Горький апельсин Фуллер Клэр
– Я не уверен насчет всего этого. – Он обвел рукой кладбище, церковь, аллею за ней. – Своего служения. Я бросил медицину, не доучился на последнем курсе. Я просто не мог… я думал, у меня есть призвание. Я думал, если я войду в ряды духовенства, не исключено, что это мне поможет. Я надеялся, что сам сумею помогать. А теперь я совсем в этом не убежден.
– Но ведь вы священник уже… сколько – двадцать лет?
– Четырнадцать лет, пять месяцев и три дня. Далеко не сразу проходишь рукоположение. Требуется много времени. Почти столько же, сколько нужно, чтобы выучиться на врача.
– Все равно, четырнадцать лет – это много. Вполне хватит, чтобы понять, что это не для вас.
– Думаете, если кто-то так долго чем-то был, он уже не может стать чем-то еще? Вы не слушали мою проповедь. – Он невесело рассмеялся.
– Нет, я слушала. Конечно, мы все можем измениться, мне просто кажется, что вам не надо так спешить.
– Вот как?
Мне было неловко от его взгляда: казалось, он видит все, что у меня внутри. Я постаралась прикрыть свое смущение банальностями:
– Но я уверена, что вы много делаете для своих прихожан. Городу нужен священник.
– Нужен ли? Я все надеюсь, что паствы станет совсем мало. Тогда мне самому не придется принимать решение. Его примут за меня.
– Может, вам лучше просто перейти куда-нибудь еще?
– Я не могу им помочь, – произнес он. – Не мог помочь силой медицины и не могу помочь силой веры. И вот еще что. Беда в том, что они хотят слишком большой помощи, слишком щедрого прощения. Иногда у меня такое ощущение, словно каждый из них откусывает от меня по кусочку, дюйм за дюймом, клетку за клеткой, пока наконец не наступит момент, когда – пуф-ф! – Он поднял руку, свел пальцы вместе и тут же растопырил их, словно что-то подбрасывая. – И то, что останется, воспарит. Иногда, мисс Джеллико, я ненавижу их. И их вечные нужды. Ну разве это не ужасно? Когда звонит телефон или кто-то стучится в дверь пастората, у меня внутри просто все обрывается и мне хочется только одного – спрятаться. Да-да, именно так: спрятаться от моей собственной паствы в моем собственном церковном дворе. Они жаждут прощения, но кто я такой, чтобы говорить им, что все будет хорошо?
Меня разбудили крики. Я лежала в постели и слушала: голос Кары, потом – голос Питера. Слов было не разобрать. Я попыталась снова уснуть, но раздались звуки, словно бы что-то бросали или сшибали со стола, с треском хлопнула дверь, по всему дому прогрохотали шаги. На террасе Кара кричала Питеру что-то по-итальянски, снизу вверх. Я вылезла из кровати, завернулась в одеяло и села на пол возле окна, прислонившись спиной к стене. Если уж они ведут себя так громко, можно и прислушаться. Впрочем, я не была уверена, что если они перейдут в ванную, то у меня хватит силы воли не поднимать половицу и не подсматривать за ними в глазок.
– Ну пожалуйста, давай не будем опять все это обсуждать, – взывал к ней Питер из дома.
– Ты никогда мне не верил! – откликнулась Кара.
– Возвращайся в кровать. – В голосе Питера слышалась усталость.
– Ты думал, это Падди, да? Ты всегда думал, что это Падди.
– Не важно, что я думал.
– Вот именно, не важно.
– Но ты же понимаешь, что это невозможно, – увещевал ее Питер сверху. Я чувствовала, что он пытается сдержаться. – Это просто мысль, она появилась у тебя в голове, ты сама не заметила как.
Казалось, его слова еще больше ее разъярили, и она завопила:
– А как насчет Марии? Как ты это объяснишь?
Я мельком подумала: кто такая эта Мария?
– Черт возьми, это просто сказка! – крикнул Питер. Она его все-таки рассердила. – Это выдумка. Там все неправда.
Видимо, после этого Кара в гневе удалилась: какое-то время раздавался только голос Питера, звавшего ее. Потом окно закрылось, и его шаги застучали по дому. Я вернулась в постель и больше ничего не слышала.
Оранжерея, выстроенная под прямым углом к дому, являла собой его маленькую стеклянную сестрицу. Шесть колонн ее портика были тоньше и не имели таких затейливых украшений, и ступени, ведущие к бывшему классическому саду-цветнику, – где живые изгороди одичали, а гравийные дорожки между ними заросли, – были более узкими и короткими. В библиотеке Британского музея я читала, что эта оранжерея стала первой теплицей, где дождевую воду с крыши направляли во внутренние колонны, чтобы потом поливать растения.
Питер не включил этот объект в маршрут своей экскурсии, и дверь оставалась на замке, так что мне удалось лишь заглянуть сквозь окна, заляпанные зеленым, чтобы полюбоваться на разбитые плитки пола и ржавеющие железные скамьи. А еще я увидела апельсиновое дерево. Лохматое и нестриженое. Оно было царем оранжереи. Оно вымахало до потолка – до пятнадцати футов. И порывалось расти дальше, словно Алиса в Стране чудес: его ветки уперлись в стекла, так что те треснули. Ствол был около шести дюймов в диаметре, и я решила, что этому дереву лет тридцать, а может, и все пятьдесят.
Я сидела на стене, окружавшей террасу, и зарисовывала восемь арочных окон строения, дорические колонны, двойные стеклянные двери. Мне следовало бы все это обмерить, записать количество разбитых стекол, отметить, какие секции безнадежно проржавели и нуждаются в замене: в общем, сделать архитектурный чертеж, а не какой-то эскиз, пытающийся уловить дух этого сооружения, его свет и тени, его историю. Но я уже перестала всерьез заниматься отчетом для мистера Либермана. Я больше не беспокоилась об этой работе и вообще почти не думала о ней. Иногда я для собственного удовольствия делала набросок какого-нибудь строения, но праздность Кары и Питера заразила меня, и обычно я не давала себе труда выполнять даже такие несложные действия.
– Питер заснул, – сообщила Кара, подходя ко мне сзади. – Ты знала, что он спит с ключами от дома под подушкой? Видимо, боится, как бы я не сбежала.
Я промолчала о том, что мы в саду, все двери наружу отперты и ничто не мешает ей укатить на велосипеде по аллее. Было три часа дня.
– Но смотри-ка! – Она вынула связку ключей из-за спины и позвенела ими. – Я двигалась очень-очень тихо. Я их вытаскивала по чуть-чуть, и мне удалось его не разбудить.
Она села рядом со мной на стену, свесив ноги, как и я, и посмотрела через мою руку на то, что я рисую.
– Как красиво, – заметила она.
Я отодвинула от себя альбомчик и перевела взгляд с него на оранжерею и обратно:
– Думаю, неплохо вышло.
Она предложила мне сигарету. Мои почему-то всегда мялись, и мы над этим неизменно посмеивались.
– Питер подумывает купить фотоаппарат, чтобы ему не нужно было делать никаких чертежей. Но эти штуки дорогие. – Она потерла пальцами, намекая на деньги.
– И потом, надо же будет проявлять пленку, – добавила я.
Мы слегка отклонились назад, задрав лица к солнцу, и сидели так, попыхивая сигаретами.
– Он вечно переживает насчет денег, – произнесла она. – Сколько стоит это, сколько стоит то. – При словах «это» и «то» она взмахивала сигаретой в воздухе. – Вечно жалуется, сколько ему приходится работать, а денег у нас все равно нет. Уверяет, что я их все трачу на еду. Но мои обеды ему нравятся.
Видимо, она забыла, что уже говорила мне это.
– Вот мы и торчим в Линтонсе, вместо того чтобы поселиться в городе – в том же «Хэрроу». Или снять какой-нибудь милый коттеджик. – Она сделала глубокую затяжку, словно готовясь к очередному спору. А ведь совсем недавно, когда мы стояли на верхнем конце луга, она утверждала, что не хочет отсюда никогда уезжать. – Но я знаю, на что он тратит свои деньги. На жену!
Последнее слово она произнесла с презрительной усмешкой – и ударила голыми пятками в кирпичи ограждения.
– Я уверена, что на тебя он тратит столько, сколько может.
Она не ответила: вряд ли мои слова произвели на нее особенно сильное впечатление. Помолчав, она сказала:
– Я беспокоюсь, Фрэн, как бы Питер не вернулся обратно.
– Обратно? Куда?
– К ней, к Мэллори. В один прекрасный день он очнется и поймет, что она способна дать ему то, чего я не могу.
– Я уверена, что этого не будет.
– Думаешь, он меня любит? Как по-твоему, он готов ради меня на все?
Я чуть-чуть помолчала, какое-то мгновение, и подавила в себе желание обернуться и посмотреть вверх, на окно их спальни.
– Конечно готов, – ответила я. – И он конечно тебя любит.
– Да, – отозвалась она. – Думаю, любит. Когда-нибудь мы поженимся, и у меня будет еще один ребенок. Даже два! Три!
Она рассмеялась. Перед нами поблескивал на солнце парк. Коровы снова паслись под кедром.
– Вам с Питером, наверное, нелегко было отдавать ребенка в приемную семью, – заметила я, пытаясь выудить из нее побольше. – Кто это был – мальчик или девочка?
Она сощурилась.
– Если ты не хочешь об этом говорить, ничего страшного, я все понимаю, – забормотала я, вцепившись в край стены руками и готовясь встретить вспышку гнева.
– Нет, я тебе расскажу, – заявила она. – Если ты правда хочешь знать. – И она швырнула окурок вниз, в сад. – Не помню, что я тебе в прошлый раз успела рассказать. Докуда я дошла?
– Вы с Питером поссорились в его зеленой машинке, и ты убежала, а он тебя нашел и привез обратно в Килласпи. – Я по-прежнему оставалась слишком стеснительной, поэтому ничего не сказала про раздевание.
– Ты очень внимательно слушала, – улыбнулась она. И продолжила свою историю: – Кажется, вскоре после того, как Питер уехал в тот раз, то есть уже во второй раз, я два-три дня провела в постели: мне нездоровилось. Пришло и прошло Рождество. Изабель никогда не любила сидеть с больными, так что она позволила Дермоду взять на себя все заботы обо мне, она всегда так поступала. Думаю, в ее детстве у них имелась в семье специальная детская горничная или нянька – еще прежде того, как детей отдавали гувернантке. Я ее не виню: так уж она воспитывалась. Дермод принес мне стакан севен-апа: мы его всегда пили, когда болели. Сначала он его разогревал, чтобы вышли пузырьки, а потом нес мне наверх вместе с вареным яйцом или тостом. Но я не могла ничего есть. Он спросил, явились ли ко мне гости, и я думала, что он имеет в виду – Питер внизу, и чуть не выскочила из постели, хотя чувствовала, что меня вот-вот стошнит. Думаю, у меня был жуткий вид. Но тут я поняла, что он имел в виду месячные, и тут поняла, что их не было, хотя, безусловно, их обычное время уже прошло. Изабель тоже догадалась, в чем дело: за завтраком она увидела, какое у меня изможденное лицо, к тому же я хотела только спать и больше ничего. Мы толком не разговаривали. Она просто поджала губы и предложила устроить свадьбу месяца на два пораньше. Что я могла поделать? Я и с этим планом согласилась.
Но я не могла с ней это обсуждать, так что отправилась к отцу Крегу, но у него не нашлось для меня ответов. Он сказал: то, что я предполагаю, кощунственно. Ну и велел мне, как всегда, несколько раз прочесть «Аве Марию». Когда мне стало получше, я опять начала работать у мисс Лэндерс, писала за нее письма, читала ей вслух журнал, а потом шла домой, сразу поднималась к себе и плакала. Я подумывала тогда покончить со всем, но не могла так поступить с ребенком. Конечно, я думала и о том, чтобы убежать, но в итоге решила, что мне остается только выйти за Падди.
Однажды, уже в январе, в середине дня, возле коттеджа мисс Лэндерс меня подкараулил Питер на своей машине. Сказал, что попросил Мэллори дать ему развод. Я ответила, что он опоздал и что я выхожу замуж за Падди. Он уговаривал меня сесть к нему, чтобы мы спокойно все обсудили или чтобы он хотя бы просто отвез меня домой, но я не соглашалась. Так он и тянулся за мной всю дорогу до Килласпи, словно его машина – катафалк, а я – похоронный агент.
Там он прошел в дом, я не могла его остановить. Изабель к тому времени уже отчаялась от него хоть чего-нибудь добиться, но держалась с ним любезно: спросила, не желает ли он чаю, и позвала Дермода. Потом мы втроем сидели в гостиной и вели вежливую беседу. В жизни не чувствовала себя такой несчастной. Изабель мимоходом сообщила ему, что мою свадьбу решили устроить пораньше. Она ворчала насчет расходов: почему, мол, семья невесты должна за все платить. Питер сначала не понял, почему мы торопимся со свадьбой, а у Изабель хватило вежливости не объяснять, но он все время поглядывал на мой живот, пока я наконец не призналась, что беременна, и Изабель выпрямилась в кресле, словно не догадывалась, а Питер пришел в ярость. «Ты его любишь?» – спросил он про Падди. Я не хотела это обсуждать, мне казалось, что такой разговор ни к чему не приведет. Я уже несколько недель обдумывала, что в этой ситуации можно сделать, и мне казалось, что путь у меня только один. И тут все было не так просто, все совсем не сводилось к ответу, люблю ли я Падди или нет. Но Питер принял мое молчание за отрицательный ответ, протянул ко мне руку и сказал: «Что ж, тогда поедем со мной».
Кара вдруг подхватила связку ключей, которую положила сбоку, и встала:
– Хочешь сейчас посмотреть оранжерею?
– Подожди, – сказала я. – Я не понимаю. Кто был отец ребенка – Падди?
Я с трудом поднялась на ноги, но Кара уже прошла полтеррасы.
– О, Фрэнсис! – В ее голосе явственно слышалось раздражение. – Конечно нет! – крикнула она через плечо, тем самым завершая первое действие пьесы, опуская занавес и оставляя меня в ожидании второй половины рассказа.
В оранжерее было душно, в воздухе стояло множество запахов – растительности, почвы, перезрелых плодов. Сквозь листья, сквозь клейкий сок, капавший мне на кожу и одежду, я пробралась под ветками на середину, на более открытое пространство, где меня ждала Кара. Она не смотрела на меня, молча демонстрируя досаду – как экскурсовод перед туристами, которые вечно задают бессмысленные вопросы и постоянно отстают.
На полу, в различных стадиях разложения, лежали маленькие серые холмики, и я поняла, что это апельсины, что дерево годами плодоносило и роняло фрукты на каменные плитки: природа надеялась, что какие-то семена прорастут. Я помахала рукой перед лицом, чтобы отогнать мушек и ос, жужжавших вокруг гниющих плодов. В оранжерее не нашлось ни единого саженца апельсина: главное дерево забирало себе всю воду и свет. Но тут росло и кое-что другое: по полу змеился вьюнок, а всю заднюю стену, сделанную из кирпича, когда-то побеленную и покрытую подпорками-шпалерами, занимали огромные мохнатые плети плюща, почти скрывавшие ее под собой. Многие из железных сидений вдоль стен помещения проржавели насквозь, и в каменном покрытии пола зияли дыры: видимо, когда-то под полом шли отопительные трубы, снабжавшие оранжерею теплом.
– Осторожно, – предупредила я Кару, – ноги береги! – Под моими туфлями хрустели осколки стекла – там, где несколько разбитых окон в крыше провалились внутрь. – Может, тебе лучше обувь надеть?
– Все в порядке, – отозвалась Кара, шагая дальше с таким видом, словно ей ничто не могло повредить.
– Как дерево ухитрилось выжить, за ним ведь никто не ухаживал? – Я пыталась втянуть ее в беседу о пустяках, чтобы отвлечь от желания поссориться, которое – я была уверена – в ней закипало.
Она резким движением головы показала на то место, где сломанные желоба свисали с потолка:
– Нашло способ. Все всегда найдет способ выжить, если он есть.
– Видно, сюда проникал дождь и поливал его, – предположила я. – Смотри-ка, тут на ветках еще остались апельсины. – Я указала пальцем, и она бросила взгляд в ту сторону – на три округлых плода с выщербленной шкуркой, почти утративших форму. – Это горький апельсин, померанец. Citrus aurantium.
– Я недавно один попробовала, – сообщила Кара. – У них не очень-то приятный вкус.
– Скорее всего, эти уже старые и немного высохли. Их надо было снять несколько месяцев назад. Если из них удастся выжать хоть какой-то сок, придется добавить побольше сахара. Кажется, из них в основном делают мармелад.
– Вчера я тут еще кое-что нашла. Кроме апельсинов. Хочешь посмотреть? – Голос у нее по-прежнему звучал сердито.
– Ну конечно. Пожалуйста. – Я же говорила так, словно пыталась отвлечь ребенка, готового раскапризничаться.
Она привела меня к дальнему углу у задней стены. Плющ кольцами и прядями свешивался с потолка. Кара сдвинула его в сторону.
– Смотри, – показала она.
– Что тут такое?
Я увидела часть кирпичной стены, поверх которой скрещивались стебли плюща, опутанные паутиной с застрявшими в ней опавшими листьями, не успевшими долететь до пола.
– Смотри внимательней, – произнесла она.
За всем этим плющом я разглядела притолоку деревянной двери. Оборвав зеленые листья и сравнительно мягкие веточки, я обнажила ее сильнее: показались металлическая пластинка врезного замка и нижняя петля. Вместе мы принялись выдергивать плющ, пока над дверью не показалась табличка, где кто-то от руки написал краской: «Музей».
12
Кара, после того как мы с ней обнаружили табличку и замочную скважину, перепробовала все ключи со связки, которую вытащила у Питера из-под подушки, но ни один не подошел. Я даже испытала облегчение, хотя не могла бы четко объяснить почему. Если за этой дверью нечто таилось столько лет, что поверх нее так густо разросся плющ, мне было как-то боязно открывать ее теперь. Но Кару очень воодушевила эта находка, и она помчалась будить Питера. А я, пока ее нет, прильнула к замочной скважине, хотя это вызывало у меня точно такое же беспокойство, с каким я наклонялась к глазку в полу своей ванной. Я храбрилась, готовясь увидеть неизвестно что. Но то, что пряталось с другой стороны двери, не пожелало явить себя. В скважине я обнаружила только темноту.
Питер и Кара вернулись с пилой-ножовкой и еще одной связкой ключей: она хранилась в подвальной кухне. Ни один из этих ключей тоже не отпер дверь, так что Питер стал перепиливать стволы плюща, некоторые толщиной с его запястье, и потом они вдвоем бешено рвали и ломали их, хохоча, когда длинные плети отваливались от деревянной поверхности двери и окружавшего ее кирпича.
– Как-то я насчет этого не уверена, – пробормотала я, но они не остановились.
Некоторое время Питер тыкал в замочную скважину обрезками проволоки, а Кара за этим наблюдала. Разумеется, я давно могла бы пойти заняться чем-нибудь еще, но я знала: если уж они сумеют открыть эту дверь, мне нужно самой увидеть, что за ней, и убедиться, что мой непонятный страх не имеет под собой никаких разумных оснований.
Проведя десять минут на коленях, Питер поднялся и пнул дверь ногой. Я подумала, что сейчас она откроется, но не тут-то было. Он молча удалился и вскоре принес кувалду.
Встав боком к двери музея, он принял позицию поустойчивее и напрягся.
Я взглянула на Кару. На ее высунувшееся из-под платья голое плечо опустился лист. Я шагнула к ней, чтобы его смахнуть, но тут лист раскрыл свои зубчатые крылья, и явившаяся бабочка показала свои красные и черные отметинки. Глядя на ее суставчатые лапки, вцепившиеся в кожу Кары и подрагивающие крошечными движениями, чтобы удержать равновесие, я вдруг осознала насекомую природу этой штуки: ее помахивающие туда-сюда антенны, ее мохнатую грудку, ее пульсирующее брюшко, ее фасетчатый глаз, фиксирующий тысячу изображений меня. Она раскрыла ротовую впадинку, развернула хоботок и попробовала кожу Кары на вкус.
Питер взмахнул молотком, и бабочка, попавшая в вертикальный поток этого движения, тут же снялась с плеча Кары и взлетела вверх, беспорядочно шевеля ножками и подрагивая брюшком, словно куколка, которой она когда-то была.
– Как-то я не знаю насчет этого, – проговорила я, пока Питер прицеливался кувалдой.
– Фрэнсис? – Кара взяла меня под руку.
– Не подходите, – велел Питер, хотя мы обе не сдвинулись с места.
– Мы могли бы написать мистеру Либерману, спросить его про ключ, – заметила я.
– Фрэнсис? – повторила Кара с той же интонацией.
– Или послать ему телеграмму. Кара могла бы съездить в город на велосипеде. Правда, Кара?
– Ты можешь хоть секунду послушать?
Ее кисть сжимала мою руку сквозь блузку, щипала мою кожу. Я попыталась стряхнуть ее. Мне хотелось привлечь внимание Питера, а не Кары.
– Остановитесь! – крикнула я.
– Подожди, – сказала Кара. – Ты ничего не поняла в той моей истории, в том, что я тебе рассказала на стене.
Она говорила негромко. Питер крякнул, снова размахиваясь, заводя кувалду за спину и скручиваясь так, чтобы она ринулась вперед под действием собственного веса. Она ударилась в дверь под самым замком. Вокруг нас посыпались чешуйки старой краски и мертвые листья. В другом углу зазвенело разбитое стекло.
– Пожалуйста! – попросила я. – По-моему, лучше нам не надо.
Я шагнула к нему, но не встала между молотком и дверью. У меня не хватило на это смелости.
– Фрэн, – позвала Кара. Я повернулась и наконец сообразила: она хочет мне сказать что-то срочное. – Ты плохо слушала.
Я не понимала, что она имеет в виду. И она это явно чувствовала.
– Насчет ребенка. – Она произнесла это шепотом, хотя шептать было не обязательно – Питер не обращал на нас никакого внимания.
– Что такое? – Я пыталась осознать ее слова.
– Ты спрашивала, кто отец – Падди или нет.
Я не сразу вернулась мыслями к той истории и глянула на Питера, вспомнив ее рассказ о том, как он раздевал ее в машине после того, как она убежала под дождь.
– Нет, – произнесла она. – С Питером я тоже не спала. У этого ребенка не было отца.
– Что ты хочешь сказать? – Одним глазом я косилась на дверь музея. – Как это – не было отца?
– Никакого отца, – подтвердила она. – Я была девственницей.
Я смущенно рассмеялась: может, это очередная шутка, которую я не поняла?
– Ты должна мне поверить. – Казалось, она очень старается, чтобы я смотрела ей в лицо, чтобы я сосредоточилась на ее словах. – Мы же друзья, правда? Друзья же именно это и делают? Слушают и верят?
Я уже собиралась сказать, что в ее словах нет никакого смысла и что она явно ошибается, но тут Питер снова обрушил кувалду на дверь, и та на сей раз подалась – с металлическим скрежетом, с треском расщепленной древесины.
– Что вы сделали? – спрашивает Виктор.
Я устала. Я хочу, чтобы он ушел. Мне все они надоели.
– Мы вскрыли музей. – Я надеюсь, что это вынудит его заткнуться.
– Но после этого… что случилось дальше?
Он настойчив – что есть, то есть. И я знаю: он хочет чего-то такого, что сам считает правильным. Надо мне быть с ним подобрее.
– Как-то я читала одну научную статью на тему вины и… тяжести, – говорю я и делаю паузу. Подняв брови, он ждет, что я продолжу. Я уступаю – слетаю вниз со своего насеста старой-пташки-с-характером. – Насчет того, что вина – это большая тяжесть, которую трудно нести, понимаете?
– Бремя вины? – уточняет он.
– Именно так.
Хороший человек.
Участников исследования – американских и канадских студентов – спрашивали, ощущают ли они себя физически более тяжелыми после того, как подумают о каких-то неэтичных поступках. Меня не удивляет, что они это действительно ощущали. Я сейчас тяжелее, чем когда впервые встретилась с Виктором, хотя, если меня поставить на весы, я окажусь легче, теперь у меня воробьиные косточки, прибавьте к этому заостренное личико с носиком как клюв, мне только перьев не хватает. Но я не та почти сорокалетняя женщина, что жила в Линтонсе: при всей своей тяжеловесности она была слабовольная, ее легко было вести за собой. Теперь-то я знаю, что у всех у нас есть способность преображать себя.
Но я вижу, что Виктор не услышал меня, – а может, я не произнесла эти слова вслух, – потому что он уже снова взял свою книгу, и теперь мои глаза слипаются. Мне надо было сказать: пусть то, что спрятано, останется спрятанным. Не будите спящего пса и тому подобное. Если бы тогда я была той женщиной, которой стала сейчас, я бы с криками втиснулась между кувалдой и дверью в тот день, когда Питер открывал музей.
Когда Питер открыл музей, Кара выпустила мою руку.
– Погоди, – сказала я. – Что ты…
Я потянулась к ней, чтобы удержать и спросить, что она имеет в виду, но она стряхнула мою руку и двинулась вперед – и я пошла следом, чтобы не отстать. В зеленоватом свете, проникавшем сквозь дверь оранжереи, виднелись какие-то мрачные серые глыбины – выше нашего роста. Мы остановились, разглядывая их. В лицо мне подуло ветерком: теплое воздушное течение, которому неоткуда было здесь взяться. Что-то вроде странных дуновений, которые проносятся вниз по эскалаторам и по туннелям лондонского метро, даже когда никакой поезд не приближается. Ветерок пах стариной: лавандовым маслом, карболовым мылом, лаком для полировки мебели.
Он оставлял после себя какую-то затхлую, пыльную, немного химическую вонь, словно здесь что-то хранили в формалине. Кара первой стянула одно из покрывал (в сумеречном свете поднялась пыль), под которым обнаружились не горы земли, или камня, или чего-то еще, созданного природой, а мебель: обеденные столы, столики для закусок, конторки, стулья – все это громоздилось друг на друге. Тот, кто их сюда засунул, явно торопился. Сваленные вместе кроватные изголовья и картины, диваны и лампы, статуи, какая-то шифоньерка – все то, что (как я догадалась) семейство Линтон любило, ценило и сочло достойным того, чтобы спрятать здесь, когда дом поступил в распоряжение армии. Видимо, эта комната и ее содержимое оставались забыты и никем не обнаружены на протяжении почти тридцати лет.
В кирпичных стенах не проделали ни одного окна, но Питер нашел шест, управлявший потолочными жалюзи, и впустил побольше зеленоватого свечения через стеклянный фонарь крыши.
Кара медленно пробиралась вперед по узкому проходу между штабелей мебели и шкафов, поставленных вдоль стен. В одном шкафу находились сотни фигурок из слоновой кости (шары-головоломки, драконы и прочее и прочее), в другом – небольшие окаменелости (аммониты и трилобиты), в третьем рядами стояли крошечные головы, с зашитыми веками, со сморщившейся, иссохшей, побуревшей кожей и длинными волосами. Открыв дверцу, Кара достала одну из них – в ее ладони она казалась необычно крупным лесным орехом – и, восклицая, изумлялась жизнеподобию черт, пока Питер, протиснувшись между нами, не заявил, что это настоящая. Содрогнувшись, Кара положила ее на место.
– Что ты имела в виду? – прошептала я. – Невозможно же завести ребенка без… – Я была порядочная ханжа и не знала, какое слово лучше употребить.
– Так уж и невозможно? – шутливо отозвалась она. – По-моему, даже англиканская церковь верит в непорочное зачатие, разве нет?
– Но тут другое. Вы с Питером… Может, ты ошиблась, – неуверенно закончила я.
– Почему другое? У меня не было секса.
Она подняла крышку миниатюрной шкатулочки с инкрустацией из слоновой кости или жемчуга, и заиграл вальс. Внутри лежало кольцо, черное, с золотистыми знаками по окружности и тусклым бриллиантом. Надев его на палец, на котором когда-то сидело ее обручальное кольцо, она повертела кистью.
– Посмотри-ка. – Она подняла руку, показывая мне перстень. – Изумительная вещь, правда?
Но я не могла смотреть на кольцо. Я не сводила с нее глаз, пытаясь разобраться, что же она за женщина. Врунья или святая?
– О, Фрэн. Прости, – сказала она, увидев выражение моего лица. Она закрыла шкатулку, и мелодия умолкла. – Мне просто нужно, чтобы ты мне поверила. Питер не разрешает мне об этом говорить. И о том, что случилось дальше. Как будто ребенка никогда и не было. Ты сама знаешь, какой он – Питер.
– Что вы с ней нашли? – Питер вернулся, и вид у него был возбужденный. – Невероятно, а?
Я пропустила их вперед, и они двинулись дальше бок о бок, заглядывая в новые и новые шкафчики и ящички.
Открыв защелку дверцы одного из буфетов, я увидела внутри несколько полок с медицинскими сосудами, наполненными желтоватой жидкостью. Здесь хранились образцы с пометками: Bos taurus, Prionus, Bupestris. Я брала в руки банку за банкой, изучала, даже толком не понимая, на что смотрю: я пыталась понять, как возможно то, о чем рассказала Кара. Может, был еще какой-то мужчина, о котором она не упоминала. На следующем ярлыке значилось Homo, я мельком заметила мягкую кремовую плоть, прижавшуюся к стеклу, – и тут же задвинула склянку обратно и толчком захлопнула дверцы буфета.
Питер с Карой тем временем вытащили из упаковочных ящиков, набитых соломой, китайские вазы, скульптуру Геракла (насколько я его признала), держащего за спиной три яблока. В других ящиках обнаружилось немалое количество кривых мечей. На шкафах стояли стеклянные куполки с чучелами животных: сотни крошечных птичек, неподвижных и тем не менее словно в ужасе спасающихся от орла, который вечно парит над ними. Никого из них он никогда не сумел бы поймать – и все-таки они уже были мертвы. Я увидела белок, рыб, пару экзотических ящериц с ощетиненными, оборчатыми шейными пластинами, с пастями, приоткрытыми в неслышном шипении. Взрослый медведь гризли стоял на задних лапах, оскалив клыки. Я похлопала его по шкуре, проходя мимо.
– Не бойся, парень, – шепнула я ему. – Мы тебя не долго будем тревожить.
Комната тянулась и тянулась, и не было конца трофеям коллекционеров и фамильному имуществу. Открыв небольшой кожаный несессер, я обнаружила в нем баночки засохшего крема и серебряную щетку для волос с застрявшими в ней длинными седыми нитями. Я быстро его захлопнула.
Питер присвистнул:
– Эта штуковина стоит кучу денег.
Он поднял статуэтку кошки, сидящей выпрямившись на деревянной подставке, хвост вокруг лап, уши прижаты. Питер взвесил ее на руке.
– Бронза. Египет. Возможно, Двадцать шестая династия.
– Мистер Либерман будет в восторге, – заметила я, пробираясь к нему.
Питер глянул на меня:
– Вы же не хотите, чтобы все это отправили в Америку? Я-то думал, вы против. И потом, никакая из этих вещиц не значится в инвентарной описи, Фрэн. По крайней мере, в моей. И в вашей тоже, полагаю.
Он поставил кошку на высокий комод, и она надменно воззрилась на нас оттуда.
Наверное, это и был тот момент, когда я могла бы сказать: никакие из этих вещей нам не принадлежат, все это принадлежит мистеру Либерману или наследникам Доротеи Линтон, если Виктор сумеет их разыскать. Но я промолчала.
У моих ног лежал плоский футляр. Опустившись на корточки, я открыла его, чтобы не смотреть в лицо Питеру, нехотя соглашаясь с его мыслями, – как будто, избегая его взгляда, я могла избежать сообщничества. Внутренняя поверхность футляра оказалась устлана лиловым бархатом и имела углубления, словно для хранения разобранного на части музыкального инструмента. От этой штуки пахло деревом и канифолью. Я вытащила одну из секций – черную трубку. Я даже не потрудилась присмотреться, что это такое. Я все думала, как бы спросить Питера о том, что мне рассказала Кара.
Питер взял этот предмет у меня из рук.
– Телескоп, – пояснил он, и я побледнела. – Настоящее чудо. – Он раздвинул все три трубки прибора и навел объектив на дальний конец помещения, где Кара один за другим выдвигала ящики большого гардероба. – Превосходно. – Непонятно было, о чем он – о Каре или о качестве оптики. – Держите. – И протянул телескоп мне.
– Нет… спасибо.
Мне не хотелось прижиматься глазом к линзе в присутствии Питера: я словно бы опасалась, что это действие подскажет им, как я подсматривала за ним и Карой с помощью подобной трубки.
– Давайте же. Он великолепно сделан.
– Я не могу закрывать только один глаз, – заявила я. – Не умею подмигивать.
– Правда? Любопытно.
Встав у меня за спиной, он прикрыл ладонью мой левый глаз. Взяв телескоп, я поднесла его к правому, ощутив знакомый холодок металла. Так мы стояли, в этом неловком перевернутом полуобъятии, и у меня не оставалось выбора: пришлось посмотреть в окуляр.
– А теперь подкрутите, чтобы навести резкость, – посоветовал он.
– Вот так? – уточнила я, поворачивая трубку, хотя, конечно же, и сама знала, как эта штука работает.
Я крутила ее, пока в стеклянном кружке не показалось предельно четкое лицо Кары, прекрасное, заостренное в какую-то готическую стрельчатую арку под ее волосами.
Питер встал на колени над футляром.
– Смотрите, – сказал он, и я опустилась рядом с ним.
Я чувствовала биение крови в ушах, чувствовала, как от шеи к щекам поднимается румянец. Нас загораживал диван, и наши головы были так близко, что я ощущала запах его крема для бритья и слышала, как слегка поскрипывает его успевшая отрасти с утра щетина, когда он проводит рукой по щеке. Он уложил телескоп обратно в его выемку, и я хотела уже опустить крышку футляра.
– Подождите, – произнес он. – Одной детали не хватает. – Его пальцы нащупали пустое гнездо. – Она тут лежала, когда вы открыли? – Он поискал на полу, словно я обронила эту штуку. – Самая маленькая.
– Может, и лежала. Не знаю.
Я слишком быстро встала, и голова у меня закружилась. Я вдруг почувствовала, как здесь не хватает воздуха. Я не могла сказать ему, что знаю, где недостающая вещь.
– Набор обесценится, если одна часть пропадет. – Он снова внимательно осмотрел пол рядом с футляром. – Проклятье.
Я пошатнулась, и как раз в этот момент он глянул вверх.
– Фрэн, с вами все в порядке?
Он поднялся и взял меня за локоть, но я отстранилась. Кара уже перестала рыться в ящиках и теперь смотрела на нас. Комната начала темнеть по краям.
– Фрэн? – повторил он.
– Извините, – выговорила я. – Мне просто нужно глотнуть свежего воздуха.
Спотыкаясь, я выбралась из музея и побежала через оранжерею, не разбирая дороги, не зная, куда направляюсь. Изначальную структуру сада еще можно было различить из верхних окон дома, однако здесь, на уровне земли, все эти причудливые высоченные заросли мешали разглядеть план. Нагнув голову, я пробивалась вперед, ввинчиваясь между стволами и листьями, пока они не сомкнулись за моей спиной. Я протискивалась через них, словно двигаясь против течения, и, когда они поредели, я вышла к тайному центру зеленого лабиринта – круглому пруду. Я слышала, как Питер зовет меня с террасы, но я съежилась под живой изгородью, волнуясь, как бы он не отправился искать меня на чердаке. Положила ли я половицу в ванной на место? Конечно. Но теперь я представила, как он туда заходит и замечает, что одна половица не закреплена. Поднимает ее и видит недостающую трубку телескопа. А если я все-таки не положила доску на место? Надо ли мне пойти наверх и проверить? Успею ли я до него? Я в нерешительности выпрямилась. Еще раз услышала, как Питер меня зовет, и снова прижалась к зеленым стеблям. И не двигалась, пока не прошло несколько безмолвных минут. Только тогда я пробилась обратно сквозь всю эту зелень.
Я вбежала в дом, пронеслась по парадной лестнице наверх, к двери, обитой сукном. В ванной у меня никого не было, и половица, разумеется, лежала на месте. Выйдя и закрыв за собой дверь ванной комнаты, я схватила сумочку, валявшуюся в спальне. Этажом ниже я осторожно прокралась по коридору, ведущему к Каре и Питеру, и прижалась ухом к их двери, но из-за нее не доносилось ни звука. Я вошла в их гостиную, отыскала ручку и клочок бумаги и оставила записку на походном столе: «Уехала в Лондон. Не знаю, когда вернусь».
13
Я села в автобус, идущий от вокзала Ватерлоо на северо-запад, и вышла в Доллис-Хилле. Я могла бы воспользоваться метро, но мы с матерью обычно ездили в Лондоне на автобусе – когда уже не могли себе позволить такси. Мать говаривала, что, если случится авария, ей хочется иметь возможность видеть, как катится ее оторванная голова, а не разыскивать ее в потемках.
Меня не было всего две недели, но Лондон уже казался чужим. Или это я стала для него чужой.
Стоя в наползающей темноте возле дома 24 по Форрест-роуд, я думала о двух женщинах, которые почти тридцать лет жили тут в комнатах на верхнем этаже. Мою мать воспитали так, что она всегда имела определенные ожидания: пара слуг, приятный дом, любящий муж, один-два ребенка. И она считала, что все это получит, когда состоялась ее помолвка с богачом Лютером Джеллико, ее троюродным или четвероюродным братом. Но Лютер отложил свадьбу на два года, а потом еще, так что ей пришлось дожидаться, пока он вернется из Галли-поли[23]. Когда мне было десять лет, этот брак распался. Приемы в роскошном ноттинг-хиллском доме, одежда, сшитая на заказ, изысканные обеды, – все это кончилось. Мой отец переселил меня с матерью в небольшую квартиру на севере Лондона.
Мать называла это место «отдельными апартаментами», но дом 24 по Форрест-роуд не до конца разделили на части, так что парадный вход у нас оставался общим с миссис Ли, соседкой снизу. То же самое касалось котельной и водопровода. На кухне громоздилась ванна, которую при необходимости превращали в стол – накрывая крышкой. На то, чтобы наполнить ванну горячей водой, уходил целый котел, о чем миссис Ли любила кричать нам наверх. У нас с матерью была одна спальня на двоих, в передней части дома. И одна кровать на двоих. Вторая спальня была забита мебелью и одеждой, привезенными матерью из Ноттинг-Хилла.
Я поднялась к подъезду по дорожке и заглянула в прорезь для почты на входной двери, но различила лишь кусок перил и свет, проникавший через кухонное окно миссис Ли. Я надеялась ощутить радость от возвращения или хоть ностальгию, но с таким же успехом я могла заглядывать в чей-то чужой дом. И я поняла, что теперь мне здесь не место.
Сев на автобус, идущий обратно в центр, я смотрела на семейства в освещенных окнах домов, мимо которых мы проезжали: вот мужчина в шлепанцах читает газету; вот девочка стоит коленками на диване, прижав нос к стеклу, и ждет, когда отец придет с работы; вот молодая женщина в кресле с прямой спинкой, на лице – мелькающие блики телевизора. Самые обычные жизни.
Сойдя где-то в Фицровии, я бродила по улицам, пока не наткнулась на небольшую гостиничку, которая показалась мне подходящей: по-видимому, не очень дорогая, но с недавно выстиранными тюлевыми занавесками, с чисто выметенными тремя ступеньками к входной двери. Внешний облик ее ничем не напоминал пансион, где я жила после смерти матери – прежде чем уехать из Лондона.
Хозяйка, похоже, мне обрадовалась. Показала номер на втором этаже: поднявшись, нужно было повернуть за угол и пройти по коридору, устланному ковром с цветочными узорами и освещенному в дальнем конце – благодаря арочному окну. Придержав дверь спальни, она продемонстрировала мне единственную маленькую кровать, втиснутую в угол, и гардероб – слишком узкий для того, чтобы разместить в нем перекладину с вешалками. Она назвала цену, и я ответила: «Очень хорошо», и потом она сказала, что мне придется провести тут не меньше двух ночей, потому что сейчас август, и я снова ответила: «Очень хорошо» и согласилась, что действительно хотела бы оба вечера обедать здесь в столовой, оба утра получать тут завтрак. Она указала на выключатель в коридоре: нажимаешь кнопку, и специальный таймер постепенно поднимает ее, пока она не щелкнет и свет не погаснет. Заодно она распахнула передо мной ванную комнату, располагавшуюся ближе к лестнице. Все было опрятное, аккуратное, чистое.
Когда я спустилась вниз, столовая, находившаяся в передней части дома, пустовала, хотя я слышала, как люди приходят и уходят через парадную дверь, поднимаются и спускаются по лестнице. Еда была так себе, но я проглотила все три блюда: паштет из печенки, крошившийся под ножом, пресное куриное фрикасе, вазочку мороженого с размякшей вафлей. Я представила себе, как Кара в Линтонсе готовит обед и как потом они вдвоем, без меня, сидят в темноте на ступеньках портика, и в жестяных кружках у них вино, и они болтают про музей и про свои находки. Я уже убедила себя, что между мною и недостающей частью телескопа невозможно выстроить какую-то связь, что теперь у них не больше, чем прежде, поводов узнать, что эта трубка прячется под половицей. И еще я успела решить, что обязательно выдерну ее, как только вернусь. Я воображала, как они закуривают и обсуждают, что делать со всеми этими штуками, которые лежат в музее. Кара наверняка убедит Питера дать телеграмму мистеру Либерману. Снова сосредоточившись на окружавшей меня безотрадной обстановке, я ощутила, как меня охватывает тоска по дому, и поспешила покинуть столовую. Поднявшись наверх, я разделась, развесила одежду на крючках гардероба, поставила туфли в промежуток между кроватью и стеной – одну за другой, пятку к носку. Вернулись другие постояльцы, и до меня донеслись обрывки разговоров, но я, видимо, очень вымоталась, потому что провалилась в сон и проснулась только под конец завтрака и обнаружила в столовой только пустые чашки и грязные тарелки, оставшиеся после тех гостей, которые поели до меня.
Я узнала женщину, которая сидела за столом дежурной у входа в Британский музей. Я улыбнулась, показывая ей свой пропуск, и спросила: «Как у вас сегодня дела?» – надеясь, что она поздоровается со мной, назвав по имени. Она кивнула, показав, что я могу пройти, и я поняла, что она меня не помнит. Я проследовала в круглый читальный зал.
Войдя, я подняла глаза на прекрасный купол потолка (я видела, как это делают туристы), пытаясь снова, как когда-то, испытать душевный подъем при мысли обо всех хранящихся тут книгах, при взгляде на все эти головы, склонившиеся над учеными занятиями, и надеясь обрести комфорт в знакомых звуках откашливаний и потягиваний носом. Ряды столов располагались как спицы колеса, расходясь от центра к полкам по кругу. Моя привычная спица указывала на три часа: обычно я сидела в предпоследнем кресле. Но в этот раз мое место уже освещала лампа, и над моим столом сгорбился какой-то мужчина. Я отыскала пустое кресло возле входа, куда просачивался уличный шум и сквозняк.
Заполняя карандашом знакомые формуляры, я заказала те же книги, которые изучала после того, как получила первое письмо от мистера Либермана. Я подумала, что могла пропустить упоминание о мосте или о его архитекторе. Ожидая своих книг, я поинтересовалась насчет старых номеров ирландских газет. Я уверяла себя, что мне просто любопытна история Кары, что я вовсе не проверяю, говорит ли она правду. Служитель за стойкой сообщил, что они хранятся в другом месте – в Колиндейле, но что сейчас этот филиал временно закрыт на ремонт. С его помощью я сумела удостовериться, что битлы действительно играли в Дублине в ноябре 1963 года, но я так и не нашла фотографию юной Кары с тушью, потекшей по щекам.
Когда принесли мои книги, оказалось, что я ничего не пропустила и что в них не упомянут никакой другой архитектор кроме тех, которых я уже отметила для себя и проверила по другим источникам. Но в одном из томов я более пристально изучила пару фотографий Линтонса, на которые в прошлый раз лишь мельком взглянула. На первом снимке женщина в эдвардианском платье[24] сидела за железным столиком под тем самым портиком, где мы с Карой и Питером завели обыкновение завтракать. На коленях у нее лежала собачка, а на лице застыло угрюмое выражение, свойственное всем, кому приходилось замирать перед камерой на заре фотографии. На столике стояли чашка, блюдце, чайник. Фото, конечно, было черно-белое, и я толком не могла разобрать узор на фарфоре. Интересно, подумала я, не Доротея ли это?
Читать бесплатно другие книги:
