Битва за Лукоморье. Книга 1 Папсуев Роман

В ответ верный друг мотнул гривой и топнул ногой, мол, решил, так иди, а я и посторожу, и халупу эту, если что, разнесу.

Охотник трепанул храбреца по крутой лоснящейся шее и распахнул низенькую дверь. Предбанник был тих и пуст, зато сама баня встретила настороженной тьмой, жаркой и полной шорохов. Если б не китежская вязь[6], впору было б споткнуться о словно выросшую на пути шайку с кипятком, но зачарованные знаки на теле среди всего прочего позволяют иным Охотникам видеть ночью не хуже кошек. Алёша никуда не налетел и ни за что не зацепился, а, войдя в еще не выстывшую, почерневшую от копоти парилку, встал в трех шагах от высокого порога, вслушиваясь в недовольное шуршание под самым потолком.

«Нет злее банника», – говорят знающие люди, а на тех, что за околицей живут, еще и управы не найти, хотя что считать управой? Вокруг шуршало, стучало и потрескивало, но Охотник стоял на месте, словно позволяя себя разглядеть, а когда стало малость потише, вытащил заранее заготовленную густо посоленную ржаную краюху и протянул на раскрытой ладони вперед. Так опытные конники задабривают строгих лошадей.

– Банник-батюшка, – голос Охотника звучал спокойно и слегка вкрадчиво, – не побрезгуй гостинчиком. Нес, торопился, чтоб не зачерствел.

Зашипело, точно кто на раскаленные камни водицы плеснул. Запахло распаренным березовым листом.

– Соль добрая, – спокойно продолжал китежанин, – с самого моря Хвалунского. Да и хлебушек неплох, с чистым сердцем замешен, в чистой печи выпечен. Не побрезгуй.

На сей раз не только зашипело, но и треснуло. Надо думать, лопнул перегретый камень, а к духу березовому прибавился мятный.

– Не побрезгуй, – повторил Алёша, вглядываясь в только что пустой полок, на котором теперь шевелилось нечто мохнатое и темное. Ровно пес влез, только какой пес в закрытой бане? – Здрав будь, хозяин. – Охотник, все так же протягивая хлеб, шагнул вперед. – Добра тебе да тепла.

– И тебе, богатырь, того же. – Мохнатая рука с острыми нечеловеческими когтями ловко ухватила подношение. – Уважил. Вот поем сейчас – и мойся, сколько душеньке твоей угодно. И сам не трону, и от лихих гостей постерегу. Да и парку поддам.

– Благодарствую, – поклонился китежанин, украдкой разглядывая покрытого шерстью старичка, узкоплечего и длиннобородого. – А дозволь наперед тебя спросить.

– Спрашивай. – Банник милостиво кивнул украшенной двумя небольшими рожками головой. – Люблю вежество, и хлеб добрый люблю.

– Про гостей твоих узнать хочу. Не говорили лесные жители про чудище, что объявилось по весне в ваших краях? Не лешак и не переворотень, но голова рогатая, а сам мохнатый да белый. Ходит как человек, только роста богатырского, выше меня.

– Нет. – Хозяин бани решительно махнул головой, так решительно, что один из запутавшихся в бороде березовых листков отлетел и пристал к руке гостя. – О чудище не говорили.

– А о чем, – вцепился в невольный намек Охотник, – о чем говорили?

– Дурное место больше не пусто, – словно выдавил из себя хроможитель[7], и его широко расставленные глаза тревожно блеснули в темноте. – Боровлад, леший Старошумский, говорит, вовсе смрадно стало. Оно и раньше скверно было, березь-то худова так просто в рост не идет, но хоть дышать получалось.

– А теперь нет?

Старошумье, значит… Большой лес, тянется на восток аж до самого Шумгорода, а на западе упирается в Топырь-реку. Там и до зимы проплутать можно.

– Теперь трудно. – Банник покончил с краюхой и принялся аккуратно собирать немногочисленные крошки. Ладони у него были несоразмерно большие, ровно дитя взрослые рукавицы надело. – За две сотни шагов до стен все лесожители млеют.

– А что за стены-то?

Оказалось, старое городище. Такое старое, что жили в нем, похоже, еще в Смутные времена. Сам банник дальше своей бани не хаживал, но его лесной приятель немало наговорл об одинокой, чудом уцелевшей башне, огромных, намертво сросшихся друг с другом глыбах и глубоких норах. И об удальцах, что прежде нет-нет да и совались в развалины. Одни выбирались, другие исчезали навсегда, лешему до них особого дела не было, разве что любопытство играло, но теперь люди о дурном месте позабыли. Выросла там березь, отравила округу душной волшбой, прохожие от городища стали шарахаться, а с чего – сами не ведали. Развалины же так и стояли, окруженные подступившей почти вплотную чащей, однако в этом году лес отшатнулся. Птицы и те туда больше не залетают, зато березь прямо в небо лезет, из лесу видно, как она над стенами поднимается. Круглый год желтая и шумит без ветра, что твоя осина. Лесовик местный сильно беспокоится, но в дурное место ему хода нет, а без помощи березь не изведешь. Нет, не изведешь…

– Понятно, – пробормотал Алёша, хотя на самом деле ясно было лишь то, что скоро он все это увидит. – А бирюков там или худов не водилось?

– Может, и были, березь ведь не сама по себе завелась, только Боровлад не говорил ничего такого. Старошумье все больше люди тревожат, деревца рубят, птиц да зверье изводят, но с краю, в самую сердцевину не лезут. Ну так и на том спасибо…

– Проехать в то дурное место можно?

– Можно, только нельзя, – оскалился банник, зубы у него были не хуже когтей. – Нечего там добрым людям делать!

– А добрые люди что-то пропадать начали. Хочешь не хочешь, пора злым за дело браться. Таким, как я. Может, и не в развалинах дело, но проверить их надо. Не говорил твой Боровлад, в какой они стороне? Уж больно неохота мне к путевому камню возвращаться. Он-то подскажет, да день потеряю.

А ведь булыжник и впрямь подскажет! Когда путевые камни ставили, дурное место было уже пусто, но еще памятно.

– Есть дорога, – явно нехотя признал банник, то ли разбирая свою бороду, то ли путая. Раз дернул, другой, и нет его, пустой полок. – Да я не знаю. Знал бы – сказал, все одно ведь поедешь, Охотник китежский.

– Поеду, – подтвердил в говорящую пустоту Алёша. – Посплю, пока конь пасется, да в седло. Спасибо тебе, батюшка. Хлеб у меня в переметных сумах еще есть, занесу сейчас. Не побрезгуй.

– А попариться? – вдруг почти всхлипнуло из-за каменки. – Напоследок?

– И то, – кивнул Алёша, развязывая ворот рубахи.

«Нет злее банника», да нет его и добрее.

К путевому камню Алёша не поехал, уж больно возвращаться не любил, да и надежда на китежскую вязь была немалая: бирюка не бирюка, а худову березь наколки почуют, главное – подобраться к ней хотя бы на версту.

Подобрались, пусть и не сразу. Сперва долго ехали краем леса, затем свернули на заросшую тропу, по всему ведущую в самую глухомань, и тут Буланко, извернувшись, легонько прихватил задумавшегося хозяина за сапог. Проделывал он это нечасто и всегда по делу.

– Ну, – шепотом откликнулся Охотник, – что такое?

В ответ конь стал как вкопанный, прижав уши и вытянув шею в сторону лесного ручья с топкими, синими от незабудок бережками.

– Пить хочешь?

«Сам пей!» – пронеслось в мозгу обиженное. – Вода ржавая, да не в ней дело!»

– Ну, давай поглядим.

Буланко мотнул головой и осторожно, ровно охотничий пес, двинулся вниз по склону сквозь небывало пышную таволгу. Пахла она одуряюще, но чего-то словно бы не хватало. Ощущение было странным и тревожным, так что когда возле самой воды Алёша приметил след раздвоенного копыта, ему стало легче.

– Спасибо, Буланыш-следопыт, – от души поблагодарил он гривастого соратника. – Похоже, наш страхолюд водички испить решил. А и здоров, худище! Копыто сохатому впору!

Уже почти заполненный ржавой мутной водой след и впрямь был огромен, но Алёшу это не испугало. Ну, чудище, ну, великан рогатый, для удальца, сменившего богатырский плащ на распашень Охотника, – противник не из самых страшных. Тут, главное, отыскать.

С худами сам Алёша дела пока не имел, но в Китеже разбираться в нечисти учили на совесть. Рогатые худы были зловредны, пакостны и разномастны, однако великанов средь них числилось немного. Ярон, говорят, здоровенный, но не пристало столь важной птице в одиночку по чужим лесам разгуливать, так что здесь прошел либо триюда, либо копитар, они в последнее время то и дело с Лысой горы слезают, по русским землям шастают. Те же текри еще недавно в диковинку были, а теперь в ватаги сбиваются и то лесных жителей примучат, то хутор сожгут. Уроды поганые…

Алёша завертел головой в надежде обнаружить другие следы и таки заприметил пару по ту сторону ручья. Напившийся страхолюд явно перебрался на другой берег и, проломившись сквозь заросли ракитника, исчез в чаще.

– Значит, – решил Алёша, – и нам туда.

Буланко не возражал. Ручей они перешли без приключений. Козлоногий, судя по успевшим привять обломанным веткам, опережал их не меньше чем на несколько часов, но солнце стояло высоко, а конный пешего всяко догонит. Если с пути не собьется. Китежанин привстал в стременах, разглядывая заросшую уже почти распрямившимся папоротником прогалину, переходящую в довольно-таки широкую тропу, которую сторожил обросший грибами пень. На всякий случай Алёша сосредоточился на своих ощущениях: зачарованные наколки знать о себе не давали, не было и того тревожного чувства, что пробуждается у хотя бы раз побывавших на краю погибели богатырей… а даже возникни оно, не бросать же след!

Охотник легонько тронул коленом конский бок, и Буланко, шумно принюхиваясь, послушно двинулся непонятной тропой. У сторожевого пня их и накрыло. Обоих. Не боявшийся ни волчьего воя, ни посвиста стрел жеребец замотал головой и попятился, а у Алёши под рубашкой по спине и груди будто жгучие муравьи забегали: ожила китежанская вязь.

– Нашли! – выдохнул Охотник. – Завеса!.. Буланыш, об этой волшбе банник и говорил.

Ответом стало яростное фырканье и словно бы проступившие на тропе лужи навозной жижи, полуразложившиеся, кишащие червями туши и кучи черной, гнилой, расползавшейся на глазах репы.

– Понял, – остановил поток конских ощущений Алёша. – Понимаю, душно тебе, но ехать, мой хороший, надо. Вперед.

Буланко мотнул гривой и злобно хрюкнул – выругался, но кони богатырские свой долг не хуже самих богатырей понимают. Надо так надо, хозяин, поехали!

Первые полсотни шагов Алёша только и делал, что успокаивал взмокшего на ровном месте жеребца, потом Буланко притерпелся и стало легче, удалось оглядеться.

Вокруг тянулся лес, на первый взгляд совершенно обычный. Стоящие вперемешку деревья, густой ровный подлесок и вымахавшие чуть ли не по конское брюхо папоротники с хвощами, отчего-то не посягавшие на тропу. Второй загадкой была мертвая тишина: не перекликались пичуги, не барабанил в сухой ствол дятел, не зудело комарье.

– Кукушка-кукушка, – тихонько попросил Алёша, – накукуй Охотнику, сколько дорог впереди лежит?

Кукушка ожидаемо промолчала, зато вздохнул, переступив с ноги на ногу, Буланко.

«Может, повернем да брата прихватим?»

Это было разумно, только поворачивать Алёша не умел, хотя не раз и не два, угодив в переделку, клялся впредь поступать по-умному. Ему почти всегда везло, беду так или иначе удавалось одолеть, и зарок забывался до очередной напасти.

– Поехали, – решил удалец и все же добавил: – Небыстро.

Конь вновь почти по-человечьи вздохнул и зашагал по утоптанной, будто стадо каждый день гоняли, сухой земле. Вокруг ничего не изменилось, «мураши» и те, сделав свое дело, успокоились, но Алёша теперь знал, на что смотреть – и смотрел. За волшебной завесой лес был чист и опрятен, как готовый к похоронам покойник: ни кабаньих да оленьих троп, ни прогрызенных гусеницами листьев, ни птичьего помета, ни слизней на шляпках переросших грибов, ни муравьиных куч. Все, что могло летать, ходить или хотя бы ползать, убралось, остались деревья с кустарниками да травы, которым не нужны ни пчелы, ни мотыльки. То, что такие гиблые пятна в лесах порой случаются, Алёша, само собой, слышал, но этим его знания и ограничивались.

– Выберемся, – вслух пообещал он, – месяц из Архива не вылезу, про поганые места читать буду. Два месяца!

«Повернуть?»

– Нет.

Перешли еще один ручей, на берегу которого отыскался уже знакомый след, миновали белую от поганок поляну и уперлись в мертвый березняк. Стройные стволы с тонкими, так и не распустившимися по весне веточками словно в ужасе жались друг к другу. Охотник заставил себя тронуть кору, она была прохладной и упругой.

– Что ж вы так, сестренки-то?

«Вернемся?»

– Сказано же, нет!

Они редко ссорились, именно ссорились, хотя норов то и дело выказывали оба. На сей раз жеребец не взбрыкивал и не делал вида, что хочет разнести, а всадник не обзывал коня волчьей сытью и травяным мешком и не сулил продать, бросить, прогнать, сменять на шапку… но к лежащей на сердце грусти добавились обида и стыд. Такие занозы хочется выдрать с мясом и забыть. Навсегда и любой ценой… Забыть?

– Буланыш, потому нам в селе никто об этой дряни и не сказал! Понимаешь? О таком молчат, даже если помнят. И поссориться тут легче легкого, оно и есть, дурное место! Эдакая пакость, хуже любой волшбы…

«Хуже. Впереди камень».

– Путевой?

«Старый. Грязный. Много. Ты не отступишь, я знаю».

Лес кончился как-то сразу, и перед путниками раскинулся сплошь затянутый жгучим босоркиным плющом луг – точно блестящую змееву шкуру наземь швырнули. Впереди же черным изломанным гребнем возвышалась некогда могучая, а нынче частично осыпавшаяся, а частично и вовсе рухнувшая стена. По-прежнему чистая тропа вела к ней, а точнее к пролому, за которым виднелась одинокая, явно не крепостная башня. Стройная, легкая, с каким-то чудом сохранившимися зубцами, окружавшими смотровую площадку, а вот обещанной берези было не разглядеть. То ли леший врал, и была она не столь уж и высока, то ли башня загораживала, ну и ладно, не за тем ехали!

Плющ, как прежде папоротники, на тропу не посягал, но следов на сухой и плотной, что твой камень, земле не имелось. Охотник придержал коня и взглянул на солнце. Часа три для осмотра развалин у него имелось. Или час, если проявить мудрость и до темноты вернуться в обычный лес.

«Мураши» под рубашкой забегали вновь, но то, что впереди Древнеместо, причем загаженное, было ясно и без них. Странные развалины, хранящие память первых времен и Первых людей, в землях русских – не редкость, и сколько их, в точности неведомо даже китежским мудрецам. Сами по себе эти руины не добро и не зло, хоть и становятся порой пристанищем жадной до дармовой силы нечисти. В этих, судя по всему, поселился если не бирюк, то худ. Белый.

– Надо смотреть.

«Шлем надень».

– Сам так думаю.

В пролом Алёша въехал во всеоружии, но чудище вылезать и давать бой не торопилось. Камнями со стен тоже никто не швырялся, и китежанин без помех оценил как могучую кладку, так и начертанные на вмурованных в нее плитах руны, частично стершиеся, но хранящие отблески былой волшбы. Внутри царил все тот же босоркин плющ, то ли выживший все другие растения, то ли, напротив, торивший дорогу более брезгливым собратьям. Впрочем, на древнюю мостовую зеленый удалец не выползал, предпочитая жаться к стенам, которые отнюдь не были темными, просто за века их покрыло что-то вроде прудовой ряски, только не зеленой, а черной с отливом, будто камень-кровавик. Мостовая, в отличие от стен, осталась чистой, и на ней отчетливо проступали словно бы застывшие тени. Их могли бы отбрасывать мечущиеся в смертельном ужасе люди, но внутренность крепости была пуста. Лишь оплетенные зеленью груды блестяще-темного камня, соединенные белыми дорожками, и высокое чистое небо. Не страшно и даже не тошно – грустно.

Мелькнула какая-то тень. В самом деле мелькнула или почудилась?

– Видел?

«Нет. Не было ничего».

Охотник спешился и слегка ослабил подпругу. Буланко коротко навалился плечом на хозяина – попрощался – и отступил. Если будет нужно, он примчится на помощь. Или, повинуясь приказу, поскачет прочь, чего не хотелось бы, тем более что подмоги не найти, одни они на много верст.

– Жди, – велел Алёша и, бесшумно ступая по истоптанным временем плитам, быстро пошел вдоль обрушенных палат. Даже теперь, рухнувшие и утонувшие в жгучей зелени, они впечатляли, заставляя жалеть о павшем величии. Кто их строил и для кого, какие пиры в них гремели, что за песни звучали? Уже не узнать. Все отгремело, отблистало, отвосхищало, имена и те забылись, остались лишь руины, в которых свила гнездо неведомая рогатая нечисть. Ничего, выловим!

– Ах ты ж!

Нет, перед ним был не белый страхолюд. Завернувший за угол Охотник оказался на пустой и чистой площади, посреди которой торчал здоровенный каменный обрубок, словно караулящий почти полностью уцелевшее здание – сложенное из светлых, украшенных причудливым орнаментом глыб и опоясанное легкой галереей оно все еще было прекрасно. Было бы, не вцепись в рухнувшую башню, родную сестру второй, уцелевшей, чудовищная березь.

Высоченная, выше любой сосны, она дрожала и кривлялась в вечном осеннем ознобе. Охотник видел аксамитово-черный, украшенный снежными росчерками ствол и слышал шум золотистой листвы. Ветра не было, даже самого завалящего, но черная береза сухо, по-змеиному шелестела, нашептывая что-то тоскливо-извращенное, безнадежное в своей зависти к зелени, цветению, жизни.

Встречать эту погань вживую Алёше еще не доводилось, но слышал он о худовой берези достаточно, и рассказы эти были не из приятных.

– Шуми-шуми, – буркнул Охотник, заставляя себя отвернуться от завораживающего зрелища. – Не на такого напала!

Березь хотела, чтоб он стоял, Алёша пошел. Быстро, почти побежал, обходя древнее здание. И чуть не наступил на полуобглоданную человеческую кость. Ну хоть что-то понятное и знакомое в этом поганом месте! Настороженно оглянувшись, Охотник присел на корточки и внимательно осмотрел находку.

Совсем недавно это было ногой, судя по размерам, мужской: сказать точнее было нельзя, ни кожи, ни остатков одежды людоед не оставил. Следы зубов наводили на некоторые мысли, но им требовалось подтверждение, и Алёша принялся обшаривать примыкающую к зданию полоску земли, сухую и бесплодную: здесь не выживал даже босоркин плющ. Зато у ведущей вниз, в подвалы, лестницы обнаружилась вторая кость, а за совсем еще маленькую, в локоть, но уже дрожащую березь зацепился клок светлых людских волос.

Опа, приехали. Искал одно чудище, а нашел другое. Помельче… да попротивнее!

Алёша не спеша потянулся, разминая мышцы; часть загадки была разгадана, но разоренными погостами местные беды не исчерпывались. Пропадали не только покойники, по окрестным лесам бродил белый худ, и следы его тоже вели сюда. Китежанин поморщился и вновь оглядел на первый взгляд заброшенные палаты. Он всегда любил рисковать и зачастую делал это зря, но именно сейчас риска не было: солнце стояло высоко, его лучи не только заливали площадь, но и тянули золотые горячие руки в подвал. А раз так…

Осторожно подойти поближе, оглядеться, убедиться, что подземный коридор цел, ни провалов, ни трещин. Светло, сухо, тихо, «мураши» и те уже не жалят, а едва покалывают, напоминая о себе и о том, что место здесь непростое. Еще немного – и вовсе успокоятся. И правильно, не слабоумный же он, понимает, куда собрался!

Положив ладонь на рукоять меча, Алёша шагнул в проем и ступил на уцелевшую лестницу, пологую и широкую. Шаг, другой, десятый, двадцатый… Прямой, пронизанный солнечным светом ход выводит в затхлое помещение, большое, но заваленное битым камнем и рухнувшими сверху балками. Особая, не перепутаешь, вонь подтверждает давешнюю догадку. Впереди слышатся шорохи, по ногам начинает тянуть холодом. Значит, внизу нора, значит, сейчас объявятся. Любопытно, сколько их? Все, кто сгинул в здешних краях с конца весны? Больше? Меньше?

А вот и первая тень липнет к стене, подальше от света. И еще одна… Два шага вперед. Встать. Сосчитать до десяти. Два шага вперед. Пожалуй, хватит.

– Ну, вылезайте, трупоеды, давайте знакомиться!

Вылезли, вернее полезли. Сгорбленные, большеголовые, худющие – пятнистая и бледная, как на жабьем брюхе, кожа да кости – твари были более мерзки, чем страшны, но Алёша ждал именно их. Так «обрабатывать» трупы могут лишь гули, которых некоторые чародеи еще называют упирами. Оставалось выяснить, какие именно завелись здесь – бестолковые дикие или куда более опасные гули-рабы. Охотник спокойно отшагнул назад, разглядывая спешащих к нему падальщиков.

Прежде они были людьми, очень может быть, что хорошими, но чуждая омерзительная волшба отняла у бедолаг не только душу и лица, но саму способность ходить на двух ногах. Гули передвигались на четвереньках, умудряясь при этом еще и горбиться. Распрямившись, они бы оказались ростом с человека, но казались меньше, напоминая сразу пауков, летучих мышей и бешеных псов, только с оскаленных желтых клыков капала не слюна, а яд.

– Ну что, красавчики, – осведомился Алёша, отходя еще на один шаг, – скажете, кто вас сюда привел, или самому искать?

«Красавчики» хотели жрать, а не разговоры разговаривать. Издавая хриплое шипенье, они лезли вперед, пусть и не так шустро, как прежде. Похоже, все-таки дикие.

– Чьи вы? – бросил Охотник в облизывающиеся морды. – Хозяин ваш где?

Опередивший прочих крупный гуль осклабился, показав покрытые ядовитым налетом зубы, и издал очередное шипенье. Говорить он, похоже, не мог.

– Ну-ну, – кивнул китежанин и медленно потянул из ножен меч.

Замерев на месте, упыри таращились на добычу красными несытыми глазами, но не более того. Голод, настоящий голод, вынудил бы их позабыть страх, только гады совсем недавно жрали мертвечину. Самый бойкий, которого, соображай гули получше, можно было б назвать вожаком, не то фыркнул, не то чихнул и чуть попятился. Остановился и Алёша.

– У, бестолочи ушастые! – прикрикнул он, рывком окончательно обнажая клинок. – Вот я вас!

Этого хватило: отвратительные твари шарахнулись назад, показав успевшие проступить под кожей черепов гребни. Кем бы они ни были в прошлой жизни, обратили их не позднее чем в конце весны, понять бы еще кто, зачем и здесь ли он.

Единственный след вел в развалины, но сгинуть в темных незнакомых коридорах мог и Охотник поопытней Алёши. Куда разумней было выманить нечисть на площадь, однако днем наружу упир не полезет даже с великого голода. Китежанин поморщился и все так же вперед спиной, не сводя взгляда с отползающей нежити, двинулся назад, к солнечному пятну. Первая встреча закончилась ничем, дело было за второй.

– До ночи, уроды, – хмыкнул Охотник, с наслаждением подставляя лицо солнцу. – Увидимся.

Шутик Пыря не обнаружил незваного гостя ни на площади, ни дальше, но гули не ошибались: богатырь в Укрытие и впрямь заезжал, да убрался. Пыря мало что не обнюхал истоптанное чужаком место, но нашел лишь россыпь конских яблок да следы меченных страшным китежанским знаком подков.

Шутик покачал остроконечной головой и задумчиво почесал между рогами. Лишний раз связываться с временным господином, которого Пыря за глаза величал то хозяйчиком, то Фуфырой[8], не хотелось, но скрывать такое событие было рискованно. Пришлый китежанин видел, самое малое, гулей и теперь наверняка отправился за подмогой. Ничего хорошего в этом не было.

Создателю и истинному господину Пыри, батюшке Огнегору, требовались воины, а не досужие драки, кроме того, шутик не шибко верил в силы Фуфыры. Засевший в башне капризник-белоручка – опир, может, он и управится с одним толковым Охотником или парой поплоше – но и только. Спросят же, случись что, с надзорника. Пыря любовно погладил шипастый наруч, дающий ему власть над младшей нечистью Укрытия. Ради власти шутик был готов терпеть даже хозяйчика. Мало того, каждое успешно выполненное поручение приближало его заветную мечту – стать надзорником при самом милостивце Огнегоре.

Если к Осеннему солнцевороту хозяйчик доставит в Громовые Палаты не меньше сотни ратников, на шапке Пыри появится огненная опушка, и он сравняется со своими главными соперниками, только это когда еще будет, а докладывать надо сейчас. Шутик еще немного покрутился по пропитанной враждебным запахом площади и перебрался на галерею – следить за двором и заодно думать.

Решение выждать оказалось правильным, потому как на закате богатырь вернулся, и он по-прежнему был один! Это было подозрительно, и Пыря, ворча на отсутствие толковых помощников, сперва полез на стену оглядеться, а потом подкрался к роющемуся во вьюках глупцу. Похоже, тот и впрямь собирался совершать подвиги, а отъезжал, чтоб напоить коня.

Шутик презрительно выпятил и без того огромную губу и отправился с докладом, бурча на фуфырины привычки, из-за которых то днем не спишь, то по лестницам козлом скачешь. Солнца и высоты Пыря не боялся, но предпочитал подвалы, по возможности пыльные и сухие. Таких в Укрытии хватало, однако хозяйчик облюбовал единственную уцелевшую башню, где обычно и сидел, на закате и вовсе взбираясь на самый верх.

Ему нравилось смотреть, как медленно меркнет свет, и мечтать о будущем величии. Еще он любил старинные книги и свое лицо, всё еще прекрасное. Договор с великой Тьмой подарил младшему из трех внуков царя-колдуна многое, но платить приходится за все, и платить дорого. Немного утешало, что, останься Вещор Красный человеком, его бы рано или поздно настигла старость, а с ней морщины, седина и выпавшие зубы. Последнее царевичу-опиру теперь уж точно не грозило, но обязательная руна на лбу и растущие уши удручали, и Вещор скрывал их под роскошными длинными волосами. Пока это удавалось.

Опир уже привычно тронул рукой украшенную одинокой серьгой мочку уха и поправил золотистую прядь. Ему хотелось отринуть прошлое, а оно не желало уходить, упорно напоминая о себе то голосом деда, заявлявшего матери, что от смазливого дурня толка ждать не приходится, то презрительным взглядом самой матери, то насмешками братьев.

Ну да, он предпочитал мечу книги и брезговал уродами и глупцами. Родня почитала это слабостью, только ум всегда победит тупую силу, а волшба – это ум, решительность и умение ждать. Молча. Дед с матерью и старшим внуком, так ничего и не поняв, отправились воевать в Иномирье, отдав царский венец второму наследнику, который с глумливой ухмылкой обещал приглядеть за младшеньким и не оставить братца Вещора без кукол, бус и зеркальца.

Если бы царевич мог, он бы в тот миг убил их всех, но это было невозможно, и он стерпел. Вещор читал, ласкал льнущих к нему без счета женщин и ждал чего-то неведомого и прекрасного, что навеки изменит его жизнь. И дождался – однажды ночью ему явилась сама Тьма. Это стало концом красавца-книгочея и началом будущего бесконечного величия, которое стоило уплаченной цены. По крайней мере, Вещор на это очень надеялся.

В час заката он испытывал смутное томление и почти верил, что Тьма, уродуя своих избранников, их испытывает. Что, вступив в полную силу, он не только вернет красоту и любовный пыл, но и станет возлюбленным самой госпожи, которая предстанет перед ним во всем своем блеске. Рука об руку они пронесутся кровавым вихрем по ненавистному Белосветью и пойдут дальше и выше. К вершине Карколиста, Мирового Древа. Швыряя к ногам венценосной возлюбленной царство за царством, он будет обретать все большее могущество, и когда-нибудь они сравняются – Тьма и величайший из опиров, Вещор Красный.

Это были прекрасные мечты, и то, что их прервали, повергло царевича в ярость, которую он, однако, сумел сдержать: навязанный ему шутик был более или менее толков и господина беспокоил лишь по необходимости. Не будь надзорника, с тупыми вонючими упырями пришлось бы возиться самому, Вещор же предпочитал приказы Огнегоровым рабам передавать через служку. Новых гулей и выловленных по окрестным лесам стриг царевич-опир сразу же отправлял в подвалы, после чего возвращался к своим размышлениям и мечтам.

– Ты меня потревожил, – холодно укорил шутика Вещор. – Я слушаю, но будь краток.

– В Укрыйтии бойгатырь, – доложил своим мерзким голосом Пыря и замолчал, буравя господина желтыми глазенками.

– Подробней.

– Он бойгатырь и китейжанский Ойхотник. Он ойдин, но у нейго сийный и звой конь. Он спускайся в пойдвавы и вийдей диких уйпиров. Ойни прийняйи его за дойбычу, но пойтом ийспугайись. Ойни удрайи. Бойше он нийкого не видей. Он ухойдий и вернуйся. Он хойчет дождаться нойчи и выйманить уйпиров найружу. Он не знает, чтой здеся не тойко ойни. Он вообще знает маво.

– Отлично – Новость была столь хороша, что Вещор позволил себе улыбнуться. – Он в самом деле богатырь? Ты уверен?

– Он не пойхож, но всей же бойгатырь, господин. Он ойчень сийный и без труйда спрайвится с парой дюйжин уйпиров.

– Но не со мной. Что ж, устроим охоту на Охотника. Потешимся. Из богатыря выйдет отличный укодлак. Мне надоело создавать упиров.

– Да, госпойдин. Хозяин буйдет довойен.

– Главное, доволен буду я. И потрудись объяснить внизу, что гость мне нужен целым и живым. Испортят тело – спрошу с тебя.

Шутик кланялся, обещал, пятился назад, но Вещор уже провожал взглядом уходящее в землю солнце. Грядущая ночь обещала стать волнующей, возможно даже незабываемой. Первый созданный укодлак стоит того, чтоб удержать в памяти как можно больше. Память должна полниться лишь победами и удачами, когда-нибудь их наберется столько, что лежащие на самом дне обиды больше не смогут подниматься наверх.

С упырями Алёшу познакомили в Китеже. Будущих Охотников водили в учебные подземелья, где держали изловленную опытными ловцами нежить. Были там и дикие гули, которых Алёша под присмотром однорукого молчаливого наставника порубил десятка три. Добыча была омерзительной, но не такой уж и трудной, главное, не позволить себя укусить. То, что для обычного человека оборачивалось мучительной смертью, а то и потерей души, для Охотника было не более чем болезнью, неприятной, но не слишком долгой.

Другое дело, что болеть Алёша не собирался, потому в подвалы и не полез. В народе не зря говорят: «Нечистое найдет дорогу, поганое само вон выйдет», вот пусть нечисть и выбирается наружу сама, причем туда, куда нужно.

Еще днем китежанин приметил подходящие для боя места: первое – каменная груда напротив галереи, и еще два внизу: на входе в загаженный зал и возле самого выхода, где просто замечательно отбиваться от лезущих из подземелий врагов. Всего-то пара упавших друг на друга каменных плит, а со спины не зайти и сверху не запрыгнуть. Если ж вовсе тяжко придется, оттуда можно отойти на площадь, а там и Буланыш подсобит, ему лишь в радость будет.

Сколько тварей придется покрошить в капусту ему самому, Охотник толком не представлял. Своими глазами он видел десятка два, хотя за лето и весну в округе пропало с полсотни мужиков. Если предположить, что они-то и стали упырями… Многовато, но терпимо.

Куда больше китежанина заботило, только ли дикие гули прячутся в подземельях, кто и зачем их развел да пригнал к берези, и при чем ко всей этой заварухе белый худ-бедак? Новых следов его присутствия Алёша не обнаружил ни в развалинах, ни у ручья, куда вернулся, чтобы напоить коня и всё как следует обмозговать. Триюды при всей их пакостности упырей не создавали, бедаки – тем паче. О колдунах с копытами и рогами в Китеже не слышали, березь росла в здешних местах не первый год, но особого вреда от нее вроде не было. Люди, сами не ведая с чего, обходили городище десятой дорогой, а лесные жители отгородились босоркиным плющом и как-то терпели поганое соседство, пока этой весной не началось худ знает что.

Худ, кстати, в самом деле знал всё это наверняка, но не подсказывать, ни хотя бы показываться не спешил, оставалось разобраться самому. То есть перебить гулей, убедиться, что больше наружу никто не лезет, и убраться в живой лес дожидаться полудня. Когда солнце в зените, ночная нечисть даже в подземельях теряет прыть; самое время пойти проверить, не засел ли под березью кто-то поважней трупоедов. Если нет, расплодившего гулей колдуна придется искать по всей округе, мало ли какой «богатый гость» или «боярин» мог обосноваться на Шумгородчине, чтобы «встретить старость». И в Китеж весть послать нужно, уж слишком много странностей набралось.

«Свистнешь, – напомнил о себе Буланыш, – подсоблю».

Алёша, уже снявший с коня все вьюки и переметные сумы, спокойно надел короткую кольчугу.

– Свистну, – заверил он, сворачивая ненужный в бою распашень. – Ты по сторонам-то поглядывай.

«Нечистью смердит. Была здесь. Не упырь, мелкое».

– Тогда еще и понюхивай. – Алёша вытащил завалявшееся закурганское яблочко и протянул коню, но тот фыркнул и отвернулся. Отпускать хозяина Буланыш не хотел, но и спорить не пытался, знал, раз решил – уйдет. Охотник, куда денешься!

Алёша усмехнулся ненароком «подслушанным» лошадиным мыслям, сунул яблоко вслед за распашнем в торбу и потянулся, разгоняя кровь. Быстро затянув ремешки на выданных в Китеже наручах, он поправил раструбы, убедившись, что защита сидит ладно. Надетый под кольчугой длиннополый полукафтан движений не стеснял, правда и грел не особо, а ночь все отчетливей намекала на заморозок. Или это развалины с березью стремительно выпивали дневное тепло? Ничего, будет сподручней клинком махать, не запаришься.

Лук в ночной резне без надобности, и китежанин оставил его в саадаке. Не стал трогать и большую торбу с кирасой и наплечниками – в бою наверняка придется вертеться, а плясать с эдакой тяжестью несподручно. Немного поколебавшись, Алёша поднял и закрепил стрелку шлема, чтобы хотя бы немного улучшить обзор, а вот отстегивать бармицу[9] не стал – шею от упырей лучше поберечь.

Затем настал черед меча, кинжала и метательных ножей – их богатырь осмотрел с особым пристрастием и остался доволен. Хуже было со щитом, который в схватке с тупой толпой очень полезен. Алёша дорого бы дал за свой прежний, сдуру отданный в княжий арсенал вместе с прочей богатырской снастью. Да, Охотники и богатыри рознились, как гончие и волкодавы, но зачем отказываться от прежних умений, если можно их приспособить к новому делу? Наставник так не в меру ретивому ученику и сказал, посоветовав при случае потери возместить. Совет был хорош, а бывший богатырь – привередлив, вот и не успел сыскать того, что нужно, пришлось спехом прихватить самый обычный кругляш. Может, и неплохой, ну так и Еремеева гнедуха неплоха. Пока с Буланышем не сравнишь.

Что ж, сборы закончены. Пихнув вьюки в присмотренную заранее нишу в стене, Алёша, чуть крякнув, завалил ее подходящим обломком, а потом, укрывая тайник, еще и передвинул вьющиеся рядом стебли босоркиного плюща.

– Все, Буланыш. – Алёша со смешком закинул горемычный щит за спину, оставляя левую руку свободной. – Сторожи, а я пошел.

«Свистни. Прибегу, подсоблю, потопчу».

– Лады. Надо будет – свистну, а пока стой. Жди, стой, сторожи. Ясно?

Ответное фырканье было откровенно недовольным, но хозяин уже не ответил. Алёша шел быстро и при этом осторожно, мягкие охотничьи сапоги неслышно ступали по древним плитам, изредка брякало железо, но китежанина это не заботило, напротив. Пусть знают и приходят, хотя нечисть идет не столько на звук, сколько на живое тепло. Холодно ей, всегда холодно, особенно упырям. Нажраться они еще могут, а вот согреться – никогда.

Уже знакомый поворот, и вот она, березь, шумит, старается и в придачу светит не хуже полной луны. Только свет не белый и даже не зеленый, как у болотных гнилушек, а гнойно-желтый, мертвый и мерзкий донельзя. Как и вкрадчивый шорох вечно осенней листвы, лгущей о том, что ничего нет и не будет. Весна невозможна, радость немыслима, ничего не исправишь, никого не спасешь, нечего и пытаться…

– Заткнись, – походя прикрикнул Охотник, – брехло шумливое!

Березь, само собой, не затихла, но в ноющем шуме словно бы что-то щелкнуло. Нечисть, которую не почуял Буланко, или то остывают нагретые за день камни?

Черные стены на фоне неба казались слизнувшей звезды тенью, почти истаявший месяц совсем не давал света. Без китежанской вязи и поганой берези в такую ночь пришлось бы солоно.

Первое из облюбованных для боя мест Алёша миновал не оглядываясь. Площадь была тиха и пустынна, оставалось подойти к самому логовищу, и китежанин подошел. Снизу отчетливо тянуло тленьем и чем-то еще более гнусным: гули явно болтались поблизости. Охотник поправил грудную перевязь с рядком метательных ножей. Проверил – выходят хорошо, но вязко, значит, в бою не выпадут; а теперь на мгновение прикрыть глаза и сосредоточиться. Наколки на груди греют чуть сильнее. Что ж, всё верно: позади камни, которые не обойти, наверху только небо, а с тем, что будет спереди, он управится.

– Ну что, ушастые, заждались? – окликнул Алёша, становясь у примеченного засветло каменного щита и перебрасывая на руку щит деревянный. – Я вот заждался, аж мочи нет!

Твари объявились тотчас, как тут были! Заскрежетало, в лицо плеснуло затхлым холодом, и из провала, посверкивая красноватыми зенками, повалила нечисть. То ли в самом деле заждалась и оголодала, то ли ночь силы придала. Охотник видел сгорбленные, ковыляющие по-жабьи и при этом шустрые тени, да и вонь усилилась, пусть это и казалось невозможным. В нос шибало, хоть чесноком затыкай.

Сколько упырей таили в себе здешние норы, знали разве что березь с белым худом, но наружу вылезло десятка два. Больше перед обломками, на которых пристроился богатырь, просто не умещалось. Что-то скрипнуло, к запаху гулей примешался горько-сладкий аромат, будто из книги посыпались сухие ядовитые цветы, и Алёша не удержался, чихнул.

– Далеко тебя от Китежа занесло, богатырь, – внезапно заговорил кто-то наверху. – Здоровья не желаю, оно тебе уже не нужно.

– Да ну? – Алёша поднял голову и, не выдержал, присвистнул: на выступе над самыми головами упырей успела воздвигнуться странная фигура в скрепленной словно бы мерцающим углем мантии и с притороченной к поясу книгой, тоже посверкивающей.

Чернокнижник! А точнее, судя по бледной даже в свете берези коже, красной наколке на лбу и лезущим сквозь длинные ухоженные патлы ушам – чернокнижник-опир. Так вот кто гулям хозяин! Ну и славно, незачем теперь в развалины соваться.

– Ты невежлив, Охотник, – ровным голосом сообщил патлатый. – Но это пройдет, как проходит все, кроме смерти, а я – твоя смерть, китежанин, твоя смерть и твое посмертие.

Опиры – противники серьезные, с ними держи ухо востро… но чем страшнее нечисть, тем веселее Охотнику.

– Хвастать не косить: спина не болит, – сама выскочила из памяти призабытая было меряновская присказка, – а не отведав добра молодца, нечего хулить его.

– Смотри и думай. – Чернокнижник словно бы стал малость повыше, камень себе под ноги подложил, что ли? – Моих рабов не счесть, а ты – один как перст!

Подобных бахвалов Алёша не любил. Пожав плечами, он неторопливо обвел взглядом чего-то ждущих гулей и, ухмыльнувшись, бросил:

– Твоя правда, урод меченый. Развелось вас тут, плюнуть некуда.

Вещор по праву гордился своей выдержкой, но нахальный богатырь ударил по больному, и опир сам не понял, как крикнул:

– Взять его!

Собой царевич-колдун овладел быстро, но Охотник за это время успел одним махом снести голову прыгнувшему на него гулю. Дважды мертвое тело рухнуло под ноги замершим перед броском упырям, и те отшатнулись – поняли, что сородичу конец. Трусость давала о себе знать и в присутствии господина, это было вторым унижением, а Вещор еще не спросил за первое. «Урод меченый…» Он ненавидел изуродовавшую его лоб руну, но Тьма неумолима. Она метит своих избранников, и не китежанскому дикарю над этим смеяться!

– Взять моего нового раба, – повторный приказ был в должной мере презрителен и равнодушен, а хлестанувшей гулей волшебной плети смертный видеть не мог, да и не до того ему стало.

Ужас перед господином перебил страх перед Охотником, и нечисть бросилась в бой. На открытом месте богатырь вряд ли бы отбил даже первую волну, но вставшего на обломках китежанина оставалось брать лишь в лоб, и было это непросто. Вещор с вновь закипающей злостью следил, как негодяй орудует своим мечом, вроде и неторопливо… но вот располовиненный гуль валится на своего безголового предшественника, следующий остается без руки, еще один подпрыгивает в надежде стянуть богатыря вниз, к себе… Свист клинка, отшатнувшееся тело. Голова на месте, только морды больше нет. Сбоку, пользуясь тем, что враг занят, подбираются сразу трое упырей, широкий мах щита, и сбитые с ног недотепы отлетают на вновь оробевших сородичей.

– Ну как, ушастые? – смеется со своих камней китежанин. – Взяли?

Гули мнутся, медлят, ну и ничтожные же создания! Насмешник ждет, невольно позволяя разглядеть свой меч, довольно-таки причудливый – со скошенным острием и рукоятью, напоминающей символ защиты души. Подобных царевич-опир не видел ни у деда, ни в Громовых Палатах. Что ж, китежанский трофей будет неплохо смотреться на стене будущего дворца, настоящего, величественного, не чета Огнегоровым норам… но передышке конец. Из лаза копной темноты неторопливо выплывает дородный стрига. Занятый парой вертких гулей богатырь новой угрозы не замечает, сейчас щупальца обхватят, спеленают ноги, и дело сделано.

– Живым, – холодно напоминает Вещор.

Он хочет увидеть страх в этих дерзких глазах, и он увидит! Уже совсем скоро. Щупальца стриги стремительны. Так нападают змеи южных земель, свиваются в кольцо и бросаются вперед. От них увернется разве что прыгучая степная рысь, но не человек. Щупальца рвутся к добыче и… врезаются в ловко подставленный щит! Стрига не отступает и тут же атакует вновь, со всей силы, догадавшись избрать своей целью окованные железом доски. До Вещора доносятся грохот и треск – доски не выдержали – всё, богатырь без защиты!

Обломки летят в морду подвернувшемуся гулю, и недотепа остается без глаза. Не беда, главное, стрига может бить без помех, и щупальца устремляются вперед, но их перечеркивает светлая полоса. Отсеченные от тела безголовые змеи, еще пытаясь извиваться, валятся к сапогам Охотника, а лишившийся «рук» стрига в растерянности замирает. Новый взмах меча – разрубленная надвое туша рушится вниз и лопается, растекаясь слизью, а китежанин продолжает орудовать своим клинком. И издеваться.

– Ну и клопов же ты наплодил… Уродище… Задохнуться можно…

Он без устали крутит и вертит мечом, будто окружив себя вторым, поблескивающим полупрозрачным щитом, и понукаемые Вещором гули падают вокруг дерзкого Охотника… Очередной упир, с уже хорошо заметным гребнем – кто-то из самых первых – отшатывается, половины черепа как не бывало.