Наставник Демина Карина

Глава 4

Миха постепенно выздоравливал.

Муторно.

Медленно.

Дни. Ночи. Хрен поймешь. Окна закрыты ставнями. Духота. Жаровни у кровати. В них сыплют травы, и в комнате, где и так воздуха почти нет, начинает пахнуть горелым. Ну и травами. От этого запаха голова раскалывается. И Миха вновь падает в забытье.

Возвращается.

Домой.

Самое странное было в том, что он прекрасно понимал, где находится. И что видимое им – лишь воспоминания. Но до чего же яркими они были! Он словно заново переживал. И ту треклятую дачу.

До чего нелепая смерть-то.

И мама наверняка расстроилась. И отец тоже. И ничего-то Миха сделать не может, оттого и чувствует себя виноватым. Это чувство вины, поселившееся внутри грызет, но не мешает.

Универ.

Запах столовки и свежие булки, которые привозят в буфет к одиннадцати. Тоска на паре по вышке, которую мозг напрочь отказывается воспринимать. Солнечный свет в золотых кудряшках Антоновой. Зануда страшная, даром, что старостой назначили, но кудряшки на солнце золотились.

Вкус мороженого.

Мамин суп, который она наливала и ворчала, что он, Миха, совсем потерялся с этим компом. А он пытался что-то ответить, но язык не слушался. И вправду ночь просидел.

Стадион.

И сердце колотится о ребра на четвертом круге. Спортсмен из него никакой, но он старается, потому как Демьянов – та еще зараза. С него станется зачет зажать.

Хрень.

Все хрень. Куча гребаных мелочей, которые вдруг складываются в полотно самой обыкновенной жизни. И пусть в ней не было ничего великого, но стало жаль.

И мороженого.

И кудряшек этих, в которые однажды Миха сунул бумажку, а Антонова не заметила и проходила целую пару, и всего сразу. Жаль до слез. До странного щемящего грудь чувства, названия которому не было. И Миха заплакал бы.

Если бы сумел.

Но слез не было. И он открыл глаза. Снова. Снова полумрак. Жаровни. Светящиеся факелы. Человек у постели. Человек сгорбился, но стоило Михе пошевелиться, как и он вскочил.

– Господин? – свистящим шепотом поинтересовался он.

– Пть, – выдавил Миха, понимая, что не заплакал он не от собственной крутости, а по причине жесткого обезвоживания.

Целительница, мать её. Могла бы и подумать.

– Да, господин, сейчас, господин.

Воду подали. И держали треклятый кувшин дрожащими руками. Миха чувствовал ужас человека в этой вот дрожи, в белых глазах, в странно-обреченном выражении лица. Вода же была тепловатой и кисловатой. Но он пил.

Скрипнула дверь. И человек вздрогнул, едва не выпустив кувшин. Вода потекла на пропитавшуюся потом одежду, на постель, и Миха еще подумал, что надо бы её тоже сменить.

– Иди, – тихо сказала Миара. – Пусть принесут теплую воду. И чистую одежду.

Человек ушел.

А вот оставаться наедине с этой стервой совершенно не хотелось. Тем более сейчас, когда Миха был слаб. А он был слаб. Он и руки-то с трудом поднимал. Голова кружилась. И хотелось лечь, забраться под одеяло и лежать, лежать.

Как в детстве.

Еще бы маму с её чаем, банку малинового варенья, мед и имбирь. Он даже согласен растирать грудь едкой смесью трав и жира, которую мама хранила в поллитровой склянке.

Глаза предательски защипало.

Нет, Миха не станет плакать. Не здесь. Не сейчас, когда на него смотрят столь внимательно.

– Зачем пришла? – теперь говорить получалось. Кое-как, каждое слово раздирало глотку.

Миара пожала плечами и шагнула навстречу.

Заорать?

Позвать на помощь? Второй раз у него не получится. Да что там, у него и в первый не получилось.

– Спокойно, – ледяная рука легла на лоб, и она слегка нахмурилась. – Жар держится. Но тебе уже лучше.

– Это вопрос?

– Нет. Я вижу, что лучше.

– Чудесно.

Миха замолчал. Во-первых, говорить было тяжело. Во-вторых, сам этот разговор дурацкий. Нелепый. Её ладони сдавили голову, заставляя наклониться влево.

И вправо.

Запрокинуть.

Она наклонилась, заглянула в глаза. И собственные её больше не казались темными. Напротив, выцвели, словно старый лед. И черты лица будто заострились. И выглядела она на редкость уставшей.

Наконец, его отпустили.

Отступили.

Скрипнула дверь, пропуская людей с ведрами. За ними внесли огромную бадью, которую поставили меж двух жаровен. Миара, подойдя к ним, снова сыпанула трав.

– Добить собираешься? – как ни странно, боль в горле отступила, да и в целом слабость, хоть и осталась, но уже не была настолько оглушающей. Во всяком случае, сидел Миха сам.

И встать, наверное, мог бы.

– Хотела бы, – Миара наблюдала, как в бадью лилась вода, ведро за ведром. Над водой поднимался пар, мешаясь с дымом. И запахло баней.

От запаха этого стало слегка не по себе.

Память.

Теперь она к Михе вернулась, пусть обрывками, мятая, но он был уверен, что рано или поздно, но разберется.

– Госпожа? – в комнате появилась женщина в темном платье.

Миха видел её.

Точно. Она приносила клятву мальчишке. И имя называла. Но для имени в больной Михиной голове места уже не осталась.

– Его надо вымыть. И переодеть. Кровать переслать. Матрас сжечь. Остальное тоже.

Спорить не посмели.

Миху подняли.

Раздели.

Сунули в воду, которая оказалась даже очень горячей. Миха и не заорал то исключительно из упрямства, и еще потому как треклятая магичка, оставшаяся в этой темной душной комнате наверняка ждала крика. А он зубы сцепил. Так и сидел, сгорбившись, кое-как вместившись в бадью, которая на проверку оказалась не такой и большой. Позволял себя натирать бурой жижей, тереть, смывать, снова натирать.

Миара молчала.

Слуги тоже молчали, но работали споро, выказывая немалую сноровку.

И только когда Миху вытащили из бадьи, завернули в огромную то ли уже простыню, то ли еще полотенце, Миара нарушила тишину.

– Бульон. Кашу. Пусть принесут. Вина тебе пока нельзя. Мяса тоже. Есть нужно понемногу, небольшими порциями.

– Разберусь.

Одевали Миху тоже слуги. Они же убрали бадью, вместе с водой. И пол вытерли.

– Окна открой.

– Чтобы тебя продуло? – она слегка склонила голову набок.

– Лето.

– Ты умер, ты понимаешь?

– Нет.

– Я тоже, – она указала на стол в другом конце комнаты. – Дойдешь?

– Постараюсь, – Миха стоял, опираясь руками на стену. Он чувствовал себя, если не совсем хорошо, то всяко не так погано, как при пробуждении.

Оглянулся.

Пусто.

Слуги сгинули, как и не было.

– Обопрись, – она шагнула к нему. – Тело еще слабо. Тело помнит, что было мертво. И… это неприятно. Поверь.

– Верю.

Опираться? На нее вот? А выдержит? И все-таки стоять глупо. Тем более когда глядят вот так, с насмешкой.

– Не спеши, – Миара приняла вес его. И выдержала. – У тела своя память. И порой разуму сложно переломить её.

Шаг.

И еще.

А ведь она могла бы позвать кого-то. И Миху не то, что проводили, его бы принесли, усадили бы за стол. И если понадобится, то и накормили бы с ложечки.

Очередная игра?

– Что произошло? – Миха все-таки с немалым облегчением отпустил узкое плечо. И на стул упал. Откинулся, порадовавшись, что в этом гребаном мире уже изобрели стулья со спинкой.

– Я бы сама не отказалась понять.

Миара устроилась напротив.

Вот ведь. По ходу его ждет теплый почти семейный ужин. И ведь главное, что на хер не пошлешь. Точнее можно, но смысла в этом нет. Она уйдет, когда сама захочет. Да и, как ни крути, а разобраться в происходящем стоило бы.

– Что ты помнишь?

– Ты попыталась залезть мне в голову.

– Не совсем в голову. Но да, я пыталась привязать тебя к себе. Немного крови, немного силы. И почти ведь получилось, – улыбка, правда, кривой вышло.

Принесли еду.

Запах её напрочь вышиб из Михи саму способность думать. И та, вторая его часть, вдруг очнувшись, потребовала заняться действительно стоящим делом – пожрать. Миха и подчинился. Правда, его хватило, чтобы хлебать густое варево медленно и с неким подобием достоинства.

Миара не торопила.

– Зачем? – выдавил Миха, когда глубокая миска опустела.

Зато еще одна имелась. И пахло от нее одуряюще, крупами и чем-то сладким. Запах сводил с ума.

– Это сложно объяснить, но тогда мысль показалась мне удачной. Мне нужен был кто-то, кому я могу доверять. Безоговорочно.

– А так нету?

– Не спеши. Убедись, что тело готово принять еду, – Миара отвела взгляд. – Что до твоего вопроса, то, к сожалению… нет.

– Твой брат тебя любит.

Миха и вправду себя сдерживал. Нехорошо получится, если его вывернет от переедания. Так и сидели. В торжественном молчании и полумраке.

– Мой брат хороший человек. Настолько, насколько это вообще возможно для подобных нам, – она еще больше отвернулась, и теперь Миха видел нервный профиль.

Полуприкрытые глаза.

Завалившиеся щеки.

Да уж, что бы тут ни случилось, ей пришлось нелегко.

Ну и на хрен. Сама виновата.

– Тебе бы тоже поесть не мешало, – проворчал он. Почему-то злости он не испытывал, хотя должен был бы. Или вот еще ненависть. Он помнит, что когда-то ненавидел всех магов. А она и заслужила, что ненависть, что злость. Только внутри была пустота.

И тоска.

Чувство вины перед мамой, братьями и сеструхой, которые точно не виноваты, что Миха такой вот гребаный придурок, что взял да помер.

Глупо.

Стыдно.

И даже не оправдаешься, что умер ради высокой цели.

Он с трудом сдержал стон.

– Плохо? – Миара приподнялась.

– Норм. Это так… ерунда.

– Ты все силы из меня выпил, – проворчала она и подняла кусок хлеба. – Там, дома, я всегда была одна. И это правильно. Безопасно.

Миара принюхалась к хлебу.

– Я ушла, но я не настолько наивна, чтобы надеяться, что нас отпустят. Его и меня. И вообще. Одинокой слабой женщине нужна защита.

Ага, вот сейчас Миха расчувствуется и предложит завершить начатое. На добровольных, так сказать, началах.

– Но все пошло не так, – теперь в голосе её звучала искренняя печаль. – И ты, вместо того, чтобы подчиниться, убил меня.

– Не раскаиваюсь.

– И правильно. Глупо раскаиваться в том, что сделано. Ешь. Одну ложку. Пережевывай тщательно. Слушай себя.

Миха и без премудрых советов как-нибудь разберется. Дикарь в нем горестно вздохнул, но кашей утешился. Распаренная, вареная на молоке, щедро приправленная маслом и медом, та таяла во рту, наполняя тело сытостью, а душу умиротворением.

Интересно, а ту, другую, память он получит?

– Знаешь, я убивала. Довольно много. Иногда сама. Чаще… я хорошая дочь. И помню, что должна подчиняться роду. Его интересам. Делать то, что скажут. Не думать о том, что делаю.

А не думать не получалось.

И показалось вдруг, что маска треснула, раскололась, что еще немного и она сползет.

– Мне казалось, что я не боюсь смерти. Что в некотором роде она станет облегчением. Свободой. И у меня имелись планы… не важно. Главное, что именно сейчас я умирать не планировала. Не тогда, когда я и вправду получила настоящую свободу. Почти получила.

Каша проваливалась в Миху.

И только.

– А ты взял и убил меня.

– Ты меня тоже не пожалела.

– Неправда, – она покачала головой. – Я бы тебя жалела. Подобные тебе – редкость. Их ценят. Берегут.

– Стерегут.

Она ответила слабой улыбкой.

– Тебе было бы хорошо.

– Мне и так неплохо, – проворчал Миха. – В общем, я скопытился. И тебя придушил.

– И еще шею сломал, – Миара коснулась высокого воротника. – А от рук твоих след остался. Должен был бы пройти, но остался. Думаю, он теперь навсегда.

– Если ждешь извинений, то напрасно.

Она рассмеялась, звонко и беззаботно, будто они тут о цветочках говорили. И оперлась-таки на спинку стула.

– Я оказалась там, за порогом. В момент, когда не была к тому готова. А потом меня вернули. Вложили душу в мертвое тело. И привязали к нему.

– Так ты…

– Я целитель. И один из сильнейших в мире, – жестко ответила Миара. – А еще меня учили. В том числе и подводя к самому порогу… за порог. Я уже бывала там. Именно поэтому и не боюсь. Не смерти. Когда меня вернули, я поняла, что еще успеваю, что времени прошло немного, поэтому я и запустила сердце. Это сложно, но возможно.

С нюансами местной реанимации Миха был знаком. Память услужливо подсунула подходящую картинку, от которой даже слегка замутило. Но Миха поспешно сунул в рот еще ложку каши и кивнул.

Возможно.

Хрен его знает, что в этом гребаном мире еще возможно.

– Само по себе возвращение в мертвое тело очень и очень неприятно. Особенно, когда это тело нужно излечить. А эта маленькая дрянь еще что-то сделала. Она взяла нить моей жизни и силы, и бросила тебе. Привязала тебя. Понимаешь?

– Нет, – честно ответил Миха.

– Я тоже. Только пока ты был на краю, ты пил мои силы. И едва не выпил. Ты почему-то не хотел возвращаться. Но и не уходил. Пытался. Но я вытаскивала. И брат тоже. Она и его привязала. Так что теперь, если вдруг ты умрешь, то и мы следом.

Она произнесла это чуть в сторону.

И все одно Миха не почувствовал угрызений совести. А вот то, что жрать охота, так это да. Голод, попритихший было, вновь вернулся. И приходилось делать усилие, чтобы спокойно жевать, а не заглатывать чертову кашу кусками.

– И что теперь?

– Теперь, – Миара выпрямилась, хотя и до того спину держала прямо. – Теперь тебе решать. Барон так сказал. Мальчи-ш-шка.

Это она прошипела.

Да, определенно, есть в ней что-то донельзя змеиное. Не во внешности. В ощущениях.

– То есть, – решил уточнить Миха. – Если я помру, то ты тоже?

– Мы, – поправила она. – Мой брат к тому, что случилось, не имеет отношения. Но платить за мою глупость придется и ему.

– А если помрешь ты? Что будет со мной?

– Уже, наверное, ничего, – она теперь глядела в стену. – Ты стабилен. И в поддержке не нуждаешься.

И Миха поглядел. Ничего так стена. Каменная. Надежная. Холодная только, несмотря на жаровни и середину лета.

– То есть, я могу…

– Можешь.

– И ты так просто об этом говоришь?

– Почему бы и нет? Госпожа будущая баронесса, – а вот теперь она определенно издевалась, не над Михой, конечно, и без улыбки, одним лишь тоном, как умеют лишь женщины, выказывая и презрение, и отношение свое к этой самой баронессе. Вот только и боялась она её теперь, пусть даже страх скрывала. А Миха вот все одно чуял. – Не стала бы молчать. Убивать меня не выгодно.

– Расскажи еще, – проворчал Миха.

Хотя и вправду убивать кого-то желания не было.

Совершенно.

И не то, чтобы совесть мучить будет. Может, конечно, и будет. Теперь, когда Миха себя вспомнил, он, прежний, никого не убивал и вообще мама учила женщин уважать. Мама точно не одобрила бы и, может, сказала бы, что девочка не виновата, что жизнь у нее была тяжелая. Или еще причину какую нашла бы.