Эластичность. Гибкое мышление в эпоху перемен Млодинов Леонард

Обустройство жизни и подсвечников

Джонатан Франзен живет свою вторую жизнь. План первой он прикинул, когда женился на своей возлюбленной по Суортмор-колледжу. Взъерошенные седеющие волосы, черные пластиковые очки и легкая щетина на лице – все это придавало ему понтовый профессорский вид, какой отлично подошел бы под исходный замысел. «Мы собирались писать литературные шедевры, которые будут публиковаться и обеспечивать нам репутацию, – рассказывает он мне. – К тридцати годам уже добудем себе хорошие преподавательские ставки в каком-нибудь приятном колледже, поселимся в старом викторианском доме и заведем парочку ребятишек, заживем славной литературной жизнью».

Понимая рынок и литературы, и ее преподавания, я счел это заявление до странного самоуверенным – все равно что если бы сам запланировал, учась в вузе, открыть новую элементарную частицу и осесть преподавателем в Гарварде. Но Франзен в рассуждениях о собственных планах не выказывает никакой самоиронии. В его юношеском уме эта мечта со всей вероятностью казалась достижимой. Он даже заранее определил, какого рода книги напишет. «Мои родители внушили мне, что необходимо сделать что-нибудь полезное для общества», – говорит он. Его осознание ответственности колоссально повлияло на то, как он воспринимал свой талант. «Я должен был сделать мир лучше, – говорит он. – А потому предположил, что моим книгам необходимо быть проникнутыми некой общественной или политической критикой, что они обязаны повествовать о судьбе какого-нибудь большого города или народа».

Как это может случиться даже с самыми тщательно проработанными планами, события развивались не так, как Франзен себе представлял. Первый его роман «Двадцать седьмой город» (1988) оценили положительно, а вот продажи не блистали. Вторая книга, «Сильное движение» (1992), впечатления на публику не произвела, продажи показала унылые. Карьера Франзена буксовала, и, что еще хуже, не приносила удовлетворения. Тяжелое выдалось время.

Что-то нужно было менять. Однако, чтобы переизобрести свою карьеру, Франзену потребовалось бы преодолеть то, что психологи называют функциональной фиксированностью. Это понятие описывает трудность, с которой люди сталкиваются, представляя себе, как инструмент, обычно используемый с одной целью, можно плодотворно применять как-то иначе. Рассмотрим вот такой классический эксперимент.

Испытуемому выдают коробку канцелярских кнопок и упаковку спичек и предлагают придумать способ, как прикрепить свечку к стенке, чтобы она нормально горела[157].

Обычно испытуемые пытаются применить выданные материалы привычным способом. Пробуют приделать свечку к стенке или же оплавляют ее, чтобы закрепить натекшим парафином. Психологи, конечно же, спланировали этот эксперимент так, что никакой обычный подход тут не сработает. У кнопок острия слишком короткие, парафин не липнет к стене. И как же эту задачу решить?

Успешный метод – использовать как подсвечник коробочку от кнопок. Вытряхнуть из нее кнопки, приделать к стене, поставить в нее свечку – посмотрите на картинке. Чтобы до этого додуматься, необходимо расширить свои представления о привычной функции коробочки как емкости и переизобрести ее в совершенной иной роли. Добиться этого испытуемым давалось с трудом, потому что знакомство с тем, как коробочка используется обычно, не давало возможности представить новое применение.

Вернемся к Франзену. Его инструмент – его талант, а фиксация происходила от того блистательного видения, какое он для своей жизни и творчества разработал когда-то. Прежде чем перезапустить карьеру, ему необходимо было разглядеть, что, как и коробочку с кнопками, его дар письма можно применять иначе – к сочинению книг другого рода.

У эксперимента со свечкой имелся срок выполнения задания – несколько минут, и примерно три четверти испытуемых решения этой задаче не нашли. Маленькие дети с такими или похожими задачами в экспериментальных условиях научной психологии справляются гораздо лучше[158]. В одном исследовании так же вышло и с племенем охотников-собирателей из амазонского леса в Эквадоре[159]. И дети, и охотники-собиратели не имеют опыта обычного использования предоставленных им предметов, что позволяет им справляться с заданием лучше, чем людям, у которых уже есть заведомое знание о том, как эти предметы применяются, – из-за долгого знакомства с ними.

В жизни же, встав на некий путь, мы склонны держаться его, к добру ли, к худу ли. Печально то, что, если это второе, мы частенько принимаем его все равно – не потому что боимся перемен, а потому что мы так привыкаем к тому, как все уже есть, что даже не сознаем, как может быть иначе.

В нескольких последних главах я рассказывал, до чего важно то, как мы формулируем задачу или вопрос, как производим новые идеи и достигаем озарений, пытаясь преодолеть трудности на своем пути. В этой и трех следующих главах мы посмотрим на все это с другой стороны: что нас сдерживает и как это преодолеть.

Инерция мышления

По определению психологов, функциональная фиксация относится к тому, как наш привычный режим мышления может ограничивать свободу наших новых идей в контексте использования инструментов. Но это всего одно проявление более широкого вопроса о том, как мозг справляется с незнакомыми ситуациями. Можно называть это инерцией мышления, поскольку, подобно массе у Ньютона в первом законе движения, стоит нашему уму отправиться в заданном направлении, он склонен продолжать двигаться в этом направлении, если на него не подействует какая-либо внешняя сила. Многим из нас это мешает, не дает увидеть перемены, которые позволили бы нам повысить наш уровень удовлетворенности жизнью. В более общем смысле, такая инерция ухудшает нашу способность нащупывать новые подходы и изобретательные идеи.

В новых обстоятельствах инерция старого хода мыслей способна обречь нас на попытки запихнуть колышки квадратного сечения в круглые дырочки. Столкнувшись с непривычной трудностью, создает ли ваш ум свежий отклик, или вы держитесь знакомых идей и понятий? Видите ли вы коробочку из-под кнопок как предмет, таящий в себе бездну потенциала, или же для вас это всего лишь емкость для кнопок?

В новых или изменившихся условиях может возникнуть сила, необходимая, чтобы изменить направление хода вашей мысли. Некоторым из нас требуется самая малость, легкий толчок. Другим же нужно упереться в кирпичную стену. Франзен как раз в стену и уперся. После неудачи с «Сильным движением» его брак, к тому времени уже более чем десятилетний, начал прокисать. А поверх всего прочего у отца открылась болезнь Альцгеймера. Эта череда событий привела к нескольким годам разочарований и депрессии. Но принесли эти годы и хорошее: все эти невзгоды освободили Франзена от фиксированного взгляда на себя самого. В карьерном отношении он начал видеть, что инструмент писательского дара, подобно коробочке из-под кнопок в экспериментах у психологов, можно применять так, как Фразену прежде не приходило в голову, и эта новая свобода совершенно преобразила его как литератора.

«Я осознал, что пытаюсь быть писателем, каким способен быть не лучше всего, – рассказывает он. – Вот я и отбросил свои представления о том, какое место роман занимает в мире, и решил, что писать буду о заботах тех или иных персонажей, а не целого общества». Говорит Франзен размеренно, и слова его похожи на некое умозаключение о философии литературы в той же мере, в какой и на личное осознание. Но перемена, которую он описывает, колоссальна.

Постепенно Франзен разобрался и с практическими сторонами своего озарения. Перестал тревожиться о том, что должен писать для широких читательских масс, и осознал, что писать ему следует для тех людей, кто совершенно влюблен в книги. Достаточно будет, если он порадует этих конкретных читателей, поможет им лучше понять вопросы, которые всем нам приходится решать, и почувствовать себя чуть менее одиноко. «Я начал конструировать свои романы как череду замкнутых друг на друге модулей, – говорит Франзен, – и каждый модуль сосредоточен на линии одного персонажа. Перестал тревожиться о том, как создать сюжет, где ставки высоки. Мой величайший прорыв – осознание, что можно выстроить целую книгу вокруг вопроса “Удастся ли женщине собрать на Рождество всю семью вместе?”».

Как выяснилось, такой сдвиг в восприятии огромен, но плодотворен. В 2001 году Франзен опубликовал «Поправки» и снискал этим романом громадную славу; с тех пор он процветает как писатель. Его романы – американские бестселлеры художественной прозы, Франзен завоевал Национальную книжную премию и оказался на обложке журнала «Тайм» с заголовком «Великий американский романист».

В предисловии к своей книге 1936 года «Общая теория занятости, процента и денег» экономист Джон Мейнард Кейнз писал: «Идеи, которые с таким трудом выражены здесь, чрезвычайно просты и должны быть очевидны. Трудности не в новых идеях, в освобождении от старых, которые проникли во все уголки сознания… большинства из нас»[160]. Успех Франзена – притча об освобождении, повесть о пользе эластичного мышления и потенциала, который в нас есть. Мораль состоит в том, что отставляя свои привычные подходы, мы способны достичь целей, какие прежде могли казаться невозможными.

Когда мысль застывает

На рубеже ХIX и XX веков прославленный физик сэр Джеймз Джинз участвовал в разработке теории явления, именуемого излучением абсолютно черного тела. Свою теорию он основывал на законах Ньютона и уже закрепившейся теории электромагнетизма. Теория у Джинза получилась красивая, с опорой на общепринятую физику. Однако если сверить ее предсказания с экспериментальными данными, теория совсем никуда не годилась. Теперь-то нам известно, что математический рецепт у Джинза был проверенный. Его просто не следовало применять к ингредиентам, из которых он готовил: законы Ньютона не распространяются на атомы, а излучение абсолютно черного тела происходит от движения атомов.

Примерно тогда же, когда Джинз разрабатывал свою теорию, никому не известный физик по имени Макс Планк состряпал нечто иное, основанное на модификации законов Ньютона, которую сам Планк и придумал. Он назвал ее квантовым принципом. В отличие от теории Джинза неслыханный доселе рецепт Планка привел к предсказаниям, безупречно совпадавшим с экспериментальными данными. Когда Джинза спросили об этом, он признал, что у Планка теория действенна, а у него самого нет. Но, добавил он, свою теорию он все равно считает верной[161]. Спроси вы сэра Джеймза Джинза почти о чем угодно в физике, получили бы блистательный ответ. Но в отношении своей неудачной теории он рассуждал как торговец подержанными автомобилями, который настаивает, что коробка передач – штука не очень важная.

Политолог Ханна Арендт определяла «застывшие мысли» как глубоко укорененные взгляды и принципы, которые сложились у нас давно, и мы более в них не сомневаемся. По мнению Арендт, самодовольно полагаться на подобные принятые «истины» равносильно бездумности, эдакому автоматически прописанному поведению у гусыни, компьютера или человека, действующего на автопилоте. У людей, совершающих поступки под диктовку застывших мыслей, может быть мощна способность перерабатывать информацию, но они слепо принимают идеи, совпадающие с их застывшими взглядами, и сопротивляются представлениям, не укладывающимся в их рамки, даже если этим представлениям есть более чем достаточно доказательств.

Застывшее мышление возникает, когда есть фиксированное направление, определяющее рамки или подходы к той или иной задаче. Трудность как раз в том, чтобы уметь при необходимости отключить такой режим умственной деятельности, разморозить и осознать «застывшие мысли» заново. Арендт называла такое мышление, которое мы включаем, отставив застывшие мысли, критическим. По Арендт, которую интересовала природа зла, критическое мышление – нравственный императив. В его отсутствие общество способно двинуться по пути нацистской Германии, и такой риск есть у многих современных стран. Вместе с тем, отмечала Арендт, поразительно много людей не мыслит критически. «Неспособность мыслить [критически] – не тупость, – писала она. – Эта неспособность встречается и у необычайно умных людей»[162].

Парадокс состоит в том, что риск застывшего мышления особенно высок, если вы, подобно сэру Джеймзу Джинзу, – знаток в той или иной области. Глубокое знание, очевидно, есть громадная ценность для настоящего знатока, когда приходится иметь дело с обычными трудностями своего ремесла, но это погружение в глубины общепринятого знания способно воспрепятствовать созданию или принятию новых идей и помешать вам справиться с новыми обстоятельствами и переменами.

За годы, проведенные в науке, я не раз слышал, как мои коллеги жаловались, что эксперты, оценивающие достоинства научных статей, то и дело подходят к ним с жестких позиций и продолжают не понимать, что они читают, поскольку смотрят на материал впопыхах, полагая, будто уже знают, что автор пытается сказать. Как трудно бывает матерому гольфисту подправить хорошо натренированный замах, прописанный в двигательной коре мозга, так же и слишком многим профессиональным мыслителям трудно отбросить привычные подходы мышления, накрепко засевшие в префронтальной коре. Или, как писала фотограф Доротея Ланж, «знать заранее, что выискиваешь, означает, что фотографируешь ты лишь собственные предвзятости, а это очень ограничивает и нередко фальшиво»[163].

Застывшее мышление портило карьеры ученым и подорвало здоровье многим предпринимателям, но по-настоящему опасно оно в медицине, и исследователи в области здравоохранения лишь недавно начали выявлять последствия такого мышления. Например, если оказываешься в больнице, желание попасть под опеку самых опытных специалистов естественно. Однако согласно одному исследованию 2014 года больше проку вам будет в руках у относительных новичков.

Исследование опубликовал престижный «Журнал американской медицинской ассоциации» (JAMA)[164]. В этой работе ученые рассмотрели данные за десять лет по десяткам тысяч больничных случаев и обнаружили, что смертность в течение тридцати дней среди высокорисковых пациентов в реанимации оказалась на треть ниже, когда ведущих врачей не было в городе – они отлучились куда-нибудь на конференцию, например.

Представленное в «Журнале американской медицинской ассоциации» исследование не указывало причины уменьшения уровня смертности, но авторы поясняли, что большинство ошибок, совершенных врачами, связаны с тенденцией быстро формировать мнение, основываясь на предыдущем опыте[165]. В случаях не обыденных такой путь может оказаться ложным, поскольку медики-знатоки способны упустить важные особенности болезни, не согласующиеся с их исходным рассуждением. В результате, хоть врачи помоложе и могут оказаться менее шустрыми и уверенными в обращении с обычными случаями, в случаях неожиданных или же в обращении с пациентами, у которых симптомы менее выразительны, они способны применять более открытые подходы.

В пару к этому тревожному открытию возникла еще одна работа, опубликованная в одном малоизвестном израильском медицинском журнале[166]. Вопрос, поставленный в исследовании, касался того, не слишком ли поспешно и без учета специфических обстоятельств пациента прописывают лекарства врачи, увязшие в косном мышлении. В частности, врач на автопилоте способен не обратить должного внимания на взаимодействия новых лекарств с многочисленными другими, которые пациент уже принимает.

Для того, чтобы оценить, насколько распространены подобные ситуации, ученые привлекли 119 обитателей домов престарелых. Эти испытуемые принимали в среднем по семь лекарств в день. Пристально следя за самочувствием своих подопечных, исследователи прервали прием примерно половины препаратов. Ни один пациент не умер и не ощутил никаких заметных побочных эффектов прекращения приема, и почти все сообщили об улучшении самочувствия. Что самое главное, уровень смертности среди участников того исследования оказался гораздо ниже, чем в контрольной группе, где участники не бросали пить свои препараты. Лекарства продляют жизнь – медицинская догма, но она, бывает, оказывается палкой о двух концах, когда врачи прикипают к методичкам и стригут всех пациентов под одну гребенку.

Такого рода эластичное мышление, к которому врачам и нам, всем остальным возможным специалистам в чем бы то ни было, надо бы стремиться, удачно проиллюстрировано в другой статье из JAMA[167]. Шестилетнего мальчика привели к педиатру по поводу трудностей в поведении. Поговорив и с мальчиком, и с мамой, педиатр заключил, что симптомы указывают на СДВГ, и выписал направление на образовательно-психологическое тестирование. Тут мамаша упомянула вскользь, что мальчик – у которого имелся и диагноз «астма» – последнее время много кашляет и применяет ингалятор чаще обычного, чтобы как-то подавлять кашель. Врач не позволил диагнозу, который он исходно поставил, помешать ходу дальнейшей мысли: медик учел эти новые данные – гиперактивность может быть побочным эффектом от приема лекарства от астмы, поступающего в организм через ингалятор. Поход на тестирование отложили, и врач прописал такое лекарство от астмы, чтобы мальчику можно было пореже прибегать к ингалятору. Неполадки в поведении прекратились.

Пагубный принцип

Едва ли не самые трагические, однако поучительные примеры застывшего мышления можно почерпнуть из анналов войн. Военнослужащие особенно подвержены застывшему мышлению, потому что в военном деле экспертное и авторитарное мышление предполагаются самой структурой. Военный человек действует согласно строгим правилам, предписанным сверху в полном соответствии с общепринятыми понятиями и переданными вниз по всем рангам. «В армии, – говорит генерал Стэнли Маккристэл, – есть принцип деятельности военных органов. Чем дольше действушь в рамках этого принципа, тем больше опасность, что он тебя вылепит по себе»[168].

Маккристэл знает об этом не понаслышке. Военной службы у него за спиной тридцать лет, он дорос до звания генерала армии. Завершил карьеру командующим американскими и международными силами в Афганистане и Объединенного командования специальных операций, что поставило его над отрядом «Дельта», рейнджерами и «морскими котиками» – командами, осуществляющими самые секретные задания и самые крутые операции, попадающие потом в заголовки СМИ. Среди прочих Маккристэл курировал подразделения, поймавшие Саддама Хусейна и выследившие Абу Мусаба аз-Заркави, лидера «Аль-Каиды» в Ираке.

Маккристэла считают человеком, совершившим революцию в современном военном искусстве тактикой захвата не только позиций противника, но и их телефонов и компьютеров, и упрощением процессов принятия решений, необходимым для проведения таких рейдов: враг не обременен путаной бюрократией, а раз нам нельзя отставать, значит – минимум бюрократии.

Генерал Дэвид Петреус, преемник Маккристэла, рассказывал мне, что сегодня «та сторона, что быстрее приспосабливается, чаще всего и берет верх»[169]. Вот поэтому когда-то войны велись с опорой на уроки, извлеченные из конфликтов, произошедших за десятилетия до этого, ныне успешные военные действия требуют создания теорий боя налету. Петреус, например, написал противоповстанческое руководство – этот документ он держал на рабочем столе своего ноутбука и обновлял ежедневно.

Среди прочих трудностей, с какими доводилось иметь дело и Маккристэлу, и Петреусу, была необходимость уламывать командование на такие вот более импровизационные подходы. Маккристэл рассказывает мне, что понимает, отчего так нерешительны те, кому трудно с новыми методами. Он понимает, что в подчинении старому общепринятому принципу военной жизни есть свой уют. Кажется, с ним уж точно не промахнешься. В конце концов, этот принцип опирается на уроки истории. Но полагаться на застывшее видение – уют мнимый, да и опасный к тому же: он способен привести к катастрофе, если обстоятельства поменяются, а принцип останется прежним.

В беседе с Маккристэлом об исторических примерах застывшего мышления речь заходит о войне Судного дня, начавшейся, когда соседние арабские государства внезапно напали на Израиль в еврейский праздник Иом-Кипур 6 октября 1973 года. История этой войны уже стала классикой политической и военной психологии[170], вместе с нежданной атакой на Перл-Харбор, немецким нападением на Советский Союз в июне 1941-го и горячкой просчетов и ошибочных выводов, приведших к Первой мировой войне.

Маккристэл рассказывает о первых признаках готовящейся операции, которые могли бы предупредить Израиль. Они возникли в августе, когда израильская военная разведка донесла, что северо-восточный сосед Израиля Сирия перемещает русские противовоздушные ракеты к границе на Голанских высотах. Затем, в конце сентября, Сирия объявила массовую мобилизацию и выставила беспрецедентную артиллерийскую силу на Голанах. Особенно перемещение одной конкретной вооруженной бригады уж точно должно было подогреть любопытство. Та бригада была поставлена следить за порядком в сирийском городе Хомсе. Убирать ее было опасно, поскольку город был рассадником исламской оппозиции правящему режиму. Более того, десяток лет спустя сирийские вооруженные силы будут вынуждены провести в Хомсе крупную операцию, уничтожив примерно пятнадцать тысяч его жителей.

Пока эти события развивались на севере, в Египте, на юге, шла мобилизация резервистов и перевозка их к границам с Израилем вдоль Суэцкого канала. Колонны прибывали ежедневно, в том числе и несколько сотен бронетранспортеров с боеприпасами. Тем временем резервисты клали дороги в пустыне и работали дни и ночи напролет, возводя конструкции с видом на израильские позиции и пандусы, по которым можно было спускать суда для переправки через канал.

К началу Иом-Кипура – дня еврейского календаря, когда всякая обыденная деятельность прекращается и евреи отправляются в храмы и синагоги молиться, – у Сирии имелось преимущество восемь к одному в танках, а в артиллерии и пехоте и того больше. У Египта было 100 000 солдат и 2000 единиц артиллерии, а также тяжелые гаубицы на западном берегу Суэцкого канала. У Израиля – 450 солдат и 44 единицы артиллерии, размазанных на сотни миль вдоль границы. Отчего же израильтяне не расценили это громадное скопление войск, о котором знали, за угрозу?

«Суть военной хитрости, – говорит мне Маккристэл, – вычислить, во что враг склонен верить, и сыграть на этом. У Израиля не сошлось в голове, что вообще происходит, потому что они считали, что арабы не станут рисковать проигрышем еще одной войны».

Арабы рассчитывали как раз на это допущение израильтян и свои военные маневры объясняли объединенными учениями. Будь оно так, те учения имели беспрецедентный размах. Но двое израильских военных из разведки, отвечавших за оценку подобной угрозы и сообщавших эти оценки руководству – генерал-майор Эли Зейра и подполковник Йона Бандман, – не уловили, что происходит. Эти необычайно умные, прекрасно подготовленные и опытные офицеры приняли объяснение «военными маневрами» и отмели вероятность нападения, вопреки тому, что сирийские и египетские лидеры не раз громко и публично заявляли о своей цели сокрушить Израиль.

Любой наблюдаемой странности в сценарии с маневрами Зейра и Бандман отыскивали объяснение, их застывшее мышление делало их слепыми к тому, что вроде должно было казаться очевидным. В результате среди дня 6 октября Израилю пришлось иметь дело с массированными внезапными атаками по двум фронтам.

В первые два дня Израиль лихорадило. К вечеру 8 октября арабские силы перли с севера и юга, а израильский министр обороны Моше Даян объявил премьер-министру Голде Меир, что Государство Израиль «идет ко дну». Но Израиль в конце концов взял верх. К прекращению огня 24 октября израильские силы оказались в двадцати милях от Дамаска и в ста – от Каира, из-за чего Советский Союз даже пригрозил прислать войска в поддержку Египту, а Соединенные Штаты ответили, переведя свое ядерное вооружение в режим повышенной готовности.

После войны Израиль созвал высокопоставленную комиссию – комиссию Аграната, – чтобы разобраться, как руководству страны удалось не обращать внимания на вопиющие признаки близящегося нападения. Комиссия пришла к выводу, что обильные свидетельства грядущей атаки были собраны, однако разведка превратно истолковала их из-за уже имевшихся у нее убеждений.

Комиссия постановила, что важнейшая причина промаха разведки – неколебимая вера в принцип, настолько ключевой для любых тогдашних рассуждений в военном деле, что он попросту назывался «Ha’Conceptzia» (Концепция). Концепция сложилась из донесений разведки, в которых приводились подробности оценок египетского руководства после Шестидневной войны 1967 года, в которой израильские военно-воздушные силы считались решающими в молниеносной победе. Согласно тем донесениями, Египет не станет развязывать еще одну войну с Израилем, пока не накопит преимущество для нападения с воздуха. А поскольку у Израиля военно-воздушных сил было больше, чем у арабских стран, его уверенность в Концепции превратилась в могучую уверенность, что арабы атаковать не посмеют.

На беду Израилю, арабы истолковали значение воздушного превосходства по-своему. Для израильтян это превосходство означало наличие большего числа самолетов, а арабы считали, что достигли этого превосходства, обзаведясь большим количеством противовоздушных боеголовок. «У арабов сменился образ мышления, – говорит Маккристэл, – а израильтяне-то и не заметили».

Из-за того, что Израиль держался Концепции и не понял, что правила игры поменялись, руководство израильской разведки ухитрялось не обращать внимания на все признаки грядущей атаки, такие ясные и очевидные, что их бы заметил любой новичок.

Маккристэл поясняет, что мораль войны Судного дня – в общем, та же, какую можно вывестииз истории вторжения Штатов с целью выгнать Саддама. «Мы ожидали, что у террористов есть определенные пределы действий. Мы брались за дело едва ли не по прописям, как старые “Упаковщики Грин-Бей”[171] с их программными, но плодотворными розыгрышами». Но тут американские силы столкнулись в Ираке с «Аль-Каидой», проворной и децентрализованной бандой террористов. «Это постоянно меняющийся организм, он быстро приспосабливается, – рассказывает Маккристэл, – а потому наши стратегии быстро перестали быть действенными. В такой среде ответы, годившиеся вчера, сегодня уже могут не сработать. Приходилось быть гибкими – как они. Но если требовать перемен от очень преуспевающей культуры, ее придется перетряхнуть».

Вот Маккристэл и тряханул. «Он взял на себя гораздо больше, чем кому бы то ни было пришло в голову, что он на такое способен, – говорит один из сослуживцев Маккристэла генерал Джеймз Уорнер. – Он распускал и собирал организации. Когда брался за дело, спрессовывал то, что мы бы представляли себе многомесячными циклами принятия решений, в считанные часы»[172].

К несчастью для Маккристэла, его склонность не соглашаться с другими – громко, открыто, а иногда и грубо, – довела его до неприятностей с Белым домом, и в 2010 году президент Обама уволил его. Но след свой Маккристэл оставил. Его наследие, как говорится в статье о лидерстве в журнале «Форбз», – в том, что он произвел «революцию в военном деле, сплавив разведку с боевыми операциями»[173]. Для Маккристэла же это попросту эластичное мышление. «Слабые командиры ищут фасованные ответы, – говорит он мне. – Сильные вожаки приспосабливаются».

Помехи мозгу-знатоку

Раз многоопытность способна мешать мышлению в обстоятельствах новизны или перемен, насколько сильно это влияние? В исследовании, опубликованном в JАМА, ученые предположили, что менее опытные врачи могут оказаться успешнее в диагностике и лечении необычных случаев, но в той статье взаимосвязи, допустим, стажа и масштабов воздействия не приводились. Поразительно – по крайней мере, в одном контексте, – что психологи смогли количественно оценить эту взаимосвязь, и масштабы воздействия оказались ошарашивающими.

Контекст, в котором психологи работали, – шахматная игра. Начали они с того, что показали своим испытуемым «положения на доске», какие встречаются в журналах или книгах, посвященных шахматам[174]. Эти рисунки показывают расстановку фигур посреди гипотетической партии. Положения на доске продуманны так, чтобы у одного игрока было преимущество и при условии правильной последовательности ходов – так называемой комбинации – он мог бы навязать противнику шах и мат. Под «навязать» я имею в виду то, что никакие ходы противника не смогут предотвратить такой шах. Перед читателем журнала стоит задача такую победоносную комбинацию найти.

Шахматная партия – дело неторопливое. Если в начале открыть бутылку вина, к концу партии в бутылке может обнаружиться уксус. Любители шахмат способны и подолгу обсуждать изящество метода, каким партия была выиграна. В эксперименте у психологов некоторым испытуемым показывали положение на доске, при котором белые могли выиграть всего одним способом – хитрой последовательностью в три хода. Такое положение на доске я буду именовать «доской с одним решением». Другим же показывали положение, в котором возможны две разные выигрышные комбинации – та хитрая, о которой я только что сказал, и вторая, ее найти проще, но знатоки сочтут ее неизящной. Такое положение я буду называть «доской с двумя решениями». Помешает ли игрокам присутствие бросающегося в глаза неизящного решения выявить хитрое и изысканное?

Исследователи обнаружили, что, если выделить достаточно времени, все игроки, которыми показывали доску с одним решением, в конце концов отыскивали изящную комбинацию. А вот те, кому показывали доску с двумя решениями, этот набор ходов обнаруживали с громадным трудом. Стоило им выявить привычный и очевидный порядок шагов к победе, разглядеть короткий и изящный вариант решения этой задачи им становилось непросто, хотя им говорили, что он существует, и испытуемые долго пытались его углядеть.

Два положения на доске: доска с двумя решениями (слева) и с одним решением (справа). Решения приведены в примечаниях[175]. Ключевые клетки для знакомого решения помечены квадратиками (f7, g8 и g5), оптимальное – кружочками (b2, h6, h7 и g7).

Вот оно, классическое застывшее мышление, как и в других примерах, которые мы уже приводили. Особенность же этого исследования в том, что ученые смогли количественно оценить корреляцию между уровнем подготовки игроков и тем, насколько «бестолковее» в поисках «хитрого» решения сделала их мощь подготовки.

Ключ к количественной оценке воздействия – численные рейтинги шахматистов. У них есть удобная привычка играть с другими шахматными знатоками той или иной известной силы, тщательно следить за тем, кто кого обыгрывает, и соответственно присваивать очки. Переведя эту систему на язык вероятности выигрыша, получим следующее: если сыграть с кем-нибудь, кто на 200 очков выше вас, шанс выиграть – всего 25 %, а если с кем-то, кто выше на 400 очков, эти шансы – всего 9 %.

Сравнив успехи, каких добились знатоки с разными уровнями умений в задачах с одним и двумя решениями, ученые обнаружили, что наличие дополнительного обыденного решения равносильно усилению бестолковости на 600 очков рейтинга. Это громадная разница. В единицах теста на коэффициент интеллекта, например, это 45 баллов. Есть над чем задуматься: бывает так, что, когда знатоки бессильны, стоит позвать новичка.

Физик Джеймз Джинз, офицеры израильской разведки, светила медицины и опытные шахматисты – все попали в похожие ловушки. Что бы ни хранилось в нашем банке данных, будь то теории физики, стратегии войны и мира или шахматные уловки – да что угодно, в самом деле, – то, что нам известно, способно сократить возможности того, что нам по силам вообразить. Глубина знания обычно желанна, но как экспертам преодолевать застывшее мышление?

Польза разногласий

Психологи, изучающие застывшее мышление, называют его догматическим[176]. В определении психологов это «склонность усваивать информацию так, чтобы подкреплять ранее приобретенное индивидом мнение или уже имеющийся прогноз». В дзэн-буддизме есть понятие для образа мышления, диаметрально противоположного догматическому. Называется это «ум новичка». Понятие описывает непредвзятый подход к осмысляемому вопросу, восприятие даже обыденных ситуаций так, будто мы сталкиваемся с ними впервые, без автоматических допущений, основанных на предыдущем опыте. Это означает, что тем самым мы не отбрасываем накопленные знания, а остаемся открытыми для нового опыта невзирая на эти знания. Образ мышления большинства из нас – где-то в промежутке между этими крайностями, между умом новичка и догматическим мышлением.

Идеальный эксперт в любой области знания – человек, располагающий обширными и глубокими сведениями, но вместе с тем поддерживающий у себя в значительной мере ум новичка. Увы, накапливая знания, мы, бывает, мешаем себе усваивать новые данные открытым умом. Как писал один ученый, «общественные нормы гласят, что знатокам положено иметь относительно догматическое, зашоренное мировоззрение»[177]. В результате, добавляет тот же ученый, «восприятие себя как большого знатока сообщает человеку более закрытый образ мышления». Все мы, вероятно, знаем таких людей.

К счастью, психологи выяснили, что собственное мышление можно сдвигать подальше от догматического конца спектра образов мышления. Один из наиболее действенных способов такого сдвига – вносить небольшие разногласия в свои интеллектуальные взаимодействия.

Рассмотрим исследование, предпринятое примерно полвека назад Сержем Московичи, выжившим при Холокосте и далее изучавшим групповую психологию[178]. Московичи показывал группам добровольцев последовательность слайдов синего цвета. В контрольной группе он после каждого слайда просил всех участников по очереди назвать оттенок цвета на слайде и оценить его яркость. В экспериментальной группе он подсадил «уток» – своих людей, которым было поручено называть цвет зеленым, а не синим. Но кого можно так обдурить? Никого: участники экспериментальной группы не обращали внимания на такие оценки. Когда до них доходила очередь, они все говорили «синий», как и в контрольной группе.

Затем Московичи попросил всех добровольцев поучаствовать в другом эксперименте, не связанном, по его словам, с первым. Но связан он был. Более того, первый эксперимент – всего лишь подготовка ко второму, и вот он как раз и шел в зачет. В том втором эксперименте всех участников попросили классифицировать – на этот раз уединенно и письменно – несколько чешуек краски на зеленые и синие, хотя оттенок этих чешуек находился где-то в промежутке между чистым зеленым и чистым синим.

Те, кто прежде был в контрольной группе, показали совсем не такие же результаты, как участники экспериментальной группы. Последние определили как «зеленые» многие образцы из тех, которые контрольная группа сочла «синими».

В цветовом спектре оттенки от зеленого до синего образуют континуум. Начиная с зеленого, они переходят ко все более синеватым оттенкам зеленого и завершаются синим. Второй эксперимент проводили, по сути, для того, чтобы проверить, где люди проводят границу между зеленым и синим. Что поразительно, из-за того, что в экспериментальной группе происходило ложное определение синего цвета как зеленого, сместило восприятие участников. По сравнению с контрольной группой они оказались более готовы воспринимать предложенные оттенки как зеленоватые.

Вдумаемся. Ни один участник не подпал под влияние исходных ложных определений. И все-таки подпал! Их на бессознательном уровне убедили сдвинуть границу, разделяющую синий и зеленый, в сторону зеленого. Что это говорит о человеческой мысли? Даже если вы сознательно не готовы рассматривать отличные от ваших точки зрения, некоторое соприкосновение с ними способно повлиять на образ ваших мыслей.

Другие эксперименты показывают, что противоречия способны не только поколебать наши взгляды по тому или иному вопросу – благодаря им может подтаять наше застывшее мышление в контекстах, не связанных с тем, в каком несогласие было выражено[179]. Да, каким бы ни было оно неприятным, разговаривать с людьми, которые с нами не согласны, полезно. Поэтому, если вы на дух не выносите теории заговоров и натыкаетесь на кого-нибудь, кто верит, будто высадка на Луне – липа, а Эйнштейн спер теорию относительности у своего почтальона, не говорите им: «Вся твоя жизнь – издевательский анекдот», – и не уходите вдаль. Попейте с таким человеком чаю. Это может раздвинуть рамки вашего мышления – и выйдет дешевле похода к психотерапевту.

Как ни грустно, те, кто сильнее всего страдает от догматического мышления, неохотно выслушивают мнения, отличающиеся от их мнения. Хуже того: если у них есть власть в руках, они часто карают тех, кто такие мнения имеет. Возьмем офицеров израильской разведки, проморгавших признаки надвигавшейся войны. Генерал-майор Зейра сказал офицерам, предупреждавшим, что конфликт вероятен, что продвижения по службе им не видать; подполковник Бандман славился тем, что отвергал саму возможность менять хоть одно слово в каких бы то ни было документах, которые составлял[180]. Очевидно, что, допусти они разногласия – и тщательно обдумай их, – это могло бы изменить ход их мыслей.

Таково одно из преимуществ университетов и корпораций, стремящихся разнообразить состав своих студентов и сотрудников. Вдобавок ко всяким блестящим идеям, на какие способны эти люди, само присутствие разных точек зрения создает дух, питающий свободу от приобретенных когда-то предубеждений и ожиданий. Это укрепляет готовность рассматривать больше разных мнений и ведет к лучшим решениям. Питает среду, в которой люди в силах плодотворнее откликаться на перемены. Таков был ключевой вывод комиссии Аграната: чтобы избегать застывшего мышления, израильской разведке необходимо перестроиться так, чтобы поощрять разногласия и благожелательно воспринимать нетрадиционные способы смотреть на обстоятельства и события.

Получая опыт взаимодействия с миром, мы узнаем полезные факты и усваиваем ценные уроки – и формируем точки зрения. Со временем мы добавляем к этой точке зрения или обновляем ее – как с годами добавляем или обновляем то-сё у себя в доме. Но так же, как не спешим пристраивать современный флигель к старому викторианскому дому, мы противимся переменам в здании нашего мировоззрения, если эти перемены не кажутся нам гармоничными рядом с тем, что у нас уже есть. И все же нередко в нашем быстро меняющемся мире такие перемены как раз и нужны. А потому одна из парадоксальных истин этой жизни состоит в том, что, как бы ни любили мы свою правоту, иногда лучше держаться людей, которые говорят нам, что мы неправы.

Когда «верить» означает «не видеть»

Был я впечатлительным ребенком, когда отец поделился со мной одним выражением на идиш, которое он научился ценить в молодости, когда был подпольщиком во время Второй мировой. Переводится оно примерно так: «Червяку в хрене слаще не придумаешь». И добавил: «А если червяк просидит в хрене достаточно долго, ему всё кругом – сплошной хрен». Такие вот простые наблюдения за тем, как ментальные барьеры, что стоят на пути свежего восприятия мира, отличного от того, какой он есть или был всегда. Для моего отца, сражавшегося в сопротивлении во Вторую мировую, эти барьеры оказались важным инструментом, когда приходилось прятать беженцев от нацистов или скрывать всякое происходящее у подпольщиков.

О принципе человеческого мышления я задумался однажды вечером на академической конференции, проходившей в старом загородном имении в Англии. Наша компания, выпивавшая вместе, взялась на ночь глядя играть в «Монополию». Чтобы развеять скуку, все болтали без умолку, но я решил использовать игру, чтобы проверить народную мудрость отца. В «Монополии» есть «банк» – игровая коробка. В ней лежат опрятные стопки различных купюр игровых денег, номиналом от $1 до $500. Обычное дело – время от времени лезть в банк, чтобы разменять деньги, или попросить кого-нибудь проделать эту операцию. Все так привыкли наблюдать за этим, что я задумался, не погрязли ли игроки в хрене. Заметят ли они, если я слегка изменю привычную процедуру размена?

Я решил, что, когда полезу в банк, положу купюру в $20 или $50, а заберу несколько банкнот по $100. Проделал это у всех на виду и стал ждать, что меня поймают за руку. Никто не поймал, и игровой банк превратился в мой личный банкомат. К сожалению, с настоящим банкоматом такой финт не пройдет – то был эксперимент из тех, какие не имеют прямого практического применения.

Выиграв в той партии, я покаялся в содеянном, но некоторые мои коллеги мне не поверили. Их одолела слепота на то, что происходило вокруг, но у них в голове не умещалось, как они могли проворонить нечто столь очевидное. Такое воровство они бы ни за что не проглядели, настаивали мои коллеги.

Почему же они не заметили? Я наблюдал за игроками, видел, что они смотрят на меня, пока я произвожу свой липовый «обмен», а потому знал, что зрением они мои действия регистрировали, а их первичная зрительная кора их записывала. Но в поле сознательного внимания это не попало совсем.

Наш сознательный мозг способен обрабатывать от сорока до шестидесяти битов в секунду – информацию, содержащуюся в короткой фразе[181]. У бессознательного же емкость гораздо больше. Наша зрительная система, например, способна управляться примерно с десятью миллионами битов в секунду. В результате первичная зрительная кора способна пропустить в сознательную часть мозга лишь крошечную толику этого потока. А потому между вашим бескрайним бессознательным сенсорным восприятием и ограниченным сознательным вниманием стоит система когнитивных фильтров. Эти фильтры стараются угадать как можно точнее, что для вас имеет значение и важно. Это они допускают до вашего сознания, а остальное глушат.

Мозги участников той партии в «Монополию» о моих действиях своим хозяевам не сообщили, потому что один из факторов, на которые полагаются наши фильтры, когда принимают решение, что важно, а что нет, – наши ожидания и прогнозы. Ожидания укоренены в наших убеждениях и накопленном опыте взаимодействий с этим миром. Соответственно, события, которые представляются обыденными, обычно оказываются в категории менее значимых, чем события невиданные – или меняющиеся обстоятельства, в которых может таиться опасность или возможность. Поскольку мое поведение было похоже на обыденное, никаких отклонений никто не ждал, а потому и не заметил.

Из работ Куниоса и Бимена следовало, что наши идеи подлежат подобной же фильтрации. Это необходимо, поскольку бессознательное человека необычайно ловко умеет отыскивать ассоциации. Допустим, вы раздумываете, не поесть ли на ужин спагетти. Спагетти у вас ассоциируются с соусом «болоньезе», «болоньезе» – с Болоньей, Болонья – с Италией, и вот уже вы размышляете над «Рождением Венеры» Боттичелли. А еще спагетти ассоциируются у вас с фрикадельками, фрикадельки – с сэндвичами-сабами, и вот уж вы думаете об атомных субмаринах. В таких каскадах ассоциаций возникают гейзеры новых идей. Можно сделать такой болонский соус, какой вы едали как-то раз в Италии. Можно слетать в Болонью поужинать. А можно поужинать на борту атомной подлодки. Некоторые идеи полезны, кое-какие – нет, и если бы ваше дивергентное мышление – производство необычных или новых идей – перло без остановки, вы бы погрязли в непродуктивных мыслях.

Наши бессознательные фильтры действуют быстро и без усилий, их задача – подавлять идеи, от которых нет пользы, и давать вам сосредоточиваться на более многообещающих. Если вы ремонтируете ванную, мысли отделать ее мрамором, гранитом или винилом прийти вам на ум могут, а вот углем, мятными шоколадками или газетой – нет, потому что ваше бессознательное устранило варианты, которые показались ему бесполезными.

Оборотная сторона такой фильтрации – в том, что, как и в той партии в «Монополию», бессознательный ум игроков не дал возможности обратить на мои поступки внимания, фильтрация идей иногда не дает дельным все же просочиться – наш мозг способен на необычные и полезные ассоциации, но они оказываются отброшенными.

Идеальный уровень фильтрации мятные шоколадки бы не пропустил, а вот некоторым другим необычным вариантам, достойным рассмотрения, дорогу дал бы – например, бамбуку или резине. В этой главе мы рассмотрим, как действуют наши фильтры идей и то, как они тормозят революционное мышление, которое нам зачастую необходимо для процветания в нынешнем обществе.

Нешаблонное мышление

Разбогател Клэренс Сондерз на своих продуктовых магазинах. Работать он начал в девять лет – на школьных каникулах в универсаме. Через десять лет начал торговать продуктами оптом. И вот однажды в конце лета 1916 года некий универмаг, желавший открыть продуктовую лавку, попросил Сондерза сгонять из родного Теннесси в Терре-Хот, Индиана, чтобы пошпионить за неким магазином, у которого, по слухам, новаторское обустройство.

Продуктовые лавки в 1916-м все еще работали так же, как в XIX веке. Вопреки тому, что производители к тому времени уже изобрели методы закатывать в жестянки и фасовать пищу, а потому уже не нужно было хранить все на свете в бочках и ларях, магазины продолжали держать все товары за и под прилавком. Это означало, что покупателям приходилось сообщать продавцу, что им нужно, а затем ждать, пока продавец достанет спрошенное, определит его цену и положит в пакет. В часы затишья делать продавцам было почти нечего. В людное же время они не справлялись с наплывом клиентов, возникали длинные очереди, покупатели вынуждены были ждать. Неэффективность делала продуктовые магазины паршивым предметом вложений, вот поэтому-то универмаг и отправил Сондерза на разведку – выяснить, нельзя ли все делать ловчее. Но в том магазине в Терре-Хоте Сондерз никакого волшебства, способного повысить прибыльность заведения, не обнаружил.

Долгой и жаркой дорогой домой Сондерз глазел на однообразные поля пшеницы и кукурузы, на скот, на пыльные городишки. Обычные пейзажи, какие видал он много раз, обыденный мир, на который Сондерз не обращал сознательного внимания. Уныло размышлял он о зряшной поездке, когда поезд сбавил ход у свинофермы, где матка кормила шестерых поросят. Непримечательная сцена в хрене среднезападной глухомани. Но Сондерзу словно сунули под нос план спасения лавочного бизнеса. Поросята обслуживали себя сами. Отчего же не дать людям себя обслуживать? Если перепланировать продуктовые магазины, покупатели смогут собирать себе продукты самостоятельно.

Как и все в торговле продуктами, Сондерз мыслил ее себе с фиксированной точки зрения, мешавшей его уму рассмотреть новые системы обслуживания покупателей. Но та сцена на свиноферме явила ему образ нового метода, подхода более совершенного. Вернувшись, он доложил о провале миссии, а вот о своем видении не рассказывал. В следующие несколько месяцев он разработал кое-какие подспорья, что понадобятся ему для воплощения замысла: магазинные корзины, ценники, стойки с полками и витринами, разделенные проходами, кассы на выходе. Все это мы ныне принимаем как должное, а до Сондерза этого не существовало.

Свой первый продуктовый магазин Сондерз открыл в 1916-м, а в 1917-м запатентовал новое устройство такой лавки. Он назвал свою сеть лавок в честь тех свинок – «Пиггли Уиггли»[182]. Через шесть лет их стало тысяча двести, в двадцати девяти штатах, а Сондерз сделался очень состоятельным человеком. Сеть существует до сих пор, большинство магазинов – на Юге.

Идея Сондерза, как ключ к любой загадке, очевидна, стоит только ее изложить. Но если и возникала такая мысль у какого-нибудь управляющего продуктовой лавкой до него, она, судя по всему, не показалась плодотворной, чтобы ее пропустили к сознательному вниманию того человека. Самые находчивые предприниматели того времени жаждали исправить положение в розничной продуктовой торговле – готовы были даже шпионить и подворовывать чужие торговые приемы, – но изобрести такую вот свежую систему так и не сумели.

Как же устроен фильтр идей в мозге и как преодолеть его цензуру, если надо? Задачи повседневности, подобные той, какую решил Сондерз, слишком громоздки, чтобы анализировать их в контролируемом научном эксперименте. Но чтобы изучать механику того, как люди мыслят нешаблонно, ученые навыдумывали абстрактные задачи, решения которых требуют, по сути, тех же навыков. Одна из самых всесторонне изученных была впервые опубликована в «Циклопедии загадок» у Сэма Лойда за пару лет до того, как Клэренса Сондерза посетило озарение. Той задачке уже сто лет, а ее что ни месяц до сих пор рассматривают в нескольких научных статьях. Называется она «Девять точек», в ней нужно соединить точки четырьмя неразрывными отрезками – не возвращаясь вдоль линии назад и не отнимая карандаша от бумаги.

Вопреки простоте постановки, очень мало кто способен эту загадку взломать, даже если человеку подсказывать или предоставить побольше времени на раздумья[183]. Во многих экспериментах количество преуспевших участников равнялось нулю. Их почти всегда меньше, чем один из десяти. Эта задача до того трудна, что даже среди тех, кому показали ее решение, всего через неделю больше трети не смогло это решение воспроизвести. Попробуйте сами. Максимум, на что большинство людей способно, – вот такие конфигурации, и все они требуют больше четырех линий.

Сложность решения задачи с девятью точками отражает то, как работают у нас мозги. Мы уже убедились, что наблюдаем мир не «свежим» взглядом. То, что мы видим (или не видим), функционально зависит не только от того, что перед нами. Оно зависит еще и от того, что мы привыкли видеть и что увидеть ожидаем.

Если вы привыкли наблюдать, как честные игроки в «Монополию» тянутся к игровому банку, вы скорее всего не обратите внимания, если кто-то мухлюет. Если привыкли, что продавец обслуживает покупателей, трудно дотянуться до идеи, что покупатели способны сами себя обслужить. А если у вас девять точек, расставленных знакомым способом – квадратом, ваш мозг склонен отфильтровывать идеи, связанные с рисованием в пространстве за пределами этого квадрата.

Однако вырваться за пределы воображаемого шаблона – вот что необходимо сделать, чтобы отыскать ключ к загадке о девяти точках.

Взгляните на решение:

Такого рода оригинальное мышление, какое необходимо для решения задачи «Девять точек», вполне буквально требует от вас выхода за рамки нарисованного шаблона, и потому мы называем такое мышление нешаблонным. Вот, в частности, почему психологи публикуют столько статей, ссылающихся на эту задачку: ища способы, как улучшить показатели решаемости этой задачи у своих подопытных, ученые добывают понимание того, как устроены наши мыслительные фильтры.

Вариант подсказки – добавить две стратегически размещенные дополнительные точки, как показано ниже. С таким дополнение, пусть точек соединять приходится больше, человек, решая эту задачу, не выходит за границы шаблона, и большинство испытуемых способно сходу разобраться, как добыть ответ[184].

Еще один способ увеличить количество справившихся с этой задачей – нарисовать вокруг расставленных точек квадрат попросторнее[185]. В таком случае мозг откажется от воображаемого шаблона, который определил вокруг точек, и примет новый, покрупнее, в котором есть место решению. Иными словами, задачу теперь можно решить «шаблонно», а это всем нам проще:

Мыслительные фильтры нашего мозга формируются постепенно. День за днем одни нейронные ответы закрепляются, другие подавляются. В результате мозг хорошо приспосабливается к окружающей среде, но настроен толковать ее через призму того, что оказывалось действенным в прошлом. Это позволяет нам быстро разбираться в знакомых обстоятельствах, но может мешать, когда необходимо действовать в неизвестных. Последнее как раз и происходит в задаче о девяти точках: наше понятие о геометрических границах так глубоко прошито в нас, что наше бессознательное отсекает нам возможность увидеть решение, поскольку оно требует нарушить эти самые границы.

Мы уже убедились, что изменение постановки задачи о девяти точках способно ослабить сопротивление, с каким наше бессознательное относится к тому, как эти точки должны быть соединены. Ключ к успеху во многих новых непростых обстоятельствах и, в более общем смысле, ключ к новаторству и изобретательному решению задач – зачастую в том, чтобы проделать умственное преобразование, подобное рисованию того квадрата вокруг точек, какой оставляет место для правильного ответа.

Ученые недавно обнаружили, как физически стереть эти бесплодные границы мысли – как пригасить деятельность определенных структур в мозге. Нам предстоит убедиться, что эксперименты с этим методом открыли ученым глубинное видение физического механизма возникновения у нас ментальных блоков.

Наша система фильтрации идей

В 2012 году в течение восьми месяцев двое австралийских ученых включали задачку «Девять точек» в конце некоего не связанного с ней эксперимента – «из любопытства»[186]. Из тридцати испытуемых, которым они предложили эту задачу, решил ее лишь один. Этот человек заинтересовал исследователей, поскольку у него была необычная медицинская история: в детстве он получил тяжелую травму головы. Исследователей эта особенность заинтриговала необычайно. Могло ли выйти так, что эта травма ослабила механизм фильтрации идей в мозге у испытуемого? К сожалению, определить точное положение травмы в мозге того человека выяснить не удалось, а потому глубже разобраться не получилось.

Ныне, применяя самые передовые технологии, ученые в силах и выявлять, и изучать структуры, формирующие наши когнитивные фильтры. Технологии эти позволяют ученым имитировать неполадки в мозге на здоровых людях. И такой ущерб, с точки зрения ученого, – ущерб высококачественный: он удобно расположен, с ним можно работать прицельно и, что самое удачное для испытуемых, он временный.

Сам подход основан на методике, уходящей корнями в Древние Египет и Грецию, – на применении электрических полей к мозгу. Древние справлялись с этим, прикладывая электрическую рыбу (рыбу, производящую электрическое поле) к голове, пытаясь таким способом облегчить приступ головной боли или эпилепсии. Помогало или нет, неведомо, но уровень медицинской подготовки у древних был так себе. Египтяне, например, употребляли перемолотых мышей как целительное притирание, а крокодилье дерьмо – как противозачаточное: метод, который, возможно, был бы действен и поныне, хотя и не по мистическим причинам, какие имели в виду египтяне.

В наше время мы воздействуем электрическим полем, применяя электромагнитные генераторы. Генераторы выключают те или иные конкретные нейронные цепочки в мозге электрической или магнитной энергией, временно разрывая их. Поскольку такое выключение производится извне черепа, методику называют транскраниальной стимуляцией. Ее все еще изучают как способ лечения кое-каких умственных расстройств, но она уже принесла громадную пользу исследователям мозга благодаря точности, с какой можно избирательно воздействовать на те или иные структуры.

Например, в одном исследовании ученые намочили двухдюймовые квадратные губчатые электроды и, прикрепив их в стратегически выбранных местах к черепу смельчаков-испытуемых эластичным пластырем, нацелились отключить некую структуру в системе когнитивных фильтров мозга[187]. Половина испытуемых затем подверглась слабому электрическому разряду, который буквально отключал ту часть их мозга до полного бездействия. Другим испытуемым – контрольным – сообщали, что и им устроили отключение, но на самом деле нет. Далее всех просили решить задачу о девяти точках. На более ранней стадии эксперимента испытуемым уже давали решать эту же задачу, но никто из них не справился. Контрольные участники не одолели ее и теперь. А вот при отключении фильтров, обеспеченном транскраниальной стимуляцией, 40 % подопытных задача оказалась по силам.

Благодаря этому и другим подобным экспериментам ученые начали прояснять для себя сложную систему когнитивных фильтров в мозге. Одна из выявленных ключевых структур – латеральная префронтальная кора, массив мозговой ткани сбоку префронтальной коры лобной доли. Оказывается, когда исследователи воздействуют транскраниальной стимуляцией на эту структуру, у испытуемых усиливается эластичное мышление[188]. У них оживляется воображение и изобретательность, и они более открыты инсайтам при решении различных задач.

Хотя префронтальная кора есть у всех млекопитающих, как я уже говорил в Главе 4, только у приматов есть латеральная префронтальная кора – область, определяемая ее выраженным микроскопическим устройством[189]. Она играет решающую и неповторимую роль в человеческом поведении. Ключевая часть исполнительного мозга и особенно его системы когнитивных фильтров, латеральная префронтальная кора сообщает нам, людям, нашу развитую способность планировать и воплощать сложные последовательности действий[190]. Эта функция требует фильтра идей, потому что, как я уже пояснял, наш мозг, действуя в режиме«снизу вверх» и имея дело с обстоятельствами или целью, требующими тех или иных поступков, берется за работу и производит возможные решения, большинство из них в дело не годится. Как раз латеральная префронтальная кора применяет контроль сверху, склоняя нас к одним возможностям и не допуская другие даже до нашего сознательного рассмотрения[191]. Вот почему, если вы стоите на вершине лестницы и хотите оказаться внизу, вам не приходит в голову взмахнуть крыльями и слететь к подножью или же съехать по ступенькам на попе (если только вы не ребенок, и в этом случае у вас префронтальная кора еще не полностью развита).

Как это правомерно для большинства структур мозга, действие латеральной префронтальной коры можно проиллюстрировать поведением тех, у кого она повреждена. Таким человеком стал мой отец, когда пережил инсульт. Вообразите, что вы направляетесь к столику в бургерной и очень голодны. Проходите мимо посетителя, которому уже принесли его еду. Ваш эмоциональный ум, ощущая голод, может подтолкнуть вас забрать что-нибудь с тарелки у этого посетителя. Но мы все живем в «цивилизованном» мире, где такое поведение запрещено правилами, и потому ваша латеральная префронтальная кора, знакомая с этими правилами, подавляет этот первобытный порыв, и вы его даже не рассматриваете. Но однажды мой папа увидел на чьем-то столе картошку-фри и цапнул горсть, идя мимо, потому что его поврежденный инсультом мозг не выключил эту возможность из его поля внимания и даже не склонил против нее.

Иногда говорят, что мы задействуем лишь 10 % своего мозга. Это миф. Мы используем его целиком. Но у нас и впрямь имеется неизведанный мозговой потенциал – в том смысле, что есть ситуации, в которых было бы выгодно менять настройки наших фильтров или менять операционный режим ума. Транскраниальная стимуляция – один из способов этого достигать. Более того, «мыслительные шапочки» транскраниальной стимуляции уже продаются для домашнего использования. Пока совершенно непонятно, в чем именно заключается действенность этих шапочек и, что гораздо важнее, насколько они безопасны. Многие нейробиологи отказываются применять транскраниальную стимуляцию, опасаясь, что приборы, используемые их коллегами в экспериментах, подобных тем, что я вам описал, способны навредить испытуемым – а некоторые университетские комиссии по этике не утвердили использование этого метода. Но день, когда подобные приборы станут безопасны и эффективны, возможно, уже не за горами. Мы рассмотрим, как еще можно раздвинуть границы мышления, в следующей главе, и они не потребуют подключать кору вашего головного мозга к электросети.

Да здравствуют школяры

Несколько лет назад моя дочка Оливия, в то время одиннадцатилетняя, сказала моей девяностолетней матери, что у той «лицо похоже на изюм». Мама не уловила изящества этой метафоры, но приняла сказанное снисходительно. Разумеется, если ваш мозг порождает ассоциативную связь между внешним видом человека и сушеным фруктом, лучше оставить ее при себе. Вот почему мы наставляем наших детей «думать, прежде чем сказать». Но если слишком часто выслушивать подобные наставления, можно перегнуть палку и завести себе привычку не допускать вообще никаких идей.

Чтобы возникали оригинальные мысли, нужно позволить идеям привольно переть, а об их качестве (и сообразности) печься позже. Но и тогда ценность той или иной идеи оценить бывает непросто: один из парадоксов науки и искусства – в том, что не всегда отличишь гениальное от несуразного.

Например, несколько лет назад пара ученых выдвинула странную идею о холодном ядерном синтезе, то есть о возможности производить, по сути, безграничное количество энергии простым прибором, помещающимся на рабочем столе. Для физика это несуразное заявление – как и оказалось. Однако за несколько лет до этого другие вроде как чокнутые физики выступили со странной затеей, что можно искусственно структурировать композитные материалы так, чтобы придавать им причудливые акустические или оптические свойства, каких нет в природе, – незримость, например. Тоже вроде бы несуразно, и над теми учеными зубоскалили и потешались. Но в итоге их идея оказалась жизнеспособной, и теперь так называемые метаматериалы, изготовленные из микрорешеток металлов или пластика, – одна из самых горячих тем в науке. Ученые даже создали маленькие предметы-«невидимки», хотя невидимы они только при свете определенного цвета (исследователи работают над тем, чтобы преодолеть это ограничение).

Или взять Боба Кёрнза, изобретавшего и несуразные, и гениальные штуки. Перво-наперво он еще в 1950-е изобрел расческу, распределявшую тоник для волос прямо из себя. Вроде несуразная придумка. Исходно так же отнеслись и к его следующему изобретению – включавшимся и выключавшимся автомобильным дворникам. Кому нужны дворники, которые то работают, то не работают? Как выяснилось, только тем, у кого есть автомобиль. На этом изобретении Кёрнз заработал десятки миллионов долларов.

Дважды нобелевский лауреат Лайнус Полинг заключил процесс новаторства в одну-единственную фразу: «Хорошие затеи добываются так: производишь кучу затей и отбрасываешь скверные»[192]. На этом пути прорва троп в никуда и тупиков. Как сказал мне Нейтэн Мирволд: «Когда люди говорят, что провал – не вариант, это означает, что они либо врут себе, либо заняты чем-то скучным. Когда пытаешься решить важную задачу, на которую мир уже посмотрел и решить не смог, провал – еще какой вариант, и это нормально». Мирволд вспоминал, как однажды один юрист выхвалялся перед ним, что ни одного дела не проиграл. «Ясно, – отозвался Мирволд. – Вы, значит, только за простое беретесь!»[193]

Живя свою жизнь и наблюдая, как отвергают несуразные или даже просто ошибочные идеи, мы, бывает, становимся скованными. У нас накапливаются знания и опыт, и наши когнитивные фильтры способны при этом усиливать цензуру. Но преуспевающие ученые, новаторы и творцы – обычно те, кто не поддается и сохраняет у себя умение давать себе волю.

Один из живейших и завораживающих случаев с творцом, давшим себе волю, связан с созданием классического фильма про Индиану Джоунза «В поисках утраченного ковчега». Фильм замыслили Джордж Лукас, Стивен Спилберг и сценарист Лоренс Каздан на совещании в 1978 году в Лос-Анджелесе, длившемся несколько дней. К счастью, те заседания записывались, и до сих пор сохранилась расшифровка записи – девяносто страниц через один интервал. Читая их, поражаешься не столько гениальным идеям, сколько жутчайшим – и при этом предложены они были кумирами кинематографа.

Например, после того, как они постановили, что их герою нужна любовная линия, кинематографисты решили, что Индиана Джоунз и его женщина в фильме уже должны иметь некую общую историю. Решили, что та история должна быть десятилетняя. Вы бы решили, что это невыполнимо, поскольку значило бы, что начало «истории» приходится на десятилетний возраст самой героини. Но трое титанов кино, отключив фильтры на дурацкие идеи, решили добиться того, чтобы математика сходилась. Вот как складывалось обсуждение:

ЛУКАС: Надо связать их очень крепкими отношениями. Вот связь чтоб.

КАЗДАН: По-моему, надо, чтобы у них уже были отношения. Потому что тогда не придется их строить.

ЛУКАС: …Он мог знать эту девочку еще ребенком. Закрутить с ней, когда ей было одиннадцать.

КАЗДАН: А ему – сорок два.

ЛУКАС: Он не видел ее двенадцать лет. Теперь ей двадцать два. Это прям странные отношения.

СПИЛБЕРГ: Лучше б ей быть постарше двадцати двух-то.

ЛУКАС: Ему тридцать пять, и они познакомились десять лет назад, когда ему было двадцать пять, а ей всего двенадцать. Забавно было б сделать ее чуточку слишком юной в ту пору.

СПИЛБЕРГ: И распутной. Это она за него взялась.

ЛУКАС: Пятнадцать – как раз на грани. Я понимаю, что идея ни в какие ворота, но интересная…[194]

Мысль сделать из Индианы Джоунза узаконенным насильником – возможно, одна из самых не лезущих ни в какие ворота отвергнутых идей, даже по голливудским меркам, где патриархальные представления о женской сексуальности – едва ли редкость. К счастью, предложение Спилберга устранить эту неувязку, сделав возлюбленную Джоунза на несколько лет постарше, все же было принято.

На тему фильтров я беседовал с Сетом Макфарлином. Он создал популярный телесериал-долгожитель «Гриффины»[195] и фильмы «Тед» и «Тед-2». Сета награждали премией «Эмми», номинировали на «Грэмми» (он сам еще и поет), он перезапустил классический научно-популярный телесериал «Космос», но вместе с тем, как гласит его анкета в журнале «Нью-Йоркер», наиболее известен Макфарлин как «Оскорбитель № 1» Голливуда – такую репутацию он заслужил созданием персонажей, которые зачастую расисты, сексисты и хамы[196][197]. Журнал «Роллинг Стоун» опубликовал линию времени «Ненависть к Сету Макфарлину». Я спросил его, как на его способность производить свежие идеи влияет угроза, что его творения вызовут подобный отрицательный отклик.

«Сохранять образ мышления, при котором остаешься творчески свободным, непросто, – ответил Сет, – когда понимаешь, что произносимое тобой расценят как некорректное и толпа попрет против тебя – в соцсетях возникнет мощная волна, направленная на твое уничтожение. Но в наше время такое случается часто. Это влияет не только на меня. Это воздействует на всех в этом ремесле, признают они это или нет. Социальные СМИ – во многом враги творчества»[198].

Мы беседуем вечером, но Макфарлин ест ланч за своим рабочим столом – жиденький салат из всяких проростков, приготовленный его личной кухаркой. «Я ел на ужин трисквиты и девил-доги, пока ее не нанял», – говорит Сет. Тот рацион подходил бы ему больше. Мальчишеская фигура, облачен в старую футболку и бейсболку, больше похож на зеленого второкурсника колледжа, чем на сорока-с-лишним-летнего мужика, и мыслит он, судя по всему, тоже как мальчишка, пусть даже его пищевые привычки и переменились. Вот что меня в нем завораживает – но как раз это критиков и бесит[199]. «Энтертейнмент Уикли», к примеру, критиковал Макфарлина за «поразительно школярский ум».

Я ссылаюсь на это критическое замечание, потому что в творческих кругах незрелый ум – не всегда черта скверная. Любой преподаватель скажет, что дети не боятся совершать совершенно безумные поступки, и в некотором смысле, когда мы даем себе послабление и позволяем ничем не ограничивать производство идей у себя в голове, мы тоже ведем себя как дети.

Одна из причин, почему дети – эластичные мыслители, заключается в том, что они пока еще не подпали целиком под влияние культуры и не получили избыток жизненного опыта. Пока ты ребенок, возможно все. Но через несколько десятилетий мечтой когда-нибудь поселиться в пряничном домике, украшенном розовой глазурью, с риелтором вы вряд ли захотите поделиться.

Еще одна причина – физическое состояние детского мозга. По мере созревания первыми развиваются базовые церебральные функции – моторные и сенсорные области мозга, а следом – области, отвечающие за ориентацию в пространстве, речь и язык. И лишь потом начинают развиваться структуры, связанные с исполнительной функцией – лобные доли. А среди областей лобных долей среди копуш – префронтальная кора, и последней созревает латеральная префронтальная кора. Поскольку эти части мозга, отвечающие за фильтрацию идей, неразвиты, дети сохраняют эластичное мышление, их природно ничто не ограничивает. Но когда мы вырастаем, то спонтанное и непредсказуемое естество обычно исчезает[200]. И вот дальше, чтобы мыслить эластично, приходится стараться гораздо сильнее.

Прикасаться к тому детскому изобретательному состоянию – вот в чем сила Макфарлина. Когда Сет в том состоянии, он являет то, за что некоторые его не любят. Но есть и такие люди, кому нефильтрованный «школярский» юмор Макфарлина помогает ослабить взрослые ограничения и посмеяться над неполиткорректностью, от которой кто-то, может, поморщится.

У героев, будь то персонажи греческих мифов или комиксов «Марвел», есть особые способности. Есть они и у нас с вами – и они меняются по мере того, как идет наша жизнь. Ум новичка – геркулесова сила юных, тогда как мастерство и сила чутья на то, что принесет плоды, а что – нет, – паучье чутье зрелых. Часто цитируют писательницу и поэтессу Урсулу К. Ле Гуин: «Взрослый творческий человек – это ребенок, который выжил»[201]. Но дух детства из нашего мозга не выветривается – его просто становится труднее вызвать. Правда в том, что у каждого из нас есть нейронные сети и проказливого, находчивого ребенка, и рационального, сдержанного взрослого. Фильтры латеральной префронтальной коры помогают определять, кто возьмет верх в том или ином человеке. Далее мы рассмотрим, как перенастройка этих фильтров влияет на то, кто мы, и как это регулировать.

Это безумный, безумный мир

В 1951 году журнал «Доклады вашингтонского энтомологического общества» опубликовал научную статью одной даровитой исследовательницы из Университета Массачусетса по имени Джей Трэвер[202]. Она обрела славу благодаря своей революционной работе, посвященной бабочкам-однодневкам, однако в этой новой статье Трэвер необычайно технически и крайне подробно описывает, как ее собственный организм оказался неизлечимо заражен обычным пылевым клещом. Она сообщает, что обычные методы, применяемые для борьбы с клещами – шампуни, например, – не извели арахнид, а всего лишь вынудили мигрировать на другие части ее тела. Трэвер излагает, как, в попытке избавиться от этого нашествия, она под присмотром нескольких специалистов по паразитам применила к себе двадцать два смертоносных химических средства – от порошка ДДТ до «Лизола». Ничто не возымело действия.

Примечательным этот случай сделало то, что домашние пылевые клещи обычно на человеке не живут. Они селятся в постельном белье, где питаются чешуйками отслоившейся кожи. Из-за их присутствия у людей возникают аллергические реакции, но сами эти клещи – не паразиты. Да и не сверхинфекты они – ДДТ и другие препараты, которые Джей Трэвер применяла ежедневно, неизбежно должны были уничтожить клещей. Не менее загадочно и то, что во взятых с ее кожи соскобов клещи, вопреки ожиданиям, не обнаружились.

Хотя статья увидела свет, ученые в конце концов заключили, что Джей Трэвер от пылевых клещей не страдала. Один исследователь позднее назвал ее «настоящим безумным ученым», будто все прочие безумные ученые, с какими ему доводилось иметь дело, прикидывались. В действительности же настоящие безумные ученые – всюду.

И речь не только об ученых. Среди людей, занятых там, где у эластичного мышления приоритет, таких, кто ведет себя странно, больше, чем в других областях человеческой деятельности[203]. Вспомним всего нескольких таких эксцентриков из наиболее прославленных: поэт и художник Уильям Блейк, считавший, что многие его работы внушили ему бестелесные духи; миллиардер-предприниматель Хауард Хьюз, имевший привычку часы напролет сидеть нагишом в своей «безмикробной» комнате в гостинице «Беверли-Хиллз» – в белом кожаном кресле, укрыв себе розовой салфеткой гениталии; архитектор Бакминстер Фуллер, создатель геодезических куполов, несколько лет питавшийся исключительно черносливом, желе, стейками и чаем и ведший дневник, где делал записи каждую четверть часа с 1920-го по 1983 год; певец и композитор Дэвид Боуи, кормившийся молоком с красными и зелеными перцами-чили все свои самые плодовитые 1970-е годы.

А еще – гениальный изобретатель Никола Тесла[204]. Тесла маялся галлюцинациями и неприятными для себя видениями. (Свою самую знаменитую идею – переменный электрический ток – он приписывает такому вот мороку.) В позднейшие годы он пылко полюбил голубей. В те дни, когда Тесла не успевал покормить этих птиц в нью-йоркском Брайент-парке, рядом с которым жил, он нанимал для этого курьера из «Вестерн Юнион». Постепенно Тесла особенно привязался к одному конкретному голубю. По его словам, то была «прелестная птица, совершенно белая, на кончиках крыльев – серое… самочка». Ведущему научно-популярной колонки в «Нью-Йорк Таймз» он сказал, что та голубка «понимала меня, а я понимал ее. Я любил ее. Да, я любил ее, как мужчина – женщину, а она любила меня… Та голубка была радостью моей жизни. Пока я был ей нужен, ничто другое не имело значения». Такой любви ищет каждый из нас – за вычетом клюва и перьев.

Сорокалетний Никола Тесла (1856–1943)

Подобные истории о людях знаменитых и не очень – обычное дело. Потешные ли это анекдоты и не более – или же между склонностью к эксцентричному поведению и способностью эластично мыслить есть некая значимая связь?

Первые шаги к ответу на этот вопрос были сделаны в работе психогенетика Леонарда Хестона в 1960-е[205]. Разбираясь с наследственным компонентом шизофрении, Хестон изучал детей матери-шизофренички, которых отдали на усыновление. К его удивлению, он обнаружил, что половина здоровых детей таких матерей были одновременно и необычайно одарены творчески, и чрезвычайно эксцентричны. Шизофрениками они не были, но у них «имелись творческие таланты, и они выказывали изобретательную приспособляемость к жизни, какая в контрольной группе попадалась редко», писал он[206]. Это означало, что разбавленная шизофрения наделяла этих детей склонностью и к эластичному мышлению, и к фрондерскому поведению. Если всё так, что же означает эта «доза» шизофрении – и как ее измерить?

Отмеряем безумие

Психологи придумали понятие «шизотипия», чтобы описывать целый набор личностных черт, подобных тем, какие, судя по всему, унаследовали те дети шизофреников. Шизотипическая личность может занимать любое место в спектре между маленькой «дозой» шизофренических черт и полновесной шизофренией. Для оценки этой самой дозы психологи составили за многие годы всевозможные опросники, чтобы можно было оценивать, какое место в этом спектре опрашиваемый занимает. Если желаете – можете сами пройти такой опрос, для этого нужно просто ответить на следующие двадцать два вопроса или утверждения односложно, «да» или «нет», а затем подсчитать, сколько раз вы ответили утвердительно[207].

1. ______ Я иногда кажусь окружающим замкнутым и отстраненным.

2. ______ Бывало ли у вас ощущение, что некий человек или сила – где-то рядом, хотя вы ничего такого не видите?

3. ______ Люди иногда комментируют мои необычные манеры и привычки.

4. ______ Кажется ли вам иногда, что другим людям известно, о чем вы думаете?

5. ______ Замечали ли вы, что какой-нибудь обычный предмет или событие – словно бы особый знак вам лично?

6. ______ Некоторые люди считают, что я очень странный человек.

7. ______ Я чувствую, что настороже мне стоит быть даже в кругу друзей.

8. ______ Некоторые люди считают, что я в разговоре несколько расплывчат и уклончив.

9. ______ Часто ли вы улавливаете скрытую угрозу или издевку в том, что люди говорят или делают?

10. ______ Когда совершаете покупки в магазине, кажется ли вам, что люди обращают на вас внимание?

11. ______ Мне очень неуютно в ситуациях общения, связанных с незнакомыми людьми.

12. ______ Есть ли у вас какой-нибудь опыт, связанный с астрологией, видением будущего, НЛО, сверхчувственным восприятием или шестым чувством?

13. ______ Я иногда употребляю слова необычно.

14. ______ Казалось ли вам когда-нибудь, что лучше пусть другие люди не знают о вас слишком много?