Любимец Булычев Кир

Это было нежданное спасение.

Впрочем, если подумать, ничего нежданного в нем не было – через эту дыру я и попал в подземелье.

Я нащупал в темноте скользкие железные скобы и начал взбираться наверх – голова моя болела так, словно готова была отвалиться.

Воздух стал чище – можно было уже вдохнуть полной грудью и не потерять сознание.

Снизу, совсем близко, были слышны крики и выстрелы. Я пополз наверх быстрее.

– Давай лапу! – добродушно сказал кто-то сверху.

Я протянул руку, и человек помог мне выбраться на поверхность.

Пока я был в кромешной тьме, глаза мои привыкли к ней настолько, что я, встав рядом с человеком, который мне помог, сразу увидел, что он одет в черный мундир, в руках у него короткий автомат, а на голове похожая на ракушку каска милиционера.

От ужаса я хотел было прыгнуть обратно в дыру, но милиционер разгадал мое желание, коротко и быстро ударил меня по шее ребром ладони. Я еле удержался на ногах.

– Стоять, пакость! – зарычал он. – Хочешь живым остаться, стой, мерзость болотная!

Он сердился, но я понял, что он не будет меня убивать. Его голос был не смертельным.

– На корточки!

Я присел на корточки у его ног.

Вдали замелькали два фонарика – они приближались, соединяясь друг с другом.

Это шли другие милиционеры в черных мундирах и гнали перед собой несколько свалочных замарашек – смотреть было противно на эти несчастные, в нарывах рожи, на всклокоченные патлы, тупые тусклые глаза. Подонки попискивали, ныли и вели себя, как жалкие животные, и я с некоторым злорадством подумал: то-то вам – одно дело нападать на безоружного и бесправного любимца, другое – поговорить с настоящими милиционерами, верными друзьями порядка, о которых даже Яйблочко говорила, что они достойны лучшей участи, чем родиться людьми.

Меня подтолкнули в спину, и я попал в группу подонков, но мои попытки обратить на себя внимание, чтобы сказать о моей принадлежности к цивилизованной части человечества, результата не возымели. Милиционерам было не до меня – они продолжали прочесывать свалку. Порой издали или из-под земли доносились крики или серии выстрелов. Порой мимо меня проносились стремительные тени, и я догадывался по виденным мною фильмам, что это милиционеры с реактивными ранцами за спиной. Неподалеку тяжело опустился большой вертолет.

Именно к вертолету нас всех и погнали.

Его люк велик, так что в него мог проехать небольшой танк, а внутри обнаружилось помещение размером с универмаг – наверное, вертолет делался для спонсоров, а они передали его милиции.

Внутри вертолета было очень светло – так что сначала я зажмурился. Вид моих спутников по заключению при свете был еще более отвратительным, и мне было удивительно, почему же милиционеры не видят, насколько я отличаюсь от диких подонков. Я готов был выбежать вперед, чтобы объяснить и рассказать правду, но в то же время нечто, подобное ужасу, меня останавливало: ведь не исключено, что вся облава была начата из-за меня…

Милиционеры были деловиты и молчаливы. Время от времени в чрево вертолета вталкивали новую порцию бродяг – скоро нас было уже более тридцати, и я оказался далеко не в первом ряду.

В этой обстановке я не потерял любопытства и крутил головой, надеясь увидеть столь удивившую меня карлицу, но ее не было – может быть, ее убили?

– Вдоль стены, вдоль стены! – закричал сержант милиции. – В один ряд!

В один ряд выстроиться было трудно, но милиционеров это не волновало. Пинками и тычками они начали разгонять нас вдоль стены. Испуганные, потные, вонючие подонки дрожали от страха. Я не дрожал, хоть мне тоже было страшно. Но я знал, что в крайнем случае признаюсь, что я не паршивый бродяга, а настоящий любимец из хорошей семьи.

Высокий, широкоплечий милиционер, пилотка надвинута на нос, начал осмотр с крайнего бродяги – поднял его голову за подбородок, нажал на углы рта, чтобы рот раскрылся, посмотрел на зубы.

– Закрой! – сказал он. – Гниль вонючая!

Он перешел к следующему, старичку в красном колпаке.

Возле него он даже не стал задерживаться, ткнул его палкой в грудь и сделал шаг дальше… У меня разболелась голова, и я не задумывался, кого разыскивает помощник.

Он миновал таким образом пятерых или шестерых бродяг и приблизился ко мне, как от дверей раздался крик:

– Эй! Нашел!

Милиционеры втащили отчаянно сопротивлявшегося одноглазого бродягу, совсем голого, если не считать моего драгоценного ошейника. Так вот он, мой грабитель!

Я рванулся к нему, чтобы отобрать подло похищенную вещь, но меня опередил милиционер, который проверял пленников.

Он обернулся к пришедшим, сделал два шага к одноглазому и залаял. Честное слово, музыка его речи больше всего напоминала собачий лай:

– Этот гаденыш обокрал своих хозяев, совершил подлый поступок и думал, что сможет избежать справедливой кары!

Одноглазый, видно, догадался, что причиной немилости милиционера стал отнятый у меня ошейник. Он вцепился в ошейник, стараясь его сорвать, он хрипел:

– Это не я… это не мой!

«Это мой!» – мысленно кричал я, но, к счастью, лишь мысленно.

Неуловимым ловким движением милиционер поднял пистолет, и голубой луч провел угольно-черную полосу по груди бродяги.

Тот свалился грудой мяса и костей на пол. Никто и звука не издал.

По знаку сержанта кто-то подошел к мертвому бродяге, носком сапога откинул его голову и брезгливо отстегнул мой ошейник. Передал его сержанту.

– Вот так, – сказал тот, – будет с каждым, кто посмеет нарушить доверие, которое оказывают ему наши спонсоры.

После этого он обернулся к нам, и я впервые смог разглядеть его лицо, как будто до того оно излучало какой-то смертоносный свет, мешавший увидеть его черты.

Это было обыкновенное лицо, я бы даже не сказал, что мужественное, – у него был убегающий скошенный подбородок, крупный нос и пухлые, в красных жилках щеки. Лицо как лицо. Может, лишь усы, необычные, с подусниками, уходящие вниз к углам скул, отличали его от подчиненных.

– А вас, рванье, мы отвезем потрудиться, – пролаял он, – хватит бездельничать.

В толпе пленников поднялся вой. Отдельные вопли вырывались наружу и складывались в слова, мольбу, стенания…

Старичок в красном колпаке неожиданно кинулся к двери. Он даже успел ее достичь, но в дверях его настиг луч пистолета. Продолжая бежать, старичок исчез внизу.

– Еще есть желающие? – спросил сержант.

Никто, конечно же, не ответил.

Тогда сержант жестом приказал убрать тело одноглазого, погибшего, как я уже понял, только потому, что его приняли за меня. Затем нам всем приказано было сесть на пол, сбившись в толпу.

Мне казалось, что я потеряю сознание от зловония, но понимал, что теперь мне не остается ничего иного, как терпеть и ничем не выделяться из толпы. В конце концов это кончится и я смоюсь!

Закрыли люк. Вертолет плавно и быстро поднялся вверх. В кабине было тихо – шум мотора сюда почти не проникал. Мне очень хотелось подняться и посмотреть на землю сверху, но я не решился.

– Сиди, сиди, – прошептал курносый бродяга, сидевший рядом со мной, – видно, уловил мое желание встать. – Сам погибнешь и других подведешь, щенок.

– Я тебе не щенок!

Курносый отклонился, увидев то, что я увидеть опоздал, – конец тонкого бича пронесся через вертолет и оставил на моем плече сразу вздувшийся красный след.

– За что? – крикнул я.

Милиционер засмеялся и вновь занес бич. Я спрятал голову в колени.

Рядом кто-то засмеялся. Тупость этих бродяг была сверхъестественной. Им были смешны даже мучения соседа.

Путешествие заняло немного времени.

Очень болело плечо, словно конец бича был пропитан ядом.

Все пленники молчали, я тоже молчал, у меня было тупое состояние. Меня можно было бить, а мне все равно. Да и не хотелось мне глядеть на морды бродяг.

Конечно, я мог подняться и сказать, что произошла ошибка. Но человека убили только за то, что он был в моем ошейнике. А если бы у меня не отобрали ошейник? Тогда бы мой труп валялся на свалке! Неужели ничего нельзя поделать? Я убежден, что наблюдаю произвол милиционеров, которых раньше считал верными друзьями порядка. А что, если это не произвол, если существует где-то указ, по которому любимец, обманувший надежды спонсоров, подлежит уничтожению?

И не у кого спросить, некому признаться, не на кого опереться. Если бы я знал раньше, клянусь великим спонсором, я бы никогда не убежал. Да отрежьте мне хоть обе руки и ноги, только оставьте меня возле миски с вкусной пищей, у мирно журчащего телевизора, на моей мягкой подстилке! О, где ты, моя хозяйка? Я не желаю быть отщепенцем!

Я чувствовал, как горячие слезы текут по моим исцарапанным щекам, я старался плакать так, чтобы не привлекать к себе внимания… впрочем, никому до меня и не было дела.

Из глубокой задумчивости меня вывел чувствительный толчок в бок.

– Что еще? – спросил я.

– Ты парень хороший, – сказала худющая беззубая женщина непонятного возраста, грязная настолько, что нельзя было понять, одета она или нет. Голос у нее был хриплый, надтреснутый, почти неразличимый. – Ты парень красивый, – повторила она и подмигнула мне.

Нельзя сказать, что ее слова и действия меня обрадовали. Даже в такой отчаянный момент я бы предпочел быть рядом с обыкновенным чистым любимцем.

Но я даже отодвинуться не мог.

– Сейчас нас разбирать будут, понял?

– Как так разбирать?

– Сопляк ты недорезанный, – беззлобно сказала женщина. – Им облавы по помойкам да по лесам зачем нужны? Трудяг у них дефицит. Некому помирать на каторге. Если будешь себя умно вести, останешься живой и попадешь на легкое вкалывание, может, протянешь годик-два, а там и в бега уйдешь.

– Как умно себя вести?

– Если они решат, что ты сильный, – попадешь на урановые рудники. Или на уголь – это конец в две недели.

– А как я покажу, что я не сильный?

Хоть эту женщину я и видел впервые в жизни, я доверял ее словам. Может быть, потому, что иного выхода у меня не было.

– Хромай, ногу волочи, горбаться, мордой дергай – ну что, не придумаешь, что ли?

– А если не рудники?

– Тогда, может, в уборщики или канализацию, а то и на склад или самое лучшее – на кондитерскую!

– Это лучше! – Я подумал, что мне предлагают унизительный труд. Ни один любимец не станет убирать комнаты или чистить нужники – лучше смерть!

Возможно, на моем лице отразилось негодование, и женщина беззубо улыбнулась.

– Откуда ты такой взялся, любимец беглый, что ли?

У меня хватило сообразительности отрицательно покачать головой.

– Живи как хочешь, – сказала женщина, – мало ли народа по миру бродит.

Бродит… Это слово не могло относиться ко мне. Я не брожу – я домашний!

Вертолет опустился, нас из него выгнали на огороженное колючей проволокой поле, где мы и просидели до утра. Просидели – неточное слово. Я, например, пропрыгал все это время, стараясь согреться и мучаясь от жестокого холода. Если бы я был иначе воспитан, я бы отнял тряпку у кого-нибудь из старых людей – так, я видел, делали молодые и наглые.

Несколько человек сбились в кучу и грели друг дружку – в той группе сидела и женщина, учившая меня изображать из себя инвалида. Она позвала меня, и я сел с ней рядом – мне стало немного теплее.

– У меня один знакомый был, – рассказывала она мне, как старому приятелю, – мы с ним в Москве жили. Ты в Москве был?

– Нет, – сказал я.

Ветерок, который днем был прохладным, сейчас обжигал холодом.

– Ну хоть слышал?

– Слышал, – сказал я. – По телеку иногда показывали.

– А ты где телек видел? – спросила женщина с подозрением. – Нам ведь не положено.

За моей спиной сидел невидимый мне человек, по голосу старый, ему было теплее – его со всех сторон окружали люди. И он сказал:

– А ты не приставай, Ирка, он же беглый любимец.

– Нет, – сказала Ирка, – я спрашивала.

– Любимец он, любимец, у него же ошейник был. Кривой у него ошейник в вонючке отобрал, помнишь?

– Я не видела, я спала.

– А я видел, госпожа Маркиза хотела его попугать, а тут милиционеры накинулись.

Мои соседи разговаривали так, словно меня не было рядом. Мне было обидно, но я молчал. Если молчишь, то на тебя не так сердятся. Если оправдываешься, то тебя обязательно выпорют, это первый закон домашнего любимца.

– А чего он тогда молчал? – спросила женщина. – Ведь из-за него Кривого убили, а нас всех забрали.

– Правильно сделал, что молчал, – сказал голос. – Кто просил Кривого ошейник у него отбирать? Каждый жить хочет, только жить надо, чтобы других не обижать. Кривой обидел, и нет Кривого – это закон.

Женщина ничего не ответила. А кто-то третий, из нашей же кучки, сказал:

– Тебе хорошо, Рак. Ты в бога веришь.

– Я и вам не мешаю, – сказал старик, которого назвали Раком.

Потом я задремал, хоть груди и ногам было холодно, зато сзади и сбоку меня грели другие люди, и было сносно.

Проснулся я потому, что стало еще холодней. Мы сбились в такую тесную кучу, что мои конечности затекли и я не знал, где мои ноги, а где чужие.

В загоне, который был нашей тюрьмой, по земле стлался холодный туман, и люди, вошедшие туда, казались безногими. Они медленно плыли в нашу сторону, и моему воображению, одурманенному холодом и стремительными событиями последних суток, казалось, что вокруг меня происходит черно-белый или, вернее, серобелый телевизионный танец.

– Вставать, вставать, вставать! – кричал толстый темнолицый милиционер в каске-раковине, надвинутой так низко, что она оттопыривала уши и закрывала лоб. – Стройся по одному!

Мне показалось, что сейчас все мы возмутимся, потому что обращение с нами было бесчеловечным, так не обращаются даже с комарами. Сейчас мы потребуем еды или хотя бы возможности умыться и оправиться. Но, к своему удивлению, я увидел, как все, включая меня, покорно поднимаются на ноги и, дрожа, растирая затекшие ноги, матерясь сквозь зубы, выстраиваются в неровную линию.

Я понимал, что отличаюсь от этих существ как ростом и сложением, так и гладкой светлой кожей, умными чертами лица и чистотой тела. Но я уже понимал, что не всеми советами подонков следует пренебрегать. Что-то говорило мне, что беззубая женщина дала разумный совет, так что, встав в ряд, я тут же согнулся и начал дрожать, тем более что сделать это легко, если у тебя онемели ноги и ты промерз до мозга костей.

Наступила пауза, кого-то ждали. Но если один из нас пытался заговорить, сразу следовал окрик. Какой-то бродяга, не удержавшись, помочился прямо в строю. Милиционеры увидели, стали смеяться, потом пинками выгнали его из строя и стали бить дубинками. Ему стало больно, он подпрыгивал, а милиционеры требовали в неприличной форме, чтобы он продолжал мочиться, и, что самое удивительное, многие в строю начали смеяться, даже хохотать вместе с ними.

Но тут от входа в изгородь послышались крики. Незаметно подъехало несколько машин. Из них вышли люди и приблизились к нам. Раньше я думал, что всем людям, кроме милиции, запрещено одеваться, потому что одежда – это прерогатива разумных спонсоров, а мы, неразвитые, еще не доросли до одежды. Но люди, которые приехали в машинах, были одеты в разного вида одежду, и на ногах у них были ботинки или сапоги, как у милиционеров. Они громко разговаривали и даже смеялись – и я был так удивлен одеждой, что не смог рассмотреть лиц.

Эти люди вышли на серединку вытоптанного плаца, и один из них сказал сержанту:

– Ну и экземпляры!

Был тот человек странного для меня вида: его борода лежала веером на синей длинной одежде, а черные с проседью волосы были пострижены и завиты.

– Вечно с ними морока, – сказал сержант. – Ну чистые скоты.

– Мы из них сделаем людей, – сказала толстая женщина, тоже в теплой одежде. У нее были красные щеки, будто от мороза – наверное, эта женщина много ела.

Все вместе они пошли вдоль строя. Первым выступал мужчина с большой бородой. Он останавливался перед людьми, порой приказывал открыть рот, отводил веко – словно на выставке любимцев, на которую меня как-то давно брали хозяева. Первые два или три человека ему не понравились, третьего, похожего на обезьяну волосатого брюнета, он вытащил из строя и показал пальцем, где тому стоять. И в его движениях была такая уверенность, что мужчина покорно сделал шаг в сторону, а бородатый, не оглядываясь, чтобы убедиться, исполнено ли его приказание, уже следовал дальше. Так он приближался ко мне, вытащив человек десять, и я не знал, хорошо или плохо попасть к нему, и обернулся в поисках беззубой женщины, но не сразу нашел ее – она стояла человек за пять от меня. Женщина заметила мой взгляд и догадалась, что я хочу узнать. Она отрицательно покачала головой и согнулась, показывая, словно больна. Я тут же последовал ее примеру – я согнулся так, что пальцы левой руки достали до земли, сгорбился и даже скособочил лицо.

– Ты всех возьмешь, Пронин, – сказала толстая женщина в меховой одежде, – нам же тоже рабсила нужна.

– Лишнего не возьму, Марья Кузьминична, – сказал Пронин голосом сытого человека.

Он как раз дошел до меня и внимательно посмотрел.

От страха разоблачения меня шатнуло.

– Ну и рожа, – сказал Пронин, скривившись от отвращения. Мне бы в тот момент возликовать, что он меня не разоблачил, но почему-то слова его, а тем более тон, которым они были произнесены, настолько возмутили меня, что я выпрямился и принял было гордую позу, но на мое счастье Пронин уже проследовал дальше. Зато мое движение не укрылось от толстой Марии Кузьминичны, и она быстро сказала:

– Этот – мне.

Я снова перекосился: женщина потянула меня за локоть, а один из милиционеров, желая оказать женщине содействие, так дернул меня за руку, что я вылетел из ряда и отбежал, ковыляя, в сторону.

Процедура отбора людей прошла так быстро, что я не успел опомниться, как все мы стояли тремя кучками. Наибольшая, состоявшая из молодых мужчин и здоровых людей иного возраста, была отобрана Прониным, была еще одна группа – в нее попали я и беззубая женщина, мы стали собственностью женщины Марии Кузьминичны.

Третья группа, состоявшая из инвалидов и стариков, осталась как бы невостребованной, но именно эти люди покинули загон раньше всех – черная машина въехала внутрь, милиционеры помогали инвалидам и старикам забираться в нее, потом сзади поднялась решетка, и последнее, что я увидел, – белые пальцы, вцепившиеся в прутья и исполосованные решетками лица.

– Их куда? – спросил я беззубую женщину. Я хотел спросить о нас, о себе, но не посмел, поэтому спросил о стариках, как бы идя от противного.

– Им кранты, – сказала беззубая женщина. Лицо ее от века до подбородка прорезал узкий шрам.

– Что это значит?

– А это значит, что на мыло.

Меня покоробил такой цинизм, но тем не менее я понимал, что судьба этих существ незавидна.

Мария Кузьминична подошла к нам и оглядела наше воинство, которое радости у нее не вызвало.

– И где же вас таких изготовляют, – сказала она печально. – Пользы от вас – кот наплакал.

– Не годятся, не брала бы, – сказал стоявший рядом с ней наглого вида лысый, несмотря на молодость, человек.

– На дармовщинку почему не взять.

После некоторой паузы она сказала мне:

– Можешь выпрямиться, ты уже мой.

Я понял, что мой наивный обман разоблачен, но сержант и бородач стояли еще так близко, что я не посмел распрямиться.

Так как я колебался, лысый помощник Марии Кузьминичны незаметно подобрался ко мне и так ударил по согнутой ноге, что я подпрыгнул от боли и, конечно же, вынужден был выпрямиться.

Мария Кузьминична захохотала, уперев сильные руки в бока, а за ней стали смеяться и все остальные. К тому же я вместо того, чтобы стоять прямо, продолжал упорно сгибаться, как инвалид, а Лысый к вящему удовольствию зрителей продолжал меня пихать. Тут я потерял над собой контроль и, размахнувшись, ударил Лысого по плечу. Тот отлетел метров на десять и с таким звуком шлепнулся на пыльную землю, что все, включая меня, решили, что если он не погиб, то по крайней мере переломал себе все руки и ноги.

К счастью, Лысый остался жив и даже здоров, зато позор, пережитый из-за того, что его при всех ударил подонок со свалки, был для него непереносим, и я нажил врага.

– Вот это правильно, – сказала Мария Кузьминична. – Не зря я сразу на тебя глаз положила! Только бы, думаю, Пронин его не раскусил.

И она весело рассмеялась – она была веселой женщиной.