, ведя ладонями по стене и понимая, что, если прерву этот контакт, пол снова вздыбится. Склонившись над раковиной, я пустила холодную воду. Сначала кран фыркал и плевался, но потом пошла ровная струя, и тогда я набрала полные пригоршни воды и опустила лицо в этот маленький бассейн. Мне стало немного лучше. Я села на пол, прислонившись затылком к стене и надеясь, что сумею пробраться через гостиную Кары и Питера, подняться по лестнице наверх и достичь своей постели, не выставляя себя на посмешище. При мысли о своих комнатах я посмотрела вверх. Потолок ванной комнаты изгибался сводом, на внутренней части которого кто-то изобразил тучи, грозные и прекрасные. Штормовое небо, клубящееся в огромной чайной чашке. Серые дымные завитки концентрическими кругами расходились из черного центра, словно здесь что-то взорвалось, и точкой детонации был стеклянный глаз посередине – который смотрел вниз на эту комнату, на меня, пробегал по периметру и возвращался обратно.
Кара меня здесь и нашла – с головой над унитазом, извергающей изо рта непереваренные макароны и какую-то мерзкую красную жижу. Меня рвало так сильно, что я даже не ощущала смущения. Она собрала мои волосы в пучок, отведя их от лица, и держала так, потирая мне спину, пока меня выворачивало. Когда я смогла сесть, она протянула мне холодное влажное полотенце и стакан воды. Все та же Кара помогла мне встать и провела через их пустую комнату (Питер, видимо, уже лег спать) обратно по коридору, через дверь, обитую сукном, и я без конца извинялась, а она просила меня не переживать и говорила, что в следующий раз обязательно заставит меня съесть побольше, приготовит еду пораньше. Она усадила меня на мою кровать, сняла с меня туфли и попыталась расстегнуть на мне платье, но я замахала на нее руками, поблагодарила и сказала, что справлюсь. Я не так сильно напилась, чтобы забыть, что на мне белье матери.
Утром я проснулась, ощущая, как пересох у меня язык, а стоило мне повернуть голову – и где-то за глазами вспыхивала боль. Позже меня окончательно разбудил какой-то шум за дверью, ведущей ко мне на чердак, и когда я достаточно пришла в себя, чтобы решиться открыть ее, то увидела под дверью конверт, на котором чернилами, с изысканными завитушками, было написано: «Фрэнсис». Я сохранила лежавшую внутри записку – спрятала ее в карман одного из своих чемоданов. Если бы меня спросили, почему я это сделала, я могла бы ответить, что это первое в моей жизни письмо от друга. Но при этом я имела бы в виду, что это письмо от моего первого настоящего друга.
Дорогая Фрэнсис, Питер передает свои извинения и надеется, что вы не держите на него зла за вчерашний вечер. Пожалуйста, ради всего святого, не делайте ничего поспешного. Я могу себе представить, как вам сейчас нехорошо. Просто побудьте немного в постели.
Ваша Кара.
Я снова заглянула в конверт. На дне болтались две белые таблетки, и на каждой было выбито: «Аспирин».
6
Я запила водой таблетки, которые прислала Кара, и легла обратно в постель, поступив так впервые с тех пор, как в детстве однажды заболела ангиной.
Видимо, я заснула, потому что во сне кто-то меня позвал, и потом сновидение ускользнуло. Я открыла глаза, но голос остался: Кара напевала мое имя. Я выбралась из постели и увидела, что под моим окном высовывается ее голова, улыбающееся лицо смотрит вверх. Она снова сидела боком на широком подоконнике, так же прижавшись ступнями к деревянной раме окна. У меня внутри все перевернулось, когда я увидела угол, под которым она изогнулась, и в который раз поняла, как высоко оттуда падать.
– Вам лучше? – поинтересовалась она, наклоняя голову и поднимая брови. Волосы ее были обернуты полосой синей ткани наподобие тюрбана, что подчеркивало ее скулы. В таком виде она показалась мне совершенно очаровательной: воробей или голубка, а я – простая цесарка. – Хотите пообедать? Я подготовила все к пикнику. Мы надеялись, что вы нам покажете мост.
Моя мутная голова отреагировала на это далеко не сразу.
– Мост? – переспросила я, глядя вниз. – А который час?
– Часа два. Или три. Хотя, надо сказать, вы не очень-то хорошо выглядите, Фрэнсис. Мы можем пойти одни.
– Дайте мне десять минут.
Я отступила в комнату, соображая, что мне лучше надеть, думая о материнском белье, которое придаст талию даже толстой лесной птице.
– Надеюсь, вы проголодались, – окликнула меня Кара.
Я снова высунула из окна голову и плечи:
– Помираю с голоду.
Но она уже исчезла.
В ванной я почистила зубы и умылась, а когда вернулась в спальню, то увидела на подоконнике открытого окна лежащую на боку мышь. Бусинка ее глаза поблескивала, бурая шерстка, напоминающая твид, оставалась безупречно чистой, нигде ни единого следа крови, но мышь была дохлая. Две-три минуты назад, когда я говорила с Карой, выглядывая из этого окна, мыши тут не было, не могло быть, ведь я же опиралась на подоконник и смотрела вниз, верно? Может, Серафина каким-то образом пробралась сюда, пока я ходила за конвертом? Я посмотрела под кроватью и в ванной, но кошки там не оказалось, а все прочие двери на чердаке были закрыты. Я вернулась к мыши, и затылок пронзило ужасом, который не имел никакого отношения к этому печальному зрелищу, к этому мертвому тельцу. Ужас появился при мысли о том, что кто-то нарочно положил ее сюда – чтобы я ее тут нашла. Моя рука нашарила материнский медальон, висящий на цепочке у меня на шее. Потом я подобрала одну из туфель и спихнула ею мышь с подоконника, надеясь, что дальше с ней управится Серафина.
Я шла первой – мимо ниссеновских бараков, сквозь рододендроны и дальше, по ступеням, ведущим к озеру. Вода, поблескивавшая между стволами и кустами, так и манила к себе. А когда мы к ней приблизились, открылся изумительный вид на водный простор: лазурные края и отраженное в середине голубое небо. Я хотела, чтобы Питер с Карой постояли тут, восхищаясь этой красотой, но Питер спросил:
– Ну, где же этот мост?
И я повела их через деревья влево, пока мы не вышли к просвету, откуда виднелся мост, заросший зеленью: лишь две из его арок оказались свободны от растений.
– О, да он очень милый, – произнес Питер.
И я почувствовала себя так, словно меня уговорили показать свой рисунок, насчет качества которого я не совсем была уверена, и объявили, что получилось неплохо. Меня вдруг охватила гордость, и я подмала, что это и в самом деле очень славный мостик.
– Нам придется убрать кое-какой подлесок, чтобы нормально на него посмотреть, но думаю, что это действительно кое-что любопытное.
– Правда? – спросила я.
– Ведь первоначальный дом построили году в тысяча семьсот сороковом?
– В семьсот сорок пятом, – уточнила я.
– Нам понадобится провести кое-какие обмеры.
– Конечно. – Я старалась, чтобы мой голос звучал буднично.
– Что-то достойное? – спросила Кара, убирая болтающиеся концы тюрбана, который она так и не сняла.
– Ну, – произнес Питер, – Фрэнсис должна его увидеть.
– Мне кажется, он немного похож на палладианский мост в Стоурхеде, – пояснила я. – Но если бы он был палладианский или просто достаточно интересный, его бы упомянули в Певзнере или в других источниках?
– О-о, – сказал Питер. – Вы искали Линтонс в Певзнере, да?
– А вы разве не искали?
– Честно говоря, нет, – ответил Питер, смущенно посмеиваясь. – Наверное, следовало бы, но Певзнер всегда так негативно на все смотрит. Я предпочитаю элемент первооткрывательства, когда речь идет об архитектуре.
– Ну да, может быть, – промямлила я, неуверенная, считает ли он мост чем-то важным.
Но к тому времени мы уже добрались до сооружения и прошли гуськом по траве, где я совсем недавно прибила крапиву. В центре небольшая секция балюстрады, доходившей нам до пояса, оказалась свободна от растений, и мы расположились там, чтобы полюбоваться озером. От блеска солнца на воде глаза у меня резало – предвестие головной боли.
– Вы никогда не задумывались о тех, кто здесь жил до нас? – спросила Кара. – Слуги, садовники, аристократические семьи? Дети прыгали в озеро с этого моста в такой же день, как сегодня, в такой же жаркий и безветренный, только мост тогда был новый. Любопытно, какими они стали, когда выросли? Что с ними случилось?
– Все умирают, Кара, – мягко заметил Питер, словно впервые сообщая ей эту неприятную весть.
Я подумала о Доротее Линтон, похороненной на церковном кладбище: церемония, на которой присутствовали только недовольный викарий и могильщик. И о матери я тоже, конечно, подумала.
– А что потом? – спросила Кара. Может быть, она ему уже сто раз задавала этот вопрос – и каждый раз надеялась получить какой-то другой ответ.
– Ничего, – ответил он, и она отвернулась от него, сделав вид, что ей просто захотелось всмотреться в даль, туда, где озеро сужается. – Мертвые – они и есть мертвые, – продолжал он негромко, раскрыв ладони перед собой. – Никакого рая, никакого ада, никаких призраков. Если повезет, нас еще, может быть, будут помнить одно-два поколения, а потом – всё. Ну и отлично.
– И ты правда в это веришь? – спросила Кара, по-прежнему не глядя на него.
– Ты же знаешь, что да. А если нам не повезет, мы попадем в учебник истории, но тогда это будем не мы, а чье-то измышление о нас, чужая интерпретация. Кто мы такие – разве возможно об этом рассказать целиком и полностью? Все это только в наших головах. И в памяти тех, кто нас любил. – Он помолчал, словно ожидая ответа. – Кара? – окликнул он ее.
На кухне нашего ноттинг-хиллского дома за несколько месяцев до того, как мне исполнилось десять, мать сказала мне: «Твой отец верит, что, когда мы умрем, нас зароют в землю, мы сгнием и превратимся в траву, а потом придут коровы и съедят нас». Я знала, что за моей спиной стоит отец. И он молчал. Тогда, в этой комнате, между родителями чувствовалось какое-то напряжение, они вели какую-то незримую битву, которую я не понимала. Мне хотелось, чтобы он сказал, что ее слова неправда, что он в это не верит, потому что так не бывает. «А вот я верю, – продолжала мать, – что если мы ведем себя хорошо, то попадаем на небо». Отчетливо представившиеся мне коровы, трава, трупы оказались для меня слишком жутким видением. Я заплакала. «А мне во что верить?» – спросила я. Уже не помню, ответила ли она – и если ответила, то что именно.
– Я была бы рада, если бы меня забыли через поколение-другое, – сказала я Каре с Питером, желая заполнить возникшую паузу. – Правда, со мной это, скорее всего, произойдет гораздо раньше. – И я рассмеялась.
– Ну ладно, – произнесла Кара, поворачиваясь и с явным усилием улыбаясь. – Нам надо поесть.
– Сначала надо поплавать, – заявил Питер.
– Поплавать? – Я перевела взгляд с него на нее. – Я не знала, что мы собираемся плавать. Я не захватила купальник. – Материнский чулочный пояс сдавливал меня.
– Мы с Фрэнсис просто посмотрим, – сказала Кара. – Я так толком и не научилась.
Прямо посреди моста Питер начал стаскивать с себя одежду. Кара засмеялась:
– Скромностью не отличается, да? Нет в тебе скромности, а?
Под брюками у него обнаружились голубые плавки. Тело у него было поджарое, узкие бедра, широкие плечи. Пучки светлых волос торчали из-под мышек, такого же цвета волоски слегка покрывали грудь. Он взобрался на каменную балюстраду и встал, сведя ноги вместе. Я хотела предупредить его, что под поверхностью могут скрываться затопленные опоры, вилы с острыми зубьями, куски ржавого металла – куча всего, что способно зацепить кожу и разорвать тело, – но он уже нырнул и исчез среди лилий и рдеста. На мгновение стало видно, как он плывет под поверхностью воды, точно какое-то животное подо льдом.
Опершись на теплый камень, мы с Карой смотрели, как он вынырнул посреди озера и поплыл дальше: его голова и плечи порождали рябь на отраженном небе и облаках, – а мы прикрыли рукой глаза, чтобы не слепило солнце.
– Как вы с ним познакомились? – спросила я.
– А, в Ирландии, в шестьдесят третьем, – ответила Кара. – Мне был двадцать один год. Сейчас кажется, что это было давным-давно. Просто не верится, что всего шесть лет прошло. Я мечтала только об одном – выбраться оттуда, удрать в Италию. Вообще, ирландцы всегда уезжают из Ирландии, правда? По той или иной причине. Однажды я добралась аж до Дублина. – Она засмеялась какому-то своему воспоминанию.
– Это далеко от того места, где вы жили?
– Около сотни миль. Казалось, я попала на другую планету. Я села на автобус в Томастауне как Кара Калейс, переоделась, накрасила губы и стала Карой Калейчи. Я училась итальянскому по отцовскому словарю, но, как вчера уже сказала, говорить толком не могла. Помню, как, уезжая в Дублин, смотрела в окно автобуса, прижавшись лбом к стеклу, на тощих мужчин возле безрадостных пабов, на тощих женщин с усталыми лицами, развешивающих белье. Я не хотела стать одной из них.
Она повернулась спиной к озеру, и я последовала ее примеру. Я так и видела ее: трагическая фигура, пассажирка автобуса, мечтающая о лучшей жизни. Я не перебивала, давая ей выговориться. Согласные звуки у нее делались все более мягкими – все более ирландскими. Почему-то я знала, что у нее куда более интересная история, чем у меня.
– Я уже присмотрела себе работу в Дублине. Во всяком случае, записалась на собеседование – в театре «Адельфи». Я подвернула юбку в поясе, еще ярче накрасила губы, и, когда управляющий пригласил меня в свою каморку возле будки киномеханика и предложил мне сигарету, я ее взяла. Он наклонился ко мне, чтобы дать прикурить. И знаете, что он сказал? «Вы очень бледная для итальяшки». Я пришла в полный восторг: мой маскарад удался. Я сказала со своим лучшим итальянским выговором: «О да, Ирландия оччень милая, но там месяццами нет солнца. Только дошч, дошч, дошч».
Было очень странно слышать, как она вдруг так убедительно (во всяком случае, для моего слуха) изображает итальянку.
– И я получила работу – в гардеробе. Принимала и выдавала пальто. Я сняла комнатку в пансионе для одиноких девушек. Там тоже все думали, что я итальянка, и какое-то время это было очень весело – сидеть с ними за чаем и рассказывать, какой потрясающий новый папа, и какая там чудесная погода, и что можно срывать апельсины прямо с придорожных деревьев. Но на самом деле все они жаждали узнать, что такое итальянские мужчины. Я просто делала большие глаза, предоставляя волю их воображению. Они, эти девушки, работали в «Браун Томасе», это такой универмаг, и в мясной лавке за углом, и в бухгалтерии табачной фабрики «Плейер Уиллс» на Саут-Сёркьюлар-роуд. Сейчас я уже забыла их имена, но помню, как они подкатывали ко мне, одна за другой, и давали мне то пакет с нейлоновыми колготками, то пару свиных отбивных, то два десятка сигарет. Они хотели, чтобы я им достала билеты на «Битлз».
– На «Битлз»? – переспросила я. Даже я, ничего не понимавшая в популярной музыке, слышала про битлов.
– Они выступали в «Адельфи», но билеты были распроданы еще несколько недель назад, и я знала, что ни одного добыть не смогу. Но я все равно брала и отбивные, и колготки, и сигареты – и говорила: посмотрим, что мне удастся сделать. Я устроила так, чтобы на этот вечер пришлась моя смена, рассчитывая прошмыгнуть в зал до того, как начнут играть битлы, но помощнички управляющего меня не пустили. Просто не передать словами, как я разозлилась. Весь концерт просидела на полу в гардеробе, курила сигарету за сигаретой. Из-за воплей публики я даже музыки не слышала.
Зрители повалили обратно, и я должна была выдать им вещи, но мне-то хотелось поскорее попасть за сцену, так что я стала хватать пальто без разбору, и посетители, конечно, начали жаловаться, поэтому я просто перелезла через стойку и оставила их разбираться со своей одежкой самим.
И да, в одном из коридоров за сценой я наткнулась на Джорджа. Там был просто лабиринт: все эти лестнички, тупички, легко заблудиться. Вот он и бродил там – наверное, искал остальных. Я решила, что лучше мне оставаться итальянкой, и у нас с ним произошел потешный разговор, какие иногда получаются с иностранцами: наполовину мимика и жесты, наполовину всякие выдуманные слова, – только я, конечно, не была никакой иностранкой. Он жестами показывал, как играет на гитаре, а я вытащила корешки от номерков и несла всякую чепуху, объясняла ему, что я «гардеробесса». Он пригласил меня выпить в свою гостиницу, мы вышли и какое-то время стояли снаружи у служебного входа. Болтали и ждали Джона, Пола и Ринго. Было очень холодно. Седьмое ноября шестьдесят третьего, никогда не забуду. Джордж был в огромной шубе, а я так дрожала, что он снял ее и накинул мне на плечи. Она доходила до самой земли. Уж не помню, о чем мы говорили. Видимо, о Ливерпуле и Риме. Кажется, мы с ним успели выкурить по сигарете, и тут из-за угла вынырнул репортерский фургончик – вроде бы «Ивнинг геральд». В этот момент со служебного входа выбежали остальные битлы, и все они, в том числе и Джордж, попрыгали в этот фургончик, а из-за фасада театра тем временем неслась толпа девиц. Фургон умчался, увозя битлов, а я осталась стоять на дороге, где меня чуть не растоптали эти нечеловечески визжащие и орущие девицы. Налетели и сбили с ног. Чулки на коленках в дырах, ладони все расцарапаны – от потрясения у меня слезы полились. Рядом оказался какой-то репортер, он помог мне подняться, задал несколько вопросов – о том, где я работаю и прочее. И сфотографировал. На другой день моя физиономия появилась в газете – по всему лицу размазана тушь, вообще тот еще видок.
– О-о, Кара, – протянула я, воображая себе и это возбуждение, и это потрясение.
– Так моя мать и узнала, где я. Видно, ей кто-то сказал, что мою фотографию напечатали в газете и что я работаю в «Адельфи». Хотя управляющий меня уволил за то, что я оставила гардероб без присмотра. Кажется, кто-то утащил целую охапку чужих пальто. Мать отправила Дермода, чтобы он привез меня на «уолсли»[14].
– Дермода? – переспросила я.
– Дермод помогал у нас в доме. Он был что-то вроде слуги и жил с нами еще до того, как я родилась. Ну, кормил кур, делал кое-какие работы по дому, и на кухне готовил в основном он. Он простоватый, но очень милый. И он терпеть не мог водить эту машину. Ему вообще не полагалось бы ничего водить, но матери хотелось, чтобы ее кто-то везде возил, а сдавать на права тогда не требовали. Я очень удивилась, как это он сумел один добраться до Дублина. Мы с ним сцепились на улице, прямо под окнами пансиона, и все девчонки свесились из окон и смотрели. Я сказала, что больше никогда не вернусь домой, но тут он зарыдал, как ребенок. Он такой нюня.
Она помолчала, вспоминая. Взгляд у нее был рассеянный.
– В общем, я сама села за руль, и мы поехали на этом «уолсли» домой. По пути я рассказала ему, как познакомилась с Джорджем Харрисоном. Чтобы его рассмешить, я уговорила его открыть окна и вместе со мной орать «гардеробесса!» всем тракторам, которые мы обгоняли, и всем этим тощим женщинам в тощих пальтишках, которые бежали занести в дом белье, пока не хлынул дождь. Правда, я сохранила шубу, которую мне одолжил Джордж…
С другого конца озера до нас донесся долгий свист, а потом крик Питера. Я совсем про него забыла. Мы обе повернулись: издалека казалось, что он словно бы стоит на воде и машет руками над головой.
– Я вам ее потом покажу, если хотите, – добавила Кара. – Но это просто мужская шуба, ничего особенного. Пойдем. Думаю, он уже проголодался.
Она подняла корзинку для пикника, которую принесла с собой, и зашагала обратно – тем же путем, каким мы пришли. Я двинулась было за ней, но потом вернулась за одеждой Питера, которую он снял и сложил аккуратной стопкой: рубашка и брюки, ботинки и носки. Идя по берегу озера и размышляя о том, что она мне рассказала, я вдруг осознала, что она так и не объяснила, как они с Питером познакомились, и вообще ни разу о нем не упомянула.
Проделав три четверти пути вдоль озера, возле того места, где за деревьями выступала башня усыпальницы, я увидела уходивший в воду бетонный пирс. Вдоль него шли останки деревянных столбов, будто когда-то здесь имелось более живописное понтонное сооружение, сделанное из древесины, только на его месте солдаты соорудили нечто гораздо более практичное и уродливое. На оконечности пирса Кара уже распаковывала корзинку, расстилала клетчатую скатерть, а чуть дальше по берегу, на мягкой земле стоял Питер, вглядываясь в заросли камышей.
– Смотрите, – показал он, когда я к нему подошла. – Старая лодка. Если мы ее вытащим, я ее наверняка сумею починить. Несколько заплат из рубероида – и нам можно будет плавать по озеру. Что скажете?
Я представила себе: Питер гребет, а мы с Карой лениво раскинулись на корме, опустив пальцы в воду. Мне вспомнилась картина Уотерхауса «Леди Шалот»[15].
– Это было бы очень мило.
Он обернулся и посмотрел на меня:
– Вы принесли мою одежду. Фрэнсис, вы просто чудо.
Все это время я старалась не смотреть на его плавки и торс, сосредоточив взгляд на его лице. Лишь когда он протянул руки за своими вещами, я поняла, что прижимаю их к груди.
– Точно знаю, что Кара бы забыла, – заметил он, втискивая в брюки мокрые грязные ноги и натягивая рубашку через голову. Хлопковая ткань липла к его коже. – Я уж думал, мне придется плыть обратно к мосту.
Кара успела выложить на скатерть содержимое корзинки: куски хлеба с маслом, паштет из копченой рыбы, салат из фасоли и лука, полдюжины перепелиных яиц и маленький бумажный кулек с солью.
Ветра совсем не было, и озеро блестело, как только что отчеканенная монетка, которую потеряли на нестриженом газоне. Невидимые птицы, чирикавшие и щебетавшие в кустах, не заставляли дрогнуть ни веточки. Я осторожно опустилась на бетон: крупной женщине всегда непросто сесть на пол, особенно если на ней чулочный пояс, она должна подогнуть под себя ноги, как делают лошади, а потом наступает неизбежный момент, когда надо решиться и упасть – в надежде, что этот трюк сработает как надо.
Озеро собиралось в складки у краев пирса, и пряди водорослей, которые там росли, слегка приподнимались и опускались. Питер вытащил из воды бутылку шампанского, которую Кара незадолго до того привязала к одной из опор. По озеру пошла рябь, прорезавшая отражения деревьев.
Бутылка пробыла в озере всего несколько минут, но Питер постановил, что она уже достаточно охладилась, хлопнул пробкой и налил вино в три наши жестяные кружки.
– За Фрэн, нашего нового друга, – объявил Питер, поднимая свою.
– За Фрэн, нашего нового друга, – повторила Кара, чокаясь с ним.
Не опуская кружек, они ждали.
– За нас, – сказала я.
Они убедили меня в том, что мы действительно друзья. Мы выпили.
7
Вечером я сидела на своей кровати, записывая одно наблюдение, которое сделала, пока стояла на мосту. В чердачную дверь постучали.
– Можно войти? – спросила Кара, входя.
Я уже переоделась в ночную рубашку. Поддернув ее, чтобы она лучше закрывала шею, я положила на колени подушку – спрятать живот.
– Я здесь, – откликнулась я.
Она прошла в комнату. Тюрбан она так и не сняла.
– Надеюсь, я вас не побеспокоила. Я не знала, что вы работаете. – Она окинула взглядом книги, разложенные возле меня на кровати и стопками громоздящиеся на полу. – Когда мы вчера сюда поднялись, я толком не рассмотрела вашу комнату. Я-то думала, что мы у себя внизу живем по-походному, но у вас тут даже нет ящика, чтобы на нем сидеть.
– Да ничего, я справляюсь, – ответила я, подравнивая свои бумаги.
– Когда Питер работает, он, по крайней мере, может примоститься за столом. У вас не болит спина из-за того, что вы так сидите на кровати?
Наклонив голову, она посмотрела в окно. Потом обошла всю небольшую комнатку, окинув взглядом мои открытые чемоданы со сложенной одеждой и щеткой для волос поверх одной из стопок, полотенце, которое болталось на крючке, прибитом с внутренней стороны двери, и мою пластмассовую шапочку для душа, висящую поверх полотенца. Меня изучали, мое имущество оценивали, и меня беспокоило, как бы она не сочла, что это имущество – чересчур скудное.
– Это ведь ваша ванная рядом? – Она двинулась в коридорчик, и я чуть не бросилась за ней, решив, что она поднялась наверх, питая подозрения насчет отверстия в потолке их собственной ванной. – У вас тут даже зеркала нет, – заметила она. – В какой-нибудь другой ванной, может быть, есть. Питер мог бы посмотреть.
– Спасибо, – ответила я. – Но мне и так нормально, честное слово.
Мне отчаянно хотелось увести ее обратно в спальню. Я ушла туда и села на кровать, надеясь, что Кара за мной последует. Она и в самом деле вернулась, села рядом, взяла в руки одну из моих книг – «Садовую архитектуру», провела пальцами по вытисненным золотистым буквам: «Иллюстрированный путеводитель по старым и новым садам». Я недоумевала: зачем она поднялась сюда, если не для того, чтобы обнаружить глазок? Сказать мне, что они с Питером совершили постыдную ошибку? Что я из неподходящего для них круга и мы не можем оставаться друзьями?
– Вы скучаете по родителям – теперь, когда их больше нет? – выпалила я. Мне хотелось как-то отсрочить это ее объявление.
Она глянула на меня: похоже, вопрос на мгновение удивил ее.
– Да не очень. Отец умер, когда я родилась.
– О, мне ужасно жаль, – пробормотала я.
– Он бежал вверх по лестнице, когда мать меня рожала. Нес таз с горячей водой, или стопку полотенец, или что-то такое. Споткнулся, упал и раскроил себе череп. Смерть при родах. – Она издала странный звук, то ли смех, то ли вздох. Я поняла, что она уже много раз рассказывала эту историю, пока та не превратилась в шутку, хотя она попрежнему сознавала ее трагичность. – Когда-то я пыталась выяснить, где это случилось, обследовала каждую ступеньку – искала следы крови. Конечно, там ничего не было.
– А ваша мать?
– Божечки мои, – она заговорила с ирландским акцентом, – что же мне такого рассказать о мамаше? – Еще один грустный смешок – и снова обычный английский выговор: – Изабель Кэтрин Калейс. Урожденная Джентльмен. Предки – голландцы, так я думаю. Она выросла в Килласпи, в том самом доме, где я потом родилась. Познакомилась с моим отцом, Огастесом Джеймсом Калейсом, на охотничьем балу[16]. Влюбилась – и прочее, и прочее, и прочее. До сих пор жива и здорова. И, насколько я знаю, по-прежнему там обитает.
– Но вы вроде бы сказали, что потеряли их обоих? – Я мучительно пыталась припомнить наш разговор перед вчерашним обедом.
– Разве? Я имела в виду, что мы давно не общаемся. Я не видела Изабель и не получала от нее никаких вестей вот уже лет пять. Изабель – вот как я теперь ее называю, когда о ней думаю. Во всяком случае, я убеждена, что кто-нибудь обязательно мне написал бы, если бы она умерла, – отец Крег или Дермод.
– На мосту вы начали мне рассказывать, как познакомились с Питером.
– Вы правда хотите это узнать? История долгая, а вы ведь уже собирались ложиться? – Она игриво потянула меня за рукав ночнушки.
– Пожалуйста, – попросила я.
Я много лет слушала истории матери. О ее удивительной жизни до того, как ушел мой отец, о невероятных вечеринках, которые она посещала до того, как они встретились. Я с радостью всему этому внимала. И я чувствовала, когда кто-то хотел поведать мне свою историю, прямо-таки нуждался в этом. С Карой в этом случае хватило лишь крошечного поощрения.
– Ну, сначала мне нужно рассказать вам про Килласпи.
– Про тот дом, где вы родились?
– Да. – Она подняла руки к голове, нащупала концы тюрбана и развязала его. Волосы пружинисто вырвались на свободу и легли привычным клином. Она почесала кожу под ними. – Он на самой окраине маленького городка в графстве Килкенни, на юго-востоке Ирландии. Не такой большой, как Линтонс, не такой впечатляющий, но милый – такой, знаете, милый в своей ветхости. Три этажа, симметричный, довольно прочный, несколько пристроек, утиный пруд, большая и малая гостиные, столовая, которой мы никогда не пользовались, шесть спален, если считать чердачную. Только вот раньше все это было вдвое больше, да еще конюшни. Но в двадцать первом году, когда Изабель было пять лет, явились какие-то мужчины с канистрами бензина и подожгли заднюю часть дома. Конюшни тоже занялись. Она рассказывает эту историю лучше меня, она это помнит – или, во всяком случае, помнит саму историю. Тогда никто не погиб – по крайней мере, из людей. Изабель в ночной рубашке отправили куда-то в конец подъездной аллеи, она сжимала в руках свое старое платье, с которым ей было спокойнее. Из города прибежали какие-то люди, чтобы помочь потушить пожар, но к тому времени огонь уже уничтожил и заднюю часть дома, и конюшни. Стены, которые уцелели, удалось подпереть, обгорелые обломки убрали, но все это стоило огромных денег, так что дедушке с бабушкой пришлось продать почти всю свою землю, и они уже не могли себе позволить отправить Изабель в Англию в пансион. Так что ее обучала гувернантка, а потом она встретила Огастеса, я об этом уже упоминала. Дом же до сих пор таким и остался. По крайней мере, оставался, когда я там была пять лет назад.
Я поерзала на постели, отползая к стене, пока не оперлась о нее спиной. На животе у меня попрежнему лежала подушка. Мне хотелось узнать побольше. Кара улеглась на бок поперек кровати со своей стороны, подперла голову рукой и продолжала:
– Иногда, когда никто не видел, я снимала с гвоздика на кухне ключи от комнат и поднималась на чердак. В конце коридора была дверь, она всегда оставалась запертой, а за ней – просто пустота высотой в три этажа. Мне нравилось там стоять, на самом краю. Чудесное ощущение страха. Многие стены в сгоревшей части дома еще держались, но все полы разрушились, и напротив меня были голые камины, из их решеток росла всякая дикая зелень. Крыша в этом месте тоже сгорела, и я стояла там под дождем.
В общем, вот где я росла. Это нужно знать, потому что я именно благодаря Килласпи познакомилась с Питером. Когда мы с Дермодом вернулись из Дублина, я поняла: что-то затевается. В комнатах пахло лаком для мебели, на столе в вестибюле стояла ваза с цветами, а собачьи подстилки оттащили в судомойню при кухне, но это не мешало собакам дрыхнуть на диванах в малой гостиной. Горел камин, а его обычно разжигали только в такие холода, когда окна изнутри покрывались ледяной коркой. Я отлично понимала, что камин горит не в честь моего возвращения.
Изабель красилась у себя в спальне: плевала на брусочек туши и наносила ее щеточкой на ресницы. На туалетном столике жужжала пойманная пчела под перевернутым стаканом. Как она там оказалась в ноябре? Вы знаете, что пчелы на зиму слипаются в один ком у себя в улье? Может, эта проснулась, когда зажгли камин. Изабель спросила, хорошо ли я съездила, как будто я гостила у родных, а не сбежала на месяц, ничего ей не сообщив. Я спросила, что происходит, и она ответила, что у нас гость – некий мистер Робертсон. Это и был Питер!
Кара улыбнулась мне, и я улыбнулась в ответ: казалось, мы обе полны воодушевления, потому что история наконец-то достигла того момента, когда в ней появился Питер.
– К нам никто никогда не ездил с визитами, – продолжала она. – Не такой у нас был дом. Или, может, мы были не такой семьей. Вообще, вокруг никто не знал, что про нас думать: живем тут в Килласпи, под вечным дождем, в наполовину сгоревшем доме. Весь фасад зацвел какими-то очень красивыми желтыми водорослями – от воды, которая лилась из переполненных желобов. Мне эти водоросли даже нравились. В общем, я спросила, не ремонтом ли будет заниматься этот мистер Робертсон. Я сидела на краю ее кровати, под стаканом жужжала пчела, и она, то есть Изабель, посмотрела на мое отражение в зеркале и ответила: «Нет, он приедет покупать его». Я понимала: она хочет, чтобы меня это опечалило, ведь другого дома мы с ней не знали. Но я была только рада, потому что подумала: если его продадут, мне хватит денег убраться из Ирландии и поехать в Италию. И я знала, что она это знает, так что мы просто сидели и смотрели друг на друга, потом она прикрыла рукой дно перевернутого стакана, и пчела затихла и только без конца ходила по кругу в этой своей маленькой тюрьме. «А что скажет пчела?» – спросила я, потому что Изабель иногда так поступала – задавала животным вопросы насчет всяких вещей. И Изабель некоторое время не шевелилась, словно прислушивалась к ней, и потом сказала: «Нельзя верить тому, что говорят пчелы», подхватила ее вместе со стаканом и выпустила в окно.
Пока не приехал Питер, я собралась навестить Падди. Это был соседский сын, мой ровесник. Думаю, у нас с ним было некоторое… взаимопонимание. Он мне нравился, он мне всегда нравился. Когда мы закончили школу, он стал присматривать за стадом фризских коров, за которым раньше смотрела его мать. Я любила этих коров – и Падди, может быть, я тоже любила. Изабель хотела, чтобы я вышла за него, хотя в ту пору ирландским фермерам приходилось нелегко, но у Браунов была очень милая ферма и замечательный скот, к тому же если бы мы с Падди поженились, то я осталась бы жить поблизости от нее. В общем, я надела отцовские болотные сапоги и отправилась к нему. Он как раз загонял коров, щекотал отставших палочкой и приговаривал: «Давай, девочка, давай».
Передавая эти слова, Кара резко дернула подбородком вверх, и я живо представила, как она стоит во дворе фермы, по щиколотку в жидкой грязи, и солнце садится, и Падди глядит на нее своими зелеными глазами.
– Я месяц не видела Падди, я ему не говорила, куда уезжаю, и он понятия не имел, что я вернулась. Он спросил: «Ну как, хорошо повеселилась в Риме? Порезвилась там с папой Павлом Шестым, а?» Падди любил пошутить. Он еще до того, как Дермод привез меня домой, знал, что я добралась только до Дублина. Я спросила, скучал ли он по мне, но он отвернулся к доильному аппарату, чтобы не отвечать. Эта автодойка всегда очень громко работала, приходилось кричать, чтобы друг друга услышать. У нас уже выработался ритуал, когда я помогала ему в коровнике. Он шел вдоль ряда коров, вешал им на спины пояса и прикреплял доилки, а я двигалась следом с ведром теплой воды и тряпками, чтобы обмыть коровам вымя, а потом уже он крепил их соски к доилке. Мы с ним хорошо сработались. Я скучаю по этим девочкам, они ко мне привыкли. Помню, я подумала тогда, что если мистер Робертсон сразу же купит Килласпи, то меня здесь не будет уже через месяц, а то и раньше. И я тайком от Падди прижалась щекой к коровьему боку, вдыхая запах коровьей шерсти и соломы. Некоторые говорят, что коровы плохо пахнут, но мне никогда так не казалось.
Читать бесплатно другие книги:
