Дыша духами и туманами Прашкевич Геннадий
Другая женщина попала в переделку похуже.
Вышла на улицу и пропала. Позже нашли в лесу платок, на нем следы крови. Так и решили – погибла. Даже справили поминки, а женщина вернулась. Правда, почти через год. Понятно, это лесной держал ее при себе, кормил кореньями и сырым мясом. Гей-та гоп-та. Накачала мышцы, все, как обычно, вернулась рожать. Узнав о таком, муж убил несчастную. Не знаю, проводились ли повторные поминки.
Но Интернет – жизнь выдуманная.
В Интернете предмет руками не потрогаешь, герои в нем виртуальные.
Они могут, конечно, присесть под кустик, выступить на людном митинге, прочесть полезную лекцию, устроить драку, но ощутить, услышать запах горечи, молока, пота, почувствовать тяжесть и настороженность теплой волосатой руки в выдуманном мире невозможно.
– А вот и я!
Евсеич жизнерадостно помахал на меня всеми руками.
– Сиди, сиди! – будто я мог вскочить. – Не пугайся.
Бросил на нары желтый портфель, поставил ногу на нары, бережно смахнул пыль с сапога, с любопытством осмотрелся, даже понюхал воздух:
– Кум приходил?
Я согласно погремел железами.
Евсеич понял. Извлек из-за пояса булавку, поковырялся в железах.
Я со стоном размял руку. Освобождение всегда прекрасно, но хорошо бы еще и перекусить, а? Молча шарил по нарам, не находя свой рюкзак. Унесли, наверное. Просто не верилось, что такое может произойти.
– Я тоже считал, что нельзя разорить целый совхоз, – без всякой логики сообщил мне Евсеич. – Там было столько умных людей, а я один. Сечешь? На, бери термос. Не обожгись. Выпей одну чашечку. Только одну, а то завернет тебя. – Непонятно осудил, потянув носом: – Любовь, любовь. Сегодня любовь и завтра любовь. Рутина. – Крупная лысина влажно поблескивала. Сразу видно, опытный человек. – К Большой лиственнице идешь?
Я кивнул.
После чашки бульона, вызвавшей резь в желудке, воспоминание о лиловых галифе Кума не вызвало дрожи. Поты лыты мяты пады. Почему надо было цеплять тебя наручниками? – удивился Евсеич наивному вопросу. Да по великим законам единого социалистического государства! Места тут глухие. Господь все видит, конечно, но некогда ему, он крутит всю небесную механику. За бывшим лагпунктом есть болото, в нем трупов навалено сверх меры. Как бревен. Лишних врагов народа выкашивали. Так и лежат целехонькие. Спасать их у Господа времени не было, хоть так помог. Возопят иерихонские трубы, они сразу встанут. Колоннами по четыре на Страшный суд! Там разберутся. Справедливость восторжествует. И мы с тобой доберемся до Большой лиственницы! Установим прямую связь с неизвестными разумными силами Космоса. Пора. Из-за меня, пожаловался он, семь сибирских городов спорят. Томск, Новосибирск, Колпашево, Тобольск, Нижневартовск, Кемерово, Стрежевой. Все хотели бы от меня чего-нибудь. Вот я, как брат Харитон, научусь заглядывать в будущее. Получу, так сказать, возможность для маневра. Возвращу людям потерянное. Дома куплю, молодые пусть рожают. А потом, со всеми рассчитавшись, уединюсь лет на триста. Спрячусь в каком-нибудь дальнем поселке. Домик с садиком, послушная женщина. Портфель у меня уже есть. Знания приобрету.
– А знания-то зачем?
– Вот глупый, – благодушно удивился Евсеич. – Да затем, чтобы дураков ссаживать с цепи, вот как тебя. У меня отец учился в артиллерийском училище. На День победы придумал вывесить звучный транспарант «Наша цель – коммунизм». Понятно, получил срок. По законам единого социалистического общества. Я всех озолочу, всех успокою, а потом уединюсь. Есть одно местечко на Алтае, может, там спрячусь. На горе несколько домиков, внизу скотская ферма. Зона неизвестной природной аномалии, – похвастался. – Спускаются молодые бабы к ферме за каких-нибудь пятнадцать минут, а обратный путь всегда занимает у них чуть не час. А если на ферму наведывается начальство, то вообще приходят только утром.
С Кумом сложнее.
Евсеич сам вспомнил о Куме.
В сорок первом, рассказал, лагпункт расширили.
Пришли новые баржи. Врагов народа выгнали на берег, расставили на плотах пулеметы. Раньше только лесные люди здесь по тайге бегали – голые, без кашне, теперь послышались живые голоса. Гей-та гоп-та гундаала задымила дундала. Все новое, жизнь новая. На вышках «скворцы» в форме, в кабинете – черноволосый майор Заур-Дагир в фетровых бурках. Рядом лысенький приезжий капитан в золотых очках. Лобастому коротконогому Куму оказали доверие («Крепко стоит на родной земле!»). Он единственный из местных присутствовал на многих допросах. Молодой был, нравилось после допросов убирать кабинет. Тянуло поднять тяжелую телефонную трубку, посоветоваться с Иосифом Виссарионовичем, но опасался. Интересно было смотреть, как крутятся на допросах враги народа. Особенно один беспощадный антисоветчик по прозвищу Офицер. Худой, будто начехлили кожу на костяк, а все равно бывало обделывался.
«Ты вот скажи, почему лесные нас боятся? Почему бегают? – рассудительно спрашивал майор. – Ты ученый человек. Тебя для чего учили? – повышал голос. – Ты скажи, как нам завести осведомителя среди лесных? Как сделать, чтоб его среди них не опознали? Как из него вытравить лагерный запах? В Москве, – напоминал Офицеру, – ты за неделю до ареста начал сжигать бумаги с собственными записями. Думал, в органах не дознаются?»
Офицер беспомощно кивал.
«О лесных людях было в сожженных бумагах?»
«Не очень много».
«Но было?»
«Да».
«Передать фашистам хотел?»
«Да как же. Я наоборот – сжигал», – крутился антисоветчик.
«Значит, от нас хотел скрыть. – Майор прибавлял строгости. – По нашим сведениям ты офицер германской армии».
«Это верно», – соглашался Офицер.
«В конце тридцатых окончил офицерскую Бранденбургскую школу».
«И это верно».
«На Кавказе укрывался от органов. На Алтае и в Сибири агитировал выступать против соввластей».
«И это верно», – безнадежно соглашался Офицер.
Худой, как скелет, написал такое признание. «Я офицер разведывательной службы германской армии, фашист, настоящий националист по своим убеждениям. Тайно закончил офицерскую Бранденбургскую школу. Считал обязанным сделать все возможное, чтобы ослабить мощь великого Советского государства, непримиримого врага фашистской Германии. На Кавказе активно разведывал места для высадки парашютных десантов. На Алтае настраивал местных жителей против соввласти. В Сибири изучал местоположение резервных частей, вербовал лесных для подпольной работы».
В лагпункте масса уголовников.
Социально близкие, а отношение к труду плохое.
Труд – основное условие человеческого существования, а никак им этого не докажешь. Разве только стволом винтовки. А Офицер работал всегда. Не важно, что враг народа, работал. Правда, умудрился старыми газетами оклеить барак так, что статьи скрытых троцкистов постоянно попадались на глаза. Кум, вспомнил Евсеич, об Офицере отзывался презрительно. Какой к черту офицер? Фашист, вейсманист-морганист, четыре глаза! Так, кстати, называл Офицера приезжий лысенький капитан НКВД – сам в золотых очках. В лагпункте Офицера всяко третировали, собирались убить, пришлось перевести его в отдельный барак. Кум как ни ворвется с целью противопожарного отношения, Офицер сидит и портит глаза какими-то бумагами.
«Давай подробнее о лесных, – предлагал майор на допросе. – Партия создает тебе условия для работы. Разоружись перед партией. Сперва об этих лесных. Звери они или люди?»
«К человеку, пожалуй, ближе».
«Чем питаются? Почему не замерзают зимой?»
«А ягоды, орехи, грибы? Тут много всего, – чесал худую руку Офицер. – Мелких зверюшек много. А насчет морозов, чего такого? Чукчи веками на льду живут, нисколько не замерзают».
«А почему лесные летом рыжие, а к зиме светлеют?»
«Скорее всего, сезонный окрас меняется».
«Ну, ну, – предупреждал майор. – Знаем мы их окрас! У троцкистов он всегда один!
Ночи летом в тайге тихие, пустые, как в церкви. Приказ пришел: отловить парочку лесных, отдать худому Офицеру. Лесные, кстати, отличились – тайком унесли с вахты часы-кукушку. Вот зачем им? Мало своей? Каждое утро достает вохру, стучит непрерывно. Сырые болота за бараками тянутся до конца света, там стали искать лесных. Дважды натыкались на Болотную бабку. Эта катает шишки, смеется, все ей нипочем. Могла бы, дура, сдавать орех, ягоду, грибы государству, а она по лужам, задрав подол! Никаких мыслей о классовой борьбе. У Кума мысль появилась: «Может, того? Может, стрельнуть бабку по законам военного времени?» – «А чего она?» – «Разлагает». – «Нет, приказа на бабку не было». – «Так некультурная же!» – возражал Кум. – «Зато социально близкая».
Потом Офицеру стали выдавать коровье масло. Боялись цинги.
Это страшно не понравилось уркам. Стали бить Офицера на прогулках. А он как скелет, того смотри развалится. По суровым законам военного времени майор двух самых нетерпимых показательно расстрелял под проблемой – железной колючкой, раскатанной между столбами. Было у него такое право. А вейсманисту-морганисту назначил, кроме масла, помощников. Когда-то занимались разведением лошадей, подбирали упряжных пар определенного окраса. Один все знал о собаках. «Вот представь собаку без шерсти, – объяснял Куму. – Кожа у нее синяя, как у вурдалака. От затылка по шее до самого кончика хвоста – вся синяя. И чем синей, тем насыщеннее цвет шерсти. Выявляешь пигментацию головы, груди, горла, ромбика под хвостом – открываешь будущий окрас».
Это какие же невыносимые злодеяния в прошлой жизни нужно было совершить беспощадным интеллигентным очкарикам, что их не поставили к стенке, а наоборот давали теперь коровье масло? И живучие какие! Ударишь из нагана в затылок, а они все ползают.
«Если в заводской практике ставится задача – вывести породу овец с очень длинной шерстью, – объяснял забитый очкарик Куму, – то берем прежде всего самого длинношерстного барана и самую длинношерстную овцу, их скрещиваем. Среди полученного потомства также отбираем самых длинношерстных. Доходит?»
«А то!» – кивал Кум.
ЧК всегда начеку. В конце концов, поймали лесную бабу.
У Кума ноги короткие, а у нее еще короче. У Кума глаза пронзительные, а взглядом лесной выжигать по дереву можно. Поты лыты мяты пады. У него лоб высокий, а у нее волосы по всему телу. «Как у теленочка», – раскатал губу Кум. Завитушки по животу, в горячем паху, ниже. Наручников стеснялась, шмыгала носом.
«Имя?» – гаркнул майор на первом допросе.
Лесная не ответила. Только повела плечом, на котором под волосами остались синяки от железной хватки Кума.
«Настоящее животное без смысла, – рассердился майор. – Вечно у нас так. В городах мразь, в лесах животные».
«А вы ей водочки плесните, – радостно подсказал Кум, переступая большими ступнями. – Вы не пожалейте, не пожалейте, плесните, – облизнулся. – Животное она или не животное, это дело второе. Водочку-то все любят. Поты лыты мяты пады. Сразу личико просветлеет, слова появятся».
Майор не согласился.
Посадили лесную на цепь.
Скалилась.
-Пристегни его!
Кум появился внезапно.
Крутил лобастой головой, водил стволом карабина.
Сердитый. Я успел первым: пристегнул Евсеича. Бульон здорово мне помог. Евсеич даже огорчился: «Самая большая жопа, которая со мной случалась». Потопал сапогами в гармошку, без всякой обиды крикнул вслед: «Зря с Кумом идешь! Стрельнет он тебя под кустиком!»
Но стрелять Кум, кажется, не собирался.
Пришептывал что-то. Было у него свое на уме. Вел под елями, в сухой сумрачности.
Часа через два такой упорной ходьбы слева потянулся слабый кочкарник, впервые возникло над головами низкое небо, пыльная вода блеснула в болотных «окнах». Одуряюще потянуло смородиной. Еще смолой пахло, плесенью, грибами, потревоженной липкой паутиной. Кости, валявшиеся здесь и там, тоже пейзажа не оживляли. Подозрительные, надо сказать, кости. Может, и человеческие.
Смутные тени, неопрятный валежник.
А где кедры, нежные лиственницы, свет осиянный?
Где Лесные девы, под легкими ножками которых не пригибается трава? Где выбеленный временем скелет Антона, прикованный к корням сухой ели? Что скажу мадам Генолье, когда придет время разъяснить судьбу ее потерявшегося брата?
Когда-то вошел пароход в уединенную протоку, представлял я. Колеса шлепали. Свистел пар. Вонючую железную баржу к берегу подогнали. Ставили бараки, гоняли зеков на рубку леса, беспрерывно вращалось колесо времени. Из диких ребятенков вымахивали чугунные братаны. Все росло, двигалось.
А потом враз лопнуло.
Пришел теплоход (не пароход уже), с него спустились веселые люди. Потребовали: «Еду и выпивку для банды подлецов!»
– Эй! – позвал я.
Но Кум исчез. Не было его нигде. Вот только что топтал палую хвою, пришептывал, поругивался, опасно водил стволом карабина, и вдруг – нет его!
Останавливаться не стал.
Шел как шел. Помнил: шаг влево, шаг вправо считаются побегом. Не понимал, чего хочет Кум. Решил бросить меня в тайге, скормить хищникам? Вряд ли. Пихты и ели, сливаясь в мрачный фон, здорово портили настроение. И пейзаж окончательно мне разонравился, когда с каменной гривы увидел я внизу мрачную долину, похожую на овальный кратер.
Вырубка. Пни. Шиповник.
Под низким небом – иссиня-черная стена тайги.
«Тоска – она ведь хуже ревматизма давит», – вспомнил я, глядя на покосившиеся «скворешни», ржавую проволоку, лысую больную землю.
Бараки – в три линии. В стороне отдельный двухэтажный дом. Может, для начальства.
Оглядываясь (куда же исчез Кум?), двинулся вдоль внешней линии бараков.
Углы выщерблены непогодой. Время все вычернило, привело в упадок. Ясно представил, как страшно завывала тут когда-то метель, как били по крошечным окошечкам свирепые снежные заряды.
Передернуло.
Остановился перед крылечком.
На нем стояла рассохшаяся деревянная бочка. Ничего такого особенного, но над ржавым обручем виднелась как бы подновленная надпись – Инв. № 63.
Тихонечко толкнул дверь барака. Ступил в темноту.
И сразу грохнул за моей спиной засов.
Глава девятая
Выстрел
В бараке было сумеречно.
Все равно я разглядел надпись на скамье – Инв. № 52. Черная краска. Нисколько не выцвела. На столе красовалась другая – Инв. № 47. Доски пересохли, покоробились, но краску время не тронуло. Шелк, дощечки для гербария, чайничек, которому сто лет. Ни дощечек, конечно, ни шелка, но вот чайничек был. Закопченный, помятый. На жестяном боку также выведено – Инв. № 43. А на стене, сбоку от кирпичной печи, тяжело рассевшейся, изъеденной трещинами и пятнами обрушившейся штукатурки – запыленная, потрескавшаяся фанерка.
Скамья деревянная – 2. (На самом деле только одна – под пыльным окошечком.)
Стол деревянный —1. (Тут все соответствовало списку.)
Сковорода чугунная – 2. (Не видел я нигде сковород.)
Подставка для обуви…
Сейф стальной —1.
Венок из колючки…
На захлопнутых дверях действительно красовался мученический венок.
Он был искусно сплетен из колючей проволоки. Где-то я такой видел… Точно видел… Нуда, в деревенском клубе…
Чайник жестяной – 1.
Банка заварочная – 1.
Кружки…
Нож…
Нож был вычеркнут красным карандашом.
Стараясь не чихнуть, не закашляться, наклонился к низкому окошечку.
Пыльные лезвия битого стекла мешали видеть, но все было перед глазами: голая земля, сторожевая вышка, на ее окруженной перилами площадке – Кум. По гнилой лесенке, присобаченной к столбу, даже ребенку опасно было подниматься, но Кум каким-то образом поднялся. Привычно водил стволом карабина, не спускал колючих глаз со Святого и Евелины, сидевших внизу на широком обтрухлявленном пне. Появились они явно не сейчас, я их просто не видел, когда поднимался в барак. На моих глазах происходило что-то мне непонятное.
– Где Зиг? – крикнул Кум.
Вопрос Святому не понравился. Он что-то сказал Евелине, до меня донеслось сглаженное расстоянием: «Аха». Карабин не пугал Святого. Узкая ладонь гладила пень, густо, как молоком, облитый белыми лишайниками. Мне показалось, что я слышу, как звенят над Евелиной комары. Но это, конечно, показалось, хотя даже Кум иногда хлопал ладонью по голому лбу.
– Где Зиг?
– В надежном месте.
– Это где? – не принял ответа Кум.
Наверное, в частной клинике Абрамовича, подумал я. Но Святой не собирался ничего пояснять. У него были свои вопросы.
– Где Фрида?
Кум ответил, переняв его манеру:
– В надежном месте.
Но не выдержал:
– Нашел Офицера?
– Помер твой Офицер, давно, наверное, помер. – По лицу Святого было видно, что знает он неизмеримо больше, чем Кум. – Сам прикинь, столько лет прошло.
– Он Большой лиственницы касался, – непонятно возразил Кум.
– Если и так, – брат Харитон погладил прижавшуюся к нему Евелину по плечу, – зачем он тебе?
– Зига лечить.
– От чего?
– От дикости.
– Это не болезнь.
Кум явно рассердился.
– Сиди на месте! – крикнул он брату Харитону. – Стрельну!
– В меня? – В голосе Святого не было ни удивления, ни упрека. Только вопрос.
– А то! – Кум нехорошо засмеялся, но глаза отвел. Явно не хотел и не мог стрелять в Святого. – Зачем привел новеньких? Одного на подставу, другую бросишь по пути? ЧК всегда начеку! Изучил Фриду, вижу. Вижу, вижу, не вороти морду. Фрида – дура, идет на запах несчастья. Только, – хмыкнул он нехорошо, – спустил я с цепи твою приманку. Сидит на заимке твой шнырь с портфелем. Нынче я с тобой пойду. Никого больше!
Они прекрасно понимали друг друга. Не было смиренности в Святом, не было страха в Куме, но что-то неистово грызло их изнутри. Не болезнь, нет. Болезнь придает бледности, а они побагровели. По каким-то неизвестным мне причинам только двое могли добраться до Большой лиственницы, иначе зачем Куму устраивать хитрости? Неизвестные Зиг и Фрида вне счета. Я даже подумал: не о ребенке ли, увезенном в частную клинику, спрашивает Кум? А Святой, – не о Лесной ли деве?
Все выглядело возможным.
Медное кольцо под лампу – 1. (Давно тут не было никакого кольца).
Щипцы для снятия нагара…
Кадушка…
Я потянул дверцу сейфа.
Она отошла со скрипом, на пальцах остались влажные пятна ржавчины.
Женский чулок… Да, чулок… Не шелковый нет, может, фильдекосовый… Еще какое-то рванье… Частично истлело, частично посеклось… Тут же замызганный влажный паспорт… Щукин Антон Сергеев… Сергеевич, наверное… Номер, серия, дата выдачи… Поселок Сокур… Явно место рождения. Но поселок с таким названием есть на Алтае, есть один в Новосибирской области, еще один – под Иркутском… Все равно сибиряк… Тушь расплылась, фотография пошла пятнами… Не успел Антон по-настоящему порезвиться при капитализме, подумал я. Слишком многого хотел. «Еду и выпивку для банды подлецов!» Такая откровенность в общем-то не приветствуется…
Провел пальцем по скамье.
Пыль, везде пыль. Но на скамье – мало.
Я машинально прислушивался к голосам снаружи.
Высоколобый Кум, кажется, сомневался в праве Святого и впредь оставаться единственным пользователем Мирового информационного банка. Твердо считал, что пришла его пора. Ждал всю жизнь. Даже врагов народа доставляли в лагпункт на казенных баржах, а он всегда топал на своих двоих. Ступня, конечно, большая, но сколько можно? Никак не дойдет до Большой лиственницы. А ему надо. Он заслужил. Много знаний – много силы. Он знает. А то всегда за все отвечал. Стрелки НКВД утопят в болоте лесного, а отвечать ему. С приезжим лысеньким капитаном в золотых очках тщетно искал утопленное волосатое тело. Зачем-то понадобилось начальству. Бросал стальную «кошку» в болото, тыкал шестом. Ничего. Снесло подземным течением или забило под корягу. Для стрелков обошлось, а Кума тот капитан бил страшно. Когда Кум упал, все норовил попасть сапогом по высокому лбу, по крошечному личику.
«Так ведь?» – спросил Святой, напомнив про этот случай.
«Ты этого знать не можешь», – мрачно возразил Кум.
«Я знаю. Мне дано, – указал брат Харитон на небо. – Я про все знаю. И про Офицера. И про отдельный барак. И про то, как ты по приказу входил к лесной. И про то, как майор Заур-Дагир хвастался перед капитаном, что, дескать, только в Питере имеется профессор помоложе Офицера, никак до молодого карательные органы не дотянутся».
Кум нервно водил стволом карабина.
Получалось, что Святой действительно много знал. Напомнил вдруг один разговор с майором. Уж про этот разговор только Кум с майором знали. Как докопался до разговора Святой?
«На фронт хочешь?» – спросил Кума майор.
Кум испугался: «Родину защищать?»
«Вот-вот. На передовой».
«Так передовая, она и через лагпункт проходит».
«Считаешь, без тебя не справимся?»
«Да почему?» – забормотал Кум.
«Тогда проявить себя надо».
«Так стараюсь! Всяко стараюсь».
«На фронте больше возможностей. – Куму в тот год стукнуло шестнадцать, майор прекрасно знал о его возможностях. Смягчился: – Это ты правильно уловил: передовая через лагпункт проходит. Мы все делаем для Родины. Только не для того, чтобы ты девок гонял по деревне».
«Так природа это… – лепетал Кум. – Я как все…»
«Сдашь оружие», – распорядился майор.
«Да как на фронт без оружия?»
«Воевать будешь с вейсманистами-морганистами».
«Вот суки! – окончательно испугался Кум. – Это в барак? К троцкистам? Они же нелюди!»
«Поведешь линию партию. Это приказ. По-особому будешь действовать. За всеми следить, в разговорах участвовать. А ночью войдешь к лесной».
«А если она… Если она того?.. Если клыками в горло?»
«Выбор есть, – намекнул майор. – На фронте убивают верней».
Кум все понял. И приказ войти понял. В одном только сомневался:
«Она же не говорит. Как ее пойму? У нее и слов нет человеческих».
«А то ты не видел, как мы немых допрашиваем!»
«Ну да… Линия партии… Я весь… Только мохнатая… С ней-то как? Вдруг понесет она?»
«Не лошадь, – засмеялся майор. – Но нам и нужно, чтобы понесла. Офицер проследит, ему виднее. Тебе двойной паек усиленный. Нам нужнее, чтобы понесла. Очень нужно. – И вдруг страшно добавил: – Ты постарался».
К облегчению Кума и к ужасу начальства, весной сорок пятого года лесная баба не только понесла, но сбежала. Вывели подышать эту сволочь за лагпункт, за блестящую железную колючку, на ежовую зеленую травку. Под открытым небом, под влажным ветерком с дальних проток, в облаке смородиновых запахов обычно собирала лепестки, сладостно жевала, мучительно косилась влажным волосатым глазом на Кума, гладила ладонью отяжелевший живот. Зеки со страхом и вожделением издалека посматривали на лесную. Заводились. Знали, что Кум научил ее снимать сапоги с его коротких ног. Вислая грудь, задница в волосах. Что вдруг нашло на лесную? Оттолкнула стрелка, опрометью бросилась в тайгу, как в сизый смолистый омут. Карабины окисли от пороховых газов, а толку?
«Где Зиг?»
«Где Фрида?»
Вопросы повторялись.
Я уже понял, что всем идти к Большой лиственнице нельзя. Что-то этому здорово мешало. Но Святой не мог не идти, а Кум стремился к волшебному дереву всю жизнь. Потому и покрикивал: «Пристегнул я твоего шныря. Братаны придут – разберутся. И с этим разберутся, который в бараке. Гони девку, пусть уходит. Не заблудится. Они прямо сейчас. ЧК всегда начеку!»
«Совсем обнищал, – выдохнул брат Харитон. Может, он правда все знал наперед. – Сам стал как зверь. Никакого осознания».
«Будет, – пообещал Кум. – Руку наложу на дерево, все будет».
И потребовал: «Гони девку!»
«Определенные силы…»
«Гони девку!»
Ярость Кума рассмешила Евелину.
«Аха, гони!» – сказала она и ловко вскочила на пень, длинные ноги красиво дрогнули. «Аха, видел!» – исполняла что-то непристойное, ноги так и ходили. Со сладкой глупостью в глазах. «Аха, вернусь!» Как по сердцу ударил грохот выстрела. Дым густо окутал «скворешню». Гей-та еоп-та гунда-ала. – «Где Зиг?» – Они продолжали торг. – «Мало тебе Антона?» – «Он свое получил». – Дым медленно расплывался. – «Я любого остановлю, – прихвастнул Кум. – Тебе когда-то открыл дорогу, убрал Антона. А теперь эту».
Дым рассеялся.
Евелина лежала, уткнувшись головой в пень.
Теперь комары ее точно высосут, подумал я. «Ничего на свете мне не надо…» Не за час, но высосут. На очереди я. Зачем Святой вел Евелину, если знал, что ей прострелят ногу? Карабин у бедра, узенькое личико Кума улыбалось. «Наживку привел, – ворчал. – Заику уговорил пойти. Я его так пугнул, что не знаю, добежит ли до деревни. А девка подождет. Я ей всего-то в ногу стрельнул, нечего было сюда идти. Отлежится в бараке. Там еще один такой же. Может, и ему сделаю дырку».
«А на Фриду выведешь?»
Кажется, договоренность была достигнута.
Кум осторожно спустился по гнилой лесенке. Ноги короткие, ступня огромная. Сколько ему было? За восемьдесят? С последней ступеньки спрыгнул совсем как молодой. Устойчиво ступал по земле. Будущая встреча с Большой лиственницей грела ему душу. Я невольно заметался между пыльным столом и сейфом. Если он решил не пускать меня к волшебному дереву, значит, не пустит. Пристрелит под кустом, как предупреждал Евсеич. Или в пыльном бараке. Даже просто отстрелит ногу, чего хорошего? Я вдруг увидел еще одну дверь – в задней стене. Вела, наверное, во внутреннее отделение. Крест-накрест перетягивали ее мощные лиственничные горбыли. Гей-та гоп-та гундаала. Сейчас Кум поднимется по крылечку, откинет засов и воздух опять заволочет кислым дымом.
Но Кум присел на ступеньку и закурил.
Никуда он не торопился. Это зеки на лагпункте (так я понял его бормотание), всегда торопились. Предложи им двойной паек, сразу шевелятся. Как рыбы, когда бросаешь в заводь подкормку. Социально близкими легко управлять несложной системой пайков и премий. Предложи коровьего масла, они горы свернут. Это вейсманистам-морганистам ничто не шло впрок. Настоящие враги народа. Все у них отбери, зубы выбей, залей кровью глаза, они и в карцере будут над чем-то думать. О своем. Осознанность у них другая, умно заметил Кум и потер высокий лоб. Социально близкие без лишней прибавки к пайку ни одного лишнего замаха не сделают, а эти, как полудохлые пчелы: и меда нет, и голова в коросте, а они жужжат. Думают над какими-то своими проектами. Их не заставляют, а они думают. Так интересно, что забывают о пайке. Когда у Офицера закончился первый срок, напомнил Кум, он слезно просил не выгонять его из лагеря. «Права не имею», – отрезал майор Заур-Дагир. – «А кто доведет работу с лесными?» – «У нас незаменимых нет, – резал майор. – Твои собачники доведут. Или привезем профессора из Ленинграда. Он моложе».
Выгнали вейсманиста-морганиста. «Мне же пришлось везти его в город, – жаловался Кум, пуская колечки вонючего дыма. – Я еще в лодке начал отбивать ему почки. Думал – раздавлю под сапогом, ползать будет. А он…»
«Я тоже, когда совхоз разорял…»
Я изумленно прильнул к пыльному окошечку.
Перед Евелиной на корточках действительно сидел Евсеич.
Собственной персоной. Отстегнулся. Не испугался, пришел. «Я тоже, когда совхоз разорял…» Говорил убежденно. Глядел на Кума, но говорил Святому. – «К дереву вместе пойдем. Через кровь – даже троим можно. Я слышал такое. Вернусь, сделаю состояние и все раздам». – «Да кто у тебя возьмет?» – презрительно усмехнулся Кум. Евсеича его тон не смутил. Добыл из желтого портфеля бинт. – «Тут и бинтовать-то нечего! – услышал я его восхищенный голос. – Вон как заговорено!» – «А вы к ночи вернетесь?» – хрипло спросила Евелина. – «А то! Нам посмертная слава не нужна». Не знаю, что Евсеич имел в виду, но Святой тоже кивнул: «Человек по своей природе – существо магическое». – «Аха», – слабо согласилась Евелина. – «Начни со страданий…» – «А вот это зря, – быстро возразил Евсеич. – Начнешь со страданий, ими и кончишь. Я когда совхоз разорял…»
На крылечке раздались тяжелые шаги Кума. Гей-та гоп-та. Напевая, пришептывая, передернул затвор.
Ледяным сквознячком потянуло по ногам.
Я оглянулся. Тяжелая, перекрещенная лиственничными горбылями дверь, ведущая во второе отделение барака, медленно, без скрипа отошла от косяка. Мне было все равно, как это получилось. Главное, получилось. Не раздумывая, метнулся в темное пространство между двумя рядами прогнивших лагерных нар. Задыхаясь, выскочил с задней стороны, прыгнул с разрушенного крылечка, нырнул в ельник, царапая лицо сухими иглами. Упал в мох. Задохнулся. Бледный кустик костяники возник перед глазами, на нем ягодки ссохлись, потеряли цвет. Настоящие троцкистские ягодки. – «А теперь вставай! – крикнул Кум, возникая рядом. – ЧК всегда начеку».
Пуля срезала надо мной ветку.
Пришлось встать.
Читать бесплатно другие книги:
