Горький апельсин Фуллер Клэр

17

Спустя какое-то время Питер вернулся и нашел меня в заброшенном розовом саду. Мне не хотелось идти обратно в дом. Казалось, теперь он таит в себе какую-то угрозу, его пустые комнаты и пропыленные углы выглядели зловеще, а ведь совсем недавно я думала, что все это так прекрасно. Я невольно поверила, что сам дом проделывает со мной эти трюки, пытаясь свести с ума или отпугнуть.

– Давайте поедем куда-нибудь пообедать, – предложил Питер. – Кара спит.

Я взглянула наверх, на окно из спальни.

– Я уверен, все у нее будет нормально.

Я поднялась по главной лестнице и почти уже вошла в обитую сукном дверь, ведущую в комнаты для прислуги, когда вдруг впервые заметила, что в нише, чуть дальше по коридору, теперь стоит мраморная статуя, отсвечивающая белизной в сумраке: обнаженный юноша, даже без фигового листка. Подойдя, я заметила, что он весь лоснится: видимо, его трогали тысячи пальцев тех, кому случалось пройти мимо. В одной руке он держал виноградную гроздь, а в другой – чашу, словно произнося тост в собственную честь. Вакх. А потом я поняла, что он не мраморный, а гипсовый, и, когда я постучала костяшками пальцев по его бедру, оказалось, что он пустой внутри.

Наверху, на чердаке, я распахнула все двери, проверяя, не прячется ли кто-нибудь за ними, и поспешно переоделась из вышитого женского халата в длинный мужской, шелковый, в сиреневую и серую полоску. Под него я поддела аж три плиссированные нижние юбки, затянув пояс вокруг средней, чтобы они не сползали. Я сделала узел на затылке и сунула один из вееров в черную театральную сумочку, которую повесила на запястье. Я даже не стала смотреться в зеркало, которое недавно появилось у меня в ванной.

Питер отвез меня в город и припарковался возле «Хэрроу». Будь у меня выбор, я бы предпочла какое-нибудь другое место, помня, что произошло, когда я пыталась попить чаю в этой гостинице, но мне больше нечего было предложить. Питера здесь приветствовали по имени, и метрдотель слегка кивнул мне. Я чуть было не достала веер и не начала им обмахиваться, но он быстро провел нас в обшитую деревянными панелями столовую с толстыми узорчатыми коврами. Здесь все блестело, звуки казались приглушенными. На подложках под тарелки изображались сцены охоты, а шторы были из алой парчи. Скучные бухгалтеры и адвокаты в костюмах восседали за столами темного дерева, вместе со своими присмиревшими женами и притворно застенчивыми дочками-подростками. Я представила себе, как опрокидываю их тарелки им на колени, разрушая эту мирную атмосферу. Разве они не понимают, что Питер – Питер! – пригласил меня отправиться с ним обедать? Я пыталась успокоить расходившиеся нервы.

– Будем бифштекс? – спросил Питер, когда мы уселись друг напротив друга и я бессмысленно таращилась в меню, снова и снова перечитывая первую строчку.

Он просмотрел список вин.

– Бутылку «вольне», – обратился он к официанту, который тоже сделал небольшой аккуратный поклон.

Прежде чем он удалился, Питер попросил еще два двойных джина с тоником – пока мы будем ждать остального. Я не видела, сколько стоит вино, но Питер обмолвился:

– На меня скоро свалятся кое-какие деньги. Сегодня мы не будем ни на что скупиться.

Когда официант вернулся с бутылкой и откупорил ее, Питер объявил:

– Думаю, его должна попробовать дама.

Служитель поднял брови, но налил мне чуть-чуть в бокал, и я повертела в нем жидкость, понюхала ее, поболтала ее во рту – как мне показывал Питер. Я слишком отвлекалась на все прочее, чтобы заметить запах или вкус напитка, но все равно кивнула, и нам налили вино.

Мы начали с паштета и сухариков «мельба»[28]. На краю каждой тарелки лежали ломтики тонко нарезанного огурца. Из-за своего волнения я чувствовала себя особенно голодной. Питер наклонился ко мне поближе, говоря о содержимом музея, о том, как это удивительно – что помещение не нашли военные, хотя оно годами пряталось у них под носом. Он налил еще вина и зажег нам по сигарете. Кусочек моего сухарика соскочил с тарелки и улетел под стол, и я отхлебнула вина, чтобы скрыть смущение. Я рассказала ему об одном доме на юге Франции: я слышала, что к нему не притрагивались сотню лет, потому что владельцы умерли, а кто наследники – неизвестно. Его сокровища обнаружили только недавно.

– В Оксфорде вы занимались историей? – спросил Питер.

– Да, в Святом Хью.

– Вы в те времена никогда не сталкивались с Мэллори? Она училась в Святой Хильде.

– Что она изучала?

– Классическую литературу. Мы познакомились в «Сотбис». Просто смешно, что она со своим дипломом вынуждена была довольствоваться ролью секретарши, а я разве что английский в школе углубленно изучал и мог похвастаться соответствующей строчкой в аттестате – и все-таки тут же заполучил хорошую работу.

Я чуть не рассказала ему, что провела в Оксфорде меньше года, что в конце моего третьего семестра мать заболела и мне пришлось поехать домой за ней ухаживать. В тот раз она в конце концов выздоровела, но я так и не вернулась в университет.

– Не помню такого имени, – призналась я.

– Она была немного такая… синий чулок. Так ведь это называется? Полная противоположность Каре. В Мэллори меня привлекал ум, а что касается Кары, то тут все свелось к какому-то… Не знаю. – Казалось, он жалеет, что начал эту фразу. – Думаю, она мне просто нравилась… Но я все-таки жалею, что не учился в университете, – продолжил он после паузы. – Что у меня этого не было – обучения ради самого обучения. Я очень торопился – начать зарабатывать деньги, отправиться в Лондон, продвигаться вперед. А было бы неплохо проводить время так: немного поучишься, немного повеселишься. Мэллори мне рассказывает – рассказывала – всякие истории о том, какие у нее там бывали развлечения.

Похоже, он действительно сожалел, что все это упустил.

– Вы с ней по-прежнему иногда общаетесь?

– Да не так чтобы. Одно время я надеялся, что мы можем остаться друзьями, но это давалось слишком тяжело. Хотя мне очень не хватает нашей с ней дружбы. Все это, конечно, моя вина. Но расскажите, как вам-то жилось в Оксфорде? Наверное, весело было?

Но тут принесли бифштексы, и наша беседа прервалась. Официантка в черно-белой форме ложкой выкладывала из алюминиевых блюд морковь, зеленую фасоль, мягкий сыр с цветной капустой. Когда мы стали резать мясо и кровь потекла по овощам, Питер заметил:

– Жаль, что Кара вегетарианка.

– Вегетарианка? – переспросила я. – Но она же всегда готовит и курицу, и рыбу. – Я вовсю орудовала зазубренным ножом.

– Говяжья вегетарианка. – Он прожевал кусочек мяса. Зубы у него были идеально ровные. – И телячья. Она ничего такого не позволит иметь в доме. Вы наверняка заметили.

Я не знала, чего он хочет – чтобы я посмеялась или посочувствовала ей.

– Наша экономка делала очень вкусный суп с говяжьими голяшками, когда мы жили вместе с отцом, – поведала я и глотнула еще вина, чтобы запить мясо. По моим венам заструилась знакомая теплота и уверенность.

– Полагаю, Кара и от этого бы отказалась, – проговорил Питер.

– Она верит, что коровы – священные животные?

– Во всяком случае, она их явно обожает.

Он улыбнулся, и мы какое-то время смотрели друг на друга – дольше, чем необходимо. Потом мне пришлось отвести взгляд. Я вмяла вареную картофелину в кровавую жижу, растекшуюся по тарелке.

– Не беспокойтесь, – произнес он, протягивая руку в сторону моей – той, что с ножом.

– Да нет, я не настолько беспокоюсь, – сказала я, а он проговорил одновременно со мной:

– Кара отлично побудет в доме одна.

Я совсем не думала о том, каково там Каре. Опустив нож, я ждала, чтобы он взял мою руку в свою, но он взял собственные нож и вилку и продолжил есть.

– Когда мы вернемся, она наверняка будет крепко спать, – заметил он, вновь приступая к трапезе.

Я допила вино и наполнила наши бокалы. Некоторое время мы ели молча. Потом я сказала:

– Простите насчет дрозда. Не надо мне было об этом упоминать.

– Вы правильно сделали, что его похоронили. И потом, вы же не могли знать.

– А в чем дело?

– Это одно из ирландских суеверий Кары. Если она случайно опрокидывает стул, то крестится. Если первый весенний ягненок окажется черным, это дурная примета. А если у нее чешутся ладони, значит, ей привалят деньги.

Питер поскреб собственную ладонь черенком ножа, и мы оба засмеялись. Женщина за соседним столиком повернулась посмотреть, и я знала, что она думает: какая милая пара, как замечательно обрести любовь в таком сравнительно позднем возрасте.

– А что там про черного дрозда?

– Не уверен, что сам понимаю. Она что-то такое бормотала, когда я вел ее укладывать. Если птица залетит в комнату, это предвестие чьей-то скорой смерти. У Кары в голове все перепуталось: католицизм, протестантизм, ирландские поверья. Если птица влетит в комнату и запоет, это означает одно, а если она пронзительно закричит – другое.

– А если она вообще никаких таких звуков не издает? Просто мечется по комнате, бьет крыльями, а потом умирает?

– Тогда вы превращаетесь в очень находчивую женщину, отыскиваете лопату и зарываете эту чертову тварь.

Наклонившись друг к другу, мы снова рассмеялись.

– А потом еще добываю обрезок доски, молоток и гвозди, – добавила я. – Надеюсь, вы не против, что я ими воспользовалась.

– Конечно нет.

– Я заметила кровать в подвале, – продолжала я.

И хотя он сидел опустив голову и, казалось, всецело сосредоточился на еде, на несколько мгновений его челюсти замерли.

– Если вам нужно поделиться с кем-то, вы знаете, что я всегда…

– Да, спасибо, – бросил он и помахал официанту.

– Простите, – выговорила я, думая, что сейчас он попросил счет и отвезет нас домой.

Но он заказал еще одну бутылку «вольне», и, когда ее принесли, мы даже не стали трудиться предварительно дегустировать содержимое.

– И вас там не было утром? Внизу?

– Где – внизу?

– В подвале.

– Вы говорили, что вам что-то послышалось. Шаги?

– Да. Они двигались ко мне по центральному коридору.

– Это просто дом гуляет. – Он предложил сигарету.

– Гуляет?

– Ну, оседает. На внешнюю часть воздействует изменяющаяся температура воздуха, а внутренняя приспосабливается к нашему обитанию. Так или иначе, это был не я и не Кара, а больше в доме никого нет.

– Почему вы так уверены?

– Потому что это было бы просто смешно. Неужели бы мы до сих пор их не увидели? И это были бы не просто силуэты в окнах или шаги в коридоре.

Я затянулась.

– Слушайте, – произнес он. – Логика подсказывает, что дом скрипит и трещит – или же…

Казалось, он передумал – и заозирался в поисках официантки, которая развозила десерты на тележке.

– Или? – спросила я.

– Или же все это у вас в голове.

Я глотнула еще вина. Мне было неприятно, словно меня только что отчитали. Но зато подумалось, что теперь я буду бояться меньше. Он прав: логика – та штука, которая изгоняет демонов.

Мы сменили тему разговора, поболтали о других обедающих, сочинили для каждого свою историю, решили, что все в этих людях очень забавно. Подошла официантка, толкая перед собой тележку с десертами.

– Что вы нам посоветуете? – Питер улыбнулся ей.

– Я? – отозвалась она. – Не знаю.

Судя по всему, к ней вообще никогда раньше не обращались с таким вопросом, да от нее и не требовалось, чтобы она разговаривала с посетителями.

– Вы же не станете утверждать, что никогда тайком не похищаете кусочек чизкейка, когда никто не смотрит?

На щеках у нее заалел румянец, и я вспомнила, как Кара уверяла, что Питер – любитель бездумно пофлиртовать.

Мы оба заказали по бисквиту со сливками и шерри. Питер опрокинул остатки второй бутылки вина в мой бокал и заплатил по счету. В зале было темно, и только его миловидное лицо озарялось свечой, которая стояла между нами.

Встав, я качнулась к нему, и он поймал меня за локоть, задев столик, так что один из пустых бокалов упал на пол, но не разбился. Адвокатская жена, сидевшая неподалеку, повернулась на звук, и мы с Питером посмотрели друг на друга и хихикнули. Спотыкаясь, мы выбрались из «Хэрроу Инн» и дотащились до машины. Весь обратный путь по главной улице городка с темнеющими живыми изгородями был как в тумане, если не считать того момента, когда машина вильнула, чуть не вылетев с дороги.

– О-оп, – произнес Питер, когда я повалилась на него, и мягким толчком посадил меня прямо.

Все казалось дико смешным.

На подъезде к дому я была уверена, что автомобиль вот-вот врежется в фонтан.

– Осторожно – Канова! – крикнула я, хохоча и ударяясь о дверцу, пока он объезжал препятствие.

– А вы разве не знали, что это, черт побери, подделка? – Брызгая слюной от смеха, он ударил по тормозам. – Контрафактный Канова!

– Канова – фальшивка снова!

Нам показалось, что это ужасно остроумно.

Войдя через незапертую парадную дверь, мы, помогая друг другу, стали подниматься по главной лестнице, причем я все норовила наступить на полы халата и чуть не падала, и мы то и дело шикали друг на друга. Я подумала, не пригласить ли его ко мне наверх выпить кофе, но тут вспомнила, что у меня нет ни кофе, ни даже чайника.

На верхней площадке, у двери, ведущей на винтовую лестницу, мы остановились. Мы стояли рядом, и я с готовностью запрокинула голову.

– Фрэнни, – начал он. – Я думаю…

Он встретился со мной глазами и опустил ладонь мне на предплечье. Это длилось недолго: я успела моргнуть всего раз-другой. Я была уверена, что сейчас он скажет, что хотел бы, но не может, не должен.

– …думаю, мне надо бы посмотреть, как там Кара, – закончил он.

– Конечно, – отозвалась я, делая шаг назад и нашаривая за спиной дверь, обитую сукном. – Конечно.

Мне понравилось, что мы с ним оба ведем себя как честные люди – противясь своему желанию.

Он двинулся по коридору к их комнатам. Я очень хотела, чтобы он хоть раз обернулся, и кровь во мне прямо закипела, когда он остановился и действительно оглянулся. Я не сомневалась, что выражение его лица означает желание и самоотречение.

– Вы должны почаще надевать это платье, – произнес он. – Вам идет. И не беспокойтесь, если кто-то будет на вас пялиться. Какое вам дело, что думают другие?

Он словно дал мне оплеуху. Я не заметила, чтобы на меня кто-то пялился – во всяком случае, на то, как я выгляжу.

– Что ж, – сказал он, – спокойной ночи, Фрэнни.

Я смотрела, как он удаляется. Когда он вошел к себе и дверь за ним закрылась, я повернулась и побрела наверх по винтовой лестнице, ведя костяшками пальцев по шершавой стене, обдирая их и не замечая боли.

Ночью я проснулась от того же звука в соседней комнате: кто-то встряхивал мокрое белье и царапал когтями оконную раму. Я подумала о доске, которой заколотила разбитое окно: может, она отскочила? Но я была уверена, что нет. Я лежала, вспоминая мать. То, как смерть съежила ее плоть, создавая впечатление, будто у нее, уже мертвой, успели отрасти ногти и волосы. Я вытащила из-под головы подушку, положила на лицо, вдыхая запах нестираного белья, и прижала ее к ушам. Задушить себя невозможно.

Утром я никак не могла встать. Поднялась в полдень, выпила три стакана воды и две таблетки от головной боли и забралась обратно в постель. Шум, который доносился ночью из-за стены, казался мне теперь чем-то невероятным. Позже, понастоящему проснувшись и увидев сияние дня, я долго еще лежала в постели, составляя вместе кусочки вчерашнего вечера, вспоминая с разочарованием, как Питер заметил, что фонтан делал не Канова. Я уверяла себя, что неправильно поняла его слова о моем халате: ему нравится одежда, которую я ношу, вот что важно. И я вспомнила, как он смотрел на меня, вспомнила прикосновение его пальцев к моей руке, когда мы стояли на лестничной площадке, и проскочила мысль, что он бы поцеловал меня там, будь он свободен.

И все-таки, поднявшись с постели, я надела прежний халат, а не тот, в котором была вечером. В голубой гостиной я потрогала изуродованных павлинов на обоях и вздрогнула, когда в зеркале отразилась согбенная фигура: носатое лицо, руки – словно лапы с когтями. Как мать на смертном одре. Но тут фигура разогнулась, распрямилась – это был Питер. В одной руке он держал рулетку, в другой планшет с листками бумаги, а за ухом у него торчал карандаш. Он честно работал.

– Привет-привет, – улыбнулся он.

Я глянула на свои руки и увидела, что они трясутся.

– С вами все в порядке? Извините насчет вчерашнего. Многовато выпил. – Питер тоже опустил взгляд. – Что вы с собой сделали?

Взяв меня за руку, он осмотрел мои содранные костяшки. Я выдернула руку. Я хотела, чтобы он знал, но чтобы мне не пришлось говорить ему об этом.

Дверь открылась, и вошла Кара в новом платье – зеленый шелк, широкий подол, ниспадающий от бедер к полу. Спина была открыта до самой талии, и лопатки у нее торчали, точно культи крыльев. По вороту платья были пришиты страусиные перья, выкрашенные в зеленый цвет.

– Что скажете? – Она начала кружиться в центре комнаты. Зеркало отражало мелькание зеленого пуха, который летел от перьев и падал вокруг нее. – Я нашла еще один гардероб, он весь забит нарядами.

– Прекрасная вещь, – отозвалась я.

Кара была прекрасна, но теперь я видела, что она это отлично знает. Мы с Питером смотрели, как она вертится, что-то мурлыча и улыбаясь сама себе.

– По-моему, птицы все равно попадают в дом, – прошептала я Питеру так, чтобы Кара не слышала.

– На чердак?

Он не отрывал от нее взгляда. Я не могла понять, что в этом взгляде – любовь или ненависть.

– Не могли бы вы посмотреть?

– Конечно. – Он свернул рулетку.

Кара перестала кружиться.

– Вы слышали среди ночи черного дрозда? – Она приподняла зеленую ткань платья, уронила ее. До материи добралась моль – проела нижнюю часть подола, обратив ее в кружево. – Он пел на тутовом дереве.

– Вы суеверны? – спрашиваю я Виктора.

– Как вы себя чувствуете, мисс Джеллико? – Он склоняется ко мне.

– Вы суеверны?

На сей раз я, видимо, произнесла это вслух, потому что он откликается:

– Черные кошки и кроличьи лапки?

– Да, всякое такое, – говорю я, и он наклоняется еще ниже, чтобы послушать. – Белые коровы и бабочки, полевые мыши и зайцы. Однажды я видела зайца в линтонсской библиотеке.

Виктор весь напрягается, надеясь, что в его руках окажется сеть, при помощи которой он может меня спасти. Детский сачок на палочке, который он опустит в бешено несущийся поток, где я верчусь в водоворотах. Он бы меня оттуда вытащил, если бы сумел. Но теперь меня уже ничто не остановит: меня несет по течению. Скоро я доберусь до водопада, и меня смоет с обрыва, и это будет конец.

– Считается, что это оборотни, – поясняю я. – Что они предстают женщинами. Кара держала под кроватью кусок заячьего меха. Говорила мне, что это делает ее более желанной для Питера и наделяет его мужской силой.

– И это помогло? – спрашивает он.

– Нет.

– Она ревновала вас к нему, верно? – интересуется он после короткой паузы. Ему хочется, чтобы эта беседа продолжалась.

– Вы верите в непорочное зачатие? – спрашиваю я в ответ.

– Верю, – говорит он чуть ли не с обидой в голосе. Он хороший актер. – Если мы будем это отрицать, значит, Христос был просто человек, а ведь мы знаем, что это не так. Он – Сын Божий. Воплощение Бога в Христе – один из краеугольных камней моей веры.

Я замечаю, что в комнате – одно из Помогающих Лиц. Он всегда демонстрирует рьяную религиозность, когда нас кто-то может услышать.

– Кара и об этом вам рассказывала? – шепчет он, по-прежнему пытаясь вытянуть из меня правду.

– А вы знали, – говорю я, – что даже в девятнадцатом веке ирландцы еще верили, что зайчихе не нужен заяц для того, чтобы зачать?

Виктор поднимает брови.

– Партеногенез, – говорю я (или мне кажется, что говорю).

Но фигура Виктора блекнет, и я снова вижу зайца в библиотеке. Он плачет, издает какой-то задушенный стон, тот звук, который они производят, когда страдают.

– Ш-ш-ш, миссис Джеллико, – говорит Помощник.

Я держу в руке горлышко бутылки из-под шампанского, нижняя половина отломилась, и края заострены, иззубрены. Заяц встает на задние ноги, а передними начинает боксировать, но при этом он делается выше ростом, его янтарные глаза проваливаются, вместо шерсти появляется человечья кожа, передние лапы обращаются в руки – и вот передо мной Кара, сбоку на голове у нее рана, широкая и кровавая. С моей бутылки на страницы книг падают капли.

Каждый день Кара ездила на велосипеде в город – за продуктами. Питер провожал ее без всяких комментариев, но, если она отсутствовала дольше двух часов, он, прислонившись к столбу ворот, все курил, высматривая на аллее клубы пыли от ее велосипедных колес. Не знаю, как бы он поступил, если бы она не вернулась. Мы хорошо ели, много (едва ли не слишком много) пили, то и дело потрошили музей, добывая там вещи, которые нам требовались или просто нравились. Мы пользовались медными кастрюлями, столовой посудой тонкостенного фарфора и хрустальными бокалами. Когда они слишком загрязнялись, мы приносили еще, а немытое складывали у стен и под столом.

Примерно неделю спустя после того, как мы с Питером ездили обедать, я, стиснув в руке бутылку с шампанским, зажав открытое горлышко большим пальцем (пузырьки все равно вырывались наружу), неслась сквозь деревья к озеру вслед за Карой и Питером, крича и смеясь. В свои двадцать лет я никогда так не веселилась. Луна серебрилась на воде.

Оказавшись на пирсе, мы, подпрыгивая и хохоча, начали стягивать с себя одежду – платья, халаты, брюки, цилиндр, – и я ловила проблески бледной кожи, белых конечностей, маленьких грудей Кары, подскакивающего пениса Питера. Добежав до края, Питер прыгнул вперед, и мы последовали за ним, вопя от холода. Я даже не вспомнила про то, что Кара несколько раз отказывалась плавать, уверяя, что не умеет.

Мы вынырнули, горланя, плещась и хохоча. В черной воде очертания наших тел сливались с тенью травы и тростника, подступавшего с берега, словно ряды стройных зрителей. Я молотила ногами и, когда мои ступни касались мягкой грязи, отдергивала их, создавая еще большее волнение на поверхности, так что наших голов, рук, плеч было не разобрать в поднявшихся брызгах. Скорее всего, прошло несколько минут, прежде чем мы хватились ее. Как это вообще возможно – чтобы трое вдруг превратились в двоих?

– Кара! – заорали мы с Питером. – Хватит шутить.

Нырнул ли Питер за веткой, которая могла оказаться бледным запястьем, или схватился за пучок травы, который мог оказаться волосами, и вытащил ее из-под воды, – или она без движения плавала на поверхности? Я так толком и не поняла. Только в следующий момент Кара распростерлась на берегу, а мы очутились рядом с ней, и вокруг нас висел запах пруда, к ее ногам прилипли водоросли, ступни и лодыжки были облеплены грязью, словно мы выкопали ее из земли с корнем, белую лилию, лежащую теперь на берегу в лунном свете. Питер нажал ей руками посреди груди, раз, другой, я слышала, как он считает, присев над ней на корточки. Ее живот и треугольник темных волос между ног приподнимались от толчков Питера, и я увидела, как раз перед тем, как Кара кашлем вернула себя к жизни, серебристые полоски поперек ее живота, словно звездные лучи, исходящие из ее межножья. У меня никогда не было детей, я никогда не вынашивала ребенка, но я знала, что это за следы. Я достаточно часто мыла мать, чтобы знать это.

Мать говаривала, что эти растяжки – моя вина, что я испортила ее тело, что, если бы не я, она бы оставалась необезображенной и стройной, как ее бездетная сестра, и отец никогда не пошел бы на сорону. После того как мать снова заболела, мне каждый воскресный вечер приходилось убирать посуду с крышки ванны у нас на кухне. Постелив на полу под окном два полотенца, я стопками составляла на них тарелки, чашки и вазочки. Я убирала разноцветные фланелевые полотенца, которые мы держали в ванне, и открывала краны, проверяя температуру локтем, а потом шла в спальню раздевать мать. После того как я помогала ей опуститься в воду, я мыла ее фланелью, а она лежала и командовала. Я обращалась с ней нежно и осторожно, но всякий раз она указывала, полотенцем какого цвета какие части тела в каком порядке протирать: такое-то – для подмышек, такое-то – для груди, такое-то – для промежности, хотя я так никогда и не выучила этот порядок, к тому же он никогда не повторялся.

Питер перенес Кару к дому, ее тело было обмякшим, но живым. Он успел натянуть брюки, а я всунула мокрые руки в халат: казалось, даже в таком экстренном случае каждому из нас требовалось соблюдать какие-никакие приличия, хотя Кара по-прежнему оставалась обнаженной. Я набрала для нее ванну, и он положил ее, бессмысленно глядящую на нас, в воду – и встал на колени рядом. Я опустилась на сиденье унитаза. Я не совсем понимала, что намеревалась сделать Кара. Мне пришло в голову, что, если бы она не хотела, чтобы ее спасли, она не пыталась бы утопиться, когда мы рядом, и я задумалась, возможно ли инсценировать такой эпизод для пущего драматического эффекта. Как способ заставить Питера и меня отвести взгляд друг от друга и снова посмотреть на нее. Могла ли она задержать дыхание, нырнуть и потом, когда Питер откачивал ее, сделать вид, что выплевывает воду? Но мне хотелось утешить Питера точно так же, как он утешал Кару. Мне хотелось сказать ему: все будет хорошо, если только он позволит мне помочь.

– Что я могу сделать? – спросила я.

– Все нормально, все у нас будет в порядке, – ответил Питер.

Мы втроем молча сидели так несколько минут (ну да, Кара скорее лежала), и тут вдруг я смущенно осознала и наготу Кары, и неподвижность их обоих. Ни он, ни она не смотрели на меня. Я принялась выковыривать чешуйки грязи из-под ногтей.

– Может, мне лучше принести рюмку бренди? – спросила я.

– Вам лучше лечь в постель, – отозвался Питер. – Мы справимся.

Я встала. Мне не хотелось уходить, не хотелось, чтобы меня исключали из этого круга.

– Притащу немного бренди.

Мне хотелось оказать им хоть какую-то услугу.

– Пожалуйста, – произнес он. – Просто ложитесь спать.

Поднявшись к себе, я не могла удержаться и заглянула в глазок – так быстро забыв обещание, которое дала себе во время поездки в Лондон. Я так и не убрала телескоп из-под половицы. Подняв доску, я смотрела на Кару, лежащую в ванне, попрежнему отвернувшись к стене, и на Питера, облокотившегося о край и бережно выбирающего водоросли из ее волос.

18

Утром Питер разбудил меня, постучавшись, и извинился, глядя мне в глаза, когда я ему открыла. Ему надо было отлучиться, и он спрашивал, не могла бы я присмотреть за Карой. Он не сказал, что мне следует делать, если она попробует устроить что-нибудь подобное вчерашнему, он вообще не упоминал про этот вечер, но я, конечно, ответила «да». Мне приходилось брать на себя немалую ответственность, но я по-прежнему хотела ему помочь.

Чистя зубы у окна ванной, я выглянула наружу и увидела, как Кара тащит стремянку по плиткам террасы. Я подумала, что мне надо бы спуститься вниз и остановить ее, и стала орудовать щеткой быстрее. Я отошла к раковине выплюнуть остатки пасты и прополоскать рот, а когда я вернулась к окну, лестница стояла под апельсиновым деревом и Кара уже забралась на верхнюю ступеньку. Мне пришлось высунуться сильнее, чтобы увидеть, что она делает. Солнце посылало блики сквозь искривленное стекло оранжереи. Кара потянулась, шаря руками в листве. Она покачнулась, и все мое тело дернулось, руки полетели вперед, ожидая ее падения, – точно я могла поймать ее, не отходя от окна. Я уже хотела окликнуть ее, но спохватилась, что от внезапного звука она может вздрогнуть, а я, даже если помчусь к ней опрометью, не успею вовремя. Подняв руку над головой, она быстро шевелила ею, я не хотела смотреть, но не могла оторвать взгляд. Кажется, она ухватилась за лист и потянула к себе одну из веток – задумав, вероятно, приготовить приправу к салату из уксуса, оливкового масла и апельсинового сока или сироп из горьких апельсинов, который мог бы подойти к сладкому бисквитному пудингу, хотя я знала, что эти плоды, скорее всего, окажутся совершенно несъедобными. Несколько штук упало вниз, и она слезла со стремянки на безопасную землю.

Я спустилась, мысленно составляя фразы, которые сказала бы Питеру, если бы она свалилась, изобретая оправдания, которыми могла бы объяснить, почему не сумела ее уберечь. Когда я вышла на террасу, Кара сидела на ступеньках оранжереи и грызла яблоко. Никаких апельсинов я не заметила.

– Сегодня мы с тобой вдвоем, – сообщила она. – Питеру пришлось поехать в Лондон.

– Когда вернется? – спросила я.

Она пожала плечами:

– У него там опять какие-то дела.

Откусив от яблока, она постучала пальцем по носу, сбоку. Я села рядом с ней, вытянув ноги. Она отшвырнула огрызок, и он запрыгал вниз по ступенькам, а потом замер под живой изгородью.

– Наверное, тебе хочется позавтракать, – произнесла она. – Наверху остались кое-какие вчерашние пирожные.

Когда я поднялась в их комнату, чтобы сварить кофе и взять бумажный пакет со сладостями, который, по словам Кары, лежал на холодильнике, я увидела, что посреди стола, в фарфоровой вазочке, выложены три горьких апельсина и что портрет кисти Рейнольдса (если это действительно Рейнольдс) исчез со стены над кушеткой, а на его месте висит кривой меч в серебристых ножнах.

– Я хотела пройтись к обелиску, – сказала я ей. – Порисовать там. – Я съела уже три пирожных, и во рту было липко от сладкого. Мы пили кофе и курили. – Не желаешь со мной?

Мне требовалось какое-то отвлечение, какая-то деятельность, которая заполнила бы время – до тех пор, пока Питер не вернется и я не передам ему Кару с рук на руки.

Она затушила сигарету.

– Ладно.

Мы отправились к озеру, миновали мост (наш трудовой порыв избавить его от зарослей заглох после первого же дня), пошли по противоположному берегу. Обелиск располагался на холме, над гротом. Когда-то он наверняка был виден почти из любой точки поместья, в том числе и из дома, но теперь вокруг него выросла целая буковая роща с изредка попадающимися елями, и за этими деревьями его вершина потерялась. Я читала, что когда-то эту вершину венчала свинцовая фигура двуликого Януса, но теперь она уже пропала. Через один из трех проходов мы выбрались на маленькую каменную площадку с изогнутой скамьей у задней стены. Позади скамьи имелась надпись: «Здесь погребен конь, принадлежавший Александру Линтону и в сентябре 1804 года во время охоты на лис прыгнувший в меловой карьер двадцати пяти футов глубиною со своим хозяином на спине. В октябре 1805 года он, под именем Бойся Мелового Карьера, с собственным хозяином в седле завоевал Охотничий кубок в Уорти-Дауне».

Тут я спохватилась, что забыла взять с собой краски, но у входа на площадку теснились деревья, и отсюда не открывалось никакого вида. Кара прочла надпись, и мы уселись на каменную скамью, глядя на бесконечные стволы.

– Питер попросил тебя не оставлять меня одну, когда его нет, верно?

Я посмотрела на нее и отвела взгляд.

– Ничего страшного, – добавила она. – Я знаю, он беспокоится, как бы я не наделала глупостей. Так он выражается. Но я никогда не буду ничего такого делать. Во всяком случае, без него.

Мне было неловко, что она говорит о своем желании покончить с собой – пусть даже в таких окольных выражениях. Я наивно полагала, что чем больше она будет об этом говорить, тем больше вероятность, что она действительно это сделает. Скажем, я могу не вспоминать о еде, но, если кто-нибудь произнесет слово «обед», я почувствую голод. Может, и с самоубийством такая же история?

– Иногда мне кажется, – продолжала она, – что это было бы окончательное наказание. Смерть. Не всегда хватает нескольких «Аве Марий». – Она печально рассмеялась.

– Но у тебя столько всего, ради чего…

– …стоит жить? – закончила она.

Фраза казалась пошлой даже прежде, чем вырвалась из моего рта.

– Меня больше волнует прошлое, – призналась она. – Те вещи, которые произошли после того, как мы уехали из Ирландии.