Между нами горы Мартин Чарльз

Глава 5

Было темно, боль усиливалась. Я нажал подсветку на своих часах. 4.47 утра. После падения прошло часов шесть. До рассвета оставалось еще два часа. Возможно, на этой высоте светает раньше. Но при таком холоде существовала опасность не протянуть и пятнадцати минут. Меня так трясло, что громко лязгали зубы. Гровер был покрыт слоем снега в четыре дюйма.

Я так и остался пристегнутым, у кресла подо мной сломался шарнир.

Эшли лежала слева от меня. Я потрогал ее шею, сонную артерию. Пульс был учащенный, но она лежала тихо. В темноте я не мог ее разглядеть. На ощупь я определил, что нас засыпало снегом и битым стеклом. Справа от себя я увидел спальный мешок, прикрепленный к креслу Гровера снизу. Я потянул за лямку и вытащил мешок. Расстегнув молнию, я кое-как накрыл им Эшли и себя.

Я едва мог двигаться из-за боли в грудной клетке, не позволявшей вздохнуть. Я тщательно накрыл Эшли спальным мешком, засунув внутрь ее ноги. Неестественный изгиб ее колена не сулил ничего хорошего. Собаке тоже хотелось тепла. Я снова нажал подсветку: 5.59. Свет был зеленоватый, цифры на циферблате черные, то и другое я мог разглядеть с большим трудом. В нескольких футах от меня торчал облепленный снегом пропеллер с обломанным винтом.

Рассвело. Меня разбудил пес: он стоял на моей груди и лизал мне нос. Небо было серое, по-прежнему шел снег. В нескольких футах от меня высился холмик – это был Гровер, усыпанный слоем снега толщиной уже в добрый фут. Мой взгляд остановился на зеленой еловой ветке. Я засунул руки под мышки. Пуховой спальный мешок был и благом, и опасностью. Под ним было тепло – это был плюс, потому что тепло ускоряет кровоток и препятствует наступлению смерти от переохлаждения. Но из-за кровотока я мучился от боли в ребрах.

Эшли по-прежнему лежала рядом со мной, безмолвная и неподвижная. Я снова потрогал ее шею. Пульс хорошо прощупывался, хотя был уже не таким ускоренным. Организм сжег адреналин, хлынувший в организм при катастрофе.

Я сел и попытался ее осмотреть. Распухшее лицо было в запекшейся крови из-за порезов на лбу и на макушке. Я провел рукой по ее плечу. Ощущение было такое, будто к ней в пуховик засунули пустой носок: плечо было вывихнуто и свисало из суставной сумки.

Я вцепился в ее рукав и потянул, чтобы сухожилия вернули кость в суставную сумку, а потом принялся за сустав. Он болтался и был перекошен, что свидетельствовало о том, что до этого вывиха случались и другие. Но я вернул его на положенное место. Плечи легко встают на свои места, главное, придать им нужное направление.

Не раздевая ее и не разговаривая с девушкой, я не мог определить, повреждены ли у нее внутренние органы. Я провел ладонью по ее бедрам – упругим, худым, мускулистым. Правая нога ниже колена была в порядке, в отличие от левой.

Левая бедренная кость сломалась при ударе самолета о скалу. Было понятно, почему она кричала. Бедро сильно распухло, раза в два превзойдя нормальный объем, штанина на нем натянулась. К счастью, кость не порвала кожу.

Я знал, что должен вправить перелом, прежде чем она очнется, но для этого мне требовалось пространство. Пока что я чувствовал себя как в капсуле магнитно-резонансной томографии: буквально не повернуться. Оглядевшись, я понял, что мы находимся в снежной лунке, вырытой фюзеляжем самолета. В некотором смысле это было неплохо.

Столкновение самолета со скалой создало огромный сугроб, в котором мы утонули. Получился снежный кокон; звучит страшновато, зато в коконе сохранялась температура градуса в 2 мороза – все лучше, чем снаружи. Не говоря о том, что до нас не мог добраться ледяной ветер. Свет проникал главным образом через плексигласовый «фонарь»: его тоже запорошило снегом, тем не менее света хватало, чтобы я мог приступить к работе.

Пока я разрывал снег, чтобы заняться ногой Эшли, песик скулил и крутился на одном месте. Потом он залез Гроверу на колени и стал слизывать с его лица снег – вознамерился выяснить, когда самолет наконец взлетит. Я принялся за снег голыми пальцами, и уже спустя минуту руки замерзли. Я понял, что еще немного – и мои руки станут непригодными ни для какой работы. Тогда, немного порывшись рядом с Гровером, я достал из кармашка на дверце самолета дощечку с зажимом, выбросил бумаги и использовал дощечку в качестве лопаты. Работа шла медленно, но в конце концов я вырыл в снегу яму, или полку, на которую можно было уложить Эшли. Так у меня появлялся доступ к ее левой ноге.

Я стащил с нее спальный мешок, выстелил им дно ямы и стал медленно стаскивать ее с сиденья. От напряжения я выбился из сил и привалился к креслу Гровера, чтобы отдышаться. Дыхание у меня было прерывистое и мелкое – дышать полной грудью не позволяла боль.

Песик обежал меня, прыгнул мне на колени и начал лизать мое лицо.

– Брось, дружок, – сказал я ему. Я забыл его кличку.

Прошло не меньше получаса, прежде чем я собрался с силами, чтобы взяться за ногу Эшли.

Сначала я с ней заговорил, но она не ответила. Тем лучше: то, что я собрался сделать, должно было причинить ей больше боли, чем сам момент перелома.

Я снял с себя ремень, обмотал ей лодыжку, а себе запястье, чтобы было за что тянуть. Потом снял левый ботинок и аккуратно поставил левую ногу в ее промежность, выпрямил ногу, усилив нажим, затем натянул ремень и взял обеими руками ее ступню. Четыре-пять глубоких вдохов. Внезапно она дотронулась до моей ноги. Я поднял голову и увидел, что она приоткрыла один глаз. Похлопав меня по ноге, она пробормотала:

– Тяните сильнее…

Я стал тянуть, упираясь ногой и выгибая спину. От боли она откинула голову, застонала и опять лишилась чувств. Ее нога дернулась, я повернул ее, позволил выпрямиться, потом отпустил. От этого нога приняла естественное положение, совсем как правая.

Существует два главных принципа лечения сломанной ноги: сначала надо вправить кость, а потом закрепить правильное положение для срастания. То и другое – сложная задача.

Вправив кость, я стал искать, чем бы зафиксировать ногу. Над головой у меня торчали две искривившиеся стойки крыла, длиной в три фута каждая и толщиной с мой указательный палец; обе переломились надвое, когда левое крыло при ударе оторвалось от фюзеляжа. Я попробовал крутить стойки, надеясь отломить от каждой по куску, и в конце концов добился своего.

Я вожу с собой в рюкзаке, который сдаю в багаж, два карманных ножа: швейцарский армейский и складной, с лезвием, которое выбрасывается от нажатия кнопки. Сейчас рюкзак лежал у меня за спиной, почти утонув в сугробе, из снега торчал только его уголок. Я смел с рюкзака снег, нащупал молнию и долго шарил внутри, пока не отыскал свои ножи.

У моего швейцарского ножа два лезвия. Малым лезвием я разрезал штанину у Эшли на бедре. Нога сильно распухла и приобрела не то синий, не то лиловый оттенок, местами даже почернела.

Ремни безопасности на обоих креслах представляли собой наплечную сбрую с пряжкой для быстрого расстегивания. Я срезал ремень с одного из кресел и с его помощью закрепил две шины, сделанные из стоек. Пряжки, несмотря на их тяжесть, позволяли затягивать и расслаблять мою конструкцию. Я закрепил их на сломанной ноге и затянул ремень, чтобы было удобно и чтобы одна пряжка находилась на бедренной артерии.

Потом я достал из рюкзака футболку, разорвал ее пополам и скатал обе половинки в трубки, которые с двух сторон подоткнул под пряжку. Это позволяло усиливать натяжение, не сдавливая при этом артерию и не прерывая приток крови в ногу.

Под конец – все, что предстояло делать дальше, Эшли тоже не понравилось бы, начиная с этой манипуляции, – я аккуратно обложил место перелома снегом. Необходимо было снять отек, не снижая при этом температуру тела.

После этого я раскопал в рюкзаке пару кальсон из полипропилена и длинный свитер, который обычно надеваю в горах. Он старенький, зато не пропускает ветер, поэтому в нем тепло даже в сырую погоду. Я снял с Эшли куртку, пиджак, блузку, бюстгальтер и ощупал грудную клетку на предмет внутренних повреждений. Поверхностных кровоподтеков не обнаружилось. Я натянул на нее свои кальсоны и свитер; то и другое было ей сильно велико, зато в этих вещах ей было тепло и сухо. Напялил я на нее и куртку, но продевать руки в рукава не стал. Потом закутал ее в спальный мешок. Получилась мумия с торчащей в сторону левой ногой; эту ногу я приподнял и тоже укрыл.

Половину тепла наш организм теряет через голову. Я нашел свою шерстяную шапочку и нахлобучил ей на голову, закрыв уши и лоб, но не глаза: не хотел, чтобы, проснувшись, она решила, что умерла или ослепла.

Теперь, когда Эшли тепло и сухо, я вспомнил о себе: мое дыхание участилось, пульс зашкаливал, боль в груди усилилась. Я спрятал руки в карманы куртки и улегся рядом с Эшли, чтобы ее тепло распространилось и на меня. Песик тут же принялся гулять по моим ногам, покрутился в поисках собственного хвоста и наконец угнездился между нами. По его виду можно было подумать, что он поступает так не впервые. Я уставился на засыпанное снегом тело Гровера.

Когда я зажмурился, пальцы Эшли нащупали сквозь ткань куртки мою руку. Я сел и увидел, как шевелятся ее губы, но слов не разобрал. Я подвинулся к ней поближе. Ее пальцы сжали мою ладонь, губы опять зашевелились.

– Спасибо…

Глава 6

День. Продолжается снегопад, из моего рта идет пар. Тишина давит на уши. Можно подумать, кто-то нажатием кнопки выключил все звуки на свете.

У Эшли дела неважно. Наверное, все-таки не обошлось без внутренних повреждений. Ее ногу и плечо я более-менее привел в порядок, но все равно обе конечности надо будет просветить рентгеном, а на ноге потребуется операция. Но прежде надо отсюда выбраться. Когда я вправлял ей ногу, она отключилась. После этого она уснула. И разговаривала во сне.

У нее рваные раны на руках, на лице, на голове, но я не стал ее лишний раз тормошить. Надо будет, чтобы она проснулась и поговорила со мной, прежде чем я начну накладывать ей швы. Позади моего кресла обнаружилась куртка спиннингиста, а в ее кармане моток лески из хирургической мононити – в самый раз для этих целей.

Гровер, наш летчик, погиб. Не помню, говорил ли я уже об этом. Уже после того, как остановилось его сердце, он сумел опустить самолет на гору. Понятия не имею, как это у него получилось. Как он умудрился не угробить нас всех? Настоящий героизм!

А со мной что?

Переломы ребер – скорее всего, трех. Острая, пронизывающая боль при вдохе. Возможно, пробито одно легкое. С другой стороны, на такой высоте – более 11 тысяч футов – и со здоровыми легкими не так-то просто дышать.

Я все время думаю о том, что нас спасут, но не вижу ни одной причины, по которой мы могли бы ждать спасателей. Мы никому не говорили, что сядем в самолет. Гровер не был обязан предоставлять диспетчерам план полета. Он не докладывал, что берет пассажиров, поэтому диспетчеры не знали, что в его самолете летим мы.

Вообще-то Гровер смахивал на моего отца. Во всяком случае, в свои лучшие моменты мой отец бывал таким, как Гровер. Хотя Гровер вроде бы был подобрее его.

Кто-то называл отца ничтожеством, кто-то деспотом, кто-то утверждал, что я счастливчик – с таким-то преданным отцом! Все эти знатоки не вытерпели бы в моем доме ни дня. Мать не вытерпела. Он ее тиранил, она пристрастилась к выпивке, и он постарался обзавестись уликами о ее недееспособности, чтобы отправить ее в лечебницу. Из-за этого ее лишили материнских прав. Он редко терпел поражение. Всей истории я не знаю. Он позволял мне говорить с ней по телефону. Группа «Флитвуд Мэк» пела про «кожу и шелк». Мой папаша отграничивался кожей, шелка у нас дома не водилось, за шелком приходилось лазить в окно.

Он включал свет в 4.55 утра, и у меня было пять минут, чтобы добраться до двери – в двух футболках, шортах и кроссовках.

«Мили сами по себе не наматываются. Брысь из кровати!»

«Есть, сэр».

Чаще всего я ложился спать одетым. Помню, как ты впервые увидела это и с удивленным видом похлопала меня по плечу.

«Зачем ты все это напялил?»

Я посмотрел на часы, потом на дверь.

«Побудь тут четыре часа – сама увидишь».

Ты покачала головой.

«Нет уж, благодарю. – Обнаружив, что на мне две футболки, ты спросила: – Тебе не жарко?»

«Я привык».

Ты потянула меня за руку.

«Вставай, делаем ноги!»

До спасательной станции на берегу, потом обратно – шесть миль. Не знаю, почему он установил эту дистанцию, но что поделаешь? Он называл это моей «разминкой». Думаю, все дело было в ближней лавке, торговавшей пончиками. Обмануть его было невозможно: он приезжал в лавку, сидел там у окна, пялясь на океан, с чашкой кофе в одной руке и с пончиком в другой, одним глазом поглядывал в газету, другим на секундомер и фиксировал, сколько времени мне понадобится, чтобы дотащиться до станции спасателей и дотронуться там до красного пляжного кресла. Если я прибегал на несколько секунд раньше, то он доедал свой пончик и молча провожал меня до дому. Но если я опаздывал, то он выскакивал из лавки и орал через пляж: «Недобрал семь!» Или того хуже: «Недобрал двадцать!»

Я научился мысленно считать секунды, экономить силы и при необходимости ускоряться. Вот что делает с человеком страх!

Он ждал меня на пляже у дома, там мне позволялось стянуть с себя обе футболки и начать скоростной бег. По понедельникам мы бегали двенадцать дистанций по 660 метров, по вторникам двенадцать 550-метровок, по средам двенадцать 330-метровок и так далее. Единственным моим свободным днем было воскресенье, но все удовольствие портилось из-за того, что уже завтра наступал понедельник.

Заканчивали мы прыгалками, приседаниями, отжиманиями, тяжелым атлетическим мячом и другими болезненными упражнениями – фантазия у отца была богатая. Он держал передо мной, выше коленей, бамбуковую палку.

«Выше!»

Я задирал колени, но его все равно не устраивала высота. Он качал головой и тихо говорил: «Боль – это слабость, покидающая твое тело».

Я послушно задирал колени еще выше, смотрел на пляж и думал: «Почему бы не выпустить боль из твоего тела? Мое уже истощилось».

Дом тоже был для меня болезненным местом.

К 7 часам утра я успевал пробежать от семи до десяти миль, в зависимости от дня недели. Потом я отправлялся в школу, едва не засыпал на уроках, тренировался на беговой дорожке или с командой по кроссу – то и другое было нетрудно. Все познается в сравнении.

У отца была собственная фирма, где он тиранил полсотни трейдеров, отчитывавшихся перед ним лично; нерадивых он немилосердно увольнял. Фондовая торговля прекращалась в четыре часа дня, поэтому в 4.15 он уже объявлялся с ослабленным узлом галстука и с секундомером в руке, на глазах темные очки, лоб наморщен, и выразительно смотрел на меня через забор.

Так что преданности было хоть отбавляй.

На первом курсе я выиграл забег на 400 метров, преодолев их за 50,9 секунды, пришел первым в эстафете 4х400 и пробежал милю за 4,28. Так я стал чемпионом штата в беговом троеборье.

Отец привез меня домой, не проронив за всю дорогу ни слова. Ни тебе праздничного ужина, ни выходного, ничего. Он поставил машину и сказал: «Глазом моргнуть не успеешь, как будет пять утра. Собираешься преодолеть четырехминутный рекорд к выпускному курсу – придется попотеть».

Примерно тогда меня осенило: моя цена для отца – это мой последний показатель, а этот показатель всегда недостаточно хорош.

«Четверки» как оценки моих академических достижений не принимались, пятерка с минусом равнялась четверке с плюсом, так что у меня не было выбора – приходилось штурмовать вершины. Друзей у меня было мало: если я не на занятиях, значит, бегаю или сплю.

Так я доковылял до второго курса, побив по пути несколько рекордов штата и всей страны. Это не превращало меня в героя кампуса – в героях ходили футболисты, тем не менее у меня сложилась высокая репутация среди тех, кто следил за беговой дорожкой. К ним относились и те, кто бегал кроссы.

Например, ты.

Ты вошла в мою жизнь, наполнила ее смехом, светом, чудом. Радушием и теплом. Ты бежала бок о бок со мной, поглядывая на меня и роняя капли пота, а мне хотелось в душ, скорее смыть с себя отца и умыться тобой.

Я такой, каким сделал меня отец. Это он меня выковал, я знаю. Но отец избавлял меня от боли через боль. Это делало меня опустошенным и больным. А ты влилась в меня и наполнила до краев. Я впервые перестал чувствовать боль.

Ты дала мне то, чего не мог дать он, – любовь без секундомера.

Глава 7

Когда я очнулся, уже стемнело. Я рассмотрел при помощи подсветки время на часах: полночь. Пролетел целый день. Потом я догадался проверить дату и не сразу сообразил, что мы проспали целых тридцать шесть часов.

На меня таращился миллиард звезд. Они висели совсем рядом – казалось, достаточно протянуть руку, чтобы их потрогать. Зеленое завихрение унеслось прочь, оставив после себя толстое белое одеяло. Над моим плечом взошла луна, здоровенная, как рождественский пирог. Я прищурился. Если вскарабкаться на гору слева от меня, можно перейти на Луну и прогуляться по ней.

Борясь с дремотой, я мысленно составил список из двух позиций: еды и воды. То и другое требовалось нам безотлагательно. Сначала нужно было найти воду. Если организм Эшли боролся с инфекцией, то нужно было заставить работать ее почки, а для этого требовалась вода. Шок выпаривает жидкость, а я, сам того не сознавая, с момента катастрофы пребывал в шоке и жил на адреналине. Предстоящий день сулил трудности, особенно на такой высоте. Вот бы включить прибор GPS, чтобы определить наше местоположение! Ждать появления спасателей не приходилось.

Я сосредоточился на фактах. Мы никого не уведомили о своем перелете. Даже если бы кто-то узнал, что мы сели в самолет, то, согласно подсчетам самого Гровера, мы отклонились от курса миль на сто пятьдесят – спасибо ветру. Пройдет не одна неделя, прежде чем в эту глушь пожалует поисковая партия – если вообще пожалует… При поиске с воздуха летчики хорошо знают, где и что искать, значит, мы бы их увидели или услышали, но мы ничего не видели и не слышали. Возможно, мы все проспали – это еще хуже. Единственной нашей надеждой был аварийный радиомаяк.

Наступило утро, над нами засинело небо. Я попробовал сдвинуться с места, но так одеревенел от неподвижности и боли, что даже голову не смог приподнять. Если вам довелось пережить автокатастрофу, то вы знаете, каково это. Настоящая боль – это то, что чувствуешь по прошествии двух-трех дней. Я кое-как сел и привалился к валуну, выступавшему из сугроба. Судя по его расположению, именно при ударе об него Эшли сломала ногу.

Дневной свет и некоторое прояснение в голове позволили мне понять, что произошло с самолетом и с нами. Самолет при падении врезался в припорошенный снегом склон, поросший деревьями. При этом нам оторвало левое крыло, и самолет завалился на правый бок, кончик правого крыла ткнулся в гору, и мы начали кувыркаться. Где-то на третьем или четвертом кувырке нос самолета зарылся в снег, ввинтился в него, как штопор в пробку, рядышком со скалой – той, к которой я теперь прижимался затылком. От удара об эту скалу пострадал фюзеляж и сломалась нога у Эшли. Итог – не слишком пострадавший фюзеляж, увязший в сугробе глубиной в десять футов, рядом с кривыми деревцами на склоне.

Сначала плохие новости. Заметный желто-голубой самолет Гровера оказался почти полностью проглоченным снегом, за исключением левого крыла. Иголка в стоге сена – вот какое сравнение напрашивалось. Не говоря о том, что хвост самолета при ударе о валун разлетелся на мелкие кусочки. Все, что я мог бы теперь найти, – ярко-оранжевые куски пластмассы, но не сам радиомаяк. Так что никакого сигнала на частоте 122,5, а значит, никакой триангуляции и никаких спасателей. Вот и вся неприглядная правда. Я понятия не имел, как сказать об этом Эшли.

Единственная хорошая новость, если это можно было так назвать, заключалась в том, что наша снежная «могила» хоть как-то защищала нас от стихии. Если бы не это, мы бы давно отправились на тот свет. 2 градуса мороза – чепуха по сравнению с обычным для зимнего высокогорья холодом.

Эшли спала, ее лицо пылало – видимо, жар, а значит, инфекция. То и другое было плохо, но я это предвидел. В нее обязательно нужно было влить жидкость.

Я мог передвигаться только ползком. Кое-как добравшись до своего рюкзака, я нашел горелку и набил канистру свежим снегом. Синее пламя горелки мигом растопило снег. Снег таял, я добавлял еще. То ли от гудения горелки, то ли от моей возни Эшли очнулась. Лицо у нее было распухшее, глаза превратились в щелки, нижняя губа раздулась. Теперь, на свету, я должен был постараться обработать ее порезы и зашить те, на которые обязательно нужно было наложить швы.

Я поднес к ее губам кружку теплой воды.

– Пейте.

Она послушалась. У меня был пузырек адвила. Я сам с удовольствием проглотил бы сразу таблетки четыре жаропонижающего, но знал, что в предстоящие дни они будут ей нужнее, чем мне. Поэтому я вытряс на ладонь четыре таблетки и дал ей.

– Сможете проглотить?

Она кивнула. Я положил одну таблетку ей на язык, она глотнула. Мы медленно повторили эту операцию еще три раза. Снег у нее на ноге давно растаял, поэтому нога продолжала распухать, боль становилась все сильнее. Уменьшить опухоль значило уменьшить боль. Жаропонижающее действовало изнутри, снег должен был подействовать снаружи. Я опять аккуратно обложил ее ногу снегом и пощупал на ноге пульс, чтобы удостовериться, что кровообращение не нарушено. При этом я держал кружку у губ Эшли, пока она не выпила всю воду, восемь унций. За день я должен был заставить ее выпить еще пять таких кружек. 48 унций жидкости – эта доза должна была запустить ее почки.

Я опять наполнил кружку и канистру горелки, сам тоже немного попил. Эшли старалась держать глаза открытыми, как ни трудно ей это было. Она оглядела нашу пещеру, то, что осталось от самолета, собаку, свою рваную одежду, шину на своей ноге, потом уставилась на мертвого Гровера. Через минуту она перевела взгляд с него на меня.

– Он?..

– Еще до падения самолета. Думаю, сердце. Не представляю, как ему удалось приземлиться.

Она с трудом провела пальцами по своему лицу, по голове. Выражение ее лица изменилось. Я медленно опустил ее руку.

– Мне придется наложить вам швы.

– Какое сегодня число? – хрипло спросила она.

Я кратко познакомил ее с ситуацией. Когда я замолчал, она не сказала ни слова.

Я достал из кармана куртки Гровера леску из хирургической мононити, вытащил крючок. Его необходимо было выпрямить, а для этого требовался инструмент.

Универсальный инструмент у Гровера на ремне!

Я порылся в снегу и нащупал на поясе у Гровера кожаный чехол с инструментами. Когда я щелкнул застежкой, одеревеневшее тело не шелохнулось. Нужно было его похоронить, но были дела и поважнее: наложить Эшли швы и найти еду. Гроверу придется подождать.

Я выпрямил крючок, продел нить в ушко и попытался сплющить ушко плоскогубцами. Оглянувшись на Эшли, я увидел на ее щеках слезы.

– Его жена наверняка волнуется… – пробормотала она.

Мы еще не обсуждали наше отчаянное положение. Медицина и скалолазание научили меня, что дурные обстоятельства нельзя сваливать в кучу, надо разбираться с каждым по отдельности. Сейчас нужно было заняться лицом и головой Эшли.

С помошью инструментов Гровера я вырыл в снегу еще одну лежанку, ниже той, на которой помещалась сейчас Эшли. Обычно после операции я навещаю пациента в палате и осматриваю его. Часто я ставлю рядом с койкой табурет из нержавейки на колесиках, чтобы, сидя на нем, оказаться ниже пациента; он может смотреть на меня сверху вниз или прямо. Замечали, как трудно бывает прооперированному смотреть вверх? Вот и я замечал. Врачебный такт – вторая натура. Новая снежная лежанка должна была сыграть такую же роль.

Поднялся ветер, еловая ветка царапала плексиглас. Мне удалось наконец вытянуть из рюкзака мой спальный мешок и расстелить его на снегу. Раньше у нас был один мешок на двоих, теперь у каждого появился свой.

Я поднес к губам Эшли кружку, чтобы она попила, вытер слезы с ее лица.

– Почему вы плачете?

Она посмотрела на Гровера.

– Из-за него.

– А еще?

– Мое сердце…

– Физически или эмоционально?

Она откинула голову.

– Знали бы вы, как давно я хотела выйти замуж! Предвкушала свою свадьбу, строила планы. Чуть ли не… чуть ли не всю свою жизнь.

– А еще где у вас болит?

– Всюду.

– Мне придется еще раз причинить вам боль. Надо наложить вам несколько швов.

Она кивнула.

Меня тревожили три места. Наложить два шва у нее на голове можно было сравнительно безболезненно. Вторая рана была у нее над правым глазом, посередине брови. От удара разъехался старый шрам. Я тронул кожу своим крючком и сказал:

– Здесь у вас старый шрам.

– Национальное первенство. Мне двинули исподтишка.

Я наложил первый шов и приступил ко второму.

– Вас отправили в нокаут?

– Нет, но я взбесилась.

– Что так?

– Этот тип испортил мне выпускную фотографию!

– А что вы?

– Сначала провела обратный удар с разворотом, потом двойной круговой, потом осевой. Получился «таракан».

– Таракан?

– У нас были специальные названия для положения сбитых с ног противников.

– Например? – спросил я, чтобы ее отвлечь.

– «Дельфин», «танец белого человека», «таракан» и так далее.

Я завязал третий узелок и обрезал леску.

– То, что я тут натворил, – я указал кивком на ее бровь, – сойдет до больницы. Там вами должен будет заняться пластический хирург.

– А эта двойная шина у меня на ноге? Боль адская!

– Это лучшее, что я смог сделать для вас. Без рентгена дальше никуда. Доберемся до больницы, там вам сделают снимки. Если кости не встали на место, я бы рекомендовал – уверен, они согласятся – снова сломать и кое-что вставить. Будете потом звенеть при прохождении металлодетектора в аэропорту. А так – будете как новенькая.

– Вы дважды упомянули про больницу. Думаете, нас найдут?

Мы дружно посмотрели на синее небо в отверстие между крылом и стеной снега высотой в 8 футов и увидели высоко в небе авиалайнер, высота составляла примерно 30 000 футов. После нашего падения прошло уже часов шестьдесят, а мы так и не слышали других звуков, кроме наших собственных голосов, шума ветра и скрипа ветвей. Самолет летел так высоко, что мы его не слышали, только видели – он был похож на крестик.

Я покачал головой.

– Мы его видим, а вот из него нас не видно. Все материальные свидетельства нашего исчезновения лежат под тремя футами снега. Их увидят только в июле, когда растает весь снег.

– Разве разбившиеся самолеты не подают сигналов SOS или еще каких-нибудь?

– Подают. Но наш передатчик разбился на мелкие кусочки и валяется где-то вокруг нас.

– Может, вам вылезти и помахать рубашкой?

Я фыркнул – и даже это причинило мне боль. Я схватился за бок. Ее глаза еще больше сузились.

– Что с вами?

– Перелом нескольких ребер.

– Дайте посмотреть.

Я задрал рубашку. Я не видел свой бок при дневном свете и думал, что обнаружу кровоподтек. Вся левая половина моей грудной клетки была темно-фиолетовой.

– Больно только дышать.

Мы засмеялись.

Эшли пристально смотрела на меня, пока я затягивал у нее на руке шестой узелок, и выглядела уже не такой встревоженной.

– Не могу поверить, что лежу невесть где, вы меня зашиваете, а мы хохочем! Как вы думаете, у нас все в порядке с мозгами?

– Скорее всего, все в порядке.

Я занялся ее предплечьем. То ли от острого края камня, то ли от ветки – на руке красовалась рваная рана длиной дюйма в четыре. На ее счастье, когда самолет вместе с нами, лишившимися чувств, прекратил движение на склоне, она ткнулась плечом в снег. Нажим и снег остановили кровотечение. На эту рану я должен был наложить не меньше дюжины швов.

– Давайте руку! – скомандовал я. – Высуньте ее из рукава.

Она, морщась, повиновалась.

– Кстати, как на мне оказалась эта чудесная рубашечка?

– Это я вас вчера переодел. Чтобы вы не замерзли.

– Между прочим, на мне был мой любимый лифчик.

Я показал пальцем через левое плечо.

– Возьмете, когда высохнет.

Порез на руке оказался для нее сюрпризом.

– Понятия не имела об этой ране, – призналась она.

Я объяснил, что ей надо благодарить позу, в которой она оказалась после катастрофы, и снег, и наложил очередной шов. Она наблюдала, как я работаю, не глядя мне в лицо.

– Какие, по-вашему, наши шансы?

– Берете быка за рога?

– Что толку ходить вокруг да около? От слоя глазури дела не улучшатся.

– Тоже верно. – Я пожал плечами. – Дайте-ка я сначала задам вам кое-какие вопросы. Вы кому-нибудь сообщали, что полетите в этом самолете?

Она отрицательно покачала головой.

– Ни по имейл, ни по телефону?

Грустный кивок.

– То есть ни одна живая душа на планете Земля не ведает, что вы воспользовались чартерным самолетом, чтобы добраться до Денвера? Вот и со мной то же самое…

– Все, наверное, думают или думали до вчерашнего дня, что я еще в Солт-Лейк, – прошептала она. – Сейчас меня уже должны разыскивать, только где? Я взяла ваучер и отправилась в отель – вот и все, что обо мне известно…

Я кивнул.

– Если судить по речам Гровера, я не могу придумать ни одной причины, почему кому-то может взбрести в голову нас искать. Никаких официальных сведений о нашем полете нет, потому что мы не представляли полетного плана. Еще Гровер говорил что-то про правила визуального полета… Так что вот вам моя лучшая догадка: мы, два профессионала, имеющие на двоих лет двадцать учебы в колледже и дальнейшего образования, умудрились никому не сказать, куда отправляемся! – Я помолчал. – Получается, этот полет вообще не совершался.

Она опять посмотрела на Гровера.