Горький апельсин Фуллер Клэр

8

– Мисс Джеллико? – произносит Виктор. – Вам принесли обед. Не хотите что-нибудь поесть?

Раньше я чуяла запах еды в этом месте за час до того, как она передо мной появлялась: вечно розовые сосиски, картошка, размятая в пюре еще до того, как слили всю воду, и тушеная фасоль в томатном соусе, превратившаяся в сплошное месиво из-за повторного разогревания. И я все это съедала.

Мои кишки громко жаловались, но я пыталась не обращать внимания на эти жалобы и молчать, и моя болезнь таилась внутри меня, так что ее обнаружили слишком поздно. И теперь тоже слишком поздно. Виктор помогает мне сесть в кровати. Наверняка они рады, что он здесь, бесплатно помогает, всячески поддерживает меня, слушает. Мне повезло, что у меня отдельная комната. В свое время специально выделили средства на то, чтобы построить это крыло – для тех из нас, кто вот-вот умрет. Я слышала, как они называют это «корпусом для завершения жизни», но, как ни назови, похоже, если и не каждый день, то через день кто-то из нас отдает концы. Виктор надевает свое церковное облачение, чтобы его сюда допустили, потому что он мне не родня и я не просила, чтобы он приходил. Но я знаю, что он не посещает других людей, которые приблизились к завершению своей жизни. Он хочет услышать про мои грехи, а не про чьи-то еще.

Он помещает в мою руку пластмассовую ложку, пытается согнуть вокруг нее мои пальцы, но боль в суставах слишком острая. Без этой ужасной жалости, которую я вижу на лицах других, он забирает ложку. Наверное, он думает, что я очень изменилась, прямо-таки преобразилась по сравнению с тем, какой я когда-то была – неловкой и робкой, крупной и невзрачной. Теперь я – женщина из костей и кожи, с пигментными пятнами, которые напоминают карту скалистого архипелага. Я упряма, я не желаю ни с кем общаться, я дрейфую в море памяти между островками ясного сознания.

Игнорируя спекшиеся кусочки мяса в невыносимо коричневом соусе, он гонится по дну чашки за куском пресного бисквитного пудинга с ярким мазком заварного крема – и дует на него, прежде чем протянуть ложку к моему рту. Мне он начинает больше нравиться, чем во времена нашего первого знакомства: пудинг перед главным блюдом – каково? Священник, проповедник, имам, пастор? Я опять забыла это слово.

У еды вкус сахара. Я глотаю.

– Какую бы вы хотели себе устроить последнюю трапезу? – спрашиваю я.

– Это не последняя ваша трапеза, мисс Джеллико. Я уверен, что у вас их еще будет много.

Банальности. Я не обращаю на них внимания.

– А вы сами что выбрали бы?

Он дует на очередную ложку пудинга.

– О, я не знаю. Хорошее жаркое? Ростбиф с кровью и йоркширский пудинг[18].

– Значит, вы не говяжий вегетарианец? – спрашиваю я, припоминая.

– Говяжий вегетарианец? Такие бывают?

Я могла бы сказать ему, что однажды мне такое встречалось, но вместо этого говорю:

– Странно, что вы не выбрали хлеб и вино.

Он улыбается, словно пошутил и знает, что я поняла шутку. Хлеб и вино – моя последняя трапеза с Питером и Карой. Нет, не последняя трапеза, а просто последняя еда, оставшаяся в доме. По всей их комнате стоят пустые бутылки, словно у нас была какая-то вечеринка. На столе, среди немытых стаканов и грязных тарелок, стоит плетеная корзинка, а в ней – высохшая горбушка от булочки к завтраку.

– Разве вы ни о чем не хотите мне рассказать, мисс Джеллико? – спрашивает Виктор. В его голосе слышится любовь, от которой я когда-то отмахнулась, и этот голос вновь тянет меня в Линтонс. – Христос прощает все грехи.

Он произносит это нарочито громко, словно для чьих-то еще ушей, и я понимаю, что в комнате одна из Сестер-Помощниц: она пришла посмотреть, закончила ли я есть. Когда-то я быстро справлялась с едой.

– Тем не менее я за свои до сих пор расплачиваюсь, – говорю я.

И он наклоняется вперед – я знаю, что он надеется ухватить что-то новое, крошечный кусочек яркой ткани, которая поможет ему залатать прореху в его знании, что-то такое, о чем я никогда не рассказывала все эти двадцать лет. Нужно ли мне рассказывать это сейчас? Он забыл, что держит в руке ложку, и кусок пудинга вместе с кремом плюхается ему на колено и потом куда-то вниз, на сутану, и он тут же вскакивает.

– Проклятье, – бормочет он, хватает бумажную салфетку, которую принесли вместе с едой, и трет материю, только размазывая пятно. – Черт возьми, – шипит он.

И мне кажется, что он все-таки не очень умело притворяется священнослужителем. Я сыта по горло – пресным пудингом, заварным кремом, жизнью, смертью. Я закрываю глаза. За три недели до корки хлеба и пустых бутылок там, в гостиной Питера и Кары, я выхожу на боковую террасу Линтонса.

На боковой террасе Питер поставил ржавый табурет, извлеченный из подвала, и три перевернутых вверх дном упаковочных ящика, один из которых служил столом. Он поднялся на чердак, постучал в дверь на лестничной площадке, а потом в дверь спальни, чтобы дать мне время привести себя в приличный вид, и спросил, не желаю ли я встать и позавтракать вместе с Карой, потому что ему нужно уйти: он встречается с одним человеком. Он не объяснил, почему не хочет, чтобы Кара оставалась одна. Завтрак состоял из кофе и инжира, сорванного с растущего в садике дерева, густых сливок с крыжовенным джемом и миниатюрных бисквитных пирожных, утыканных черной смородиной, – во время своего визита в булочную я таких не видела. Мне хотелось есть.

Кара, в белой вышитой блузке, потертой у ворота, и длинной юбке, сидела в тени на каменных плитках пола, спиной к стене дома. На коленях у нее лежала раскрытая книга, и она курила сигарету. Я представила себе, как она улыбается, позволяя неотесанному крестьянскому пареньку трогать ее в ирландском хлеву, – и тут же прогнала эту мысль.

– Питер отбыл в город, – сообщила она, щурясь на меня. – Ему нужно сделать несколько звонков и отправить пару писем. Он сказал, что проведет для вас экскурсию по дому, когда вернется.

Я промолчала о том, что он меня разбудил, чтобы я спустилась позавтракать с ней. Он не просил меня это скрывать, но мне понравилась сама мысль о том, что у нас с ним образовался общий секрет, пусть даже крошечный.

Она обмахнула лицо книгой.

– Как вы думаете, сегодня будет дождь? Такая тяжесть в воздухе. Может, пойдем на озеро? Вдруг у воды ветерок?

Я пялилась на еду и думала, не будет ли невежливо запихнуть в рот два пирожных одновременно.

– Мне надо зайти в огород, – заявила я. – Сделать обмеры и занести их в мой план имения.

– Но это работа, – возразила Кара. – А сейчас слишком жарко работать. – Она увидела, как я в нерешительности поглядываю на пищу. – Завтрак мы можем прихватить с собой. Поболтаете ногами в воде, пока мы будем есть. – Она затушила сигарету о плитку пола и поднялась. – Отчет для Либермана может подождать еще денек.

Кара опустила банку с джемом и горшочек со сливками в широкие карманы юбки, а бисквиты и инжир завязала в скатерть. Налив нам кофе из кофейника (молока я не просила, потому что его, судя по всему, не было в наличии), она протянула мне одну кружку, чтобы я несла ее сама. Я пила свой едва теплый кофе, пока мы шли через сад. А когда в сознании у меня вспыхнули слова «если пища достойна того, чтобы ее съели, она достойна того, чтобы ее съели прилично», я отмахнулась от них, мысленно улыбнувшись.

– Куда вы поедете в сентябре, после Линтонса? – спросила я.

Мы шли через рододендроны. Я мечтала, что они попросят меня поехать с ними в Италию, представляла себе, как мы втроем стоим на венецианском мосту, у домов привязаны гондолы, на воде блестит солнце.

– Наверное, куда Питера забросит работа.

– Может, вы поедете в Италию.

– Нет, – ответила она. – Вряд ли.

Картинка у меня в голове тут же исчезла.

– Но ведь вы всегда туда хотели?

– А как насчет вас? – спросила она. – Отправитесь обратно в Лондон?

– О, я не знаю. Наверное, куда меня забросит работа.

Мы засмеялись.

Я отвела в сторону небольшую ветку и пропустила Кару вперед.

– Вы с ним давно женаты? – Я надеялась, что она продолжит свою историю. Я уже успела стать ее жадной слушательницей.

Остановившись, она повернулась.

– Мы с Питером не женаты, – ответила она, постукивая обручальным кольцом о жестяную кружку. – Это так, для виду.

Я с удивлением заметила, как внутри меня всколыхнулось тайное удовольствие. Оно меня очень поразило. Мы пошли дальше, и она продолжила:

– Как и обо всем прочем, он говорит, что однажды это случится, но он не желает это обсуждать, Фрэн. Ни о чем важном ему не нравится говорить, он просто отмахивается. Уверяет, что хочет заботиться обо мне, о моей безопасности, и я знаю, что он говорит правду, что он любит меня, как не мог бы любить никто другой.

– Я уверена, что это не так…

Но я тут же притихла, смущенно осознав, что не совсем понятно, к чему мои слова относятся. К тому, что он ее не любит, или к тому, что больше никто не мог бы так ее любить? Мы добрались до озера и вышли на пирс. Кара небрежно уронила на него еду, завернутую в скатерть, и поставила на бетон свою кружку с кофе. И, прежде чем я успела понять, что происходит, стянула с пальца кольцо.

– Я его ношу, потому что Изабель ожидала бы от меня такого. И ради этих узколобых типов в городке. И чтобы викарий пускал меня в свою дурацкую церковь. Вы не замечали, как он похож на женоподобного Иисуса – темная шевелюра, борода?

Пока я обдумывала ее слова, мысленно соглашаясь, что она, пожалуй, права, Кара зашвырнула кольцо подальше в озеро – словно камешком попыталась пустить блинчики.

– Что такое? – Она рассмеялась, увидев выражение моего лица. – Сейчас же в моде свободная любовь, разве не так? И потом, Питер, знаете ли, женат. На своей первой жене – Мэллори.

И тут же моя нелепая надежда на что-то такое, что я не могла даже назвать, исчезла, словно ее вырвали у меня из рук. Усевшись на бетон, Кара принялась возиться с узлом, в который была завязана скатерть. Я стояла не двигаясь, и она подняла на меня взгляд:

– Полагаю, ей-то он и пошел звонить. Он, знаете ли, платит ей алименты. Вот куда уходят деньги, а не на продукты, которые я покупаю. И она вечно жалуется, что денег не хватает. Думаю, он чувствует себя виноватым за то, что от нее ушел. Бедный старина Питер. Ей страшно хотелось завести детей, но не вышло. Все равно он считал, что из нее получится ужасная мать. Вот и ушел. А потом встретил меня.

Она произнесла последние слова чересчур легкомысленно – и бросила терзать узел, так его и не развязав. Я села рядом.

– Извини, Фрэн. Я тебя шокировала. Я-то думала, ты догадаешься. Я вот догадалась. Мы были в Ирландии, ехали на его машине, и он сказал, что ему надо вернуться в Англию, что он не может тут со мной оставаться. Стекло запотело, и я написала на нем «жена», и он очень рассердился и стер это слово, а потом сказал, что пытается добиться развода, но это трудно.

– Он остался с вами и с вашей матерью, когда у него сломалась машина?

– В тот раз он провел у нас три дня и три ночи. Сначала мистер Бирн выяснял, что там сломалось, потом заказал деталь, потом надо было ждать, когда ее привезут, потом ставить. Дермод устроил так, чтобы к нам явился отец Крег, когда Изабель не было дома. Между прочим, это Дермод научил меня молиться по четкам, водил меня к причастию и к исповеди, рассказывал мне все эти католические истории, пока я сидела рядом с ним за кухонным столом. Изабель знала, но делала вид, что не знает. Ее воспитали протестанткой, но мне разрешалось выбирать. И мне понравилось католичество. Мне оно до сих пор нравится, с ним я четко понимаю свое положение. Но в школе меня звали протестанткой, хотя я учила катехизис вместе со всеми. И Падди меня тоже так называл.

Мне пришлось сидеть напротив отца Крега у нас в задней гостиной и выслушивать, что я неблагодарная, что я – бремя и для матери, и для Господа, что хорошие девочки не убегают в Дублин. Ради визита пастора Дермод повесил то единственное изображение Христа, которое у нас было в доме. Только вот оно ничем не напоминало все эти священные картинки, которые висели дома у моих друзей, – там, где из груди Иисуса вырывается пламя и он выглядит таким грустным и жалким, или там, где он держит на ладони свое сердце. Нашу картину нарисовал какой-то испанский живописец, забыла кто. Конечно, это был не подлинник, а копия. Иисус на кресте был какой-то хулигански-красивый. И выглядел как самый настоящий человек, из ладоней и ступней которого идет самая настоящая кровь. На нем была только узенькая белая повязка вокруг пояса. И вот я сидела там, в задней гостиной, и отец Крег все говорил и говорил, и я отвечала: «Да, святой отец. Простите, святой отец». И все это время смотрела вверх, на картину, и представляла себе, что это лицо Питера, а не Христа, и что я помогаю ему спуститься с креста, и ложусь рядом с ним, и вдруг оказывается, что на этой повязке нет никаких узлов, и она просто соскальзывает.

Она явно сказала это, чтобы меня шокировать, и меня это действительно шокировало. Я уже начинала понимать, что Кара часто так поступает. Но тогда я не знала, что она нарочно устраивала так, чтобы каждое новое скандальное откровение или действие было еще более возмутительным, чем предыдущее. Она засмеялась при этом воспоминании, а я, чтобы спрятать разгоряченное лицо, взяла скатерть с завернутой едой и стала ковырять узел.

– После этого я мало времени проводила дома, – продолжала Кара. – Я не могла видеть, как Изабель строит глазки Питеру, как он позволяет ей выигрывать в шашки из вежливости. Я брала с собой итальянско-английский словарь и уходила на высокий берег реки, чтобы поучить новые слова. Там-то Питер меня однажды и нашел – я занималась под зонтиком. Кажется, я уже добралась до буквы C: corsetto, corsia[19]… Уже забываю слова. Он забрался ко мне под зонтик, и я его научила значению слова corteggiatore, хотя в словаре до него было еще далеко. Это означает «воздыхатель», «любовник». Я не уверена, что он понял намек. В жизни не встречала такого наивного мужчины. Но мы сидели на камне час или даже больше, болтали о моих планах удрать, об Италии, где он никогда не был, о Франции, где он был. А потом он сказал, что машина в порядке и он уезжает, и я подумала: может, он специально меня отыскал, чтобы попрощаться? Мы пошли домой под дождем, и только когда добрались до Килласпи, он убрал в сторону зонтик, и мы увидели, что у дверей стоит мистер Бирн и вытирает руки о промасленное полотенце, и поняли, что дождь, видимо, кончился еще давным-давно.

Я спросила Питера, собирается ли он покупать наш дом, и он ответил: «Нет, не думаю», и я подумала, что это означает, что я ему не интересна, что он уезжает и не вернется. Но он просто имел в виду, что не собирается покупать дом. Вообще очень легко найти слишком много тайного смысла в том, что Питер говорит. Он отправился собирать вещи, а мне было невыносимо снова торчать на крыльце с Изабель, так что я побежала через поля к Падди.

Он подметал в хлеву. Не помню, о чем мы с ним говорили. Я представляла, как Питер прощается с Дермодом, как он выходит на крыльцо вместе с Изабель, пожимает ей руку, целует ее в щечку. Я мысленно гадала: интересно, спросит ли он, где я, чтобы попрощаться со мной, или даже не вспомнит обо мне? В хлеву я позволила Падди прижать меня к валкам сена, но сама все воображала, как Питер кладет чемодан, с которым он приехал, в багажник машины и садится на водительское место. И как Изабель стучит в окно автомобиля, чтобы снова задержать отъезд. А Падди в это время терся об меня. Мы по-прежнему были одеты. Я сердилась на Питера, глаза у меня были закрыты, но я так и видела, как он заводит свою зеленую машинку, видела, как Изабель стоит на подъездной аллее, а Дермод смотрит из дома. Падди заходился стонами, прижимался влажным ртом к моей шее, и вдруг мне стало это отвратительно, он был отвратителен, и я его оттолкнула. Он закричал, что я нарочно его дразню и разве не все девчонки-протестантки только рады отдаться. Он сунул руку в штаны и поправил что полагается, потом подобрал метлу там, где ее бросил, и спросил: «Какая разница, когда мы это сделаем – сейчас или после того, как поженимся?»

Я выскочила из коровника, обогнула ферму, пробежала через грядки с овощами, которые были у них на задах дома, и оказалась на Хэтчли-лейн. Неслась по ней в отцовских болотных сапогах, а потом так же мчалась по Томастаун-роуд. Зеленый спортивный автомобильчик как раз выезжал из-за поворота. Я думала, такого не будет, во всех историях девушка всегда опаздывает, парень уезжает, – но машина ехала прямо ко мне, и в ней сидел Питер. Лицо у него так и засияло, когда он меня увидел. Я поняла, что он рад. Он спросил, не подбросить ли меня до Килласпи, а я ответила: «Нет, я хочу покататься». Он, похоже, удивился, но я залезла внутрь, и мы укатили куда-то в сельскую глушь. Я рассказала ему историю про святую Бригитту Ирландскую, как ее поили молоком белой коровы, и что ее, Бригитты, череп теперь в Португалии, и что португальцы ведрами таскают к нему воду, и череп обращает воду в молоко. Он засмеялся и сказал, что никогда не встречал таких, как я.

Он остановил машину у ворот поля, и я подумала: «Ну давай, теперь поцелуй меня», но он просто сидел и смотрел на дождь, а окна запотевали изнутри. Я взяла его за руку и положила его ладонь себе на колено, на мои шерстяные колготки, и он сказал: «О, Кара». Меня так трясло, что он спросил, не холодно ли мне. «Может быть, достать вам одеяло из багажника?» – так он спросил. И я засмеялась и сказала ему, что он слишком долго пробыл в Ирландии. А он посмотрел на меня и ответил, что не хочет уезжать, но мне показалось, тут же пожалел о своих словах и снял свою руку с моего колена и сказал, что ему надо не опоздать на самолет в Англию, и потом он довез меня до дому.

Узел на скатерти, который я ковыряла, развязался.

– Тогда вы и написали «жена»? На окне, которое запотело?

Из-за соседства с инжиром маленькие пирожные раскрошились на половинки и трети.

– Это было потом. Когда он вернулся.

Кара вынула из кармана юбки банку с крыжовенным джемом и поставила ее на бетон. Заглянула в другой карман, и мы с ней обнаружили, что он весь в густых сливках с желтоватой корочкой – лежавший там горшочек перевернулся.

– Думаю, мы поженимся, когда он все-таки добьется развода. И тогда мы нарожаем кучу белобрысых ребятишек и будем жить долго и счастливо.

Я не стала напоминать, что она мне об этом уже говорила. Вместо этого я сказала:

– По-моему, вы будете замечательной матерью.

Но я знала, что произношу эти слова, потому что так положено, а не потому, что действительно так считаю.

– Да, – согласилась Кара. И тут же добавила: – Нет.

Она подобрала кусочек пирожного, окунула его в сливки, поднесла мне ко рту и подождала, пока я наклонюсь и возьму его губами. Выбрав одну ягоду инжира, она сделала в ней прорезь ногтем и развела ее края кончиками больших пальцев.

– Ребенок-то, знаешь ли, был. Но я его отпустила.

Я удивилась, даже поразилась. Я представляла себе простенькую любовную историю, пусть и осложненную наличием первой жены. Но теперь оказалось, что был еще и ребенок, которого Кара отпустила. Я даже толком не понимала, что это значит, – возможно, она отдала его в приемную семью.

– Когда мы переехали в Шотландию, мне понадобилось кое-какое время, чтобы прийти в себя. – Не глядя на меня, она вывернула часть инжирины и съела ее. – Питер считает, что я до сих пор не пришла в себя. Он хочет, чтобы я показалась врачам. Но проблема-то не во мне.

Я вспомнила, как Виктор говорил, что ей больше нужен врач, чем священник. Вбирая в себя все эти сведения, я пыталась уяснить, кто же в таком случае отец ребенка. Неужели я упустила этот кусок истории – или она как раз к нему подбирается? Если не Падди, тогда наверняка Питер. Но зачем отказываться от ребенка, если теперь они вместе? Я видела, как обручальное кольцо улетает в озеро. Может быть, как и все мы, даже Кара была связана какими-то условностями?

Я поспешила закрыть свой рот, пытаясь состроить на лице выражение сочувствия, а не потрясения.

– О, Кара, – выговорила я, – мне очень жаль.

Мне и правда было жаль. Из-за трагической истории эта пара зачаровывала меня еще больше.

– Прям-таки не верится, а? – произнесла она с отличным ирландским акцентом, пряча тоску за шуткой. – Какое-то время я побыла мамочкой.

Она подобрала еще один кусочек пирожного, размером с ее большой палец, обмакнула его в джем, потом в сливки, – и снова меня покормила.

Повозившись с сигаретами, она наконец извлекла одну и зажгла. Потом протянула пачку мне. Я тоже взяла одну. Когда она давала мне прикурить, я заметила слезинки на ее нижних ресницах. Она забыла, что я не курю.

На пирсе было жарко. Кара стянула блузку и юбку, бросив их на бетон. Под ними оказалось бикини – два кусочка, в которых материи в общей сложности было меньше, чем в Питеровых плавках. Она улеглась навзничь, примостив голову на ворох одежды, и ее волосы разметались по этой импровизированной подушке.

– После того как отец Крег объявил меня грешницей и я напредставлялась, как Иисус на картинке превращается в Питера, я зашла в одну из пристроек на заднем дворе Килласпи, сняла с себя все и легла там на бетонный пол, вот как сейчас. – Она раскинула руки. – И стала ждать, когда ко мне придут крысы.

– Ой, нет! – вскрикнула я. Меня опять потрясли ее слова. Вкус у сигареты был как у пепла. Отвратительный.

– Наказание. Я этого заслуживала.

Она произнесла это так, словно такое наказание совершенно ее не беспокоило, и закрыла глаза.

Позже я сказала, что могу выстирать ее юбку, если она хочет.

– О, Фрэн, – проговорила она, – это было бы отлично.

Мы стали собираться. Пока она одевалась и втискивала сигареты в один карман с джемом, а я вытряхивала скатерть, она поблагодарила меня за то, что я ее выслушала, и я вдруг увидела, что это делается очень легко, что для того, чтобы обзавестись другом, больше ничего и не требуется: она не искала никаких ответов. Именно в этот день она сказала мне, что я красивая. И я решила ей поверить – на месяц, до конца лета.

9

В начале вечера я уселась со своим альбомом для набросков и жестянкой с красками на низкой стене, которая опоясывала террасу. Я нашла в одной из пристроек банку из-под джема, чтобы налить в нее воду, и пыталась передать на бумаге парковые кедры за разоренным садом, с лесистыми уступами, высящимися вдали.

– Мило, – заметил Питер, и я подскочила от неожиданности. Он смотрел через мое плечо. – Но вы уверены, что ничего не упустили?

Мы вместе посмотрели на открывавшийся пейзаж, где, опустив головы и жуя траву, стояли поодиночке или сбившись по две, по три коровы. Потом посмотрели на мое художество – совершенно бескоровное. Я перевернула страницу, пряча его, хоть и знала, что листы слипнутся и рисунок будет загублен.

– Не люблю коров, – сообщила я.

– Заметно.

– Эти их прямоугольные туши. И то, как у них головы качаются. И то, как они на тебя пялятся. Пустым взглядом. И как тяжело слоняются там и сям. Ужасно.

– Смотрите, чтобы Кара вас не услышала. Она их обожает.

– Я знаю.

Он сел рядом со мной и позвенел в воздухе большим металлическим кольцом с дюжиной старомодных ключей:

– Хотите посмотреть дом?

Восточное всхолмие, которое, по-видимому, открывалось перед гостями Линтонса, пока они ехали по аллее в экипаже или в автомобиле, казалось неприглядным и мрачным: оно пряталось в своей собственной тени всегда, кроме раннего утра. Архитектор словно бы приберегал самое лучшее – по части света, пейзажа, портика – для тех, кто решится войти в дом. Парадная дверь посреди фасада была небольшая, к тому же ее покрывали пятна: застывший раствор наверху, между камнями фронтона, выкрошился, и вода из прохудившейся водоотводной трубы сочилась наружу. Казалось, камни расшатались, как зубы в щербатом рту, и я забеспокоилась, не слишком ли сильно Питер трясет дверь, пытаясь заставить ключ повернуться. Он провел меня в главный вестибюль. За распахнутой дверью виднелся пол с черно-белой плиткой, могучий камин, стены, обшитые деревянными панелями, а наверху с трех сторон – нарисованная галерея.

Питер поиграл выключателем, но помещение осталось темным.

– Я уже несколько дней пытаюсь добиться, чтобы на первом этаже работало электричество, – сообщил он. – Где-то в подвале накрылся распределительный щит, но мне, черт побери, все никак не удается его отыскать.

Я стояла посреди вестибюля, среди кусочков штукатурки, шрапнелью усеивавших пол, и медленно кружилась, глядя вверх.

– Видите? – спросил он, тоже поднимая глаза и делая широкие восторженные жесты. – Эта галерея – trompe l’oeil[20] только с двух сторон. А на третьей стороне – настоящая галерея, только ее заколотили досками.

На стенах поверху кто-то изобразил ограждение, пилястры и витые штукатурные арки. Но, присмотревшись, я действительно поняла, что на стене, которая располагалась напротив парадной двери, балюстрада вполне реальная, только просветы между ее столбиками нарисованы на досках – чтобы создать тени и иллюзию глубины, мнимого коридора, который тянется позади.

– Зачем так делать? – удивилась я. – Эта галерея была бы как раз напротив ваших комнат, верно?

– Да. Кто знает, может, военные ее забили.

– Они не стали бы возиться с ее маскировкой, не подлаживались бы под trompe l’oeil.

– Нет, – согласился он. – Думаю, не стали бы. Тогда не знаю. Нам сюда.

Он провел меня в еще одну темную комнату. Под ногами хрустел мусор, и эхо от этого звука заставляло предположить, что помещение порядочных размеров, с высоким потолком, с далеко разнесенными стенами. Я услышала, как отщелкиваются шпингалеты: Питер открыл пару жалюзи, высотой вдвое больше меня, и вечернее солнце полилось в зал через двустворчатые окна до пола, выходившие на террасу и цветник.

– Голубая гостиная, – торжественно объявил он.

Гостиная оказалась пуста, если не считать прислоненного к стене гигантского зеркала, грязного, в ржавых пятнах. Мельком увидев свое отражение, я встала к зеркалу спиной и посмотрела на зияющую дыру, где следовало бы располагаться камину.

– Вырвали с корнем, проклятые вандалы, – пояснил Питер.

Он открыл другую пару жалюзи и французских окон, потом следующую. Снаружи уже наступали сумерки: запахи дня исчезали, слышалось пение черного дрозда.

– Утащили даже колокольчик, которым вызывали слуг, – добавил он.

За обнажившимися кирпичами из какой-то дыры в стене торчал провод. Мы одновременно развернулись от всего этого к зеркалу и оба отразились в нем, пятнистые, в сепиевых тонах, без улыбки. Мне показалось, что мы слишком долго смотрели друг другу в глаза через зеркало, прежде чем я отвела взгляд.

– Как-то это не соответствует всему прочему неоклассицизму. – Питер взмахнул рукой, показывая на обои. – Может быть, какая-нибудь леди Линтон увлекалась павлинами.

Стены покрывали обои в китайском стиле, теперь уже истрепавшиеся, выцветшие в местах, куда чаще падало солнце, более темные за дверью в главный вестибюль и вокруг бывшего камина. Пагоды, цветы, птицы, вручную нарисованные на шелке. Павлины в окружении цветочных гирлянд и апельсинов с ямочками на боках.

– Кто же мог так с ними поступить? – ужаснулась я.

– Поступить? Что вы имеете в виду?

– Кто-то вырезал им глаза.

– Бог ты мой, – произнес Питер, озираясь. – Я и не заметил. Кто-то это проделал со всеми.

Каждого из нарисованных павлинов ослепили, каждый круглый глаз удалили острым лезвием. Мы бродили от стены к стене, дотрагиваясь до изуродованных птиц, вслух недоумевая, кому могло хватить злобности для того, чтобы не полениться притащить стремянку и вырезать глаза даже у тех, которые были изображены под самым потолком.

– Не желаете сократить нашу экскурсию? – спросил Питер. – Остальное можно осмотреть в другой день.

Зрелище было неприятное, но мне хотелось идти дальше. Через следующую дверь он провел меня в смежную комнату, тоже пустую, а потом в две другие. Он везде открывал жалюзи.

– Музыкальный зал, – провозгласил он, стремительно шагая по голым половицам.

За дверцей, таящейся у задней стены, оказался коридор с низким потолком, расположенный под промежуточной площадкой парадной лестницы. Этот коридор, темный и полный паутины, выходил через похожую дверцу в обеденный зал, с остатками еще одного сводчатого потолка. В углу Питер распахнул буфет и показал мне шахту кухонного лифта.

– Я читала, что за столом здесь могло усесться сорок персон, – сообщила я. – Видимо, короли, принцессы и кинозвезды.

Подойдя к камину, Питер пошатал мраморную плитку облицовки.

– Моя работа была бы гораздо легче, если бы они лучше заботились об этом доме.

– А представляете, сколько труда требовалось, чтобы постоянно доставлять пищу, стелить постели, следить, чтобы в каминах горел огонь? – сказала я.

Он приложил ухо к стене:

– По-моему, тут все заражено пестрым точильщиком. Не слышали, как эти злодеи пощелкивают в стенах по ночам? Иногда я из-за этого шума уснуть не могу.

– Готовясь приехать сюда, я нашла список обитателей Линтонса. – Я прошла к окну, выходящему на подъездную аллею, и потерла грязное пятно на стекле. – Двадцать четыре человека: горничных, дворецких и кухарок – чтобы содержать в порядке дом, где живут пятеро аристократов. Как вы думаете, они все набивались в чердачные комнаты? Марта и Эдит вставали первыми, чтобы вычистить каминные решетки. Джейн шла на кухню согреть на плите молоко для детских бутылочек. Через несколько лет дослужилась до горничной. Надеялась, что Стивен Хиппс, младший дворецкий, сумеет скопить достаточно деньжат, чтобы сделать ей предложение.

Я взглянула на Питера, но он только пожал плечами, явно не желая поддерживать этот разговор. Он открыл еще одну дверь, и я потянулась за ним в коридор, а оттуда – в кабинет. Письменного стола не было, но одну стену по-прежнему занимали полки, а в углу стоял металлический шкаф для документов. Ящики из него кто-то вынул и составил друг на друга рядом.

Все-таки я снова заговорила:

– Когда вы в первый раз пришли наверх, на чердак, вы сказали, что там когда-то жил старый слуга. Дворецкий или нянька.

– Вот как? – рассеянно произнес Питер.

Он вынимал из ящика пожелтевшие листы, бегло проглядывал и выпускал из рук. Пока один документ планировал на пол, он уже брал другой.

– И викарий тоже говорил про кого-то из старой прислуги. Вы не знаете, кто это был?

Он замер, запустив руку в ящик.

– Понятия не имею. Я просто предположил. Кто-то ведь позаботился устроить там ванную. А почему вы спрашиваете?

– А-а, – отозвалась я, – просто интересно, кто жил в этих комнатах до меня. Не важно.

Я видела, что он пытается понять, не обнаружила ли я что-нибудь интересное. Но я совершенно не собиралась рассказывать ему про дырку в полу.

Он отказался от дальнейшего изучения ящиков металлического шкафа, и мы двинулись дальше. Мы заглядывали во встроенные буфеты, сделанные для экономок и горничных, но на полках ничего не было, кроме пыли да пауков. Мы посетили курительную – во всяком случае, так ее назвал Питер, хоть я и не понимала, откуда он это знает. Мы миновали единственный ватерклозет на весь первый этаж. Мы ненадолго остановились в бильярдной, где он показал мне граффити: бомбардировщики и бомбы, свастики, грудастые бабы, вырезанные на оконных рамах и штукатурке. Он старался побыстрее провести меня мимо надписей «Кончай сволочей», «Черчилль – вонючка», «Фрицы, сучьи гадины, трахай всех их в задницу». Неточная рифма заставила меня улыбнуться, и я не стала ему говорить, что в моей жизни было время, когда я, живя с матерью, нарочно ходила в общественные туалеты Кингс-Кросс, чтобы испытать шок, ту жизненную искру, которая электрическим разрядом проходила сквозь меня, когда я читала написанное там на стенах. После бильярдной мы оказались в библиотеке, описав почти полный круг.

Там он открыл жалюзи и французские окна, выходящие на портик и террасу, и я вспомнила, как мы совсем недавно сидели там и в тени, и на солнце – и я совершенно не знала, что за этими стеклянными дверями прячется библиотека.

Снаружи почти совсем стемнело, и в углах комнаты стоял мрак. Две стены от пола до потолка были уставлены книгами, а на полу лежало еще больше – с изломанными переплетами, с вырванными листами. Когда через открытые двери подуло ветерком, страницы на полу с сухим шелестом приподнялись и опали. Чуть выше, чем мог бы дотянуться человек с поднятыми руками, зал опоясывал узкий балкон с железной оградой. На него можно было подняться по винтовой лестнице.

– Добро пожаловать в библиотеку, – произнес Питер. – Архитектурный отдел вон там, наверху. – Он кивнул в сторону балкона. – Но там небезопасно. – Он указал на часть стены с прогнувшимися полками, с которых попадали разбухшие от сырости книги. – Скорее всего, сюда проник дождь еще до того, как починили крышу. Я поднимался на балкон, но многие винты, на которых держится эта металлическая конструкция, проржавели. Попробую потом как-то это подпереть и укрепить.

– Тут замечательно, – сказала я.

Мне бы хотелось, чтобы эту комнату сохранили такой, какой она мне предстала (как сохраняли в неизменном виде Сатис-хаус[21]), со всей пылью и пауками, с плесенью, с приостановленным губительным действием воды, сухой гнили и точильщика, но без всяких улучшений и усовершенствований. И чтобы мы с Питером тоже помедлили в этой комнате еще до того, как каждый из нас узнает о другом слишком много. Еще до того, как все случится. Позже я жаждала аккуратности и порядка. Но не в тот вечер.

– И Кара тоже так думает, – заметил Питер.

– Как?

– Я вижу перед собой комнату, которая нуждается в ремонте – или в том, чтобы в ней все своротили и потом выстроили заново. – Он красноречиво помахал руками. – А вы с Карой видите только древность и красоту. Чем больше что-то разваливается, тем больше вам это, черт побери, нравится. Вы обе вечно глядите назад, а надо бы смотреть вперед, в будущее.

– Но все, что у нас есть, все в нас – все это создано прошлым, – возразила я, удивившись его сердитому тону.

– У вас обеих голова забита какой-то сентиментальной чепухой. Призраки, вампиры! – Воздев руки над головой, он расставил пальцы и поднял брови: шутовское привидение. Потом потер лицо ладонями, точно умываясь. – Простите. Вы этого не заслужили. У меня голова не тем занята.

– Ничего страшного, – возразила я.

– Нет-нет, извините, я не хотел так об этом отзываться. Сегодня утром я получил кое-какие скверные новости.

– Я могу чем-то помочь?

– Если только у вас завалялось на банковском счете несколько тысяч.

Помолчав, он рассмеялся, но в этом смехе сквозило отчаяние.

– Ох, – произнесла я. – Извините.

Я подумала про его жену, о которой мне рассказывала Кара, и про алименты, которые подъедают его финансы. Интересно, не жалеет ли он, что ушел от нее?

Потом, чтобы прервать молчание, я спросила:

– И вы правда думаете, что мы с Карой видим призраков?

– Думаю, вы были бы только рады этому.

– Кара их видела? Тут, в доме?

– Вы шутите? Она видит привидений на каждом углу. Бесплотные фигуры в зеркалах, дети, которые глядят из окон, лик Христа в облаках. – Он рассмеялся. – И вообще, она готова увидеть все что угодно, лишь бы это помогло ей справиться.

Мы стояли совсем близко – возле винтовой лестницы, в темноте. Я пыталась разглядеть выражение его лица.

– С чем справиться?