Любимец Булычев Кир

Хлопнув дверью, Лысый ушел, а тот человек, что был простужен, стал, не вставая, показывать нам, какие нары пустые, а какие заняты, чтобы мы не поссорились с их хозяевами.

Окошки были забраны решетками и тянулись под самым потолком – видно, раньше в этом подвале что-то хранили, вряд ли его могли с самого начала замыслить как жилище. Хотя, впрочем, этому зданию куда больше ста лет – оно еще доспонсорское, а тогда люди жили плохо, грязно, безыдейно.

Ирка выбрала себе нары в самом углу, подальше от двери и вонючего ведра, а мне велела устраиваться над ней – она уже распоряжалась моими действиями, как добрая приятельница или даже родственница. Впрочем, так оно и было – сейчас мне на всем свете не найти человека ближе, чем эта бродяжка, которая почему-то прониклась ко мне сочувствием и взяла надо мной опеку. И хоть она была страшно грязная и передних зубов у нее нет, шрам через лицо, а вместо волос – космы, у меня не было к ней отвращения и презрения. Мне она помогала.

– Жрать охота? – спросила она, став рядом с нарами и проверяя, удобно ли я устроился. – Здесь кормят. В других местах не кормят, ждут, когда мы копыта откинем, а здесь даже пожрать дают. А это потому, что Машка-мадамка вовсе не злая. Даже непонятно, как в директорах держится, у них установка – истребление генетического фонда, смекаешь?

Я ничего не смекал, я половину ее слов не понял, но кивал головой, не спорил. Я улегся во всю длину на нарах– они были мне коротки, и пятки высовывались наружу. Ирка стояла возле, уткнув подбородок в край нар. Вокруг стоял негромкий гул голосов и шум, производимый людьми, которые обустраивали свои нищенский быт. Я подумал, хорошо бы сейчас рассказать этой Ирке, как может жить цивилизованный человек, рассказать ей о моей чистой и мягкой подстилке, о ковре, на котором я лежал и смотрел телевизор, о том, что у меня было по крайней мере три различные миски, и хозяйка их сама мыла, потому что не доверяла моей аккуратности.

Но выполнить своего намерения я не успел, потому что Ирка вдруг наклонила голову и, прищурившись, заявила:

– В баню бы тебя!

– Меня?

– А то кого же! Я еще такого грязного мужика и не встречала.

Я сначала не понял, шутка это или издевка надо мной, но все мое расположение к этой бродяжке как рукой сняло.

– Уйди! – сказал я. – А то я тебе скажу, на кого ты похожа.

– На кого похожа, на того и похожа, – ответила, нахмурившись, Ирка.

– На бабу-ягу беззубую из помойки! – сказал я.

– Ну и мерзкая ты вонючка, – сказала Ирка.

Я думал, что она взбеленится, а она так печально сказала…

Если бы она этим ограничилась, я бы не стал сердиться. Но она сложила лицо в какую-то дулю и сильно плюнула в меня.

В меня еще никто никогда не плевал.

Я вскочил, сильно ударился головой о свод потолка, свалился кулем с нар и кинулся за ней, чтобы убить. Я не преувеличиваю – я знаю, что любой любимец имеет право убить бродягу или преступника, и ничего ему за это не будет, потому что он проявляет верность спонсору.

Я бежал за Иркой, не понимая, что я уже давно не любимец.

Все в нашей спальне сообразили, что происходит, но мне никто не сочувствовал и не помогал. Некоторые подставляли мне ножки, пихались, ругались, даже били меня.

Ирка обернулась на бегу, и, могу поклясться Всемогущим спонсором, она улыбалась!

Ее щербатая улыбка придала мне сил, и я кинулся за ней к дверям.

Но, как назло, именно в этот момент в дверь въезжала тележка, на которой стоял котел с похлебкой для всех пленников. Тот мужчина, что толкал перед собой тележку, конечно же, не ожидал, что на него кинется разъяренный молодец.

На мое счастье похлебка была не очень горячей. Так что, когда котел опрокинулся, мы с поваром почти не обожглись, но грохот стоял невероятный – ведь котел покатился между нар, выплескивая на ходу похлебку с капустой и свеклой. В этом широком, но мелком потоке плыл, вернее, ехал на заду я сам, за мной катился котел, а держась за край котла в безнадежной попытке удержать его, скользил повар.

Я убежден, что со стороны зрелище было комическим, но смеяться было некому – сначала все перепугались, но скоро догадались, что по моей милости они остались без обеда. И еще не успел я завершить свое движение в потоке похлебки, как на меня со всех сторон кинулись разъяренные рабы – они рвали меня когтями, пинали, старались удушить, растоптать, оторвать мне руки и выцарапать глаза! Наверное, никогда в моей жизни я не был так близок к гибели, как в тот момент, я пытался спасти глаза и наиболее уязвимые части тела, но у меня не хватало рук, чтобы спасти все, и я катался по скользкому полу, стараясь избегнуть гибели.

Сколько это мучение продолжалось, я не знаю. Да и как я мог узнать об этом! Сквозь шум истязания до меня донесся крик:

– А ну, прекратить! А ну, по нарам! Я кому сказал!

Хватка рабов ослабла, меня отпустили, я смог открыть глаза и увидел, что Лысый разгоняет плетью рабов по нарам и что ему помогает Ирка, которая также старалась меня спасти.

Лысому не потребовалось много времени, чтобы понять, что же произошло. И тогда он совершил поступок, который еще больше унизил мое человеческое достоинство и еще более усилил мою ненависть к этому порождению Зла.

С наглой ухмылкой на лице он подошел ко мне и очень больно – вы не представляете, как больно! – огрел меня своим бичом. И снова. И снова! Бич свистел в воздухе столь грозно, что я думал, что каждый удар будет для меня последним, и все вокруг притихли, ожидая того же, только Ирка вдруг завопила:

– Не надо! Ему уже хватит! Он не нарочно.

Лысый как будто послушался ее и сказал:

– Только у меня для вас второго обеда не будет. Обходитесь, как знаете.

Вокруг поднялся угрожающий гул. Я сжался.

– А работать вы будете как миленькие, – добавил Лысый.

И ушел.

Я поднялся и пошел к своим нарам. Но забираться на нары не хотелось – такой я был измазанный. Некоторые, кто самый голодный, стали ползать по полу и собирать гущу из похлебки, а другим повар смог набрать со дна котла. Я стоял в углу между стеной и нарами и никуда не смотрел. Я ненавидел эту проклятую Ирку, которая была во всем виновата, из-за нее я ударился о котел. Вот бы сейчас она подошла, я бы ее задушил.

Ирка пришла позже. Я был рад ее задушить, даже руки дрожали от боли и ненависти. Но я ее не задушил, потому что она принесла мне свою миску, а в ней на дне – похлебка.

– Жри, чучело, – сказала она мне.

Я хотел выплеснуть похлебку ей в рожу и посмотреть, как она запрыгает, и она, видно, угадала это желание в моем взгляде, потому что отпрянула. Но потом голод взял свое, и я выхлебал похлебку и даже облизал миску языком.

Мы помолчали. Потом Ирка сказала:

– Давай сюда миску, чучело, мне ее отдавать надо.

Я отдал миску, хоть совершенно не наелся. Я все еще хотел избить эту дрянь, но если ты съел из рук, то ты признал хозяйку, хотя, конечно, Ирка не имела ничего общего со спонсорами.

– Где бы помыться? – спросил я.

– А я думаю, что вас вот-вот в баню погонят, – сказала Ирка. – Только ты поосторожнее, люди на тебя злые, голодные, они тебя задушить могут.

И на самом деле нас вскоре погнали в баню, только Ирку и еще одну женщину задержали, чтобы подмыть пол. Меня это расстроило, мне было страшно одному идти в баню.

Мое живое воображение строило картины, как они накидываются на меня и душат. Я шел последним и обратил внимание, что, сворачивая к двери в баню, все на секунду или две останавливаются перед какой-то дверью. И только поравнявшись с ней, я догадался, что это не дверь, а зеркало. Когда я в него заглянул, то вместо себя увидел страшное, черное, пятнистое, окровавленное существо, порождение дурного сна или грязного зверинца. И лишь когда я в ужасе отшатнулся и существо отшатнулось тоже, я догадался, что это и есть я – самый красивый любимец на нашей улице! Неудивительно, что они меня бьют и ненавидят. Такого урода и я бы возненавидел! Поможет ли мне баня?

Баня была невелика и так наполнена паром, что в двух шагах не разглядишь человека. Там было жарко и душно. Дома я мылся в тазу, который ставили в ванной комнате, а еще мне разрешали плавать в бассейне, я всегда был чистый и без блох.

На полке возле входа стояли алюминиевые тазы. Я сначала не знал, что они называются шайками и в них наливают воду, когда моются. Поэтому я стоял посреди бани, не представляя, как мне набрать воду из котлов, вмазанных в пол, – один с ледяной водой, второй с кипятком. Другие смешивали воду в шайках и потом мылись.

Я увидел пустую шайку – возле нее никого, решил последовать примеру других людей и в тот момент шкурой почувствовал опасность. Чувство было настолько острым – такое чувство развивается чаще всего у любимцев, а у людей обыкновенных его не бывает, – что я отпрянул в сторону, и тут же на место, где я только что стоял, обрушилась шайка крутого кипятка.

Брызги разлетелись во все стороны – обожгло и меня, и других людей, которые стали чертыхаться, и кто-то из женщин завопил:

– Опять он!

– Это не я! Это меня хотели убить! Обварить!

И что странно – они сразу поверили и отвернулись к своим шайкам, будто согласились оставить меня наедине со смертью.

На мое счастье тут пришла Ирка, она сразу подтащила свою шайку ко мне поближе и спросила удивленно:

– Ты живой, что ли?

При этом она опять нагло улыбалась. С каким бы удовольствием я сунул ее головой в кипяток! Но удержался и только отвернулся от нее.

– А ты гладкий, – сказала она и провела рукой по моей спине.

– Отстань, – сказал я.

Она ударила меня кулачком по лопатке и сказала:

– Нужен ты мне очень!

Все были голодные и злые и, кто мог, норовили толкнуть меня или обругать, но я ведь тоже был голодный и тоже терпел. На пинки я не отвечал, не хотел, чтобы опять они навалились на меня скопом; ведь рабы – они как животные, они не знают правил и чести. Так я и не узнал, кто хотел меня ошпарить кипятком.

Когда мы вышли из бани в холодный мокрый предбанник, там стояли два раба из тех, что жили здесь раньше. Перед первым возвышалась куча застиранных тряпок – каждому из нас досталось по тряпке, а второй вытаскивал из кучи и протягивал серую мешковину.

Это обрадовало бродяг, и они начали вытирать себя тряпками как полотенцами, а мешковина, оказывается, была сшита, как штаны. Мы сразу стали неуклюжими, но когда пар рассеялся, я с удивлением понял, что не узнаю спутников по загону и подземельям – горячая вода и мыло совершили с людьми волшебные превращения, и я с трудом угадывал тех, кто меня колотил или хотел убить.

Вошел еще один раб, он принес большую корзину с ломтями серого, дурно пропеченного хлеба. Он вынимал ломти и раздавал – люди бросились к нему.

– Давайте жрите! – сказал раб. – Лысый велел, сказал, а то помрете в цехе.

Многие засмеялись. Люди были рады.

Но когда я подошел за куском, сразу воцарилась тишина.

– А тебе, длинный, – сказал раб, – не положено. Ты людей без шамовки оставил, а хозяину сделал большой убыток. Вали отсюда!

И я отошел, хотя был на две головы выше раба и мог бы свалить его одним ударом.

Одетые и вытертые, мы вышли из бани и пошли обратно к себе в спальню. Люди на ходу жевали хлеб и уже забыли о своих невзгодах. «Удивительно, до чего легкомысленны эти особи!» – думал я. Не зря спонсоры неоднократно обращали мое внимание на то, что люди могут бунтовать, бороться, подняться на войну – но только покажи им кусочек хлеба, они забудут о принципах! Таким суждено быть рабами! И я был согласен с господами спонсорами.

Молодая женщина в неловко и грубо сшитых из мешковины штанах обогнала меня. Мокрые волосы этой женщины завивались в кольца, и казалось, что вместо головы у нее солнце с лучами – такого ослепительно рыжего цвета были эти кудри.

Будто почувствовав мой взгляд, женщина обернулась. У нее было треугольное лукавое лицо, большие зеленые глаза и множество веснушек на белых щеках. Правую щеку пересекал шрам. Я любовался этой женщиной, а она вдруг сказала:

– Чего уставился, красавчик?

И тогда я сообразил, что это всего-навсего моя подруга Ирка.

– Тебя не узнаешь, – сказал я.

– А тебя что, узнаешь, что ли? – Она рассмеялась, и я увидел, что у нее нет передних зубов.

– А где зубы? – спросил я.

– А вышибли. Били и вышибли.

Мы дошли до нашей комнаты, положили полотенца на свои нары, и тут же вошел надсмотрщик Хенрик и велел выходить к двери. Отмытые, мы ему понравились.

– На людей похожи, – сказал он. – Я уж не надеялся, что людей увижу! – Он расхохотался тонким голосом, и мы все засмеялись. Глядя друг на друга, мы понимали, что он имел в виду.

– Кто здесь уже был? – спросил Хенрик. – Не бойтесь, шаг вперед. Я драться не буду. Я и без вас знаю, что вы все беглые.

Ирка и еще человек пять шагнули вперед.

– Вы работу знаете, – сказал он. – Вам и быть бригадирами. А потом разберемся. У нас сейчас работы много, не управляемся. Кто норму сделает, получит лишнюю пайку, мы не жадные. Кто будет волынить, пеняйте на себя. Поголодаете… как сегодня! – Он засмеялся вновь, видно, уже знал, что у нас приключилось.

Когда мы проходили мимо него, он легонько дернул бичом, ожег меня по ноге и спросил:

– Это ты, красавчик, котлы опрокидываешь?

Он спросил без злобы, и во мне тоже не было зла, и я сказал:

– Я нечаянно.

– Ты у меня в бригаде будешь, – сказала рыжая Ирка. – Нас, я думаю, на перегрузке будут держать. На забой не возьмут – слишком сложная работа, понял?

– Нет.

– Я так и думала, что нет.

Мы спустились еще на этаж ниже. Под потолком горели яркие лампы, но от этого подвал был еще более неприглядным. Стены его были до половины испачканы бурыми пятнами и полосами, пол был покрыт бурой жижей. Через весь сводчатый зал тянулся широкий транспортер, грязный, старый, даже порванный и неаккуратно скрепленный в некоторых местах. В тот момент, когда мы, числом с полдюжины, вошли в зал, навстречу нам поднимались люди из предыдущей смены. Они были также измазаны, как и все в том зале, их шатало от усталости, а одного из сменщиков, невысокого молодого человека, одетого, как и все мы, в мешковину, вдруг вырвало чуть ли не нам под ноги. Он корчился, отвернувшись к стене, но никто не обращал внимания, а когда пришедший с нами жирный раскоряка с одутловатым лицом начал было материться, Ирка прикрикнула на него:

– Заткнись, не знаешь – не лезь.

В подвале царил тяжкий запах страха и смерти – я не мог объяснить, из чего он складывался…

Транспортер уходил и соседнее, не видное мне помещение, отделенное от нашего подвала резиновой занавеской. Оттуда доносился глухой шум– редкие удары, тонкий крик, ругань, возня, снова удары… будто там кипел бой.

По обе стороны транспортера стояли два могучих мужика, единственной одеждой которых были кожаные, вымазанные чем-то бурым передники, а в руках они держали металлические дубинки.

Вся эта обстановка подействовала на меня удручающе. Лишь одно желание руководило мной – удрать. Я с трудом проглотил слюну и спросил Ирку:

– Что здесь?

– Увидишь, – коротко сказала она, подходя к груде резиновых фартуков, лежавших на столе у транспортера, беря и завязывая его сзади.

– Мне тоже? Он же грязный.

– А ты думал, теперь всегда чистым будешь?

Мне показалось, что Ирка тоже боится, но не смеет признаться мне в своей слабости. Она же бригадир и старожил к тому же.

– Что надо делать?

– Фартук надень, а то себя не узнаешь.

Я подчинился ей, как уже привыкал подчиняться. Она завязала мне фартук на спине – запах смерти и мучений был теперь близок, я как бы закутался в смерть.

По виду других моих спутников я понял, что они испытывали такие же, как я, отвратительные чувства.

И вдруг транспортер дернулся и со скрипом двинулся в нашу сторону. Мужики у резинового занавеса подняли дубинки – они были наготове…

И тут… неожиданно!

Раздвинув своим весом занавес, на транспортере закрутился серый метровый червяк – ничего подобного мне видеть еще не приходилось. Он был страшен и, наверное, ядовит. Я не знал, как он попал в наш подвал, и рванулся было бежать, но тут увидел, что мужики ждали его появления, потому что один из них, примерившись, ловко ударил металлической дубинкой червяка по голове, и он, дернувшись, замер.

Пока червяк медленно плыл на транспортере, я успел разглядеть его.

Убитое существо более всего напоминало громадную метровую гусеницу, покрытую серой шерстью и снабженную сотнями маленьких ножек. Некоторые из ножек еще дергались. Голова гусеницы была относительно велика, глаза – выпученные, как у стрекозы… Я бы и далее с отвращением рассматривал это животное, но тут резиновый занавес раздался снова, и появилось сразу несколько таких существ, на этот раз мертвых.

Как только гусеница доехала до конца транспортера, Ирка приказала:

– Хватай! Тимка – за голову. Жирный – за хвост, а ну!

Сама она толкнула широкую плоскую тележку на низких колесах таким образом, чтобы она оказалась у конца транспортера. И тогда, частично от собственного веса, а частично от наших с Жирным усилий, тело гусеницы кулем свалилось на тележку.

Так как к концу транспортера уже подъезжали сразу несколько наваленных друг на дружку гусениц, то в дело пришлось вступить и другим членам Иркиной бригады. Гусеницы оказались страшно тяжелыми– по пуду, не меньше, и уже через полчаса я вымотался.

В наши обязанности входило грузить битых гусениц на тележки и выкатывать их в боковой зал, где за длинными оцинкованными столами со сливами, ведущими в эмалированные ванны под ними, стояли подобные нам бродяги, которые взваливали гусениц на столы и свежевали их.

Если какая-нибудь из гусениц оказывалась недобитой, мужики у начала транспортера должны были ее уничтожить. Почти всегда это им удавалось, но одна из гусениц, которую я подхватил было, чтобы перевалить на тележку, приоткрыла стрекозиные глаза, как будто зевнула, показав острые, длинные, как у хищной рыбы, зубы. Я испугался и отпрыгнул в сторону – а вдруг она ядовитая? На мой крик подскочил мужик с дубинкой и добил гусеницу.

Так мы бегали, сваливали, грузили, отвозили гусениц часа два-три – точно не скажу. Я только знаю, что сначала я смертельно устал, руки отваливались и все время мутило от запаха крови гусениц – из них вытекало много крови. Но потом я постепенно вошел в тупой ритм работы и даже научился отдыхать – ведь транспортер нередко ломался, да и гусеницы шли неровным потоком.

Один раз транспортер сломался, и после всяких криков и ругани пришел человек с чемоданчиком – он достал инструменты и принялся чинить транспортер. Мы смогли отдохнуть.

– Лучше помереть, чем такая работа, – сказал я, прислоняясь спиной к транспортеру.

Ирка достала из волос сигарету. Жирный чиркнул спичкой и сказал:

– Оставишь затянуться?

– Вы курите? – удивился я.

– Нет, выпиваем, – сказала Ирка. – Еще вопросы будут?

– Зачем мы это делаем? – спросил я.

– Так это же ползуны!

– Конечно, ползуны, – вторил ей Жирный, глядя на сигарету. – А ты, Ирка, почаще затягивайся, чтобы зазря не горело.

– Откуда они?

– Спонсоры их с собой привезли, из икры разводят, откармливают, а потом, когда они в тело войдут, их убивают.

– Спонсоры не едят мяса!

– Ах ты, любимчик! – Ирка усмехнулась.

– Спонсоры – вегетарианцы.

– Спонсоры едят пруст. Едят?

– Но это печенье.

– Что в лоб, что по лбу, – сообщила мне Ирка. – Но делается это самое печенье из ползунов. Неужели они тебя ни разу не угостили?

И тут меня вырвало, и я постарался убежать в угол, а надо мной многие засмеялись. Конечно же, я ел пруст – круглые такие лепешки. Бывают сладкие, бывают соленые.

Я еще не пришел в себя, как заявилась мадамка в сером ворсистом платье. Она была встревожена поломкой транспортера.

– Дурачье! – кричала она на механика. – У меня разделочные сейчас встанут! Ты хочешь, чтобы меня вместо этих тварей в расход пустили! А ну, поторапливайся. А вы что расселись?

Мы уже не расселись, мы стояли смущенные оттого, что не работаем, хотя делать нам было нечего.

– А ну, в тот зал, помогайте свежевать!

Мысль о том, что я должен буду резать этих отвратительных гусениц, была столь ужасна, что я предпочел бы сам умереть, но тут, к счастью, транспортер двинулся вновь, и я был рад, что занимаюсь хоть и трудным, но относительно чистым трудом. А потом, от усталости, радость испарилась…

Дальнейшее я помню урывками – я даже о голоде забыл, и тут Ирка хрипло закричала:

– А ну, шабаш работе, пошли в казарму!

Я не сразу сообразил, что это относится и ко мне. У меня даже не было времени осмыслить удивительный факт, с которым я столкнулся: Яйблочки и их телевизор учили меня, что спонсоры вегетарианцы, к чему они всегда призывали и нас, людей.

Мы с трудом сбросили намокшие фартуки и потянулись к лестнице.

Каждый шаг давался мне со страшным трудом. Я помню, как мылся в душе, чтобы отделаться от зловония. Но как мне удалось взобраться на верхние нары – загадка. И я сразу заснул. Ирка, как она потом сказала, даже не смогла меня растолкать, когда привезли ужин и раздавали хлеб.

Я просыпался, представляя себе, что нежусь на мягкой подстилке у кухонных дверей, и госпожа Яйблочко мирно возится у плиты, готовя завтрак из концентратов для себя и мужа – спонсорам наша пища, как правило, непригодна, и они питаются консервами… Вот с этим чувством жалости к моей госпоже я проснулся и в то же время почувствовал что-то неладное – запах! Звуки! Холод! Духота!

И тут же весь ужас моего положения обрушился на меня, как лавина.

Я уже не любимец – я раб, я изгой, которому суждено погибнуть на бойне, таская туши вонючих гусениц, я скоро умру, и ни одна живая душа не подумает обо мне… Одиночество – вот самая страшная беда на свете, как же я не думал об этом раньше? Неужели жизнь моя возле спонсоров была столь согрета лаской, что я не чувствовал одиночества? Чушь! Я никогда их не любил, но до встречи с соседской любимицей не подозревал, что нуждаюсь в других людях. Основное качество домашнего животного, подумал я сквозь сон, – это естественность одиночества, ненужность других… Я сам удивился тому, как красиво складываются мои мысли – раньше я никогда так не думал.

– Подвинься, – услышал я шепот. – Разлегся, тоже мне!

Я не испугался и не удивился – это Ирка лезла ко мне на верхние нары.

– Так и помереть можно от холода, – шептала она.

Она притащила с собой на второй этаж старый мешок, которым накрывалась. Вместе с моим мешком у нас получалось настоящее одеяло, а Иркино тело было горячим, как грелка, которую я когда-то наполнял для ног госпожи Яйблочки.

– Ты только меня не столкни, – сказала Ирка.

– Нет, я не ворочаюсь, – сказал я, прижимаясь к ней, чтобы не свалиться с нар.

Я хотел поговорить с ней, и мне даже мерещилось, что я говорю, но на самом деле я уже спал – согревшийся и оттого почти счастливый.

Утром загудела сирена – всем вставать!

Я проснулся от воя сирены и от того, что обитатели нашего подвала начали шевелиться и чертыхаться, а Ирка скользнула вниз на свои нары, утащив с собой мешок. Сразу стало холодно, и я после нескольких бесплодных попыток скорчиться так, чтобы сохранить ночное тепло, вынужден был соскочить с нар.

Ирка уже побежала в коридор и крикнула мне по пути:

– Скорей, красавчик! Я очередь к параше займу, а ты к умывальнику!

Она была опять права – хоть я провел всего сутки в этом мире, но уже понял, что без Ирки я бы пропал.

Она еще не успела скрыться в дверях, как целая толпа обитателей подвала понеслась в сортир и к умывальне. Оба помещения были невелики, в одном – три крана, в другом – три очка. А нас в подвале полсотни. И всем надо.

Я побежал следом за Иркой. Она уже стояла в начале большой очереди – к параше. Очередь в умывалку была меньше, но я знал, что она увеличится, потому что люди будут переходить в нашу очередь. За мной, к счастью, оказался старый знакомец – Жирный из нашей бригады. Когда подошла Иркина очередь войти в сортир, я сказал ему, что мы с Иркой сейчас вернемся. И побежал к ней. В очереди сразу начали кричать: «Он здесь не стоял! Он еще откуда взялся?» А Ирка начала визжать: «Я предупреждала! Где твои уши были, старый козел?»

Завязалась перебранка, но она не помешала мне воспользоваться сортиром и благополучно вернуться в очередь к умывалкам. Ирка была веселая, а я расстроен – что же, думал я, теперь мне доживать свои дни в этой вони и холоде? Я же рожден благородным и красивым домашним животным! Я не желаю превращаться в грязного раба!

– Ты что? Тебе плохо? – спрашивала Ирка. Глаза у нее были добрые. Я вырвал руку – ну что объяснишь этому примитивному созданию, которое, может, никогда в жизни не видело телевизора или кофемолки?

– Ты как хочешь, я тебе не навязывалась, – сказала Ирка. – Я хотела, как лучше.

– Знаю, – сказал я. Я уже не сердился на нее – я сердился на свою судьбу. Вновь так остро я ощущал запах смерти, и все во мне сжималось от отвращения, что сегодня придется заниматься тем же, чем и вчера.

Совершив утренний туалет, мы вернулись в наш подвал, куда два раба вкатили бак с желтоватой водой, которую именовали чаем, и второй бак – с кашей. Каждому дали по миске и по ложке – потом их надо было вернуть.

Ирка облизала ложку, потом отвалила мне в миску каши из своей миски.

– Ты что? Зачем?

– Мне много, а ты не наешься!

Я, наверное, должен был отказаться, но был голоден.

Ирка смотрела на меня с интересом, глаза у нее зеленые, через щеку от века до подбородка – тонкий шрам.

– Ешь, – сказал я ей, – а то остынет.

– Я холодное люблю, – сказала она.

Каша была безвкусная, скользкая и недосоленная.

– А ты как сюда попала? – спросил я у Ирки, прихлебывая теплый чай.

– Как и ты, – сказала она, – со свалки.

– А на свалку?

– Я бродячая, – ответила Ирка. – Как наших сократили, я тогда девчонкой была, я по свалкам пошла.

– Кого сократили? – спросил я. – И как сократили?

– Учи тебя, учи, – сказала Ирка удивленно. – Я еще такого не видала! Простых вещей не понимает. Мы в поселке жили, в агросекторе. А по программе поселок шел под девственную местность – вот нас и разломали. Мужчин ликвидировали, а женщин – в резерв. Мы с сестрой в Москву убежали. Нам говорили, что в Москве жизнь клевая. А врали… Ты в Москве не был?

– Москва – это тоже свалка?

– Москва – это такая свалка, что никто ее конца не видел – охренеешь, какая свалка!

В дверях подвала появился Лысый, он прошел внутрь и стоял, похлопывая себя по ногам плетью, – я в жизни еще не видел такого злобного существа, как он.

Он молчал, а все, кто сидел за столом, замерли, даже есть перестали. Лысый ждал. Вошла мадамка. Веселая улыбка во всю широкую физиономию, тридцать золотых зубов!

– Ну и как, мои цыпляточки? – гаркнула она с порога.

– Спасибо… спасибо, – откликнулись работники.

– Плохо работаете, – заявила мадамка. – На мыло захотелось? Я вас быстренько туда спроважу. Нормы не выполняете – жабы голодные сидят!

Я поежился – даже в мыслях нельзя было именовать спонсоров жабами, хотя про себя все их так называли.

– Сегодня конвейер потянет быстрее. Так что держитесь, мазурики. Но если не подохнете, к обеду будет картошка, поняли?

Все стали благодарить эту наглую квадратную женщину. Мне она совсем не нравилась.

Машка-мадамка ушла в следующий подвал – она по утрам часто проходила по подвалам, смотрела, как живут ее рабы, даже разговаривала с ними. Ирка обернулась ко мне:

– Смотри, что я сейчас у одной тетки за полкуска выменяла!

Она показала мне обломок гребенки.

И тут же за столом принялась причесывать свои пышные рыжие волосы.

– Я тебе ползунов покажу. Их из яиц выводят, а откуда яйца – не знаю, наверное, инкубатор есть.

– Они противные, – сказал я. – Меня от их вида воротит.

– А я в простых местах выросла, – сказала Ирка, – там, где деревья, трава и лес. Большая гусеница – разве это плохо?.

Меня всего передернуло от этих слов. Эти стрекозиные умершие глаза и короткая серая шерсть… Я понял, из чего сшита шубка госпожи Яйблочко, я понял также, из чего сделано платье Машки-мадамки, и я понял, что раньше был ничего не ведающим сосунком, и если бы не беда, так бы и остался сосунком до старости, подобно всем прочим домашним любимцам.