Дыша духами и туманами Прашкевич Геннадий

Глава пятая

Наручники

Напился я.

Но утром проснулся, будто толкнули.

Сам проснулся. Собрал рюкзак, сунул в карман спутниковый телефон.

Подумать только, ушел Святой! Тайком! Без меня! Понимал, что ушел он не тайком, да никто и не обещал мне дальних прогулок; тропа виляет по самому краю болота, тянется через сухостой, малинники, кое-где помечена вешками, кое-где подперта болотными «окнами» – эти подробности я выпытал у татарина и у врача. А добраться до начального пункта – скалы на берегу – можно на лодке. Обычно Евсеич привязывал лодку с внешней стороны теплохода. Невидимая, она тыкалась в борт, пускала по воде светлую рябь.

На воде и комаров нет.

Плыл.

Взмахивал веслами.

Боялся пропустить песчаную кромку берега и голую треугольную скалу, под которой швартовались когда-то баржи с врагами народа.

Песок поскрипывал.

Я знал, что скажу брату Харитону, когда догоню его.

«Привет, – скажу, – обдолбанный буратино! Тебе деньги заплачены зато, чтобы единственный пассажир увидел все, что можно увидеть в путешествии по реке. А я что вижу?» И все такое прочее. Может, про Антона спрошу. Видит Святой сквозь пласты времени, тем лучше. Пусть вычислит определенные силы, пославшие меня за ним.

Лодку я припрятал в прибрежном тальнике.

Взобравшись на косогор, увидел вешки, расставленные давным-давно.

Многие покосились, даже упали. Может, Антон их ставил, я ведь теперь шел по его последнему пути. Под вечными елями царил сумрак. Не к месту вдруг вспомнил, как одному моему приятелю девчонка (он отказался на ней жениться) шепнула на лекции: «Хочешь?.. В последний раз…» Ему бы, дураку, насторожиться, а он попер ночью в чужую общагу. Нежность взыграла. Ведь в «последний раз»! Говорят, это как в первый. Без стука толкнулся в обозначенную девчонкой дверь, воображение рисовало непосильные прощальные ласки. Кричать нельзя, никаких стонов, сжать зубы, молчать! За всеми стенами завистливые уши. В таком ожесточении, в таком неистовстве били моего приятеля сначала в темной общежитской комнатке, зажав потной ладонью рот, затем в женском туалете. Для устойчивости пытались усадить на унитаз. Наконец спустили с лестницы. Ему бы уйти с достоинством, так нет, стал отряхиваться, ворчать, что-то показалось ему обидным. Пошел на поводу определенных сил. Тогда те двое сверху спустились и гнали его еще два квартала.

Чахлая растительность.

Тяжелые, как головы, кочки.

Сыч в отдалении хохотнул: «Ты с какой улицы, пацан?»

Я не успел ответить, потому что метнулась за корявыми остовами сухих елей бесшумная тень. Сгорбленно, легко, с какой-то звериной точностью. Росомахи, кажется, питаются исключительно живым мясом… Бьют жертву так, чтобы ее только парализовало… Может, Антон не погиб, а одичал, кочует по тундре, возвращается в тайгу, купается вон в том озерце… Хотя, вряд ли. Тянуло от того озерца, как от бердского автобуса.

«Кто ел из моей чашки?»

«Кто сидел на моем стуле?»

«Кто спал на моей медведице?»

Надо было уговорить татарина пойти со мной. Или хотя бы врача. Все-таки спутник, все-таки не так страшно. А то ведь мелькает тень, точно мелькает. Я даже не удержался, крикнул:

– Кто ты?

Ответа, конечно, не последовало.

«Около двух часов утра пробудился я от глубокого сна и отчетливо услышал тяжелые шаги по мерзлому снегу. Потом издалека, из таежной чащобы, донесся гортанный звук, ни на что не похожий…»

В таких пересказах лесные (дикие) люди всегда выглядят олимпийскими чемпионами. Бегают, прыгают, взбираются по отвесным стенам – камни, ручьи, заледенелые поверхности им нипочем. Прыгают без шеста, переплывают реки, взбираются по косогору. Блохи не кусают их, мороз не тревожит. Найдя чашку, оброненную человеком, водят по ее дну пальцем: «Отверстия нет». Потом переворачивают: «И дна нет».

– Ты кто?

Сгорбленная тень затаилась.

Лесная дева, подумал я. Можно повесить штаны в кустах, она на них клюнет.

Клюнет, сама пойдет в руки. Привезу деву в Питер. Прямо на «Интерпресскон» – конвент фантастов. Сидорович с дерева упадет, когда такую увидит. Познакомлю ее с Борисом Натановичем Стругацким. С ним Лесная дева разговорится, главное, не оставлять ее потом наедине с Брайдером и Чадовичем. Среди писателей есть всякие, даже врачи, все равно лучше не оставлять Лесную деву с Брайдером и Чадовичем. Пусть поговорит с Борисом Натановичем, этого ей хватит на всю жизнь. Под Большой лиственницей, собрав зверей и соплеменников, будет рассказывать, как Борис Натанович деликатно посвистывая и постанывая на языке лесных, указал ей на то, что жизнь потихоньку налаживается…

– Ты кто?

Нет ответа.

Я готов был вернуться к лодке.

Холодок страха потом заливал спину.

Я чуть не заорал, когда впервые за последний месяц вдруг затренькал, задергался в кармане спутниковый телефон. Или я вышел из некоей мертвой зоны, или Роальд, наконец, решил дать мне ценные указания. Указания.

«Что ж ты, сука?..» – заорал я, включая кнопку входа.

Но откликнулась Архиповна: «Ой, ты чего?»

«Напугала!» – выдохнул я с облегчением.

«А ты ждешь звонка?»

«Конечно».

«А мне не сообщил, что уехал в область. Еле до Роальда дозвонилась. Ты там не пьешь?»

«Нечего тут пить».

А она уснуть не могла в Пекине. Валялась на многих мелких китайских подушечках. Стонала непристойно: «Ох, ты бы видел, Кручинин! Везде шелк, прямо скатываюсь с постели!»

Связь прервалась.

Я вытер вспотевший лоб.

Если поймаю лесную, непременно привезу в Питер.

Володя Ларионов влюбится в деву. Етоев тоже. Он вепс. Этим все сказано. И Романецкий зря говорит про аллергию. У одной девушки, например, была аллергия на мужскую сперму, вот это фокус! Если впереди болото, вернусь. Если гнус навалится, тоже сбегу к реке. Там, у воды, надежнее. У воды всегда надежнее. Кстати, Антон запросто мог воспользоваться водой. Может, его даже не убили. И не потерялся он, а сознательно кочует. В деревне ведь никто не говорил о нем, как о покойнике. «Еду и выпивку для горстки подлецов!» Это он хорошо говорил. Войду в Питере в бар под руку с мохнатой Пукающей коровой, так и потребую.

За сухими елями снова мелькала тень, опять неприятно бесшумная.

– Кто ты? – крикнул я в еловый сумрак.

– Я! – ответил заикающийся голос.

– Кто это я? – заорал я в полном ужасе.

– Т-т-ты? – не понял заика. – От-т-ткуда мне знать?

Оказывается, меня ждали.

Заика только прикладом меня не подталкивал.

– Ш-ш-шляются, суки!.. Выт-т-таптывают траву!..

Никакой травы под ногами не наблюдалась. Шуршала перепрелая хвоя, заика покрикивал:

– П-п-пошевеливайся!

Многолетнее соседство с лагпунктом не прошло для деревни даром.

Не зря мужики в клубе покуривали в ладошку. Я даже начал подозревать, что заика представляет не что иное, как определенные силы. Но он вывел меня к заимке.

Небольшая изба.

Срублена в лапу. Нижние венцы из лиственницы.

Внутри нары и железная печурка с трубой, выведенной в оконце.

На нарах сидел, откинувшись на стену, брат Харитон. Он обрадовался, увидев меня, черные усики дрогнули. «Видишь, – сказал, – как дух в тебе бродит». Светлые кудри путались с волосами прижавшейся к нему Евелины. «Ничего на свете мне не надо…» В распущенном состоянии волос у нее оказалось так много, что все плечо Святого было покрыто длинными рыжеватыми прядями. Меня грубо толкнули на скамью, намертво пришитую к полу и к стене кованными железными скобами. Потрескавшееся стекло в оконце с трубой совсем запылилось, но дверь наружу была открыта. Заика буркнул: «Ну я тут рядом».

И вышел.

«Ты, пацан, с какой улицы?» – хохотнул вдали сыч.

– Вот как дух в тебе играет, да? – сказал Святой так, будто перед ним на скамье сидела несчастная Маша. – Наверное, думал, что своей волей идешь? А вот нет, не по своей, – засмеялся, крепче прижимая к себе Евелину. – Определенные силы. Все они. Дунут-плюнут, а люди трясутся, как холодцы.

Евелина прижалась к нему крепче:

– Аха.

– Ничего своего, все чужое, – выдохнул Святой. По-моему, он даже не видел меня. Не знаю, что ему казалось, но обращался он как бы и не ко мне. Даже не знаю, что ему представлялось, когда все-таки вперял в меня взгляд. Может, определенные силы. – Все идут. Только осознанность не всем открыта. Многое увидишь, многому не поверишь. А принесешь новости, кого они обрадуют?

-Аха…

Глаза подведены, шея закутана.

Не обязательно от комаров, подумал я. А Святой опять засмеялся:

– Все предадут. Всех обойдешь, все откажутся.

– И она? – указал я на Евелину.

Святой даже не удивился.

Крикнул:

– Артемий!

Заика вошел.

Умело прижал меня к стене. Клочья сухого мха оцарапали щеку. Щелкнули наручники.

– Защита? – выдрался я из его рук, огромных, как рукавицы. – От чужих программ?

Святой покачал головой. Он точно меня не видел. Прижимал Евелину крепко, но и ее не видел. Со сладкой глупостью в глазах, в кудрях мохнатых, как болонка. Наиля точно назвала бы ее сукой.

Глава шестая

Фиолетовые галифе

Все ушли.

Наручники позволяли сидеть или лежать.

Так всегда бывает, решил я, когда выскакиваешь на улицу в домашних тапочках и спортивных штанах. Даже до двери не мог дотянуться. Подозрения мадам Генолье теперь не казались мне безосновательными. Безумно испугался, когда в кармане затренькал, задергался спутниковый телефон.

Роальд? Архиповна?

Но звонила Маришка.

«Кручинин, вы мне, наверное, изменяете?» – тоже грузила меня своей программой.

«Нет, просто у меня активная жизненная позиция», – попытался отбиться я.

«Смешной пупсик! – она, конечно, с меня угорала. – Хотите, зайду?»

Я представил, как она поднимается по лестнице, звонит и, не дождавшись звонка, открывает незапертую дверь. Черная мгла выгоревшей квартиры, вода, налитая пожарниками, запах пожарища. Маришка точно угорит. Когда выскакиваешь на улицу в домашних тапочках, обязательно попадаешь в центр грандиозных событий.

«Где ты взяла этот номер?»

«Заезжала к вам на работу».

«Видела Роальда?»

«Ну да. У него и взяла».

«Разве он не сказал, что я в области?»

«Нет. А вы в области?»

«Вот именно. И не могу дозвониться до Роальда. Позвони ему. Скажи, что я жду звонка».

«А вы зайдете ко мне?»

«Когда вернусь».

Не могу сказать, что уснул сразу.

Но уснул. И проснулся только от чужих шагов.

Кто-то кхекал, бродил вокруг избы. Гей-та гоп-та гунда-ала задымила дундала. Дверь была открыта шире, значит, в нее заглядывали, неизвестный знал, что я пристегнут наручниками. «ЧК всегда начеку». Значит не Антон. Тот потребовал бы еду и выпивку для банды подлецов. Неизвестный вслух дивился следам, оставленным перед заимкой. Вонючий дымок махорки заносило в двери. Известно, что в любой толпе два дурака сразу почувствуют и найдут друг друга. Проём как бы закрыло тучей и я увидел на пороге сутулого старичка в застиранной лиловой гимнастерке с пустыми дырками на груди, проверченными для орденов, в бесформенных лиловых галифе. Точнее, когда-то они были такими, теперь все выцвело, как чернила. На голове, длинной, как еловая шишка, плоская кепка с коротким козырьком. На ногах обмотки.

– Чего тебе? – погремел я наручниками.

Старичок осторожно приставил к стене карабин. Так, чтобы я до него не дотянулся.

– Фамилия?

– Моя?

– Фамилия!

– Кручинин.

– Инициалы?

– С.В.

– Статья?

Я понял, что вижу Кума.

Дарвиниста из конвойных войск.

Кто бы еще стал интересоваться моей статьей?

Гей-та гоп-та. Ноги короткие. Вдвое короче, чем туловище. Ступня огромная, почти как сама нога. И лоб совершенно неожиданный, будто чужой. Сократ с личиком карлика. От такого всякого можно ждать. Гундаала. Галифе делали Кума похожим на флакон. «Общие подконвойные работы». Что-то он там такое напевал, пришептывал. Присев на порожек, вне досягаемости, свернул длинную «козью ножку». Щелкнул бензиновой зажигалкой, явно самодельной, обшарил избу колючими глазками. «Высшая мера социальной защиты». Словарь какой-то нечеловеческий. Курил в ладошку, скрытно. Испугался, услышав телефонный звонок, но виду не подал.

Архиповна все же выспалась. Китайские друзья привели ее в ресторанчик. Конечно, зеленый чай, экзотические закуски, «Большая Тайна Китая», специально адаптированная к желудку белого человека. «Все равно крысячьи хвосты. Меня чуть не вырвало». Зато хвосты подавали на раскаленной сковороде – все шипит, пузырится. У меня слюна потекла. Необычное черное мясо, масса трав, запах навоза. «Много специфических трав, – подчеркнула Архиповна. – Слышь, Кручинин? Некоторые несовместимы с сексуальной сдержанностью».

– Баба? – нехорошо поинтересовался Кум.

Я кивнул.

– Тут к тебе еще лесная заглянет.

Глаза колюче блеснули. Встал и, не оборачиваясь, вышел.

Вернись, падла, буравил я взглядом его удаляющуюся сутулую спину. Прондэ-андэ-дэнти-воля. Вернись, сволочь, дарвинист хренов! Сколько лет этим бывшим лиловым галифе, просторным, как туча? Вернись, сволота, сбей наручники! Тады рунды дундаала. Освободи человека! Но Кум даже не обернулся.

Тут к тебе еще лесная заглянет.

Что он имел в виду? Болотную бабку?

«Я может некультурная а мне нравится как ты смотришь. Все говорят что это сказка а я все равно хочу». Если лесная умеет писать… Вряд ли… Записку, показанную мадам Генолье, написала не лесная. Тут что-то другое. Я много читал про сосквачей, тхлох-мунгов, йети, снежных людях, лесных. Про снежных дебилов тоже читал. Трудно ли придумать ужасное волосатое существо, бегающее босиком по снегу? Отгоняя эти мысли, попытался думать об Архиповне, но чудесный профиль обрастал неопрятной курчавой шерстью; попытался думать о Маришке, но смешной пупсик угрюмо хмурился, у него появлялся слишком высокий лоб. «Бесспорно, вырисовывающаяся на фоне неба фигура держалась совершенно прямо, – вспомнил я. – Вся покрыта шерстью, никаких одежд. Отпечатки пяти пальцев и подъема были совсем четкими…»

Никаких одежд.

Почему-то это ассоциировалось с мадам Генолье.

А вдруг сюда правда припрется мохнатое озабоченное существо, оставляя четкие отпечатки пяти пальцев и подъема? В наручниках не отобьешься. Если даже это просто одичавший предприниматель по имени Антон, все равно не отобьешься.

Луна вышла, отбросила смутные тени.

За дверью по остывающей поляне потекли нежные полоски тумана.

Весь день без еды, без воды, с пристегнутой наручниками рукой. Голова кружилась. Я нисколько не удивился, расслышав тяжелые шаги. Нуда, Кум предупреждал. Тут к тебе еще лесная заглянет. Но не могла Лесная дева шагать так тяжело, в четыре ноги, дышать громко. Настоящие толстые прусские затылки. Кто там говорил про Фиалку, вернувшуюся из тайги с двумя ребятенками? Ну да, татарин… Когда баба вернулась, Вождь вроде как благословил Кума на все готовенькое… Значит, это те самые ребятенки…

– Чикембе? – осторожно позвал я.

Братаны остановились. Пугливы не по годам.

Торчали над полосками стелющегося тумана, как чугунные суслики.

– Чикембе?

Медленно повернули головы.

– Есть булавка? – показал я жестом. – Или заколка?

Ничего такого у них не было и не могло быть. И я их ничуть не заинтересовал. Может, в здешней тайге часто спрашивают булавку, заколку, окликают по-монгольски, – не знаю. Как бы то ни было, братаны мною нисколько не заинтересовались. Всяких, наверное, повидали, их что-то другое влекло. Опустились на четвереньки, бесшумно нырнули в нежный туман.

Глава седьмая

Любовь земная, любовь небесная

Был у меня приятель.

Из любого пустяка делал трагедию. Как Шекспир.

Часто видел цветные сны, научился их классифицировать. Разделял на нейтральные, страшные и те, которые хочется увидеть еще раз. Любил уют, хорошо приготовленные обеды, модную одежду, а просыпался в прокуренной комнате – на столе носки, тетради с конспектами, китайские кеды. В конце концов чудесную способность видеть цветные сны он потерял и из замечательного собеседника превратился в нервное, угрюмое, ничем не защищенное существо. То есть полностью подпал под влияние определенных сил.

А мне снилась Архиповна.

Вся в черном – легкая на снеговом, на белом… Идет и черным не пугает белизны…

В темноте бесстыдно шуршала, наклонялась, тяжелые длинные волосы падали налицо. Теплыми пальцами вела по моему плечу, отдергивала руку, будто обжигалась. Всем существом чувствовал, как Архиповна сильно жалеет меня. Может, при ней и булавка была, но я сдерживался, хотел чтобы сама догадалась. «Не бойся», – шепнул, когда пальцы Архиповны коснулись наручников. Вместо ответа она прижалась ко мне небритой щекой. «Лесной травой пахнет…» – неуверенно шепнул я. В ответ она промычала сладко. – «Или дикими ягодами…» – Она опять промычала. Может, хотела спросить: «Кто тебя пристегнул к скобе?»

Я очнулся.

Пахло горьким.

Зудел одинокий комар и дверь в избу была широко растворена.

– Чикембе? – в страхе закричал я.

Во времена Чехова и Толстого даже самый маленький писатель был больше, чем писатель, а сейчас самый большой – меньше. Я уже не был уверен, что привезу лесную в Питер. Несколько звезд светилось в пыльном оконце. Где взять силы? Если брат Харитон черпал их прямо из Космоса, почему не смогу я? Пещерной мыслью, синей плесенью. До полюса тут ближе, чем до ближайшей железнодорожной станции. Здесь все возможно. Время страшных чудес пришло. В лунном свете я видел иссушенное тельце жалкого лесного цветка, оброненного на пол. Говорят, после секса укорачиваются ноги. Может и так, рулетки при себе я не имел. К тому же, секс во сне – это всего лишь секс во сне. Не больше. Звезда в оконце мерцала. Для чего мы живем? Чтобы получить представление об окружающем мире? Смешно. Изнасиловать могут и в дорожной пробке. Почему Святой сказал мне, что я многое увижу, но многому не поверю, принесу новости, а они никого не обрадуют?

В лесу раздались какие-то голоса.

Гей-та гоп-та гундаала?

Нет, только не это.

Маленькая плотная мышь суетливо металась по избе.

Почему-то Архиповну это не пугало. «Где ты отрастила волосы, когда успела?» – спросил я во сне. – «В Китае, – нежно выдохнула Архиповна. – Волосы не дети, в Китае их можно выращивать сколько угодно». И спросила жалостливо: «Хочешь пить?» Медленно двумя ладонями опустила мою голову к грудям. Выгнулась. Направляя шепнула: «Вот так… Так… Будем голодать, всю семью прокормлю…»

Я жадно присосался.

Грудь упруго ходила в моих губах.

Я боялся ее потерять. Нежность молока, сладость млечная. Ничего не бывает лучше. Теперь никаких вин, никакой водки. – «Тебя не кормят?» – Мне показалось, что Архиповна жалеет меня. Но женщин не поймешь, их чувства всегда изменчивы. Во сне я жадно ловил губами упругую пушистую грудь. Никогда в жизни не снились мне такие сны. Моя осознанность катастрофически падала, потому что я полностью подчинился желаниям Архиповны. И хотел этого.

«Общие подконвойные работы».

Сыч хохотнул в тайге. Рука затекла.

Я проснулся и с трудом сел на скамье, вслушиваясь в предрассветную тишину.

Распухший язык больше не затыкал рот. Он даже не казался распухшим. И пить совсем не хотелось. Неужели во сне можно утолить жажду? Когда я расскажу этот сон Архиповне, она растрогается. Женщинам нравится спасать мужчин, а она ведь меня спасла, думал я, разглядывая в пыльном окошечке изменившийся рисунок звезд. Даже побряцал наручниками для убедительности.

За избой застонали и я мгновенно замерз от ужаса.

Медленно провел пальцем по скамье. Влажно. Запах молока.

За открытой дверью в нежнейшем, как бы даже светящемся тумане, доходившем им до бедер, снова появились братаны. Теперь не как суслики, а как доисторические чугунные локомотивы. Маленькие лобики морщили в чело. Ворочали тяжелыми волосатыми головами, как кочками, выслеживали стремительную тень. Мелькнула волосатая нога в лунном свете. Плечи – как в серебристой хвое. В лунном свете все казалось неверным, текло, плавилось, но Кум не зря выкармливал братанов мясом. Один внезапно нагнулся (влажный свет облил его чугунные плечи) и жадно запустил толстую короткую руку в туман. Шарил в нем, как в молочном ручье. Другой тоже насторожился, свистнул. Стремительная тень метнулась из-за ели, прорвала туман, как влажную стену, впилась зубами в шею братану. А может это был поцелуй. Не знаю. Ночь сразу пришла в движение. Второй братан завыл, зацокал. Бросился на помощь, упал. Все исчезли в тумане.

Зато в проеме дверей мелькнула рука.

Курчавая растительность, как на мужике Евтихиеве, много десятилетий украшавшем советские школьные учебники анатомии. Торчащие груди, покрытые шерстью в рыжее колечко. Лицо, как солнышко, в русых завитках, бессмысленная блаженная улыбка. Я так понял, что Лесная дева явилась окончательно спихнуть меня с ума. Попробовал отодвинуться, отсесть, пополз по скамье, но спина уперлась в бревенчатую стену, оцарапался, пристегнутая к скобе рука повисла в воздухе.

Запах пота и молока.

Запах влажной шерсти.

Лесная дева медленно провела горячими волосатыми пальцами по моему плечу, спустилась по руке, коснулась металла наручников. Толстые губы обиженно вывернулись, раздался негодующий стон.

– Поможешь?

Лесная дева не ответила.

Теплыми пальцами расстегнула пуговицу.

Ни одно дикое существо с таким сложным делом не справится.

Застонала от нетерпения. Груди в кудрявых завитушках. Пряди, падающие на низкий лоб. Круглое лицо, как в капоре, в шапке волос. Рыжеватый пушок, кудрявые завитушки. Вывернутые толстые губы, дымные глаза, в которых ни страха, ни ненависти. Медленно наклонилась, показывая желтые клыки. «Вы мне изменяете?» – спросила бы Маришка. Я леденел под теплыми волосатыми пальцами. Не обгадиться бы. Лесная дева печально поглаживала мое плечо, готовилась, может, впиться в глотку. Я подумал: на этот раз Архиповна меня не простит.

И как накликал: задергался в кармане мобильник.

Лесная дева метнулась к двери. Я выхватил телефон.

«Ты спишь? Алло, алло! Спишь?» – Я даже не сразу понял Архиповну. Пахло влажным. Мягкая рыжеватая прядка осталась на скамье. Я машинально сунул ее в карман, шепнул в трубку: «Сплю… Сны…» – «Страшные?» – сразу успокоилась Архиповна. И ободрила меня: «Вернусь, поженимся».

Глава восьмая

Инвентарный номер

В Интернете можно наткнуться на поразительные истории.

В одной таежной деревне женщина носила воду. Муж на охоте, речка на задах огорода. Вернулась, дверь распахнута. С ведром, как была, вбежала в избу, а там «голая дикая женщина с телом, покрытым редкими рыжеватыми волосками, сидит возле кровати и сует младенцу в рот одну из своих длинных грудей. Увидев вбежавшую мать, странное существо прыгнуло в открытое окно и исчезло».