Бес Соболева Ульяна

ГЛАВА 15. БЕС

Василич нервно барабанил упитанными пальцами по отполированной поверхности стола. Бросил на меня быстрый взгляд и потянулся за сигаретами. Стас удивленно вздернул бровь, увидев, как тот достает простенькую "Приму" откуда-то из-под стола. А я подумал, что неплохо было бы "вздернуть" самого Стасяна за то, что это предпочтение Егора Столетова, не так давно утвержденного губернатора края, к сотрудничеству с которым мы шли последние несколько месяцев, прошло мимо внимания моего помощника.

— Никак не могу избавиться, — прокомментировал как-то буднично Василич, делая глубокую затяжку, — привычка. Будете?

Он подвинул к нам стоявший на столе серебряный портсигар с изображением полноватой девки с оголенной грудью. Для гостей припас более качественную дрянь губернатор.

— Не привычка, а предпочтение, — я сел напротив хозяина кабинета, — а за предпочтения извиняться не нужно.

— Ну все же положение и должность обязывают соблюдать некие атрибуты статусности.

— Это если больше нечем "козырнуть".

Столетов улыбнулся, и его ничем не привлекательное, скорее даже, слегка отталкивающее круглое лицо обычного российского чиновника, словно преобразилось. Стало более человеческим что ли, если можно так сказать.

— А вы, значит, знаете, что мне есть чем.

— Губернатору-то?

Усмехнулся и нажал кнопку селектора.

— Маша, принеси нам, — вопросительный взгляд сначала на меня, потом на Стаса и, дождавшись ответов, продолжил, — три чашки кофе.

Конечно, мужчина знал, зачем мы приехали к нему, знал, какого разговора стоит ждать. Не так давно у меня появились конкуренты на рынке сбыта рыбной продукции. Хотя, по большому счету, конкурентами их тяжело было бы назвать, не тянули они по своим объемам и охвату территории. Если бы не одно "но": компания заручилась поддержкой одного видного московского политика, являвшегося, по совместительству, тестем главы этого самого "Вихря". Ублюдки обнаглели настолько, что перехватили у нас в один момент одного крупного зарубежного поставщика, а после стали рьяно демпинговать цены на продукцию. Несколько проникновенных "разговоров" с замами главы ничего существенного не дали. На место искалеченных помощников Иван Топоркин, он же некогда видный московский авторитет Топор, просто ставил новых людей. Пока к самому Топору пробиваться не получалось. И дело даже не в крутой охране, мы просто не знали, где находится эта мразь. Замы тоже, как ни странно. Связывался он с ними только через телефон. Лица его они не видели. Документы перевозили курьеры на бронированных машинах. Прям не криминальный элемент, а член Совета Федерации. Впрочем, навряд ли они между собой сильно отличались.

Столетов, по слухам, имел некоторое представление об этом самом Топоре. На самом деле, мне уже даже становилось любопытно. Столько лет все эти погони, перестрелки и переговоры не вызывали и толики интереса, так как все действия спектакля были заранее и до мелочей прописаны мной же. Реплики персонажей, их мимика и поступки, а так же скрупулезно выверено время, которое отводилось тому или иному герою очередного акта. А здесь я ощущал, как скользят бразды управления ситуацией в моих ладонях. И это, да, все же вводило в состояние некоего азарта. Когда не знаешь, какой следующий шаг сделает твой соперник, и заранее просчитываешь несколько вариантов сразу. Держало в тонусе. И в то же время ужасно раздражало. Потому что я ненавидел терять контроль. Ненавидел просто до зубовного скрежета. Видимо, сказывалось прошлое, слишком долго был зависим от других людей, чтобы теперь не ценить возможность самому управлять своей и чужими жизнями.

— Почему вы считаете, что я могу знать что-то про Топоркина?

— Я просто знаю это.

Да, мне слил тебя твой же родной братишка. Некоторые мужики придают слишком большое значение своим причиндалам. Стоит пригрозить им лишить этой драгоценности, как они совершенно по-женски, противно и высоко начинают взвизгивать и сулить золотые горы за возможность и дальше трясти яйцами.

— И что именно вы хотите узнать?

Правильно, понял, что игра в несознанку ничего не даст, а скорее, разозлит.

— Мне нужна вся информация на этого Топоркина. Его семья, где он прячется, кто именно еще "крышует" Топора.

— Но о нем известно слишком мало.

— Именно поэтому я и здесь.

— Тем более о его семье, — Столетов прервался на вошедшую с подносом секретаршу, дождался, пока она положит поднос на стол и уйдет, закрыв за собой дверь, — я сомневаюсь, что могу вам хоть чем-либо помочь.

— А я сомневаюсь, что ошибся, решив иначе.

Склонился к губернатору через стол, заметив, как он напрягся. Сильно напрягся, пальцы, обхватившие к тому времени тонкую ручку чашки, замерли, и Столетов отвел тусклые голубые глаза в сторону.

— Егор Васильевич, я бы не стал терять свое время на пустые разговоры, если бы не знал, что именно вы способствовали освобождению Топора из зоны. Если бы не изучил вас и всю вашу семью, включая троюродных родственников, как свои пять пальцев. Все ваше имущество, недвижимость, заграничные колледжи, в которых учатся ваши дети. Конкретно ваша дочь Ирина. Кстати она недавно сменила стрижку, передайте ей, что блондинкой с длинными волосами ей было гораздо лучше. Ну и, если пожелаете, мы можем передать привет вашему сыну Мише в клинику в Германии. Мои люди как раз неподалеку от его наркологического центра сняли квартирку. Сколько вы его не видели уже? Соскучились? Могу организовать его перевозку сюда.

И с привычным удовольствием услышать характерный звук — Столетов невольно сломал фарфоровую ручку чашки, которую слишком сильно сжимал.

— Поэтому не нужно играть со мной в ваши дипломатические игры, товарищ губернатор. Вся информация на Топора, или я лично привезу вам темноволосый скальп вашей дочери вместе с частями тела сына-нарика.

У него не было выбора. А я уже через пять минут покидал здание со странным предчувствием. Топора прикрывал мой дорогой и любимый Степан Тимофеевич Заплатов, когда-то вытянувший и меня из тюряги. А теперь… теперь эти ублюдки начали уже новый раунд. На этот раз против меня. И у меня, судя по рассказу Столетова, оставалось крайне мало времени, чтобы понять, какие цели преследуют мои бывшие благодетели.

— Александр Владимирович, — Стас, который должен был остаться на месте, чтобы следить за губернатором, вдруг резко обернулся и начал махать мне руками, держа в одной из них огромную черную трубку сотового телефона, — нельзя вам лететь пока. Штормовое передают.

— На сколько?

— Уже, — кажется, услышал, как он выматерился, когда я все же к вертолету пошел.

— В общем, что делать, ты знаешь, Стас. Держишь меня в курсе мельчайших деталей. Поехали, — это уже пилоту вертолета.

— Александр Владимирович, там штормовое передают.

— Я знаю. Полетели.

— Вы не поняли, там уже вовсю шторм. Мы сесть там не сможем.

— Это ты не понял, — мельком посмотреть на бегущего к нам и придерживающего от ветра кепку Стаса, — мы сейчас взлетим, а на острове ты посадишь вертолет. И он сядет нормально. Или ты ляжешь в землю. Навсегда.

— Бес, — Стас протягивает мне свою сатанинскую трубку, — начальник охраны, — взгляд на судорожно натягивающего перчатки и поправляющего микрофон возле рта, — "лаборатории".

— Да, Мороз.

— Александр Владимирович, у нас тут бедствие. В результате сильного шторма затопило практически все строение, нижние этажи и подвалы…

И у меня внутри все сжалось от страха. Пальцы, кажется, сами с такой силой в трубку впились, что еще немного — и раскрошат на хрен. Нельзя. Нельзя, Саша. Под взволнованный голос Мороза возвращаться в реальность, отпуская тот ужас, что вдруг взвился внутри от осознания брошенной им фразы:

— …несколько пострадавших. Двоих нужно эвакуировать на большую землю.

— Кто?

Не знаю., как выдавить из себя этот вопрос смог. Не знаю, почему мы до сих пор на земле стоим. Почему кретин этот в фуражке не делает и попытки взмыть вверх. Озарением: ждет окончания разговора. А у меня перед глазами она, запертая в своей клетке. И с каким-то неправильным, наверное, облегчением слышать другие имена. Чужие. Не ее. Людей, который служили мне верой и правдой… а я выдыхаю, довольный, что не ее проклятое имя слышу сейчас. Не этой сучки с зеленой заводью взгляда, в котором при каждой встрече я сам словно в самый лютый шторм окунаюсь. Каждый раз — насмерть. И ведь она же потом и воскрешает, чтобы вновь утопить в своей-моей ненависти и злости. Помехи. Гребаные помехи, прервавшие его голос, и облегчение тут же сменяется тревогой на грани истерики.

— Что с клеткой сто тринадцать?

И молчание. Какого дьявола он молчит? Почему слышу вздох его медленный вместо ответа?

— Отвечай.

Наверное, слишком сильно рявкнул, потому что пилот впереди вздрогнул и руки на руль положил. Но в ответ вновь это ненавистное потрескивание в трубке, о котором, скорее, догадываюсь, чем слышу в разрывающем уши шуме работающего вертолета.

— Сбежать хотела, — и изнутри ярость взвивается холодным порывом ветра, — сама ключ откуда-то достала, — все это торопливо, сбиваясь, но я знаю, что не лжет. Кишка слишком тонка. Но ярость не на нее, а на этого придурка, растягивающего мою агонию в долгие секунды его прерывающейся неровной речи.

И с громкими проклятьями кинуть чертов телефон на землю, когда связь окончательно прервалась.

Видимо, у моего Дьявола были сейчас гости гораздо важнее, раз он не стал ждать меня сегодня у самых ворот. Хотя в какой-то момент показалось, что это не я пойду в Ад, а Ад пришел ко мне. Когда аппарат вдруг оказался втянутым в штормовой ветер неимоверной силы. Он раскручивал вертолет словно детскую игрушку, подбрасывая его в воздухе то вверх, то вниз. Огромные капли воды казались размером с мой кулак, они беспощадно били по стеклам, грозясь разбить их к чертям собачьим, а я все пытался разглядеть в этой огромной стене воды, грозно поднявшейся над привычным уровнем океана, небольшую темную точку — свой остров.

Не знаю, каким чудом ему удалось. Но, видимо, Стас знатно поработал над поисками пилота, потому что этому сукину сыну удалось нас посадить. Чертов гений воздуха все же справился со стихий, несмотря на то, что по всем законам физики это было просто невозможно. Скорее всего, он боялся за свою жизнь и делал все, чтобы не оказаться опрокинутым прямо в угрюмые волны свихнувшегося океана. Я не знаю. Мне, откровенно говоря, было наплевать. Разнесет нас, как хлипкие пластмассовые игрушки, в разные стороны, оторвав руки и ноги, или же мы, наконец, сядем на землю. Мне казалось, наступила какая-то точка невозврата, после которой ничего больше не имело смысла. И это не было правильно, учитывая, сколько людей сейчас было на острове. Это просто было. Факт. Ничего больше. Ощущение, что что-то сдохло. Что-то вырубилось во мне вместе с последними шумами телефонной трубки и способно ожить только в одном случае — когда я своими глазами увижу ее. Живой. Больше ничего не имело значения. Больше ничего не могло снова запустить это долбаное сердцебиение. В какой-то момент все остальное потеряло весь смысл. Все вокруг меня. Эта воссозданная лаборатория. Конкуренты. Тварь, томившаяся в клетке. Жажда жесточайшей мести и ненависть последних лет. Все то, что было мной все это время… словно я сам перестал существовать с того момента, как затих голос Мороза, и мог воскреснуть только в одном случае. Труп. Я спрыгивал с вертолета никчемным трупом, зомби, заточенным лишь под одну жизненно-важную задачу. Найти Ассоль. Найти живой. Или раскурочить до руин весь этот проклятый кусок земли, а после лечь рядом с ней и сдохнуть молча.

И все же ощутить, как взрывается ударной волной в грудной клетке эта самая жизнь. Взрывается голос Мороза, растерянно бормочущего едва ли не самые важные слова.

— Живая она. Как есть живая.

А я кулак ко рту приложил, чтобы не заорать в облегчении, чтобы не закричать, что она правильно все сделала. Моя девочка, не посмевшая оставить меня одного. Сейчас, когда вдруг остро понял, что смог бы простить ей многое. Слишком многое, кроме смерти.

— Хотела украсть и сбежать с ребенком, но мы ее остановили. А сейчас лежит без созн…

— СТОП. С каким еще ребенком?

И вновь ощутить, как возвращается холод… как на затылке вновь от ужаса волосы зашевелились. И ужасной догадкой — она решила отомстить мне? Забрать то единственное ценное, что я имел? То единственное, за что, и я вдруг сейчас это понял, я мог убить ее сам, если бы намеренно навредила девочке? Потом сам же подыхал, да, каждый оставшийся свой день без нее… но за этих детей я отвечал одновременно перед Богом и самим Дьяволом. И он ждал меня по ту сторону моей финальной точки, чтобы призвать к ответу. Впрочем, я всегда знал, что пересеку гребаную конечную черту именно с Ассоль. Неважно, вместе с ней или через сутки-двое после нее… но я догоню мою лживую девочку. Непременно догоню. Иначе мое погружение в Ад потеряет свой болезненно-острый вкус.

Сначала к ней. Потом будут камеры. Потом будут разговоры со службой охраны. Потом весь остальной мир. Сначала она. Как бы я ни презирал себя за это, но оказалось легче нестись на долбаном вертолете сквозь бешеные порывы ветра под проклятия и крики страха опытного летчика, нервно дергавшего руль аппарата, чем свернуть с до боли знакомой дороги. На самом деле, совершенно не имело значения, где именно находилась сейчас она. Впрочем, как и всегда. Сколько бы лет ни прошло. Как бы мы ни выросли и не изменились, я всегда шел к ней. Неважно, с какой именно целью. Хотя разве не она сама всегда и была той самой целью?

Когда зашел в свою комнату, в которую ее предусмотрительно перевели охранники, ожидал увидеть что угодно, но только не Ассоль, лежащую в моей рубашке неподвижно на кровати. Почему-то думал, что она должна была уже прийти в себя за это время. Подошел к ней и склонился над постелью: слишком ослабла, видимо. Проверил запястья, но никаких уколов ей не ставили. А это значит, что эта стихия для нее стала настоящим ударом. И тут же ухмыльнуться собственным мыслям: я был для нее основным ударом. Я. Но ведь не этого я добивался все эти годы? А теперь нависал над ней грозовой тучей и жадно смотрел, как дышит. Чертова ведьма. Как ты сделала так, что мне теперь и не нужно было ничего больше? Просто стоять и смотреть, что ты дышишь.

И снова дает о себе знать чертова зависимость. Снова эта дрянь начинает корежить изнутри. Безжалостно вгрызается в мышцы, требуя коснуться ее лица. Всего лишь раз провести кончиками пальцев по такой бледной и такой нежной коже. Зачем? Понятия не имею. Моя болезнь в такой близости к ней прогрессирует с каждым днем, с каждой минутой все больше, мутирует, становясь все беспощаднее и отвратительней.

Который раз подряд я пересматривал сохранившиеся видеозаписи с камер? Наверное, пятый или шестой. Приблизив к монитору лицо настолько близко, чтобы вновь и вновь попытаться прочесть ее слова, нет, выкрики, брошенные в лица тем, кто наставил на нее оружие. Ублюдки. Я заставлю каждого из них харкать кровью за это. За то, что едва не позволили ей умереть.

Я видел все. И судорожное открытие клетки откуда-то добытым ключом. Скорее всего, моя ведьма стянула его из подвала при нашей последней встрече. И бег по коридорам лаборатории, бег, спотыкающийся и в то же время лихорадочный. Ассоль до паники боялась воды. После того случая на озере, когда едва не утонула, моя девочка, насколько я знал, никогда не заходила больше в водоемы. И я смотрел, как периодически она останавливалась, растерянно глядя на подступающую воду и теряя драгоценные секунды. А я, я идиот… просто одержимый ничтожный идиот, который впивался пальцами в край стола и вдруг ловил себя на мысли, что пусть лучше она сбежит. Пусть сбежит. Я все равно найду свою дрянную девочку. Где бы она ни была, где бы ни пряталась от меня. Пойду по ее следу, различая его среди тысячи других. Выгрызу ее у любой твари, если буду знать, что она жива.

И еще ближе к экрану, чтобы почувствовать, как сорвалось сердце. Мороз, ты самый настоящий придурок. Она не крала девочку. Алена сама спустилась туда. Наверное, искала меня. И она не оставила ее. Дьявол… почему она не оставила ее? Зачем ей чужой незнакомый ребенок? Повлиять на меня? Требовать свободы? Но ведь она не могла знать, что Алена моя дочь? Если только девочка сама не сказала.

Бред. Ассоль не просто рисковала собственной жизнью, пытаясь открыть заклинившую дверь и вытащить ребенка. В какой-то момент мне показалось, что она просто перестала бороться. Чертовщина какая-то… в какой-то момент она просто опустила руки, словно решила остаться там. С ней? Не оставлять девочку одну.

И тут же едва не вскрикнуть, когда дверь разлетелась вдребезги под напором воды, и Ассоль схватила ребенка и побежала. Раз за разом я пересматривал именно этот момент. Как она резко поднимает ее и, словно драгоценную ношу… словно собственную малышку, прижимает ее к себе, срываясь на бег. Прямо в руки к тем, кто тут же выдернет Аленку из ее рук.

А потом просто вырубиться. Отключиться, тупо уставившись в черно-белый монитор. Туда, где она кричит… кричит нечто настолько дикое для меня. Дикое в ее исполнении. Нечто, что подтвердят слова Мороза. Моя девочка сошла с ума. И свела с ума меня самого неожиданно пронзившей догадкой. Ни хрена Ассоль не спасала моего или чужого ребенка. Там, в черно-белом прошлом, записанном видеокамерами, моя обезумевшая девочка спасала свое. Своего ребенка.

ГЛАВА 16. БЕС. АССОЛЬ

Она спала. Снова спала, а я снова ощущал себя верным псом, охранявшим сон своей хозяйки. Затаившим свое дыхание и не сводившим глаз с ее лица, чтобы не пропустить ни одного стука ее сердца, равномерно звучавшего в абсолютной тишине комнаты. С одним лишь отличием: я был одновременно тем, кто мог разорвать любого, кто посмеет стать ее врагом, как и тем, кто разорвет ее саму. Потом. После этого разговора, которого ждал, который высиживал вторые сутки возле ее постели, не желая будить ее. Более того, я приказал, чтобы ей вкололи снотворное, как и витамины. Слишком многое ей пришлось пережить за последние дни. И нет, это была не жалость. Забота? Хрен его знает. Я просто привык заботиться о ней. Это было само собой разумеющимся. Причинять боль, мучить, смотреть, как сворачивается клубком на кровати, а после воет подобно раненой волчице, было сродни обоюдному испытанию. Просто проходили мы его с ней в разное время. Я — немного до начала самого процесса, когда принимал решение о нем. Она в ходе самого действия. А вот забота о ней была чем-то естественным, необходимым не столько ей самой, сколько мне.

Просто смотреть и знать, что дышит. Что не осталась там, внизу, под толщей воды, с громким ревом ворвавшейся в подвальные помещения и разнесшей к бесам многочисленные постройки на острове. Слишком близка была к этому, с учетом ей личного неконтролируемого страха именно перед этой стихией.

Просто смотреть, как равномерно двигается ее грудь, и слышать тот самый стук сердца, чувствуя, как к самому горлу накатывает паника только от мысли, что мог лишиться этой возможности. Через пять минут, может, через тридцать или через три часа или минуты она откроет глаза, и нас обоих захлестнет наша ненависть. Любимая, взлелеянная годами боли и ярости. Через какое-то время я снова буду ломать ее, ломать больно и беспощадно. Но сейчас… сейчас я позволил себе просто наслаждаться осознанием того, что она жива. Так много в нашей ситуации сейчас и так отчаянно мало, стоит только вспомнить, кем она была и, черт бы ее подрал, остается для меня до сих пор.

Не знаю, в какой момент настолько в свои мысли ушел, что пропустил, когда она проснулась. Нет не открыла глаза, но дыхание изменилось, сбилось. Не дрогнула ни единая ресничка… но она чувствует тяжесть моего тела на кровати и она знает, что это я. И не только по запаху. А потому что больше некому. Она знает, что принадлежит мне, так же, как и я знаю это.

— Доброе утро… точнее, добрый день, девочка с самыми зелеными глазами.

И внимательно смотреть, как, наконец, дрогнули ресницы, и распахнулись глаза, освещая бледное лицо тем самым, ее неповторимым светом жизни. Когда-то я именно так приветствовал ее в своей клетке. Многое поменялось, да, девочка? Теперь ты по ту сторону неволи. Но забыть ты не могла.

Я знала, что он рядом. Чувствовала его сквозь сон. Его ритм дыхания, его запах и тепло его тела. Рядом с собой… как когда-то. Очень давно. В прошлой жизни, в которой нам обоим уже не было места, а в будущем нас ждала общая черная яма, в которой он похоронит меня и наши воспоминания. Открывать глаза не хотелось. Хотелось только слышать его дыхание и ощущать эту близость еще немного. Потому что, как только я проснусь, пойдет следующий круг нашего ада. Да, нашего. Он тоже в нем варится не меньше, чем я. Если бы это было иначе, я бы перегрызла себе вены собственными зубами.

Когда я приподниму веки, куда он первым вонзит свое жало? Мне в горло, в сердце, в душу? Он ведь ждет. Терпеливо, лениво и самоуверенно ждет, когда сможет начать терзать меня снова.

И его голос, заставивший сердце сбиться с ритма. Наши слова… Как же больно они режут по венам тупыми лезвиями воспоминаний. Словно нарочно расковыривает старые раны, обнажает гноящуюся беспрерывно плоть, чтобы выливать на нее каплями серную кислоту. Каждое его слово, сказанное НАШИМ тоном — это та самая капля, от которой хочется скрежетать зубами.

Открыла глаза и вздрогнула, увидев его лицо так близко. Нет, вздрогнула не от страха, не от неожиданности, а от едкого, совершенно неконтролируемого желания тут же вскинуть руки и, обняв за шею, прижаться щекой к его колючей щеке, потереться о нее, закатывая в наслаждении глаза.

Начало новой игры было похоже на заставку из прошлой… красивый флешбэк… ты мастер своего дела, мой палач.

Я прикрыла веки и тихо ответила:

— Здравствуй, Саша. — подражая заданному тону, — Мой Саша… самый сильный, самый сумасшедший Сашааа.

Снова распахнула глаза и посмотрела ему в лицо. Так близко, что видно каждую морщинку, каждую неровность и светлые шрамы на щеке. Сжала кулаки чтобы не позволить себе эти шрамы тронуть.

Нет, она не просто подхватила мою игру, она повернула ее в другое русло. Показала свою силу воли. Словно позволила мне решить, как поступить дальше, куда вести диалог. Впрочем, разве у нее был другой выбор? Здесь, в моей комнате, на моем острове, в моей полной власти? Но и играть в слабую она не хочет. Не признает себя таковой. Сломленной. Потому что всего лишь одно предложение, а меня отбрасывает в прошлое, туда, на десять — тринадцать лет назад, когда эти слова были сродни первому рассвету после долгой полярной ночи. И они ведь таковыми и были. Тогда. Сейчас они стали вызовом, очередным ее вызовом, брошенным мне в лицо. И снова наряду со злостью за этот вызов изнутри поднимается волна восхищения за эту силу. За гордость эту ее проклятую.

Волосы темные со лба ее убрал, и она застыла, затаилась, глядя расширившимися глазами на мои пальцы. А я вздрогнул, потому что этот взгляд… Ее этот чертов ведьмовский взгляд пробудил каждую каплю крови, которая до этой секунды тихо текла в венах. Пробудил, заставил бурлить от желания коснуться ее кожи. Провести там, над бровями, там, куда раньше я любил прикасаться губами, убирая тонкие морщинки недовольства.

Осторожно кончиками пальцев дотронуться до ее лба, наблюдая за тем, как медленно опустились тонкие веки, скрывая ее глаза. Очень медленно и почти невесомо очертить изящные темные брови и спуститься по скуле вниз, к полным губам. Еще сорок восемь часов назад я мог потерять эту возможность навсегда. Возможность касаться ее. Смотреть на нее и чувствовать, как отслаивается слой за слоем эта адская ненависть к ней. Только потому что она жива. А я настолько конченый психопат, что не могу остановить этот процесс. Только стискивать сильнее челюсти, не позволяя ей уйти, не позволяя истлеть дотла той ярости, что вспыхивает внутри только от звука ее имени. Нельзя прощать человека, только потому что ты не можешь без него жить. Лучше сдохнуть один раз и физически, чем позволять ему убивать тебя сотни морально, и куда больнее, куда изощреннее, чем может придумать даже самый извращенный разум.

— Как ты себя чувствуешь?

Не прекращая касаться ее лица. Просто алчно восполняя свою нехватку ее.

Невидимые рисунки прошлого. Как штрихи. До этого он заливал холст реками крови и брызгами мяса, резал меня до костей моей и чужой болью, за которую я чувствовала свою вину, а теперь сверху наносил легкие нежные штрихи… нет, не белого цвета. Только черного. Тонко, медленно, со знанием дела. Повторяя черты моего лица. Намеренно или машинально, как всегда раньше. И его радужка темнеет, а зрачки расширяются. Я узнаю этот взгляд… только для меня все эти штрихи больнее хлестких ударов и лезвий прямо в сердце. Перехватила его руку и, сильно сжав, вскочила на постели.

— Не тяни время. Мы оба знаем, зачем ты пришел. Начинай. Давай, ударь. Сильно. Как ты умеешь… но не смей меня возвращать туда, где жила одна грязная ложь. Потому что это уже не жестокость… это нечто, не поддающееся человеческому пониманию, — отшвырнула его руку, — да ты и не человек. Так что сбросим маски.

А девочка не просто кидает еще один вызов, она наносит свой первый удар, напоминая, кем я являюсь. Только она ошиблась, считая, что я так и остался тем самым волчонком, запертым в клетке ее матери. Я изменился. Я стал гораздо злее, безжалостнее, хуже. Я все же стал человеком.

— А ты сможешь?

Схватив ее за запястье и резко притянув к себе. На каком-то гребаном автомате втянув в себя запах ее волос.

— Сможешь отодрать эту самую маску от своего лица? Или предпочтешь снять вместе с кожей, моя дорогая актриса?

И улыбнуться, когда отшатнулась от меня назад.

— Что такое? Не получается как раньше? Не получается забыть, что я не человек и не достоин поцелуя драгоценной дочери доктора Ярославской?

И все же отшвырнуть ее от себя с силой, так, что упала на спину на кровать, но тут же поднялась, глядя с вызовом в глаза.

— Но ты ошиблась. Я пришел не для того, чтобы трахать твое тело. У меня есть вопросы. И я должен получить на них ответы.

— В отличие от тебя, на мне никогда не было маски. Я честна с тобой как сейчас, так и тогда… а ты использовал эту честность, чтобы бежать. Это твоя маска приросла к твоему лицу. Я даже не знаю, сколько их там… этих масок.

Посмотрела на его лицо, искаженное яростью, и на сверкающие уже такой знакомой ненавистью глаза. Вот и хорошо. Так легче и честнее. И не так больно.

— Спрашивай. Нет ничего. что я могла бы и хотела бы от тебя скрыть.

Да, еще один удар. Только непонятно, перед кем она играет эту роль обиженной на своего палача жертвы? А еще непонятно, с какой целью. Воззвать к совести или к прошлым чувствам? И снова восхититься прекрасной актерской игре. Тому, как вспыхнули негодованием ее глаза.

— Осторожнее со словами, Ассоль. Помни, что я всего лишь эксперимент. Твой и твоей матери. Подбирай их особенно тщательно, чтобы не пошла необратимая химическая реакция, которая сожжет все здесь дотла.

Отойти от нее на пару шагов назад. Потому что слишком близко начинаю задыхаться. Слишком близко к ней означает в ее власти. Даже сейчас. По истечении десятилетия.

— Почему ты не убежала тогда? Почему спасла… мою дочь?

И внимательно в ее лицо, чтобы уловить малейшую реакцию на последние слова.

Зачем? Да хрен его знает. Знаю только одно — мне это почему-то безумно важно.

Я рассмеялась… сразу после его слов об осторожности. Мне стало до боли смешно.

— Думаешь я тебя боюсь, Саша? Ты, правда, считаешь, что после того, как убил меня и вырезал из меня все живое, я буду чего-то бояться?

Приподнялась на постели и встала в полный рост.

— Знаешь, когда человек перестает бояться? Когда ему больше нечего терять. У меня было не так уж много всего… хотя, может, тебе и казалось, что я несметно богата. И я сейчас не о деньгах. У меня был любимый мужчина, мой воздух и моя жизнь… и его ребенок — смысл этой жизни. Когда их обоих не стало… — голос дрогнул, и я сделала шаг к нему, — мне стало плевать как, когда и каким образом я сдохну.

Еще один шаг, а он невольно делает такой же назад.

— Я спасла ребенка, Саша. Твоя дочь… чужая. Не важно, чья. Я спасла ребенка. Дети не отвечают за грязные и мерзкие поступки своих родителей. Она всего лишь маленькая девочка и… и я хотела, чтоб она жила.

И волной дикой разрушающей ярости желание заставить ее замолчать. Захлебнуться этой долбаной, осточертевшей до чертиков ложью.

— Заткнись.

Шагнув к ней и схватив ладонью за затылок, притянул к себе, чувствуя желание сжать пальцы. Сжать их на хрен на ее горле и не отпустить до тех пор, пока отголоски этой лжи не растворятся в сознании.

— Не смей лгать мне. НЕ. СМЕЙ. ЛГАТЬ.

И снова от себя отбросить, чтобы не убить. Не сорваться и не свернуть эту тонкую шею.

— Не смей говорить о любви. Такая, как ты… такая тварь неспособна любить. И не смей называть выродка Бельского моим.

— Бельский бесплоден, Саша. У него никогда не будет и не было детей.

Я смотрела на его лицо, искаженное бешенством, на жилку, пульсирующую на лбу, на стиснутые в кулаки пальцы.

— Как и у меня… после… — осеклась и усмехнулась. — Не было лжи. Я носила твоего ребенка, а ты от нас отказался. Вот она, вся правда. И знаешь… я рада, что ты нашел меня и привез сюда. Наконец-то, вся эта ложь, лицемерие, игра, все закончилось. И ты… ты тоже для меня здесь заканчиваешься. Потому что нет тебя больше. Есть монстр, убийца, нелюдь… а моего Саши нет. Он умер… Когда-то я себе обещала, что, если его не станет, не станет и меня.

Подошла к нему совсем близко и вцепилась в воротник черной рубашки, чувствуя, как срываюсь.

— Где мой Саша? Куда ты его дел? Зачем ты его убил?

Наверное, так не лгут. Не обманывают вот так сразу, без подготовки. Впрочем, если этот вариант уже был продуман… и если ты актриса с кучей кинопремий за свой драгоценный талант, то ложь становится не просто второй кожей, а легко заменяет первую.

— Сдох твой Саша. Да и не было его никогда. Не было, — от себя руки ее убрал и к лицу склонился, — был только нелюдь. Идиот, поверивший в любовь самой красивой и самой циничной девушки. А идиоты, они всегда умирают, Ассоль. Девочка с самыми зелеными глазами и пустотой в сердце. Знаешь ли ты, что твой жалкий муженек уже несколько часов в моей клетке томится? Трусливый шакал… стоит мне лишь взять нож и приставить к его горлу, и он протявкает мне всю правду.

И даже не вздрогнула. Ни грамма удивления в глазах или хотя бы сожаления.

— Настолько безразлична чужая жизнь? А, Ассоль?

И на мгновение замолчать, ожидая реакции… которой по-прежнему ноль. Ноль.

— Что ты такое? ЧТО.ТЫ. ТАКОЕ? Почему тебе наплевать на жизнь своего мужчины и в то же время ты спасаешь чужого ребенка?

— У детей есть впереди целое будущее, шансы… а Витя… Витя, как и моя мать, все за деньги, все ради выгоды.

Смотрю куда-то в никуда…

— Он не заслужил смерти, я его жизнь в ад превратила. Ни любви, ни счастья он со мной не нашел. Витя неплохой… нет. Не жестокий. Зря ты его пытаешь. Не был он со мной почти за эти годы. Не подпускала его.

Потом в глаза Саше посмотрела и сильнее впилась в воротник его рубашки.

— Можешь не верить… ничему не верь. Это не имеет никакого значения. А Витя… если я буду умолять не убивать его, он умрет долго и мучительно. А так, может, ты это сделаешь быстро.

— А ты? Ты не как твоя мать?

Она все сильнее цепляется за мою рубашку, а меня потряхивает в ответ на этот жест. Нельзя так реагировать на женщину, которую вдоль и поперек изучил. Нельзя возбуждаться при таком разговоре… возбуждаться на женщину, которую трахал всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Так не бывает у нормальных людей. Чтобы по истечении долгих лет только на нее одну стояло так, что приходится собственные зубы в крошево стискивать, иначе сорвешься.

— Ты не ради выгоды тогда? И сейчас? Все ближе и ближе… не ради выгоды?

Он так странно выглядел сейчас… словно сквозь ярость прорвалось какое-то дикое отчаяние, боль невыносимая, и в глазах его заблестела, складкой между бровей пролегла.

— Какая мне выгода от любви к тебе, Саша? Где ты выгоду эту увидел? — не выдержала, лицо его руками сжала, — Бежать с тобой куда глаза глядят, наплевав на мать? В тюрьме у тебя в ногах валяться? На кокаине всю жизнь сидеть… или здесь пощады вымаливать?

Сильнее скулы его стиснула, потом грубо в волосы зарылась и что есть мочи сжала, начиная дрожать всем телом.

— Не щади. Моя выгода только в одном — сдохнуть здесь где-то недалеко от тебя, чтоб приходил кости мои проклинать. Но приходил, Саша, слышишь? Приходил и не смел забывать. Вот моя выгода. Нравится она тебе?

И лбом к его лбу прислонилась.

— Не вижу. Права ты. Ни хрена я не вижу, — обхватывая ее за талию и прижимая к себе. Не знаю, зачем. Инстинктивно. Чтобы согрелась. Чтобы не дрожала. Холодно ей. Как и мне. Окна все наглухо, а нас морозит обоих. Потому что холод, он изнутри идет, прет шквальным ветром, до костей пробирает, и, кажется, даже дыхание ледяным стало.

— Я слепой всегда с тобой. Слепой, потому что только тебя видел всегда. Потому что на тебя одну только всегда смотрел. А надо было на себя.

Не сдержал нервного смеха, предательски вырвавшегося откуда-то из горла.

— На себя и знать, что ни хрена такая, как ты, такому, как я, не могла светить. Так, иногда вспыхивать, как лампочка, и тут же потухать, погружать в абсолютный мрак. Не бежала ты со мной. И на мать не плевала никогда. Я фотографии видел, девочка.

Сильнее впиваясь коченеющими пальцами ей в поясницу, чтобы прижать к себе еще больше.

— Фотографии, где ты с ним. И после меня. И параллельно со мной. Не надо лжи, Ассоль.

Прижимаясь щекой к ее ладони.

— Нельзя сначала предавать, потом просить не забывать. Я бы что угодно отдал за возможность забыть твой живот там, в тюрьме. Твои свадебные снимки. Если любила, почему так быстро, а, Ассоль? Словно бегом бежала в ЗАГС к нему.

Сжимает сильнее, и я дрожу уже не от лихорадки, а от того, что это руки его на мне опять, горячие сильные. Они грели всегда, от боли укрывали и сейчас укрывают от него же самого, потому что инстинктивно сжимает, я это вижу. И я волосы его не выпускаю, пальцы разжать не могу.

— Мать показала, да? — и я ответы уже сама знаю, больше и некому было, — Она обещала живым тебя оставить, если за Витю выйду… пощадить тебя обещала. Я бы тогда за самого дьявола вышла, за урода последнего. Я бы кожу дала с себя живьем снять… а тебя она слишком хорошо изучила и давила туда, где ты бы точно сломался.

Притянула с яростью за волосы к себе ближе.

— Как ты мог поверить? Ты тоже меня знал. Знал лучше, чем я сама. Как? Как ты позволил себе поверить? Я ненавижу тебя. Как же тебя за это ненавижу. Почему ей, а не мне? Почему?

Зачаровывает. Своими колдовскими прикосновениями зачаровывает. Движениями этими, лихорадочными. Сама-то понимает, что творит? Что одну за другой преграды рушит, что я ставил. Только они и удерживают от того, чтобы разорвал ее. Потому что ни хрена не верю ей. Не верю. Потому что, если вдруг поверить сейчас, в эту секунду, то легче сдохнуть. Логичнее. И гораздо честнее. Сразу ножом себе по горлу и подыхать, захлебываясь своей же кровью. Потому что тогда все это… все эти годы… все вокруг — это не просто чужая ложь. Это крах. Это катастрофа, после которой не должно остаться ни одной живой души.

— Я сказал тебе уже, — и на ее взгляд непонимающий прошептать в самые губы, не в силах отвернуться от влажных блестящих глаз. Там, в глубине их отчаяние, дикое такое отчаяние вперемешку с болью отсвечивает.

— Сказал, что, кроме тебя, никогда никого не видел и не смотрел. Тебя только… письма твои. Письма, Ассоль, матери. От тебя. Где ты подроообно так про меня, про эксперименты надо мной пишешь. Свои, детские, но уже тогда нечеловеческие. А я ведь любил тебя. Я ведь и после этого еще отказывался верить. А там ты с ним. Везде с ним. В обнимку. Целуешься. Сначала с ним, потом этими же губами со мной. Я тогда за хлорку человека бы убить смог. Чтоб поцелуи твои лживые, испоганенные им, стереть со своего рта.

И я ужаснулась тому, что она со мной сделала… я знала, о чем он. О моем дневнике. Я писала там о нем, о каждом новом открытии и достижениях. Я писала для себя и восхищалась им. Она выдрала оттуда то, что показалось ей нужным… это она все сделала. Она побывала у него передо мной.

— А мне хлорку? Мне найдешь, душу от тебя отмыть? Сердце…

Дневник она мой тебе дала… то, что ей выгодно было. Дергала тебя за веревочки. Знала, куда ударить, чтоб убить нас обоих. Он там. Я его там оставила. Ты поищи… — пальцы разжала и почувствовала, как колени немеют от понимания, что не поверит никогда, — ты ведь умеешь находить. Найди мой дневник. И прочти его весь.

Вырвалась из его рук и попятилась назад.