Улица Яффо Шпек Даниэль

Глава

12

Нет большей боли в мире, чем потеря родины.

Еврипид

Амаль было шесть лет, когда она в последний раз видела родной город. Стояла ясная ночь, это был май 1948-го, примерно в это же время Морис поселился на улице Яффо, в какой-то сотне километров. С борта лодочки, отплывающей из гавани Яффы, силуэты церковных башен и минаретов вдруг показались маленькими и хрупкими. Не осталось почти ни одного освещенного окна, кое-где полыхали костры, а над умирающим городом летела падающая звезда. Амаль вспомнила, как прошлым летом она спала на крыше дома с Ривкой, своей подружкой-еврейкой, и братьями Амаль. Звездное небо, казалось, склонилось над ними, словно защитный купол, а они считали падающие звезды. Загадай желание, сказала Ривка, но никому не говори, иначе оно не сбудется. Но Башар, ее старший брат, разрушил чары, объяснив, что падающие звезды на самом деле – это валуны, летящие сквозь пространство и вспыхивающие в последний раз, перед тем как сгореть. А теперь Амаль видела те же звезды, что и тогда, но под ее ногами больше не было твердой земли. От угольно-черного моря ее отделяли только деревянные доски рыбацкой лодки. Внутри, крепко прижавшись друг к другу, сидели люди, которых было слишком много для этой лодки, а волны жадно бились о борт. Ноги Амаль насквозь промокли, и она дрожала от страха. Сильные мужчины рыдали, а у женщин уже не было сил успокаивать плачущих детей. Здесь, в море, было прохладно. Что сейчас делает Ривка, гадала она, спит ли она у себя дома или думает о своей арабской подруге? Может, тель-авивские гранаты попадают и в Неве-Цедек, в еврейский квартал около цитрусовых рощ? Отцы Амаль и Ривки, Жорж Бишара и Аврам Леллуш, владели землей в окрестностях Яффы, где росли лучшие в стране апельсины и лимоны. Во время сбора урожая девочки убегали в рощи и выбирали из корзин самые большие апельсины. Потом, сидя на прохладной земле, аккуратно вынимали мякоть, а в апельсиновой кожуре вырезали отверстия, чтобы сделать фонарики. Еще прошлым летом они танцевали вместе на свадьбе под андалузские песни, которые пели их отцы, несколько фальшивя, зато с большим чувством. Амаль вспомнила, что на отце тогда был тот же английский костюм и соломенная шляпа, что и сейчас, а на маме – белое летнее платье, в котором она выглядела как кинозвезда. Когда они поспешно покидали дом сегодня утром, платье осталось висеть в шкафу вместе со всей остальной одеждой; они взяли лишь два чемодана. И сумку, полную апельсинов.

Амаль была симпатичной, с правильными чертами лица и внимательными карими глазами. Даже в детском возрасте в ее обаянии было что-то взрослое, тихая смышленость, которая мгновенно уступала место страстности, едва она слышала музыку. Больше всего на свете она любила танцевать на бесконечных летних свадьбах. Ее родители не запрещали этого, они даже гордились своей девочкой, когда она подходила ко взрослым женщинам под песни Умм Кульсум [20], а те протягивали ей руки и с улыбкой показывали шаги танца, подбадриваемые барабанщиками и восторженными хлопками гостей. Но когда она с детской серьезностью объявила, что однажды станет знаменитой балериной и пригласит родителей в Париж, Мариам, ее мать, возмутилась, что это не профессия для порядочной женщины. «Но бабушка же танцует!» – возразила Амаль. Действительно, мать Жоржа, Ханна, в свои семьдесят лет была одной из самых неутомимых танцовщиц, особенно когда стала вдовой. Ханна, красившая седые волосы в рыжий цвет и расписывавшая руки хной, была тайной сообщницей Амаль. Родители внушали дочери, что некоторые вещи разрешены в доме, но запрещены за пределами семьи. Однако на следующей свадьбе Амаль снова танцевала с женщинами. Жорж баловал дочь – вызывая этим ревность двух ее братьев, к которым он относился гораздо строже, – возможно, потому, что понимал ее лучше, чем мать, поскольку сам любил музыку. Дом часто наполняли ритмы рэгтайма, которые он включал на английском граммофоне. А когда отец был в хорошем настроении, они с Амаль танцевали в салоне под эту музыку. Тогда его будто разом покидали все заботы, он снова становился молодым студентом, каким был в Лондоне до войны. Конечно, у такого джентльмена, как он, дочь не должна помышлять о неприличной профессии, поэтому он попытался направить ее музыкальный талант в более цивилизованное русло, подарив на Рождество блокфлейту и пригласив в дом учительницу музыки. Фрау Бухбиндер была светловолосой серьезной женщиной из немецкой колонии темплеров. Амаль училась быстро, но ей надоедало неподвижно стоять перед пюпитром, и через полгода флейта лежала в углу, а Амаль танцевала с подругой Ривкой на летних праздниках.

Еще зимой этого года, когда в кафе взрывались бомбы Иргуна и тысячи арабов бежали из Яффы, еврейские и арабские владельцы плантаций подписали пакт о ненападении, чтобы не подвергать опасности урожай. Политическая ситуация была напряженной, но люди по-прежнему жили добрососедски. В общем внутреннем дворе женщины присматривали за детьми друг друга и спорили о повседневных делах. Мужчины вели дела друг с другом, мусульманки в шаббат заглядывали к еврейским соседкам, чтобы зажечь плиту, а христиане приходили на мусульманское кладбище, чтобы отдать дань уважения умершим. Этот мир создавался веками. И всего нескольких лет оказалось достаточно, чтобы его разрушить.

Отец Амаль, Жорж, был энергичным предпринимателем с добродушными чертами лица и прекрасными манерами. У него были густые и всегда прекрасно ухоженные усы, настоящие английские ботинки, а костюмы ему шил лучший портной в городе. Он говорил на литературном арабском и на отточенном английском, который освоил в колледже Терра Санта. Со времен учебы в тридцатых годах к его палестинскому акценту примешивался лондонский оттенок, и если прислушаться, то можно было заметить, что и его арабский язык звучал уже иначе, чем раньше. Каждый ребенок в Яффе знал его зеленый джип «виллис», запыленный летом и покрытый грязью зимой. Жорж был уважаемым человеком не просто благодаря земельным владениям Бишары – ведь чем больше земли у семьи, тем выше она стоит в социальной иерархии, – но и потому что он много делал для своего города: не только жертвовал по воскресеньям на церковных службах, но и был другом мэра-мусульманина, которому часто помогал пожертвованиями – на асфальтирование улиц, на городскую библиотеку и суповую кухню в серале. Его жена Мариам иногда шутила, мол, его подарки на праздники соседям – индейки, вино, оливковое масло и целые овцы – были более щедрыми, чем еда, которую он покупал для собственной семьи. Он учил своих детей, что единственным настоящим достоянием являются не деньги, а земля. Потому что ее никто не может украсть. Когда случался хороший урожай, он не клал деньги в банк, а докупал еще один участок земли, чтобы посадить новые деревья для следующего поколения, как это делали его предки. И в страшном сне он не мог предположить, что потеряет все это в одночасье.

Arous al-falastin называли они свой город, Невеста Палестины, и Arous al-bahr, Невеста моря. В отличие от религиозного и дождливого Иерусалима, солнечная Яффа, с ее газетами, библиотеками, кинотеатрами, театрами и процветающей экономикой, была культурным и экономическим центром Палестины. С тех пор как здесь появились пароходы, владельцы плантаций экспортировали свои цитрусовые по всему миру. Полтора миллиона ящиков в год. Каждый ребенок в Америке знал, что такое яффские апельсины. А каждый ребенок в Яффе изучал их историю: изначально фрукт был привезен из Индии, где он считался горьким лекарством и назывался на санскрите nranga. Арабские торговцы привезли его в Средиземноморье и назвали an-naranj. Через Северную Африку он прижился на Сицилии, где местные жители на свой лад переиначили название – un’ arangia. По итальянскому сапогу он перекочевал на север, а французы и англичане, для которых все круглое было разновидностью яблока, окрестили его pomme d’orange. Экзотический фрукт достиг Атлантического побережья, а оттуда – уже в облагороженном виде сладкого апельсина – попал в Палестину, и потому на палестинском диалекте его стали называть al-burtuqal, что означало просто-напросто «Португалия». В конце XIX века, когда культивирование апельсинов процветало, а растущая еврейская община начала возрождать библейский иврит в качестве повседневного языка, стали искать имя и для этого фрукта. И оно было найдено в Книге Притчей. Там говорится: «Золотые яблоки в серебряных прозрачных сосудах – слово, сказанное прилично». Хотя это была лишь метафора, но достаточно красивая, чтобы назвать плод tapuach zahav, золотое яблоко. Из него родилось новое слово, легче произносимое, – tapuz, тапуз.

Фермеры Яффы выращивали также лучшие в стране дыни, а еще инжир, груши, миндаль, абрикосы, виноград, сахарный тростник и табак. Поля соседствовали с городскими кварталами. Весной вся Яффа так сильно пахла цветущими цитрусовыми, что у многих приезжих перехватывало дыхание. Сразу после рождения матери натирали пастой из цветка апельсина лоб своих новорожденных детей, чтобы у них потом не было аллергий. Позже, когда Амаль вспоминала свой дом, ей достаточно было закрыть глаза, чтобы почувствовать этот аромат детства, который смешивался в ее памяти с благовониями в церкви Святого Антония и кардамоновым кофе на кухне бабушки. Большой дом, где она родилась и выросла, находился в южном районе Аджами, вдали от шума базаров и кофеен Старого города. Его стены были из твердого песчаника, прохладного летом и теплого зимой. Высокие голубые арочные окна в османском стиле и балконы, выложенные орнаментальной плиткой. С одной стороны можно было увидеть море, а с другой был разбит небольшой сад, где Жорж выращивал розы. Дом построил отец Жоржа. Теперь Мариам, мать Амаль, наполняла его жизнью – ее салоны были одними из самых популярных в городе. Там выступали музыканты и поэты, и они становились одновременно культурными и общественными событиями – здесь заключались браки, решались споры и собирались пожертвования. Мариам была красивой и необычайно высокой женщиной. Как и Жорж, она происходила из христианской семьи, но в отличие от него, купеческого сына, она росла в крестьянской среде, что определило ее хозяйственный и деловитый характер. Мариам была более собранной и рассудительной, нежели Жорж; в то время как он часто впустую растрачивал свою кипучую энергию, она обладала неисчерпаемыми запасами сил. Амаль не помнит, чтобы мама когда-то сидела без дела и чтобы дом пустовал. Хлеб каждое утро пекла бабушка в глиняной печи, и вообще она была главной на кухне. Только сладости, подаваемые на салонах, Мариам пекла сама, особенно Амаль любила маамуль – круглые печенья с апельсиновой цедрой, корицей, кардамоном и финиковой начинкой.

Цитрусовые рощи Бишары лежали к северо-востоку от города, в районах Абу-Кабир и Аль-Басса, где Яффа встречалась с молодым Тель-Авивом. Всего несколько десятилетий назад шестьдесят шесть еврейских семей купили совместно песчаные дюны у ворот Яффы, чтобы построить там современный пригород. В апреле 1909 года в газетах появилась ставшая скоро знаменитой фотография: хорошо одетые мужчины стоят в песках и разыгрывают по жребию участки нового города – на шестидесяти шести ракушках. Кажется, что они находятся посреди пустыни. Это происходило примерно там, где сегодня пролегает оживленный бульвар Ротшильда. Если фотограф повернул бы камеру вправо, была бы видна железнодорожная станция Яффы и красные черепичные крыши Неве-Цедека. За дюнами находились виноградники и цитрусовые рощи, а слева – деревня Шейх Муваннис с банановыми садами и пшеничными полями, на руинах которой позже будет построен университет. Тель-Авив был призван стать антитезой четырехтысячелетней Яффы – белым и европейским городом с прямыми аллеями, архитектурой в стиле баухаус и курсирующими точно по расписанию автобусами. Его называли «Холмы весны», хотя он был совершенно плоским. В арабско Яффе евреи и жили, и вели бизнес, хотя и оставались меньшинством, однако в еврейском Тель-Авиве не поселился ни один араб. Они считали Тель-Авив социалистической колонией, ну а тельавивцам южная Яффа казалась грязной и опасной. Что, конечно, не мешало всем посещать бордели на другой стороне. Благодаря притоку еврейских иммигрантов пригород быстро рос и вскоре выделился в самостоятельный город. Там ели гефилте фиш, чолнт [21] и борщ, а в Яффе по-прежнему предпочитали хумус, фалафель и пахлаву. Сегодняшняя Яффа – или то, что осталось от Невесты Палестины, – является частью Тель-Авива. И почти никто не помнит, что основатель государства Бен-Гурион, урожденный Давид Грин из Плоньска, однажды прибыл в порт Яффы, щуплый двадцатилетний парень, которого встретили крепкие руки арабского докера, когда он спустился по трапу с борта корабля в одну из шлюпок. Он был одним из тысяч других евреев, предполагавших, что попадут в безлюдную пустыню, но ошеломленных шумом, красками и запахами восточного города.

Семья Ривки Леллуш иммигрировала из Северной Африки в XIX веке и купила землю рядом с цитрусовыми рощами Бишары, которые жили в Яффе на протяжении одиннадцати поколений. В доме Леллуш говорили по-арабски на диалекте алжирских евреев. Они ходили в хаммам вместе с мусульманами и христианами, чтобы за кальяном обсудить дела. С тех пор как дед Амаля одолжил деду Ривки деньги, чтобы выкупить его сыновей с османской военной службы, семьи подружились. Когда в театре «Альгамбра» выступала великая египтянка Умм Кульсум, обе семьи в зале подпевали на арабском. Аврам Леллуш, отец Ривки, человек красноречивый, двух слов по возможности избегал: aravim (араб), когда говорил с евреем, и yahud (еврей), когда говорил с арабом. Он не доверял этим словам, которые прочерчивали границы в головах. Британская перепись населения свалила в одну кучу религиозных евреев Иерусалима с социалистическими сионистами на побережье, хотя то были люди из совершенно разных миров. А как «арабов» зарегистрировали не только крестьян и городскую знать, но заодно и всех кочевников скопом – правда, с пометкой, что лишь немногие бедуины являются настоящими арабами и большинство нееврейского населения принадлежит к «смешанной расе», однако раз они говорят по-арабски, то и называются арабами.

Для Леллуша и его друга Жоржа все были al ahl al falastin, народом Палестины. Это была левантийская мозаика с различными религиями и общей культурой, которая мыслила веками, а не десятилетиями. Но теперь под угрозой оказалось то главное, что издавна сплачивало людей, – уважение к соседу. Их самоочевидное, хотя и не лишенное проблем искусство жить и позволять жить другому было, возможно, самым важным достижением людей на Святой земле, где маленькие чудеса были частью повседневной жизни, но где и сумасшедшие были чуть безумнее, чем в других местах.

Когда соседи стали врагами? Кто бросил первый камень, с чего все началось? От Исаака и Измаила, от Иисуса или Мохаммеда? Нет. Вначале, говорит Жорж, были люди, любившие деньги больше, чем землю, – богатые мусульмане и христиане из Иерусалима, Бейрута и Стамбула. Для отца Жоржа они были предателями. Потому что торговали землей, не думая о тех, кто ее обрабатывал, – об арендаторах, феллахах. Он говорил: «Владей лишь тем количеством земли, какую могут обработать твои сыновья. Тогда ты никогда не продашь ее, ибо будешь любить каждое дерево, как будто в его ветвях течет твоя кровь».

На протяжении веков было заведено, что арендаторы оставались на полях даже при смене владельца поля. Их жизнь текла в ритме времен года, внуки пожинали то, что посеяли деды. Все изменилось в конце XIX века, когда сионисты принялись скупать земли и строить еврейские поселения. Поначалу они были желанны в Палестине. Ведь кроме уже возделываемых земель были пустоши, болота и степи. Но с ростом цен на землю даже плодородные поля стали просто деньгами. Некоторые покупатели нанимали посредников, чтобы не привлекать внимания. Местные жители слишком поздно поняли, что эти иммигранты из Европы и России приехали в страну не гостями, а чтобы основать собственное государство. С собственными партиями, профсоюзами, компаниями и собственным языком. Феллахи, в основном мусульмане, были нужны лишь на первых порах, но постепенно их заменили еврейскими работниками. Одним выдали небольшую компенсацию, а других насильно изгнали с их полей. И вскоре они появились на улицах Яффы поденщиками, попрошайками и ворами. Земля была их матерью. Потеряв ее, они потеряли и свое достоинство.

В кафе и в газетах все громче звучали призывы к сопротивлению. Некоторые мужчины решались на насилие. Каждая жертва разжигала новую вспышку гнева, за насилие мстили насилием. И хотя большинство людей держались спокойно, но страх и ненависть разрастались в сердцах. Люди искали защиту в собственной общине. Два национализма столкнулись друг с другом, как неудержимая сила наталкивается на непоколебимую стену. Жорж всегда успокаивал людей, если соседи затевали разговоры о предательстве. Его семья давала работу на полях изгнанным людям – в той мере, в какой могла себе это позволить. Когда разъяренные крестьяне напали на Хеврон, чтобы перебить всех евреев, Жорж пошел к Леллушу с соболезнованиями. А когда один из рабочих в поле, воздев к небу указательный палец [22], заявил, что евреи понимают только язык насилия, Жорж пристыдил его, напомнив о мусульманах Хеврона, которые прятали своих еврейских соседей от агрессивного сброда.

«Ты слишком долго жил в Лондоне, – говорили люди Жоржу, – наша родина катится в пропасть! Если мы ничего не сделаем, то станем меньшинством в собственной стране! Зачем эти проклятые англичане пообещали кому-то кусок земли, на который у них самих нет никаких прав! Отдали бы лучше свою Шотландию!» В 1917 году, когда министр иностранных дел Великобритании лорд Бальфур пообещал Всемирной сионистской организации еврейскую родину в Палестине, в стране проживало семьдесят тысяч евреев, около десяти процентов от всего населения. Через тридцать лет их было уже шестьсот тысяч. Но арабы по-прежнему составляли большинство – две трети. И евреи владели только семью процентами земли.

В конце 1930-х годов старший брат Жоржа поддержал арабское восстание. Аммо Башар, любимый сын своего отца, организовывал забастовки, прятал в доме подпольщиков и контрабандой перевозил оружие. Во время рейда в гавани он был застрелен британским солдатом. Арабские националисты прославили его как мученика. Британцы пришли в дом родителей Башара и Жоржа, выгнали вон семью и взорвали переднюю часть дома, чтобы преподать всем урок. Однако отца Жоржа это не сломило. Он восстановил дом с помощью соседей. Но следующей зимой умер от туберкулеза – хотя многие поговаривали, что от разбитого сердца. Стоя у его могилы, Жорж ощутил, как на плечи его ложится непомерная тяжесть. Он унаследовал семейное дело, женился, а на следующий год родился его первенец. Жорж дал мальчику имя в честь своего убитого брата. Башар. С тех пор, согласно палестинской традиции, Жоржа называли Абу Башар, отец Башара. И каждый раз, когда кто-то произносил это имя, Жорж вспоминал об убитом брате. Но он решил не тратить свое время на проклятую политику, а посвятить его семье. Ему хотелось жить. И показать своим детям, что есть лучший путь в будущее. Однажды англичане устанут и уйдут, думалось ему, и тогда в стране все станет проще. «Мы все – двоюродные братья: мусульмане, христиане и евреи», – говорил он детям. Именно это и есть истинный дух Святой земли, и настоящие патриоты учатся этому у дедушек и бабушек. «Не поддавайтесь ненависти. Любите соседей. Так написано во всех трех священных книгах».

Жорж по-прежнему верил в демократическую Палестину для всех. Аврам Леллуш, напротив, все больше узнавая об ужасах Холокоста, становился убежденным сионистом. Он считал, что страна должна открыть границы для всех евреев мира, чтобы защитить их от преследований. Жорж возражал ему, что Палестина попросту не сможет принять всех преследуемых евреев мира. Иммиграцию придется наконец ограничить, иначе начнется открытая гражданская война. Не Лондон должен определять квоты, а местные жители.

Жорж не был наивен. Он осознавал уязвимость своей общины, своего сообщества. В деревнях мало кто понимал, что такое нации и границы. Люди хранили верность семье или деревне. Высшие классы в городах тоже не выступали единым фронтом, здесь клан был важнее нации. Кланы Хуссейнов, Нашашиби и Халиди боролись друг с другом за власть и должности. Сионистское движение создало мощные национальные ополчения, а арабы были ослаблены и раздроблены после того, как британцы подавили их восстание. Многие крестьяне, не читавшие газет, ничего и знать не хотели о грядущей катастрофе, они привыкли веками жить под иностранным владычеством, сохраняя местную автономию. И лишь с опозданием постигли принципиальное отличие новой ситуации от прежних времен. Османы и британцы приходили управлять страной и собирать налоги. А не для того, чтобы расселять в стране свой народ.

Когда в ноябре 1947 года Жорж открыл газету, он пришел в ужас. Организация Объединенных Наций в Нью-Йорке разработала план раздела Палестины через головы палестинцев. Линии границ на карте вообще не соотносились с реальностью; они произвольно проходили через всю страну, разделяя места, которые традиционно были едины. 608 000 евреев получали 56 % земли, а 1,3 миллиона арабов – только 43 %. Иерусалим и Вифлеем должны были находиться под управлением ООН. Еврейская часть де-факто становилась двунациональным государством, в котором арабов будет почти столько же, сколько евреев. И самое абсурдное: чтобы в еврейской части получилось еврейское большинство, картографы просто отрезали Яффу с ее почти стотысячным населением от всего окружения – от окрестных деревень, с которыми она торговала и где находилось множество плантаций; так получился арабский островок посреди еврейского государства. Раньше можно было проехать на лошади на верблюжий рынок в Газе, на автобусе на пасхальную ярмарку в Иерусалиме или на такси в театр в Бейруте. А теперь этнические границы делили страну на части. Политики говорили о «переселении» и «передаче», как будто людей можно перевозить, как товары. Всего несколько месяцев назад, когда британцы разделили Индию и предоставили ее самой себе, сотни тысяч людей были убиты в жестоком хаосе такого «обмена населением» между индусами и мусульманами. И все же арабские и еврейские крестьяне Яффы по-прежнему пили чай вместе. На Рождество 1947 года семья Леллуш из еврейского квартала Неве-Цедек пришла в гости в дом Бишары в Аджами. Ривка играла с Амаль в саду, пока родители изо всех сил старались говорить не о политике, а об урожае. Затем они вместе пошли в кинотеатр «Аполло» на мультфильм с Микки-Маусом.

Через несколько дней, 4 января 1948 года, на площадь Часов в центре города въехал грузовик с апельсинами. Два еврея, переодетые арабами, припарковали его рядом с Новым сералем, бывшей резиденцией османского правителя. Они вышли из машины, скрылись в толпе, а вскоре город сотряс мощный взрыв. Стены сераля рухнули, похоронив десятки людей. Жорж был на базаре с Амаль и Башаром, когда земля задрожала. Он приказал Башару отвести сестру в безопасное место, а сам побежал на помощь.

Когда Жорж позже вернулся домой, его волосы были пыльно-белыми, а рубашка в крови; он рассказал, что переносил тела умерших к машинам «скорой помощи», но умолчал, что парамедики отказались забирать их, потому что они ухаживали за ранеными, которые еще дышали. Там были и дети, потому что в серале располагалась столовая для детей бедняков. В конце концов они повезли трупы в больницу на своих машинах; Жорж трижды ездил туда и обратно с бездыханными детьми на руках. «Слава Богу, что не наши», – сказала его жена. Он посмотрел на нее со слезами на глазах, не зная, что ответить.

Леллуш выразил соболезнования мусульманским и христианским деятелям и пожертвовал деньги пострадавшим. «Бегин – террорист, – говорил он, – Хагана никогда бы не сделала такого». Но ему больше не верили. Пролитая кровь разрушает доверие. Террор возымел эффект. В последующие недели, когда в городе взрывалось все больше и больше бомб, тысячи людей устремились с чемоданами на вокзал и в порт, опасаясь за свои семьи. Никто не мыслил об отъезде навсегда, все думали, что вернутся, когда ситуация успокоится. Представители высшего класса, у кого имелись дома в Бейруте или Каире, уехали первыми. Затем – средний класс, кто мог на время поселиться у родственников в Наблусе или Акко. Все больше и больше магазинов закрывалось, так что рабочие и служащие оставались без работы. Амаль теряла одну подругу за другой.

А потом случилась Дейр-Ясин. Когда-то это было просто название мирной деревни недалеко от Иерусалима. Ее жители заключили договор о ненападении с соседней еврейской деревней Гиват-Шауль. Утром 9 апреля 1948 года сионистские военизированные формирования «Иргун» и «Лехи» напали на спящих жителей, забросали дома ручными гранатами, убили мужчин, женщин и детей. Живых собрали на деревенской площади, некоторых расстреляли, а остальных погрузили на грузовики. Бойцы ограбили дома, вынеся ценные вещи и деньги, затем сложили убитых в кучу и подожгли. Тех, кто остался жив, доставили на грузовиках в Иерусалим и торжественно провезли по улицам. Пленники были в шоковом состоянии, еврейские прохожие плевали и бросали в них камни. Пятьдесят пять сирот, чьи родители были убиты, высадили у Яффских ворот.

В новостях говорили о более чем двухстах погибших. Позже будут спорить о точной цифре. Обе стороны сильно меняли число погибших в собственных пропагандистских целях. Их было только сто один, сказали они. Или сто двадцать пять. Но какое это имеет значение для умерших и для их родственников, которые не смогли их даже похоронить? В газете «Нью-Йорк таймс» видные евреи, включая Альберта Эйнштейна и Ханну Арендт, осудили ополченцев как террористов. Их командиры, родившиеся в Российской империи, Мечислав Бигун и Ицхак Езерницкий, не испытывали никаких угрызений совести. Ни одна газета не написала об ортодоксальных евреях из соседней деревни, которые прибежали и в ужасе кричали бойцам: «Воры! Убийцы! Это мирные люди! У нас было соглашение! Что вы наделали?»

Дейр-Ясин стала сигналом. Весть распространилась по стране точно лесной пожар; страх был заразен, как вирус. Амаль слышала, как по улице Хильве едет машина с громкоговорителем на крыше. Резкий голос с иностранным акцентом призывал арабов увезти своих женщин и детей в безопасное место, чтобы их не постигла беда. Амаль застыла в шоке, пока Мариам не взяла ее на руки.

– Не бойся, ya habibti [23], не слушай их, с нами ничего не случится.

Но все больше и больше арабов паковали чемоданы. Мужчины боялись за честь жен, матери – за жизнь детей. На улицах и рынках Палестины можно было увидеть семьи, толкающие детские коляски, груженные коробками и ценными вещами. В Яффе все больше и больше людей стекалось в гавань – только открытое море обещало безопасность. Молодые люди баррикадировали улицы мешками с песком. Мрачные, отчаянные, но плохо оснащенные бойцы. Еще недавно они работали пекарями, водителями автобусов или сборщиками апельсинов. Их поддерживали добровольцы из Арабской освободительной армии – небольшой группы иракских и сирийских наемников, имевших дурную репутацию в Яффе, потому что они приставали к женщинам и занимались грабежом. Было известно, что палестинское Сопротивление несет потери по всей стране. В деревнях и городах действовали добровольцы, но спонтанно и не скоординированно, в то время как сионистское ополчение было лучше обучено, организовано и оснащено. Радио Дамаска и радио Каира твердили, что арабские армии вторгнутся в Палестину, как только уйдут британцы. Но здесь, в Яффе, катастрофу было уже не остановить.

Жорж забил окна досками. Он спросил жену, не хочет ли она уехать. Мариам ответила: «Мы остаемся. Это наш дом. Только трусы убегают». Башар, старший брат Амаль, которому еще не исполнилось и десяти лет, рвался присоединиться к боевикам. Жорж приказал всем не покидать дом.

25 апреля 1948 года началось наступление на умирающий город. Из Тель-Авива Иргун обстреливал Яффу минометным огнем. Снаряды били по домам в течение трех дней и ночей. Нигде уже не было безопасно. Больницы перестали работать. Десятки тысяч людей, которые до сих пор упрямо оставались в городе, теперь обратились в бегство. В Маншие, на северной окраине города, защитники яростно удерживали свои позиции. Они выдержали первые атаки. Но затем сионисты изменили тактику. Вместо того чтобы наступать по улицам, они взрывали стены тесно построенных домов и прокладывали себе путь из комнаты в комнату.

В то же время Хагана атаковала деревни вокруг города. Салама, Кафр-Ана, Язур. Ополченцы окружили их с трех сторон, оставив открытым одно направление. Громкоговорители требовали от жителей покинуть дома. Одного упоминания о Дейр-Ясине было достаточно, чтобы вызвать массовую панику. Тысячи беженцев заполнили дороги на восток. Когда деревни, снабжавшие Яффу продовольствием, пали и обезлюдели, в осажденный город пришел голод. Продукты стали баснословно дороги. Поезда и автобусы перестали ездить. Дети не могли попасть в школу, а роженицы – в больницу. Полицейских почти не осталось, воры и мародеры наживались на крахе общественного порядка.

Оставшиеся арабские жители бежали в центр. Последнюю надежду они возлагали на британскую армию, которая подтянула танки, чтобы остановить сионистов. Но время было против арабов. 15 мая заканчивался Британский мандат. «Вы хотите вернуться домой живыми или в гробу?» – кричали в мегафон бойцы Иргуна британцам. Они взрывали дома, чтобы перекрыть дороги, забирались на танки и бросали внутрь динамитные шашки. Британцы отступили.

Что в конце концов заставило Жоржа и его жену бежать? Возможно, это был разговор с другом, Юсефом Хейкалом, мэром, который отвез на корабль собственную семью. Яффа падет, говорил он, британцы уступят Невесту моря сионистам. Но когда война закончится, все вернутся в свои дома. Возможно, Жорж не хотел видеть, как его любимый город капитулирует под натиском вражеского превосходства. Последней каплей стало беспокойство за старшего сына.

Ночью Башар убежал из дома. Жорж и Мариам искали его повсюду и наконец нашли на блокпосту в Маншие. Один из работников Жоржа, ставший бойцом, отвел их к мальчику.

– Он слишком молод, чтобы убивать, и слишком молод, чтобы умирать.

На поясе у Башара висели ручные гранаты, нелепо хлопавшие по его маленькому телу.

– Иди домой, – велели ему старшие.

– Я не трусливая собака, – огрызнулся Башар. – Если мы не будем бороться сегодня, завтра у нас не будет родины.

Мариам схватила его за воротник, втащила в джип, и Жорж поехал обратно по разбомбленным, вымершим улицам. Втайне он гордился сыном. Но в этот момент Жорж принял решение. Он был не против сам умереть, сражаясь за Яффу, даже напротив – он был бы горд. Но он никогда бы не простил себе, если бы не смог защитить своих детей.

Стояло нереально тихое утро. Громко лязгнул замок, когда Амаль вышла из дома вместе с братьями, а Жорж запер дверь. Ни свиста снарядов, ни сотрясений, ни рушащихся каменных стен. Только птицы щебетали в саду. Жорж отдал Мариам ключ. Она положила его в карман платья, а он взял чемоданы и сумку с апельсинами. Таксист, который всегда возил их в Бейрут и Иерусалим, уже давно уехал. Зеленый джип они просто оставили. Это будет небольшое путешествие, сказала Мариам, на корабле. Съездим в Бейрут к тете Мэй.

– Мы надолго уезжаем? – спросила Амаль.

– Скоро вернемся, – ответила бабушка.

Амаль, которая еще не знала, что эта фраза будет сопровождать ее всю жизнь, увидела, что бабушка отвернулась, чтобы скрыть слезы. Это не были слезы горя – они придут позже. Но слезы стыда.

Амаль навсегда запомнила путь до гавани, который в то утро показался ей как никогда долгим. По обычно оживленным улицам Аджами бродили только собаки. Амаль подумала о своих двух кошках, которых пришлось оставить в саду, потому что отец запретил ей брать их на корабль. Она держала за руку младшего брата Джибриля, а Башар с мрачным выражением лица нес на плече чемодан. Пахло дымом и мусором; и пожарные, и мусорщики перестали работать. Они шли мимо закрытой витрины аптеки «Аль-Камаль», мимо молчаливых каменных стен и пустых садов. Улица Хилве потеряла все свои слова. Там, где раньше на магазинах и кафе смешивались все языки города – арабский, английский, идиш, иврит, французский и итальянский, – теперь стояли только боевики со старыми винтовками. Ставни пекарни «Абулафия», круглосуточно продававшей хлеб, были закрыты. Каждая подробность того утра отпечаталась в памяти Амаль, словно сон или фильм, где каждую мелкую деталь показывают крупным планом, но в то утро все казалось ей нереальным. Воробьи, подбирающие объедки хлеба возле булочной. Перепачканная первая страница газеты «Фаластин» в сточной канаве – эту газету ее отец всегда читал по утрам в кафе – и запах пороха, долетавший с севера. Плюшевый мишка, выпавший из доверху набитой детской коляски, которую мужчина толкал через пустой перекресток. А еще люди, бегущие из северных кварталов, с совершенно неописуемым выражением в широко распахнутых глазах. Страх смерти. Это больше не был город Амаль, и фактически она была одной из последних, кто видел прежнюю Яффу: скоро старый указатель «Улица Хильве» – верхняя строка на английском, средняя на арабском и нижняя на иврите – заменят на новый, «Улица Йефет», – иврит сверху, арабский в середине и английский внизу. Театр «Альгамбра» с ослепительно-белым фасадом в стиле баухаус вскоре станет кинотеатром «Яфор». А иммигранты, не знающие ни слова по-арабски, заселятся в дома, владельцы которых полагали скоро вернуться.

Амаль чуть не упала на скользком тротуаре. В нос ударила тошнотворная вонь. Горы мусора скопились на извилистых улочках Старого города, ведущих к гавани. На порогах домов сидели матери, бежавшие с детьми на руках из разбомбленных домов, и старики, которые уже не знали, куда податься. Внизу, на портовой площади, между домами и берегом теснилась огромная масса народа. Амаль погрузилась в море колышущихся тел и в испуге крепко ухватилась за руку отца, который прокладывал себе путь сквозь толпу. Над забитой людьми площадью лежало мрачное, нереальное безмолвие. Когда-то воздух здесь переполняло живое многоголосье – пение матросов, возгласы рыбаков, нахваливающих улов, разнообразные наречия путешественников, – а теперь слышались только пугающие звуки: сиплые крики людей, проталкивающихся к лодкам, вопли и ругань; шум возникал внезапно и так же неожиданно смолкал, а потом вспыхивал с новой силой, когда на Старый город падал снаряд, – женщины кричали от страха, и толпа теснилась к воде. А там орали моряки, протягивая руки, чтобы втащить мужчин, женщин, детей и стариков на прыгающие на волнах лодки. Жорж прорывался вперед, держа за руку мать, а последней шла Мариам, толкая перед собой троих детей. Он выкрикивал название итальянского парохода, который должен был доставить их в Бейрут, «Мария Тереза!» – и в ответ ему откуда-то крикнули: «Мария Тереза!» Они добрались до причала, где матросы теснили в сторону людей, желавших попасть на качающуюся лодку. Жорж помахал билетами:

– «Мария Тереза»!

Матросы, уже собравшиеся отчаливать, подхватили Амаль, Джибриля, чемоданы и бабушку, и вот они оказались в слишком маленькой лодке, среди слишком большого количества людей. Двигатель завыл. Они не проплыли и двадцати метров, как волна перехлестнула через борт и пассажиров охватила паника. Все устремились к другому борту, лодка медленно накренилась, а потом в считаные секунды опрокинулась. Внезапно дно лодки под ногами исчезло. Все оказались в воде. Плавать умели лишь немногие. Как Жоржу и Мариам удалось спасти свою семью на Скале Андромеды [24], они и сами не поняли, но каким-то образом это получилось. Чемоданы затонули вместе с лодкой, какая-то женщина выкрикивала имя дочери.

Чуть позже итальянский пароход на их глазах поднял якорь и уплыл. Весь день они провели в гавани вместе с другими людьми, в то время как с севера, из Маншии, доносился шум битвы – все громче и сильнее. Выстрелы, взрывы, падающие стены. Ужас охватывал людей в порту. Они были беззащитны под открытым небом. Жорж перебегал от одной лодки к другой, чтобы найти возможность уплыть, но таких, как он, была тьма.

Из Маншии на портовую площадь продолжали стекаться люди – все больше и больше. Поезда не ходили, свободным оставался только выход к морю, и последние жители покидали свои дома или то, что от них осталось. Al bahr, al bahr, к морю, к морю! В Газу, Бейрут или Акку; никто не знал, где еще безопасно, но в любом месте казалось безопаснее, чем здесь. Люди смотрели на старые стены и не могли поверить. Их гостеприимный город обратился в город прощания.

Солнце уже опустилось над морем, когда Жорж наконец нашел шесть мест для своей семьи, по абсурдной цене, которую он заплатил не раздумывая. Рыбацкая лодка должна была отправиться на север, в Акку, а оттуда в Бейрут, иншаллах. Когда они отчалили, на гавань опустилась темнота. С моря были видны огни горящих домов Маншии. Другого света в Яффе и не было. Тель-Авив, напротив, был ярко освещен. Небо раскинулось над головами, бескрайнее и безразличное, Амаль увидела, как над башней церкви Святого Петра скользнула падающая звезда.

Рыбак взял курс в открытое море, а затем повернул на север. Из Тель-Авива прогремел залп, прощальный, утонувший в ночном черном море. С лодки ответили проклятиями и выключили позиционные огни. Бабушка шептала «Отче наш», пассажиры-мусульмане читали шахаду. Затем побережье Палестины растворилось во тьме, и Амаль погрузилась в лихорадочный сон без сновидений. Вскоре она резко проснулась, чувствуя, словно чего-то не хватает. Почему прекратилась сильная качка? И вдруг поняла: мотор не работает. Раздавались встревоженные голоса мужчин, тщетно пытающихся починить его, а затем, в жуткой тишине, – лишь удары волн о борт.

Глава

13

Никто не знал, что ждет их за пляжем. Было еще темно, когда мужчины вытащили лодку на берег и все выбрались из нее, замерзшие, растерянные, но живые. Где мы находимся, спросила Амаль у отца, который этого не знал. Где-то между Тель-Авивом и Хайфой, ответил рыбак, может быть, около Тантуры, Ум-Халида или Кесарии. Продираясь через кустарник, они взобрались на дюны. Жорж наказал детям держаться вместе. Амаль взяла бабушку за руку. Они нашли извилистую тропинку, по которой двинулись через чертополох и колючки, и наконец, когда рассвело, показались силуэты домов. Даже в полутьме было видно, что это арабская деревня. Старые каменные стены, куполообразные крыши, минарет на фоне утреннего неба. Люди с облегчением поспешили туда. До них доносились голоса и шум двигателей. Кто-то выкрикнул что-то в сторону деревни, но Жорж схватил кричащего за руку:

– Тихо!

Все остановились. И только теперь разобрали, что обрывки слов, которые они слышали, были на иврите. Короткие военные приказы. Затем тишину разорвал взрыв. Все припали к земле. Мариам бросилась на Амаль, чтобы прикрыть ее своим телом. Почва содрогнулась. Второй взрыв, затем третий. Камни градом сыпались сверху. Взрывали дома. Они медленно поползли назад, через колючки, через пыль, через оливковую рощу, под громом взрывов. Все думали об одном: а где же жители? Что с ними сделали? И что будет, если нас найдут? Они укрылись в оливковой давильне – тридцать обессиленных человек упали на земляной пол и тут же заснули. Только двое мужчин, рыбак и Жорж, остались дежурить у окон, усталыми глазами всматриваясь в поля. Амаль и Джибриль прижались к теплому телу матери. Позже Жорж вместе с Башаром и другими мужчинами отправились на поиски какой-нибудь еды. Женщины хотели тоже пойти с ними, разгорелся спор, и мужчины настояли на своем. Они вернулись с недозрелыми фигами, травами и ягодами. Вооруженных людей они не видели, но не видели также ни крестьян, ни женщин на полях. Только цикады стрекотали. Оглушительная тишина.

С наступлением темноты они отправились в путь, на восток, не понимая, где именно находятся. Они знали, что арабское государство должно возникнуть где-то дальше вглубь страны, в направлении Иордана. И надеялись, что там смогут укрыться от еврейских ополченцев. Их группа шла по проселкам, через поля, навстречу восходящей луне. Ноги горели. Потом наткнулись на дорогу. По ней дошли до перекрестка, где и обнаружили дорожные указатели. Позже Амаль часто задавалась вопросом, что случилось бы, если бы они тогда повернули на восток, с рыбаком и остальными. Если бы Мариам не настояла на своем. Ее родители жили в Лидде, в городке к югу от того места, где они оказались, и не очень далеко от Яффы, так что вместо похода в неизвестность она решила искать убежища у родителей. Она этого даже не стала предлагать, нет, просто решила, и ничто в мире не могло ее разубедить. Взяв за руки Амаль и Джибриля, она велела Башару следовать за ней. Жорж и его мать подчинились. Все-таки Лидда находилась на территории, которая, в соответствии с планом раздела, должна была отойти арабскому государству. Была надежда, что арабские бойцы защитят город – когда они наконец-то придут на помощь.

Поначалу казалось, что судьба благоприятствует плану. Их подобрал грузовик и довез в соседнюю Рамлу. Оттуда было всего несколько километров пешком. Издалека Лидда выглядела прежней, какой Амаль помнила ее по визитам к бабушке и дедушке, – сельская подружка шумной Яффы с ее кафе и клубами. Лидда мирно лежала на равнине, окруженная кукурузными полями, абрикосовыми и миндальными деревьями. Широкие аллеи акаций и низкие дома, каменные стены которых обвивала дикая бугенвиллея. Старый рынок, где окрестные крестьяне предлагали фрукты, овощи и животных – ослов, верблюдов и кур. Дом родителей Мариам был скромнее виллы Бишары: одноэтажное квадратное здание из светлых камней с зеленой входной дверью. Над дверной рамой Амаль увидела каменный барельеф, который ей всегда нравился. Святой Георгий, змееборец верхом на коне, покровитель палестинских христиан. В 303 году он был замучен и обезглавлен римлянами в Лидде, на родине его матери, потому что не отрекся от своей веры. По легенде, его стойкость произвела столь сильное впечатление на жену императора Диоклетиана, что она приняла христианство. Когда Мариам познакомилась с Жоржем, его имя показалось ей добрым знаком. Дом ее родителей находился напротив церкви Святого Георгия, возведенной над могилой святого, бок о бок с мечетью Аль-Хидр. Неподвижные головы пальм возвышались над домами, в залитом солнцем городе ощущалось напряжение, висело ожидание беды. Улицы были полны людьми. Старики и больные лежали в тени на матрасах, женщины сидели перед газовыми горелками, дети с давно не мытыми волосами бегали вокруг. Беженцы из деревень, окружающих Яффу. Салама, Джариша, Кафр-Ана.

Вопреки их ожиданиям, хозяева приняли их со смешанными чувствами. Мона, сестра Мариам, поблагодарила Бога, что видит их живыми, и сразу же захлопотала с угощением. Они уселись в круг за низким столиком и жадно принялись поглощать лаваш с хумусом, заатаром и оливковым маслом. Под высоким сводчатым потолком стояла приятная прохлада. Но Ибрагим, отец Мариам, явно не обрадовался их появлению. Он всегда отличался от Жоржа: если один был обходительным торговцем в английском костюме, то другой – гордым крестьянином в полосатом халате и куфии, сроднившийся со своими полями и укорененный в традициях. Отношения между ними никогда не были простыми, что объяснялось отчастью спесью, которую городской класс питал к феллахам. Ибрагим же стал сам себе хозяином, прикупил немного земли, и этого было достаточно, чтобы перестать работать на других землевладельцев. Когда он пренебрежительно отозвался о беженцах из окрестных деревень, Жорж понял, что тесть упрекает и лично его.

– Они бежали, как овцы.

– Ты что, не слышал про Дейр-Ясин? Про Эйн-Зейтун и Балад-эш-Шейх?

– Я лучше умру на своей земле, чем отдам ее врагу.

Жорж видел в глазах Ибрагима обвинение в предательстве. В те дни многие крестьяне обвиняли в этом представителей городского класса: мол, они спасались благодаря своему богатству, бросая народ на произвол судьбы.

– Я что, должен был отправить их в море одних? Твою дочь, твоих внуков?

– Я предупреждал тебя с самого начала. Сперва они покупают наши семена, а теперь стреляют в нас. Ты слишком любишь комфорт, Абу Башар. Боишься стать мучеником, как твой брат.

Никто ему не возразил. Легла тяжелая тишина. Амаль, не знавшая, что означает Дейр-Ясин, чувствовала только, что им здесь не рады. Затем пришли ее двоюродные братья Амир и Хабиб, уже почти взрослые мужчины. Пока все обнимались, Жорж задумчиво подошел к радиоприемнику и переключил станцию. Дедушка слушал Радио Дамаска, где круглосуточно звучали патриотические песни, а диктор призывал к героическому сопротивлению сионистам. Жорж переключился на «Голос Британии», где предлагалась более достоверная информация. Затем на арабскую службу Би-би-си и, наконец, несмотря на протесты Ибрагима, на «Голос Хаганы», поскольку понимал иврит. Амаль подбежала к дивану, где он сидел, забралась к нему на колени и стала слушать иностранный язык. Она первая заметила перемену: его небритое лицо будто устремилось к радиоприемнику, глаза лихорадочно заблестели, а губы задергались, словно повторяя каждое слово, – казалось, вся жизнь вытекает из него. Отец замер, как на фотографии, навсегда запечатленной в памяти Амаль: безжизненное, застывшее в шоке лицо, затем оцепенение перешло в дрожь, которая от губ и подбородка передалась глазам, и вот затряслась вся голова. Теперь это увидели и все остальные в комнате.

– Что такое, отец? – спросил Башар.

Жорж не осмеливался посмотреть детям в глаза. Он спрятал лицо в ладонях и прошептал:

– Почему, Аллах, почему ты оставил нас?

Невеста моря пала.

Все замолчали. Никаких горестных криков и причитаний, как обычно бывало при плохих новостях. Полная тишина в комнате и только непонятные слова из приемника.

Башар встал и выключил радио. Стало слышно, как дети играют в футбол на улице. Первая фраза, нарушившая тишину, прозвучала из уст Мариам:

– Мы вернемся.

На следующий день по Радио Палестины в последний раз прозвучало «Боже, храни короля». Верховный комиссар, сэр Алан Каннингем, произнес краткую речь и приказал спустить «Юнион Джек» с Дома правительства в Иерусалиме. Затем взошел на борт последнего крейсера в Хайфе, который спокойно и по расписанию снялся с якоря. Ни один араб и ни один еврей не пришли проводить его. Была пятница, 14 мая 1948 года. Вечером диктор по радио объявил, что евреи танцуют на улицах Тель-Авива, Иерусалима и Хайфы. Бен-Гурион провозгласил их государство. Амаль вымыла посуду, помогла Джибрилю почистить зубы и, уставшая, легла на матрас. Через открытую дверь она увидела Жоржа, который стоял с Ибрагимом в свете уличного фонаря перед входом в дом и курил. Она слышала, как дедушка сказал:

– Все они поднимали здесь свои флаги. Римляне, персы, турки, англичане… и в конце концов все они уходили.

Амаль обняла спящего Джибриля, с которым делила ложе. Все спали в одной комнате; днем матрасы складывали стопкой в стенной нише, ночью расстилали на полу. Несмотря на свинцовую усталость в ногах, Амаль не могла уснуть. Цикады стрекотали как сумасшедшие. Ожесточенная, одинокая тишина лежала над городом. Башар вышел на улицу к мужчинам. Потребовал и себе сигарету. Жорж покачал головой. Ты еще мал, возразил он. Башар потянулся к пачке в руке деда, взял сигарету и прикурил. Жорж хотел выбить сигарету у него из пальцев, но Башар отдернул руку. Впервые Жорж не стал настаивать. Возможно, от усталости, или же понимая, что не может остановить время, и втайне радуясь, что его сын уже не ребенок. Сейчас им нужен каждый мужчина.

Среди ночи выстрелы резко вырвали Амаль из сна. Она прижала к себе младшего брата. Рядом привстала с матраса Мариам. За окном раздавались радостные крики, и ей потребовалось некоторое время, чтобы понять, что стреляют свои. Открыв дверь, они увидели молодых вооруженных парней, бегущих по улице:

– Вставайте! Арабы идут!

Жорж включил радио. Амаль не понимала всего, что говорили взрослые, но главное уяснила: они больше не одни. Братья-арабы спасут их, и они вернутся домой. Волна облегчения, даже эйфории охватила людей и вырвала город из паралича. Мужчины выбегали из домов прямо в нижних рубахах, незнакомцы обнимали друг друга, а женщины раздавали бойцам сладости. Действительно, на следующее утро все убедились, что это не слухи: в полночь Дамаск, Каир, Бейрут, Амман и Багдад объявили войну новорожденному Израилю. Их армии пересекли Иордан и Голанские высоты и двинулись на Синай. Король Трансиордании Абдалла торжественно заявил по радио, что арабы спешат на помощь палестинским братьям и с Божьей помощью освободят Святую землю от сионизма. Радио Каира и Радио Дамаска обещали скорую победу.

Последующие несколько дней люди снова ходили с высоко поднятыми головами. Кафе были заполнены до поздней ночи, радиостанции играли патриотические песни, а речи арабских лидеров звучали на улицах. На короткий миг все арабы, от Каира до Багдада, стали единым огромным телом, вставшим на защиту своей гордости. Ссоры между лидерами померкли перед целью раз и навсегда стряхнуть общее иго колониальных держав, и сионисты стояли в одном ряду с англичанами и французами. Их считали такими же захватчиками из Европы, а еврейство были готовы принять как религиозную общину, но не как нацию. Арабские войска перешли границу, когда-то проведенную по песку Сайксом и Пико [25]. Говорили, что через несколько дней кошмар закончится. Перед мечетью и церковью люди танцевали дабку [26], чтобы придать себе храбрости. Амаль выбежала из дома, чтобы танцевать вместе со всеми. Никто не остановил ее, в такое время все было разрешено. Это был танец на вулкане. Страна была охвачена пламенем, но все же люди надеялись, что беда пройдет стороной. Они победят, потому что правда на их стороне. Потому что они живут здесь.

А потом Амаль впервые увидела мертвого человека в центре города. Это произошло неожиданно, и она оказалась к такому совершенно не готова. Его рука нелепо свисала из открытого джипа, а голова с окровавленными волосами подпрыгивала на металле кузова, когда молодые бойцы ехали по улице со своим трофеем. Машина промчалась мимо Амаль с матерью, когда те возвращались с рынка. Она увидела, что в машине лежит еще и мертвая женщина. У нее были короткие волосы, а летнее платье в цветочек было разорвано. Мариам перекрестилась и закрыла рукой глаза Амаль.

– Да помилует Аллах их души, – пробормотала Мариам.

Молодые парни, игравшие в нарды перед кафе, разом вскочили и вскинули вверх кулаки, приветствуя бойцов, словно произошло что-то великое. Амаль не понимала смысла происходящего, но поскольку никто не задавал вопросов, она решила, что смерть для этих двух человек стала расплатой.

– Что плохого они сделали? – спросила она, но Мариам не ответила.

Никто не ответил ей, да, похоже, никто и не задавался этим вопросом. Именно это и пугало больше всего. Лишь одно слово, «евреи», будто оно все объясняло. Деяния человека больше не имели значения, важно было только то, кто он.

Потом Амаль увидела, как из кафе выбежал Башар вместе с двумя двоюродными братьями, у обоих было оружие. Башар вскинул вверх кулак, что выглядело почти смешно, ведь ему было лишь десять лет, но, похоже, так думала лишь Амаль, потому что Амир и Хабиб тоже вскинули кулаки, вот только кулаки эти сжимали винтовки. На самом деле Амаль было не смешно, а не по себе – словно брат играл какую-то роль. Мариам кинулась к сыну, ухватила его за руку:

– Что ты здесь делаешь? Немедленно домой!

– Отстань от меня!

Башар вырывался, но Мариам была непреклонна. Держа сына за шиворот, она потащила его через дорогу. Униженный перед братьями Башар ругался почем зря. Амаль попыталась успокоить обоих, но и мать, и брат окончательно потеряли контроль над собой.

– Ну смотри, отец об этом узнает! – крикнула Мариам.

Башар с такой силой оттолкнул мать, что она упала, выпустив его. Он рванул за кузенами вслед за джипом. Амаль помогла матери подняться. Она никогда не забудет выражение стыда на ее лице. Башар вернулся домой только поздно вечером, и Мариам не сказала ему ни слова. Жорж должен был образумить сына, но Жоржа дома не было. Он ушел, пообещав жене вернуться к вечеру. Однако до сих пор не появился. Амаль узнала, что отец отправился в Яффу, тайком через поля, – проверить апельсиновые рощи, технику и, главное, дом. Он отсутствовал всю ночь и весь следующий день. Мариам попыталась уговорить мужчин поискать его, но даже для вооруженных людей это было слишком опасно.

Когда на рассвете третьего дня Жорж появился на пороге, Амаль испугалась, приняв его за незнакомца. Костюм был порван и грязен, на лбу засохшая кровь, глаза лихорадочно блестели – то ли от бессонницы, то ли от увиденного.

– Яффа – как туша на бойне, – сказал он. – На улице Бутрус все магазины взломаны, витрины разбиты, товары разграблены. Мыловарня Ханны Домиани, библиотека Сакакини, клуб Святого Антония, где мы играли в бильярд, все… как животное, которому вырвали кишки.

Его голос дрогнул.

– Сядь, – сказала Мариам, снимая с мужа пиджак, но Жорж беспокойно метался по комнате.

Башар и Джибриль обняли отца.

– Я хотел пробраться к нашему дому. Но они установили забор, прямо через центр города. Наш Аджами отделен колючей проволокой, точно в клетке. И полно солдат с автоматами и злыми собаками. Я не смог подойти ближе, но за забором были сотни, может, и тысячи людей, их держат там точно скот. Я узнал Оума Рашида и Камаля Гедая, аптекаря. Они согнали в Аджами всех арабов, которые прятались в своих домах. Мне удалось укрыться в разрушенном доме до наступления ночи, затем я пробрался к забору. Камаль держался все так же достойно, хоть костюм его и был в плачевном состоянии, а шляпа и вовсе исчезла. Увидев меня, он отвел взгляд, так ему было стыдно. Хотя это мне положено стыдиться – за то, что бросил их. Беги, сказал он, скорее!

Жорж не хотел говорить о том, что произошло дальше. Не при детях. Не в присутствии тестя. Только ночью, полагая, что остался наедине с Мариам, он рассказал жене дальнейшее. Амаль не спала, она босиком прокралась к зарешеченному окну, выходящему во двор, где сидели Жорж и Мариам. И все слышала.

Его остановил армейский патруль, искавший мародеров и арабов. Жорж пытался сопротивляться, его избили, связали и запихнули в джип, который перевозил пленных в Аджами. Ему повезло – один из солдат узнал его. Яков, сын Аврама Леллуша, которому не исполнилось еще и двадцати. Жорж приходил к ним в гости на рождение Якова, на его обрезание и бар-мицву. Яков был потрясен, узнав друга своего отца. Он не сказал ни слова, и Жорж понял, что лучше не открывать их знакомство. Яков переговорил с офицером, потом вернулся в машину и повез пленника в сторону Аджами. Они обменялись парой фраз. Как отец. Хорошо. А мать. Хорошо. Про их Яффу, которая уже не была их Яффой, оба молчали – так из суеверия или почтительности ради не говорят плохого об умирающем. На темном углу Яков остановился, развязал Жоржа и отпустил. Мазаль тов. На восток из города, через чертополох, в поля, в ночь. Когда Жорж бежал прочь от берега, сердце его взбунтовалось. Хотелось вернуться к морю, в прошлое, ко всему, что окружало его и взрастило его. Родина – это как кожа, и его кожа горела.

Взрослому трудно понять, что происходит в сердце ребенка, когда он слышит то, что не предназначено для его ушей. Горло Амаль сдавило не столько от описания родной Яффы, сколько от боли за беспомощного отца. Он всегда был сильным, уверенным в спорах, великодушным в прощении. Ее отец – змееборец на коне. А теперь он сидел во дворике и плакал. В его сердце разбилось что-то важное – Яффа его детства. Он понял, что этот город, живший в его душе прекрасной мозаикой из разных людей и культур, эта Яффа, которую он хотел передать детям, навсегда утрачена. Больше не будет соседей, только победители и побежденные.

Хотя арабская пропаганда пророчила быструю победу, достаточно было пройтись по улицам Лидды, чтобы осознать истинное положение. Жорж перестал торчать у радио и вместе с другими добровольцами раздавал еду беженцам, десятки тысяч которых заполнили городок. Сирин, Кафр-Саба, Касария, Аль-Самакия… каждая деревня, каждая семья, каждый человек принесли собственную историю; отдельные судьбы сплетались в повествование о целом народе; насильственное выкорчевывание из родной почвы, разорванные судьбы, черепки сожженной земли – все вместе они складывались в картину, столь не похожую на официальную пропаганду. Эти истории редко говорили о героизме, в основном – о страхе.

Ко дню провозглашения Еврейского государства, 14 мая 1948 года, сионистские ополченцы захватили почти все города, включая Цфат, Тверию, арабские и смешанные кварталы Хайфы, Западный Иерусалим… и, наконец, Яффу. Еще до того, как арабские государства объявили войну, более трехсот тысяч человек бежали или были изгнаны – четверть арабского населения Палестины. Двести деревень обезлюдели. Многие, кто прятался в полях или укрылся в соседних поселениях, по возвращении обнаружили, что их домов больше нет. Их взорвали ополченцы.

– Пощадили только мечеть, – сказала пожилая крестьянка из Галилеи, которой не удалось спасти ничего, кроме собственной жизни.

И это было только начало. Уже через день после выступления Бен-Гуриона в Тель-Авиве, в шаббат 15 мая, Иргун атаковал Рамлу, соседний с ними город. 16 мая Хагана взяла штурмом Акку, осажденный прибрежный город на севере страны. Голод, малярия и минометный огонь ослабили сопротивление жителей, и уже 17 мая Акка пала. Десятки тысяч палестинских арабов были депортированы на грузовиках через границу в Ливан или бежали пешком. На плане ООН оба города находились не в еврейской части разделенной страны. Палестинские бойцы как могли сдерживали наступление на Рамлу – но день за днем сдавались все новые и новые деревни. В Лидде не осталось ни одного дома, который бы не приютил семью беженцев. Отчаявшиеся люди телеграфировали королю Трансиордании Абдалле с просьбой прислать на помощь армию.

Жорж больше не питал иллюзий. Лидду не пощадят, хотя, согласно плану, она находится на арабской стороне. План был не более чем листом бумаги. Арабы отвергли его, и Бен-Гурион провозгласил создание Еврейского государства, не определив его границ. В долине Лидда, всего в двадцати километрах от Тель-Авива, пересекались важнейшие дороги страны, здесь находился международный аэропорт и источник пресной воды, снабжавший Иерусалим.

Лидда возлагала надежду только на Арабский легион Трансиордании. Но король Абдалла решил защищать Восточный Иерусалим с его исламскими святынями. Его солдаты вошли в Священный город, западные кварталы которого уже пали. В Лидду направили лишь символический контингент в 125 человек. К ним присоединился конный отряд из сорока босоногих бедуинов, которые горделиво въехали в город, готовые бросить вызов смерти и безнадежно уступая врагу в численности. Палестинцы чувствовали себя преданными своими арабскими братьями. Даже пакт о ненападении, который они заключили с соседней еврейской деревней Бен-Шемен, уже ничего не стоил: против воли мэра Зигфрида Леманна, педагога из Берлина, Хагана заняла его молодежную деревню, превратив ее в крепость. Дети и молодые люди, среди которых был иммигрант из Польши по имени Шимон Перский [27] и которых Леманн учил жить в добрососедских отношениях с арабами, надели военную форму.

Палестинские боевики на блокпостах вокруг Лидды никого не выпускали. Они знали, что если женщины и дети останутся в городе, мужчины будут защищать их до последнего. На проселочных дорогах арабские солдаты останавливали беглецов и отправляли их обратно. Но было уже слишком поздно. Впрочем, Мариам не уехала бы даже без этого запрета. Когда Жорж рассказал ей про Яффу, она поняла, что отныне вопрос стоит как «все или ничего». Они потеряют не только город, но и всю страну – если не будут сражаться. И пусть никто потом не сможет упрекнуть их, будто они не защищали родину.

Мариам и ее сестра записались в комитет по оказанию первой помощи. Они ходили от семьи к семье, собирая пожертвования для клиники, которую они наспех обустроили в арендованном доме. Жорж присоединился к комитету торговцев, собиравших продукты, они привозили пшеницу, масло и сахар из Наблуса, Дженина и Рамаллы. Ибрагим патрулировал город вместе с комитетом по противодействию ворам и шпионам. А Башар страстно мечтал вступить в вооруженный комитет, где молодых людей обучали стрельбе из винтовок и легких пулеметов. Жорж не разрешил, но и впрямую не запретил. Он только настоятельно попросил кузенов не давать Башару оружие, а отправить его на помощь тем, кто роет окопы и возводит заграждения из мешков с песком.

Амаль пришлось остаться в доме. В свои шесть лет она была достаточно большой, чтобы все видеть, но слишком маленькой, чтобы влиять на происходящее. Она сидела скрестив ноги на ковре, прислонившись головой к теплому, знакомому телу бабушки, и смотрела, как ее старые морщинистые пальцы ведут иглу по красной ткани. Бабушка вышивала тауб – длинный льняной кафтан, который по торжественным случаям надевали все палестинские женщины, даже те, кто в повседневной жизни носил юбки и блузки. Узоры вышивки рассказывали об истории их деревень и городов, нити окрашивались кожурой граната, толчеными ракушками и виноградными листьями.

– Кто увидит тебя в этом платье, – сказала бабушка, – тот прочтет по нему твое происхождение. Оранжевые ветви на вырезе символизируют поля вашей семьи. Зеленые треугольники – это кипарисы, которые защищают апельсиновые деревья от ветра, так же как и платье должно защитить тебя от тяжелых времен. А волнистый узор цвета индиго говорит о Средиземном море, глубоко вплетенном в твою душу.