Самый приметный убийца Шарапов Валерий

Оля, подумав, заметила, что как-то грубо и не по-пионерски получается. Колька отмахнулся:

– Ерунда. Ты, главное, вслух не произноси, а лишь на сопричастность налегай, подчеркивай. Да что ты, в самом деле, как маленькая!

Оля задумчиво поводила по носу кончиком косы, как пуховкой:

– Вот и я смотрю, идея неплохая, но как-то совсем для малышей. У нас-то лосишки немалые.

Колька хмыкнул, потянулся с аппетитом:

– А что, по-твоему, наигрались они за свое детство? Санька тот же, Светка. Они, может, и рады бы в партизан поиграть, в казаков-разбойников – а им-то куда уж, «лосишки», как ты говоришь. А лосишки-то, может, спят и видят до сих пор, как бы дурью героической помаяться, спасти кого, лучше, конечно, страну. А вроде как не получается. Играть – все, нельзя, ребячество, а до крупного не доросли еще. Не то время.

– Правду говоришь, Пожарский, – кивнула Оля, снова помахав по носу «кисточкой». – А как это все провернуть…

– Проще простого. Сначала нужен штаб, причем строго тайный.

– Детский сад.

– Не умничай. Далее – цепочки отрядные, чтобы ясно было, кто за кем заходит в случае тревоги… то есть срочного созыва. Ну, там, система явок-паролей, а то и веревочек навяжем, как у Гайдара.

– Прямо тебе так и дали веревки переводить.

Колька прищурился:

– Во времена Тимура давали? Тебе в книгах все распишут, как же. Что, думаешь, в книжках все правда? Как веревочки протянуть, чтобы они мало того, чтобы во все дома шли, да еще колокольчики у каждого. Да и телефон откуда у Тимура взялся? Главное – идея!

– Снова твоя правда, – согласилась Оля, уже с некоторым благоговением. – А как сигналить, без веревочек да телефона?

– По-другому придумаем, ничего. Голубиной почтой. Или костры будем жечь.

– Сдурел ты совсем? – переполошилась Оля. – Нам голову снимут!

– Шучу я, шучу. Все ты буквально принимаешь. В общем, делать можно все то же самое, что сейчас делаешь, только тайно. Ну, проводишь ты одно собрание, а будет два – одно как положено, а второе – для «своих».

– Это как?

– Вот что у тебя по программе на эту неделю?

– Да много всего. О важности общественной работы, о дружбе с книгой, проработать хулиганье, политинформация, ну, там, повысить внимание к старшим. Пора наверстывать сбор вторсырья… Кстати, о Саньке – скандалит: чего, мол, впахивать бесплатно, если тот же старьевщик чистоганом выложит, – не удержалась, наябедничала Оля, – а ведь начальник штаба отряда. Вот и проводи с таким воспитательную работу.

– По шее? – деловито предложил Колька.

Ольга подавила вздох.

– Не педагогично так.

Она снова вздохнула, но все-таки вставила следующие сомнения:

– Мысль здравая, не нравится идея добро делать тайно. Как-то получается, что заставляешь, используешь их вслепую, что ли…

Пришла пора Кольке прищуриться:

– Это что за разговоры такие контрреволюционные, эсеро-меньшевистские? То есть, по-твоему, надо было сначала всех просветить и лишь потом освобождать, а революция подождала бы, пока темное крестьянство освоит азбуку?

Оля даже рот раскрыла:

– Ах ты провокатор! Как не стыдно! Что ты передергиваешь, я совсем не про это!

– В таком случае у меня все, – решительно подвел он черту, поднимаясь и натягивая майку. – Я тебе идею подкинул, а ты, коли такая умная, развивай.

И снова – очередной штаб пионерской дружины, как и положено, раз в две недели, и снова собрались четыре начштаба и парочка активистов, вожатых отрядов. Оля, чтобы скрыть отвращение, делала вид, будто что-то записывает.

«Школа вожаков! Вожаки, как же, – думала она, кидая исподлобья злые взгляды, – в лучшем случае рыжие собаки да шакалы Табаки, и то никудышные. Тоже мне, отрядные заводилы! Глазища-то какие, слипшиеся и снулые, как после блинов на Масленицу!»

Внешне-то все гладко было. Добросовестная Настя Иванова проводила политинформацию. Толково, пусть и нудно, бубнила про главные задачи внешней политики, про создание прочной системы безопасности в Европе и на Дальнем Востоке, про назначение СЭВ, про пагубную линию Тито. Но слушали разве что Настины подружки, такие же, как она, отличницы и отрядные вожатые. Остальные даже вид не делали, что слушают. Начштабы вызывающе скучали.

Оля вглядывалась в хорошо знакомые лица: «Что с этими людьми? Ведь год назад у них глаза горели, даже когда они спали. Еще месяц назад не люди были – факелы! Как они ловили каждое слово, даже в холода ходили с распахнутыми пальтишками, чтобы галстуки были видны. А теперь это даже не кто, это уже совсем что!»

Светка – маячок, такая неизменно открытая, воодушевленная, всегда готовая мчаться вперед, к подвигам, спасать мир, горбушки таскающая воробьям, – сидит, собрав лицо в кулачок, с выражением кислым, как у сварливой бабки у подъезда.

Психованный Санька, с его огромным добрым сердцем, – почему он теперь, демонстративно откинувшись, чуть не качается на стуле и горестной тряпкой болтается на тощей шее несвежий галстук? И прямо-таки написано у него на лице: «Это вам надо, а мне все до фени».

Наконец Иванова иссякла.

– Спасибо, Настя, садись. Товарищи, вопросы?

Вялая рука поднялась:

– А можно быть свободным?

Этот Витька Маслов. Старше всех, себе на уме, проныра. Глазища-тарелки наглые, с прищуром. Уши лопухами, всегда по ветру – где бы что сгоношить. А ведь всего-то тринадцать! Не раз ловили его на торговле папиросами, и от него самого иной раз попахивало табачищем. Врет да оправдывается, что мать посылает, жрать дома нечего, денег в семье нет, а ведь ложь, ложь! Один он в семье остался, мать работает на текстильной фабрике, на хорошем счету, зарабатывает неплохо.

Оля, еле сдерживаясь, спросила:

– Куда ты так торопишься, Витя? Иди-ка сюда, расскажи товарищам.

Маслов, даже не думая подниматься и тем более отдавать положенный салют, начал, по-блатному растягивая слова:

– Тороплюсь, потому что времени жалко. Работать надо, семье помогать, а мы тут вола пинаем. Маршировки, линейки, песни. Сплошной форс.

– Сюда, говорю, иди, – чуть поддав стали в голосе, повторила Оля. О, зашевелился, вышел, хоть и нагло пожав плечами.

– То есть ты, начальник штаба Маслов, смысла в пионерской работе не видишь? – вкрадчиво, по-змеиному уточнила Оля.

От такого предположения его все-таки передернуло, наверное, фантомные явления совести, по старой памяти. Во, чуть губы дрогнули, немного побелели. И все же держится по-прежнему нагло, говорит даже немного снисходительно:

– Игрушки это, для маленьких. Я сразу в комсомол. Я – коммунист.

Тут и Санька вальяжно вскинул два пальца:

– И я. Что мы, в самом деле, железки собираем, шагистикой занимаемся, песни распеваем – что, это главное, что ли? Настоящим делом бы заняться.

«И раз, и два, и три… главное – не разораться», – и Ольга мягко пригласила:

– Делом, говоришь. Хорошо. Подойди-ка сюда.

– Мне и здесь неплохо, – огрызнулся Санька, чуть спав с лица.

– Подойди-подойди, чего боишься? – ласково подначила она.

Расчет оправдался: надувшись лягушкой, Приходько с деланой независимостью, вразвалочку подошел, встал возле Маслова.

– Вот стул, Саша. Садись и сними-ка ботиночки.

– Это зачем еще? – немедленно вскинулся он.

– А что такого? Боишься, что шнурки обратно не завяжешь?

Тут не сдержалась, прыснула Светка. Оля знала страшную тайну: Санька до сих пор путается в пальцах, обувку ему сестра завязывает, но это – под строжайшим секретом.

И снова – в яблочко. Санька, свирепо сопя, уселся и стянул сперва один, потом второй ботинок. По комнате распространился терпкий запашок грязных портянок.

– Обувайся, начальник штаба Приходько. А ты, начальник штаба Маслов, не откажешься рассказать товарищам, что у тебя в карманах?

– Права не имеете, – чуть побледнев, заявил тот.

– А ты чего боишься, что скрываешь? – вежливо удивилась Ольга. – Мы же не обыскивать тебя собираемся. Ты сам, как сознательный вожак, пионер, в порядке советской дисциплины, просто покажи, что у тебя в карманах.

Маслов, демонстративно пожав плечами, подошел к ее столу и принялся опустошать карманы. Заскорузлый платок, бечевка, грузило, какая-то бумажка… шлеп! На пол выскользнула початая пачка папирос.

– О, цигарки чьи-то.

– Подними, – негромко распорядилась Ольга.

– Что? – как ни в чем не бывало спросил Маслов.

– Подними.

– Да не мои это.

– Не смей врать.

Маслов, снова дернув плечами, теперь оскорбленно, повиновался.

В пионерской стало тихо-претихо.

Оля, прищурившись, переводила взгляд с одного лица на другое. Кто-то сразу прятал глаза, кто-то смотрел со святым недоумением – что за муха ее укусила?

– Скажите мне, товарищи, – начала она, – что я вижу перед собой?

Глянула на Маслова и Приходько: они уже совершенно пришли в себя, стояли в вольготных позах, осев на одну ногу, делая вид, что все происходящее их не касается и что ждут они не дождутся, когда все, наконец, закончится.

Оля, глубоко вздохнув, продолжала:

– Что за отбросы? Что за чурки в галстуках? Вы над кем смеетесь, скалите зубки свои плохо чищенные? А, Маслов?

– Что сразу Маслов? – вскинулся тот, но Оля жестом приказала: захлопни рот.

– А знаете ли вы, что вас уже нет? Померли вы уже, разлагаетесь и воняете, слышишь, Маслов? Слышишь, Приходько? Говорить что угодно можно, но все – все! – видели, как несет от вас, ленью и гадостью.

– Чего сразу «несет»! – взвился теперь уже Санька, а Оля, отвернувшись, продолжала:

– Вы иуды, понятно? Даже хуже! Вы клятву давали, и вы ее не исполнили. Это у нас-то только видимость, шагистика, а, Маслов? А почему? Да потому, что на большее ты не годен. Только на мыло. И ты, Приходько. Это ты – сплошная видимость, бревно, на бревне – тряпка.

Санька инстинктивно вцепился в галстук.

– Тряпка. Пионер – это факел, галстук – огонь! Галстук – это только тогда галстук, когда носящий его живет, как ленинец, дышит, как ленинец. А если вам все до лампочки, зачем вы его носите?

Иванова подняла руку:

– Но все-таки, Оля…

– Погоди, Настя, хотя спасибо, что вмешалась. А то тут вот некоторые старшие товарищи говорят, что все у нас враки, а младшие и не возражают?

Названные «товарищи» оскорбленно надулись, но глаза попрятали.

– Давайте на вас посмотрим, вы сами-то не враки? Утром на линейке – вы пионеры, юные ленинцы, на уроках – бараны ленивые, вечером – вертихвостки, шпана да спекулянты. Это ваша жизнь – сплошное вранье. Вы гореть должны, а вы воняете, ясно?

Оля хлопнула по столу, повысила голос:

– Ваш сознательный товарищ Настя битый час втолковывает вам: не время расслабляться! Ничего еще не кончилось, враги кругом, враги лютые, и куда страшнее, чем фашисты. Они стягивают силы, точат зубы, и будет еще не одна война, и лютее этой. Вот завтра уже надо будет показать, из какого теста кто сделан. Что вы покажете, а, Приходько? Портянки грязные да гонор? А ты, Маслов, талант к спекуляции? Вы забыли, что самое дорогое у человека – это жизнь, что дается она лишь раз, и… что?

Иванова подняла руку:

– «Прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое». Надо спешить жить…

– Молодец! А вы куда спешите, Маслов?

Опустили глаза начштабы, и уши у них были, как у обычной шпаны – ярко-красные, огненные.

– На толкучку? Цигарками из ворованного табака торговать? Приходько тоже спешит-торопится, сразу в коммунисты. Ждут его в компартии, плачут: где же товарищ Санька? А товарищ Приходько портянки стирать ленится, с теткой ругается, не то и матерно. И ведь ваши кандидатуры отбирали особо, утверждали с директором, – без особых угрызений совести соврала Оля, – доверились вам…

Тишина висела – плотная, густая, душная.

– Ну, довольно, товарищи. – Оля опять хлопнула по столу.

– Как это? – спросила Светка тоненько.

– А так. Я никого не держу и никого не боюсь. За уши в светлое будущее тоже не потащу – хотите себе врать, вонять мумиями ходячими – ваше право. И галстуки можете снять, вопрос об исключении решим в особом порядке.

– Оля! – тихонько взвизгнула Иванова и тотчас закрыла рот ладошкой.

Ольга, решительно выдвинув подбородок, собирала со стола бумаги, карандаши, записную книжку – дурацкий свой дневник, в который надлежало записывать все наиболее яркое и интересное в жизни дружины, наблюдения, вопросы ребят, разговоры, настроения, – а там были только глупые рисунки и слова в столбик: «Нет смысла. Нет смысла. Нет смысла. Устала. Устала. Пусто. Пусто. Ну и пусть!» Укладывала все это в портфель.

И все-таки, в дверях уже, повернувшись, сказала:

– Кто желает жизнь новую начать, первый шаг к ней сделать – сегодня, после занятий вечерней школы, жду здесь.

– Но как же… – проскулил кто-то.

– Трусы могут не приходить! Кто не трус, того жду. Никто, кроме присутствующих, не должен знать. Пароль: «Будь готов», отзыв: «Всегда готов». Кто опоздает – пеняйте на себя, не пустим.

– Так закрыто же будет, – пискнула Светка, делая большие глаза, – как же?

– Как хотите, – отрезала неузнаваемая Ольга, – считайте это проверкой. У меня все. Свободны.

И, захлопнув дверь, удалилась.

Расчет был вернейший. Всем было прекрасно известно, как проникнуть в помещение школы. При желании – проще простого: через те же вечно открытые окна уборных на первом этаже. Ни сторожа, ни решеток-ставней на окнах не было и в помине. Единственное по-настоящему ценное – дрова на подтопку, если совсем холодно будет, а трубы рванет, – директор Петр Николаевич хранил особо, за семью печатями в отдельном сарае. Вот там все было по-серьезному – замки плюс собака. В самом же помещении школы брать было откровенно нечего, стало быть, и охранять незачем.

Спешно призванный на помощь Колька одобрил:

– Толково придумано!

Когда они в четыре руки чертили карту района, чтобы успеть к вечерней тайной сходке, он все не переставал восхищаться:

– Я же сказал: ты сможешь! Твоя идея лучше моей. Орел, Гладкова! Это у тебя с детства, помнишь, ты нас на кладбище потащила? Вот-вот!

Триста лет тому назад, а то и тысячу… до войны, в общем, Ольга, уже тогда любившая всех организовывать и сплачивать, решила положить конец детской войнушке двор на двор.

– Бросайте свои подначки и дразнилки, что вы как маленькие! – так и заявила мелкая Гладкова, с двумя косичками и вот такенными щеками – глаз было не видать.

– Смотри-ка, борзая какая! – поддразнил Илюха Захаров. – Что, сразу поколотить?

Он и тогда был здоровый, да к тому же беспристрастный – заденет девчонка, получит и она. Неудивительно, что у Оли затряслись губы, и все-таки она продолжила:

– Чего зря кулаками тыкать. А вот пошли на кладбище вечером? Кто струсит и не дойдет – тот и проиграл.

– Что проиграл? – поинтересовался Колька, который тогда мог еще носить короткие трусы, особо никого не смущая.

– Все! – решительно заявила девчонка.

– А делать что будем? – спросил Альберт, который обо всем любил уговариваться заранее.

– Картошку печь, – предложил Илюха, потирая пузо.

– Страшные истории рассказывать, – добавила Надька Белоусова.

– Как маленькие, – презрительно фыркнула Оля. – В сторожку гробовщика влезем!

Поразмыслив, собрались пять девчонок и четверо мальчишек. Уговорились, что это страшная тайна, ни одному взрослому – ни-ни, иначе не пустят (вон, Альбертика заперли – враки, сам наверняка струсил). В итоге пришлось прихватить кого-то из мелких, потому что те грозились наябедничать старшим.

Не вечером, конечно, но все же хорошо после обеда, когда уже смеркалось, собрались и пошли на новое кладбище. Чтобы пойти в сторону старого, что за озером и железной дорогой, никто и не заикался.

Мальчишки немедленно принялись дурачиться, подначивали серьезных девчонок, то и дело отбегали якобы до ветру, а сами пугали из-за кустов.

– Детский сад, – фыркала, бледнея, Настя Рыбкина (сгинувшая потом в эвакуации).

– Пи-и-ть! Дайте воды-ы! – завывал не своим голосом, тряся ветки, шутник Вовка Лисин (погибший при бомбежке в сорок первом).

Малыши сами собой оказались в хвосте. Непривычно притихшие, не думавшие ныть и проситься домой, они упрямо семенили вслед за старшими. Но большинство из них, едва покинули знакомые дворы, дружно повернулись и пошагали назад.

Вереница следовала далее. Дорога поднималась, потом опускалась в небольшой овраг, сильнее ощущалась сырость, и сумерки сгущались все больше. Тут начали отваливаться и те, что постарше: отходили поодиночке, стремясь не привлекать внимания, каждый в свое время, на какой-то только им видимой черте. Как будто дальше им было нельзя.

Но и те, что дошли – Оля, Настя, Колька, Илюха и пара отважных малышей, надувшихся, чтобы зареветь, но не заревевших, – остановились.

Перед ними границей пролегала дорога, за которой возвышались густо растущие, нетронутые деревья кладбища. Смотрела пустыми глазницами-окошками давно брошенная сторожка, к стене которой до сих пор были приставлены кресты, деревянные и витые, кованые.

Молчали. Мысль о том, что в таком месте можно болтать, а тем более печь картошку, казалась преступной. Постояв, так и отправились, не евши, назад – тихие, торжественные, в полном молчании. Не решились.

…– Ты за меня тогда спряталась, – вспомнил Колька, обводя контур красными чернилами, – смешная такая.

– От всей компании только и остались, что мы с тобой, Илюха да Надька Белоусова, – зачем-то сказала Оля, орудуя карандашом и линейкой.

Колька понял: пора прекращать:

– А ну, отставить. Я тебе про другое толкую: сработало же! Туда шли кучей нахалов, вернулись почти что боевым отрядом.

Так получилось и в этот раз: пришли все присутствовавшие на историческом штабе дружины плюс те, кого сочли достойным притащить. Сосредоточенно, быстро и бесшумно проникли в закрытое помещение, собрались на тайную сходку, на которой была провозглашена программа тайного общества помогальщиков.

– Строгий секрет, – предупредила Ольга.

– Точно, – поддержал Приходько, – болтунам – петля! – Но, уловив неодобрительный взгляд Оли, поправился: – Ладно, по шее.

– Итак, товарищи, – начала Ольга, строго оглядывая присутствующих, – все вы в школе по пять-шесть часов, но остальное время вы живете среди взрослых, все знаете, все видите, все слышите. Вы думаете над жизнью, вы сами видите, как много еще в ней надо сделать!

Одобрительный гул.

– Быть пионером – это не только носить красный галстук. Быть пионером – это улучшать окружающий мир, постоянно думать над тем, что в нем можно переделать к лучшему!

Ясно звучит готовность помогать, думать, нетерпеливое ерзанье. Оля подняла руку, требуя тишины.

– Мы с вами знаем, как это бывает: в школе пионер, а чуть за порог – и – как с цепи сорвался, лишь бы в кино или побузить. А ведь без нас «большевики не обойдутся», помните? Некоторые из вас пристают к чужим, а то и грабят ребят, запугивают…

– Это кто?! – возмутился Маслов, нервно пряча руки за спину.

– Сами знаете кто. Мы пока не будем на этом останавливаться, ведь не так важно, что ты натворил, куда важнее, как исправился. Внимание на карту.

Оля не без гордости повесила на доску плоды их с Колькой трудов. Повисло благоговейное, восхищенное молчание.

– Сейчас мы с вами разделим зоны влияния, составим график патрулирования. Глядите вокруг себя внимательными глазами, замечайте непорядки и общими силами боритесь с ними. Увидите, что жизнь наша станет куда интереснее!

…В веселой, таинственной кутерьме пронеслись несколько месяцев – как не бывало. Тем более что единого штаба не было, потому что в районе за последнее время отыскать более или менее уединенное место стало трудно, скорее, невозможно. Завалы частично уже разобрали, на их месте или уже велось строительство, или только разравнивали площадки под него. На тех же, что еще оставались, трудились военнопленные, и влезть туда было сложно. Да и по шапке получить можно было совершенно спокойно. Поэтому назначались сходки во всяких интересных местах, обходясь паролями-явками. Так было еще загадочнее, и всем нравилось.

Ольга ликовала, но, как выяснилось, рано: в обществе помогальщиков зрел раскол – обычное дело даже при самом верном партийном курсе (как учит нас история). Причем иудушкой оказался не кто иной, как Приходько, а беспринципным подпевалой – хитроумный Маслов.

Супруги Остапчуки как раз возвращались с маменькиных именин с ночевкой. Проходя с платформы насквозь через дачный поселок, усмотрели возмутительный факт: на одной из пустующих дач прыгали и тряслись ветки красивой, усыпанной плодами антоновки.

– Ваня, глянь на этих гаденышей! Средь бела дня безобразничают! – возмутилась жена.

– Погоди, сейчас приструним, – пообещал Саныч, подбирая подходящую палку. И, будучи опытным городошником, от души залепил точно по одной из копошащихся на дереве фигур. Злоумышленники с горестным визгом посыпались с веток. Было слышно, как они трещат по кустам, разбегаясь, точно мыши из потревоженного мешка с зерном, стучат каблуками, взбираются на заборы.

И вдруг калитка распахнулась изнутри, и из нее, не торопясь, даже вальяжно, появилась нахальная фигура в куцем пальтишке, картузе и ботинках, просящих каши. Выглядел наглец вполне обычно, если бы не выпирающий причудливыми холмами живот: за пазухой было полным-полно чужих яблок, а он, гад, даже не думал прятаться.

Вразвалочку подойдя к Остапчукам, он скинул картуз:

– Мое почтение, Иван Саныч. Желаете? – И, вытащив из-под рубахи сочное налитое яблочко, протянул сержанту.

Этого Остапчук стерпеть не мог. Уточнив у жены, дойдет ли она одна, и получив заверение, что дойдет, он крепко ухватил воришку за холодное ухо и потащил, не слушая возмущенных воплей, прямиком в отделение.

А там уже было людно: Акимов разговаривал с возмущенной гражданкой Ивановой, в промежутках порыкивая на несовершеннолетнего Маслова, который сидел – нога на ногу, руки на груди кренделем и, задрав сопливый нос, хранил гордое молчание. Рядом с ним на скамейке стояла корзина, полная яблок. Антоновка – как разглядел Остапчук.

Гражданка Иванова излагала леденящую душу историю о пропаже новенькой, только что купленной сковороды «чугунной, нашлепка вот тут, на боку, арт-Сталинград, ручка ухватистая с дыркой для подвешивания, распиленная для удобства», которая была оставлена на общей кухне остывать после торжественного ритуала прокаливания.

– Новехонькая, – со слезами в голосе причитала женщина, – третьего дня купила. И без присмотра сковородка была-то – ну, от силы с полчаса, и никого чужого на кухне не было, дочка забегала чаю согреть. Что же такое творится-то, на нищету позарились! Только голову приподняла, граждане, старая-то сковорода еще от мамаши моей осталась, с до революции еще!

Акимов, с выражением безнадеги на лице, добросовестно записывал все подряд. Остапчук даже хмыкнул – учишь его, учишь…

– Ты, гражданка Иванова, не переживай, – внушительно заявил Иван Саныч, – найдем твою сковородку, если будет на то счастливая удача. Тут сама видишь, что происходит, – он для наглядности потряс захваченное ухо, – волна преступности…

– Все у вас хиханьки, – проворчала пострадавшая. – Вы найдите сперва такую сковородку, потом зубоскальте. Галина ваша за пропажу такую голову бы вам отъела!

– Ну-ну…

– А, – отмахнулась Иванова, расписалась, где указано, и ушла.

Акимов, разминая затекшую шею, с наслаждением разогнулся. И удивился:

– О, и Приходько тут?

– Сам видишь. Сидеть! – скомандовал Остапчук, и Санька устроился рядом с Масловым, задрав свой нос рядом с его. – В чужом саду яблоки воровал, да не один.

– Остальные где?

– Разбежались.

– А этот что не убег?

Саныч осекся, недоуменно поскреб подбородок:

– А точно. Приходько, ты чего не сбежал?

– Больно надо, – не без презрения отозвался тот.

– Ага. – Акимов поднял бровь, глянул на Остапчука. Тот спросил, кивнув на Маслова:

– Этот что?

Сергей пояснил:

– Да вот, выловил на толкучке. Спекулировал, негодяй.

– Яблочками, стало быть? – со значением уточнил Остапчук, помедлил, вздохнул и принялся снимать с пояса ремень. Одновременно он вел с сослуживцем такого рода разговор:

– Я так понимаю, Сергей Павлович, что во всем виновата безотцовщина и полное отсутствие воспитания. Взрослым некогда, кровь проливают, комсомол у станков стоит, вот и разболтались. Не понимает подрастающее поколение повестки дня. А в итоге возникает устойчивая криминальная ячейка, то бишь устойчивая группа – шайка… Так?

– Пожалуй, – осторожно поддакнул Акимов, бросив взгляд на «задержанных», у которых небрежные позы сменились на совершенно иные: ручки, сложенные на груди, переползли под седалища, нахально сузившиеся глазки вытаращились и полезли на лоб.

Остапчук, вынув ремень, сложил его вдвое и звонко хлопнул полотном о полотно:

– Вот я и думаю: пока руководство в отсутствии, имеет смысл разъяснить ребяткам их заблуждения. Как полагаешь?

Акимов неопределенно хмыкнул и плотоядно оскалился, а сержант продолжил:

– Ну-с, кто первый на порку?

– Права не имеете, – пролепетал Приходько, меняясь в лице.

Остапчук посоветовал:

– Ты рот-то закрой, а то я вас заставлю друг друга высечь. Тогда совершенно неловко получится.

– Забавник ты, Иван Саныч, – заметил капитан Сорокин, появляясь, как всегда, неслышно и не вовремя.

Остапчук смутился от нежданного комплимента, а начальник продолжил:

– Что у нас на обед сегодня?

– Несовершеннолетний Маслов, спекуляция, – доложил Акимов, козырнув.

– Такого же рода Приходько, кража, – добавил Остапчук, вдевая ремень на место.

– Неправда, – негромко и спокойно заявил Санька.

– Что же ты, гаденыш, городишь, – возмутился сержант, – когда я тебя сам за ухо выловил. Остальные вот сбежали.

Сорокин некоторое время молчал, переводя взгляд с одного пацана на другого, потом, сделав выбор, указал на Приходько:

– Ну-ка, голубь, пойдем со мной. А этого вот, – он указал на Маслова, который снова сидел с безмятежным видом, точно его все это не касается, – поместите пока в холодную, пусть посидит, отдохнет.