Бес Соболева Ульяна

ГЛАВА 17. АССОЛЬ. БЕС

До меня доносятся его слова, как сквозь вату… половину понимаю, половину нет.

— Потому и рай… потому что ад не выдерживала. Я не такая сильная, как ты, Саша. Я сломалась.

Словно себе не ему.

— Некому было за меня. Ей плевать… всегда плевать. А больше не было никого. Только искусственный рай, там был ты и девочка наша… живая. Она тянула ко мне руки и говорила мне "мама"…и я не слышала по ночам, как она плачет, как зовет меня из-под земли. А ты… ты отнял у меня этот рай. Из-за тебя земле ее отдала.

Повернулась, поднимая глаза на него, и вдруг ощутила этот прилив дикой ненависти, бросилась к нему и ударила его руками по груди. Впилась ногтями в плечи.

— Она кричит по… ночам опять. Плачет. Я снова ее слышу. Каждую проклятую ночь… она умерла, а я ее слышу. И это не ад… нет. Это черная яма боли. Верни мне мой рай… верни или убей меня. не могу я так большееее, — как обычно, воспоминание о дочке вызвало приступ истерики, и по щекам покатились слезы, колени начали подгибаться. — Не могу так.

В ушах сиплый напуганный голос Покровского прозвучал. Четвертый ребенок. Четвертая. Ее он имел в виду? Та самая, потерянная ими же где-то в Латвии. И сердце в груди сжимается, чтобы совершить болезненный, кровавый кульбит, царапаясь о ребра, оставляющие глубокие порезы, проникающие в плоть. А я понять не могу: ее боль вот так наизнанку выворачивает меня или моя собственная? Почему кажется, что еще один упрек… еще одно ее слово… Эти обвинения. Это уже не обида или же месть. Даже дочь Ярославской не может ВОТ ТАК сыграть… ВОТ ТАК лгать. О таком. Дьявол.

К себе ее прижал правой рукой, успокаивая, что-то шепчу ее прямо в волосы, а в ушах у самого детский плач, душераздирающий, пронзительный. Пронзительный настолько, что невольно с ней вокруг своей оси обернулся, оглядывая спальню обезумевшим взглядом, пытаясь понять, откуда этот звук. Потому что показалось, что совсем рядом раздается. Всего несколько секунд, Бес… всего несколько секунд, а она годами его слышит. День за днем. Что могло сравниться с этой ее потерей… что можешь ты противопоставить ей? Так вообще возможно? Чтобы не просто боль ее, а вот это безумие, и так явно мне передала. Моя девочка… и даже если она лжет сейчас в том, кто был отцом ее малыша, то эти слезы… Черт, этот океан отчаяния и агонии в ее глазах… они могут принадлежать только матери, потерявшей самое ценное.

И снова в голове Покровский. Может, и не теряла. Может, живая она. Ее дочь. А может, и моя.

Сам не понял, как мои губы волосы ее нашли. Целуют неистово, пытаясь истерику эту заглушить. Потому что еще немного, и сам в нее сорвусь за ней. Потому что, если это правда… вашу мать, если это все правда. Все, что она сказала, значит, это не тварь, это я, я сам убил нашего с ней ребенка.

— Она твой рай?

Хрипло. Сам себя еле услышал, но сил нет говорить громче. Иссякли. Растворились где-то на полпути сквозь гарь и смрад этой утомительной войны к ней и себе настоящей.

— А если верну?

Отстранившись, чтобы посмотреть в ее глаза. Чтобы удержать, когда всхлипнула в ответ на этот вопрос.

— Если верну твой рай, освободишь меня из моего Ада?

И опять его руки, которые успокаивают, ласкают, прячут от боли, от страха и от тоски дикой. Только в них могу укрыться, только в них не так страшно… и в то же время эти руки меня убили когда-то. И поцелуи эти ядовитые и такие все еще желанные. Прижаться к нему до хруста, спрятаться от боли. Ненадолго поверить, что он может ее унять и разделить… потому что я это действительно почувствовала. Как начинает дрожать его большое тело, как участилось дыхание и руки лихорадочно гладят мои волосы, спину. И его боль поглощает мою. Впитывает в себя, растворяет… я такая эгоистка, Саша, я не могу больше жить с этим одна. Подняла к нему лицо и все же прижалась к нему ладонями, поглаживая жесткую щетину.

— Вы были моим раем. Оба… Как ты вернешь? Как вернуть то, что ушло навсегда… под землю. В бездну, в никуда? Только ад нам теперь и остался… только ад.

Прижалась щекой к его груди, прислушиваясь, как бьется его сердце и как хрипло он дышит. Словно в груди у него кузнечные меха.

— Если бы кто-то вернул мне ее, то Ад бы закончился для всех. И для меня, и для тебя. Но так не бывает. Гореть нам вечно в Аду, Саша.

Резко подняла голову и обхватила руками его затылок.

— Только не бросай меня в нем одну. Слышишь?

Ни хрена бы он не закончился. Твой — да. Если я найду ее. У тебя есть на это мизерный, но шанс. А вот мне, мне там места нет рядом с тобой. Потому что, если это правда… и в висках громогласным набатом, чтобы не смел сомневаться. Не смел своими подозрениями, как грязными руками, пачкать именно эти раны в ней. Те, что, кажется, и в меня сейчас прорастают. Я чувствую их. Каждую. Как плоть под кожей расходится в стороны, обнажая гнилую протухшую суть нашей войны. У меня оставался один шанс закончить ее для Ассоль. Войну, которую сам начала. И только сейчас понял, что проиграл. Тогда, много лет назад проиграл, потеряв гораздо больше, чем думал.

— Не брошу, — все так же тихо, не глядя в ее глаза. Мучительно больно сейчас видеть свое искаженное влажным блеском слез отражение в них. Почему оно еще там? Почему не выдрала оттуда ногтями до сих пор? И почему кажется такой чудовищной и одновременно дает силы эта ее просьба не бросать одну.

Она по-прежнему трясется так, что меня пробивает ответной дрожью. Уткнулся в ее шею, касаясь губами нежной кожи и сильнее прижимая Ассоль к себе. Когда-то я успокаивал ее именно так. Когда-то она именно ко мне приходила за умиротворением.

— Скорее, сдохну, но больше никогда.

Поднимаясь к ее губам, чтобы замереть на мгновение перед тем, как впиться в них требовательно. Да, маленькая моя, я хочу вырвать эту агонию у тебя. Вырвать с корнем, и самому корчиться от нечеловеческой боли. Пусть это ничего не изменит ни для кого из нас.

— Ни за что не брошу свою девочку.

Поднял ладонь кверху, чтобы впиться пальцами в поясницу, вжать стройное тело в себя. Мне нужно почувствовать ее своей. Прямо сейчас. Нужно почувствовать, иначе я свихнусь у нее на глазах.

Его слова опять больно вскрывают все раны, но эта боль уже другая. Она не пустая, не бессмысленная, не одинокая. Она наша. Моя и его. И ненависть растворяется в ней грязными пятнами, тонет в том чистом, что сохранилось между нами. Он не смотрит мне в глаза, а я смотрю в его и вижу себя там… и это не я нынешняя, это та девочка, которая до безумия его любит и верит во всем. Девочка, которая лучше дала бы изрезать себя на куски, чем поверить, что ее Саша может причинить ей страдания. Саша, которого столько били и ломали из-за нее… Саша, который готов был отдать за нее свою жизнь. Мой Саша.

Его горячие губы на моей шее вызывают ворох мурашек и какую-то болезненную истому, словно он мелкими стежками зашивает мне раны. И это больно… но нет ничего слаще этого понимания. И застонать в голос, когда его рот соприкасается с моим, когда горячее дыхание врывается мне в легкие, и это не те безжалостные укусы, как раньше… это поцелуи, голодные, жадные, больные и невыносимые, но поцелуи, и я льну к нему всем телом, сплетая свой язык с его языком, зарываясь в его волосы, перебирая их, прижимая его к себе еще сильнее. Ощущая, как сквозь боль вспыхивает голодное марево дикого желания почувствовать его всего. Сейчас. Здесь. Когда мы с ним настолько голые, что негде спрятать ни ненависть, ни ложь.

А дальше только пропасть. Дальше только оголтелое, совершенно животное, безумное желание раствориться в ней и растворить ее в себе самом полностью. Инстинктивно заглушить ту невыносимо пульсирующую рану-боль сильными эмоциями. Заглушить ею. Мной. Нами. Как когда-то в прошлом, когда приходил после очередного сеанса уничтожающих опытов и, словно умалишенный, кидался на ее тело.

Задавить все то, что не являлось нами сейчас. Все то, что до этой секунды убивало методично и с особым циничным удовольствием. Отстранить ее от себя, но только для того, чтобы содрать с плеч вниз свою рубашку, в спешке натянутую на ее тело. Содрать и застонать от прикосновения к ее коже. От вида открывшейся полной груди, которую и не думает прикрывать руками.

— Моя девочка.

Соски ее розовые острые вытягиваются под моим взглядом, и я нервно дергаю ремень на брюках, чтобы ослабить давление в штанах. Возбужденный одной лишь близостью к ней. И к себе ее притянуть, чтобы тут же вверх за ягодицы поднять и впиться зубами в острый манящий сосок. Так, чтобы вскрикнула от неожиданности и боли, и при этом еще сильнее обхватила меня длинными ногами. Играя языком с вытянувшейся темной вершиной груди, все сильнее сдавливать ее ягодицы, не сдерживая стонов, когда она так охренительно трется промежностью о мое тело.

И к кровати шагнуть, чтобы опрокинуть Ассоль на нее на спину, а потом, склонившись над ней на черном шелке простыней, неистово кусать соски, выгнутую шею, ощущая, как дрожат пальцы в потребности сдавливать все сильнее, смять ее всю, под себя смять, телом навалиться своим, чтобы ни единого сантиметра вдали от нее не осталось. Ноги ее, задравшиеся, широко в стороны развел и пальцами по блестящей розовой плоти, осатаневший только от мысли, что могу взять ее так. Могу заставить кричать снова. На этот раз от наслаждения.

Сдергивает с меня свою рубашку, и меня тут же ведет и трясти начинает от возбуждения мгновенно. С такой силой, что, кажется, вся наша боль трансформировалась в это безумное возбуждение. И его срывающийся голос, слова эти, наши… мои слова. Его девочка. Только его девочка, только с ним не бесчувственная, а вся оголенная, как нерв. И ощутить, как все тело напрягается, как ноет под его взглядом грудь, как твердеют соски в жажде ощутить его ласки, его губы.

Громко застонать, когда подхватил в воздух и сильно прижал к себе, заставляя обхватить торс ногами, тереться голой плотью о змейку ширинки и понимать, что возбуждение уже зашкаливает, а его губы, жадно впивающиеся в соски, его легкие укусы и дразнящий язык заставляют взвиваться от возбуждения и выгибаться в его руках, сжимать его голову, впиваться в нее ногтями, ломая их, не сдерживая всхлипов, похожих на рыдания. И выгнуться на шелковых простынях, тут же распятая им, нагло и порочно раскрытая для его глаз и ласк… как раньше, когда изучал мое тело, когда я еще стыдливо позволяла трогать себя, ощупывать, искать, где больше всего сводит с ума… и краснеть, когда нагло спрашивал, нравится ли мне принимать в себе его палец, а два, а три… или все четыре. И орать от болезненного грязного удовольствия. Так, чтоб потом промежность огнем горела. Мне нравилось отдаваться ему по-всякому, нравилось, когда испробовал на мне все, что только можно испробовать с женщиной. И сейчас я хотела его всего. Везде. Вспомнить каждой клеточкой тела свою принадлежность ему. Подалась вверх, цепляясь за рубашку, жадно срывая ее с него, впиваясь голодным ртом ему в шею, в грудь, царапая его сломанными ногтями и кусая смуглую солоноватую кожу, не скрывая стонов и причмокивая, втягиваю ее в себя, оставляя на ней следы. Схватить его за руку и направить в себя.

— Пальцы твои хочу, — задыхаясь, прямо в его широко открытый рот, — всего тебя хочу, Сашаааааа, — запрокидывая голову и дрожа всем телом в ожидании вторжения.

Чертыхнулся, ощутив, насколько влажная, насколько готовая она там. Как раньше. Дьявоооол… словно и не было ничего после этого самого "раньше". Словно годы противостояния, ненависти, охоты не стоят ничего. Ровным счетом НИ-ЧЕ-ГО. Потому что самая честная реакция — вот она. Ее не сыграешь. Ее, бл**ь, не придумаешь нарочно. Вот это гребаное ощущение вспыхивающих и обжигающих дотла огоньков на теле. Когда хочется содрать с себя не просто одежду, но и кожу, только чтобы почувствовать, как они сжигают и ее. В одном долбаном пламени одержимости ею. Вечный огонь, который ни хрена ни разрушить, ни потушить не смог. Самая честная реакция — когда хочется умереть только потому что так сладко и крепко сжимает меня изнутри, выгибаясь на постели, как самая талантливая балерина. Когда стонет так громко, подаваясь бедрами навстречу толчкам моих пальцев. Жааадно так смотрит, подняв голову и наблюдая за моей реакцией.

— Сумасшедшая…

Потому что знаю, насколько важно ей сейчас смотреть на меня. Насколько важно видеть, как непроизвольно воздух втянул сквозь зубы, когда закричала, потому что я добавил еще один палец… потому что теперь я вбивал в нее сразу три, наклонившись над ее лицом и следя за тем, как закатывает глаза и шепчет что-то тихо. Пока самого потряхивает с адской силой от желания наконец войти в нее по-настоящему. Почувствовать эти приближающиеся сокращения ее лона членом… почувствовать ее своей по доброй воле. Как в нашей той, прошлой и единственной настоящей жизни.

Большим пальцем все быстрее растирать набухший розовой клитор, то останавливая толчки, чтобы ловить ее тихие стоны, то возобновляя их, делая более требовательными, более злыми. Потому что хочу увидеть. Хочу смотреть, как закричит, как раскроется для меня, растворится окончательно во мне вся.

— Кричи, девочка. Кричи, как умеешь кричать только ты и только для меня.

Ощутить его пальцы и закричать, выгибаясь, и тут же впиваясь в его лицо жадным взглядом, чтобы видеть эти бешеные глаза, эту гримасу страсти, от которой всю потряхивает. Дааа, я скучала и голодала по этому сумасшествию. Мне кажется, что этих лет не было. Не было разлуки, ничего не было между нами. Все провалилось в бездну, и ее края начали затягиваться, оставляя всю грязь где-то там. И эти толчки его пальцев… раскрывает меня, готовит безжалостно сильно и так пошло. Так развратно, и нет в этом никакой красоты возвышенной или эротики… нет. У нас с ним всегда дикий секс, самый развратный и животный. И эти движения пальцев на бешеной скорости с моим непрекращающимся "ммм" и закушенными губами, пока не раздирает удовольствием, вскидывая все тело. Растекаясь на его руку вязким наслаждением, сокращаясь с бешеной силой в самом диком оргазме. Стиснуть его запястье и судорожно подаваться бедрами, насаживаясь на пальцы в сладких судорогах, широко раскрыв рот и выгнув спину, чувствуя, как катится пот между грудей и как сильно напряжены соски, как они пульсируют вместе с заласканным клитором в унисон подрагиванию моего тела, потому что Саша все еще потирает меня там и медленно шевелит пальцами, продлевая мою агонию.

Приподнялась и схватив за шею жадно впилась ртом в его рот, нагло дергая за пояс штанов к себе. И потираясь губами о его губы, простонала:

— Возьми меня, Сашааа…

Проникая ладонью за пояс и впиваясь ногтями ему в затылок, набрасываясь на его губы, кусая их почти до крови.

Зашипеть, потому что ярким воспоминанием, бескомпромиссно ворвавшимся в мозг, крики ее оргазма, после которых так часто звучит эта просьба. Эта мольба с нотками приказа. Она их не слышит, настолько естественные, а мне от них крышу сносит так, что хочется на части ее всю. Воспоминанием, насколько сладким, настолько и убийственным, до сведенных челюстей острым. Потому что изнутри поднимается нечто темное, подернутое поволокой самой грязной похоти, требующее самой беспощадной расправы над своей жертвой и в то же время млеющее от осознания, что это добровольно. Что вот сейчас. По истечении долгих лет вражды она, наконец, со мной по-настоящему. Моя на самом деле. Каким я был ее все эти годы.

И лихорадочно, с ней вместе расправиться с молнией брюк, чтобы потом одним движением… чтобы не застонать — взвыть, наполнив ее собой. От боли взвыть. Почти физической боли наконец быть в ней. Словно собрал себя самого по кусочкам. Словно и была тем единственным моим кусочком, без которого ни хрена не функционировало ничего. И сейчас отказывалось. Но будет. Потом. А пока все сжалось, все сконцентрировалось глубоко в ней. Там, где с силой сжимает меня, а я сдерживаюсь, чтобы не кончить раньше времени. Там, где одним целым пульсируем, и, кажется, еще немного, и взрыв снесет к чертям собачьим обоих. Не оставив ни ошметка нас.

Выдохнуть сквозь стиснутые челюсти раскаленный воздух и к ней склониться, чтобы видеть ее глаза. Жизненно необходимо. Будто без этого все исчезнет. И с первыми же толчками выругаться, когда захотела зажмуриться.

— Нет.

Обхватил пальцами ее подбородок.

— На меня смотри. На нас смотри, Ассоль.

И на всю длину толкнуться, зашипев вместе с ней. Ладонью по животу выше, к острым соскам, чтобы ущипнуть и тут же сжать полушарие груди.

Выйти почти полностью и снова вонзиться по самые яйца. Все быстрее и быстрее. Закинув ее ноги на свои плечи, так, чтобы проникать глубже, чтобы чувствовать ее еще ближе.

Сильнее сдавливая пальцами колыхающуюся грудь, наброситься на приоткрытые губы, чтобы жадно выдирать из них свои трофеи — ее всхлипы и стоны. Безостановочные. В такт моим толчкам.

Распахнуть ноги шире и закричать от первого же толчка, приподнимаясь и прикрывая от дикого кайфа глаза, но тут же выдергивает меня из неги, потому что теперь его голод, теперь его расправа. Он хочет получить все. Мои эмоции. Хочет видеть, как меня ведет от каждого удара его тела. И видеть, как чернеют его глаза, как он скалится, словно зверь, делая первые толчки, и меня подбрасывает от каждого из них, потому что внутри все изголодалось по нему. Ощутить изнутри его плоть в себе, ее неровную рельефность, ее мощь и сократиться от одной мысли, что он во мне. Видеть это напряжение на его лице ощущать пульсацию и подергивание члена и в изнеможении слегка улыбнуться от осознания, что он сдерживается диким усилием воли, чтобы не кончить прямо сейчас. И я сама уже на новом витке возбуждения, на новом этапе сумасшествия. Приподняться на локтях и смотреть вниз, туда, где его плоть поршнем входит в мою, блестящая от наших соков, со вздувшимися венами на толстом стволе, рассекает меня напополам, вдалбливаясь в мое тело так, что живот и грудь ходят ходуном, и болезненно подрагивают соски. Когда сжимает их кончиками пальцев, по телу проходит судорога удовольствия.

Смотреть до остекленения взгляда, пока не опрокидывает на спину и не наваливается сверху, поднимая мои ноги и проникая так глубоко, что у меня распахиваются широко глаза и из горла вырывается хриплый стон адского наслаждения этой пронзающей болью. Когда ощущаю, насколько он больше, чем я, и как растягивает меня до невозможности. И эти толчки один за одним, набирая темп, ускоряясь так, что я уже не стону, я кричу, мечусь под ним, извиваясь и подставляя себя под удары каменного члена, неумолимо сильные, глубокие, мощные. Пока не накрывает глубоко внутри зарождающейся волной наслаждения, пугающего своей силой и необратимостью, когда уже вместо криков из горла вырываются хрипы, а глаза закатываются от невозможности вытерпеть приближающийся оргазм, и когда он взрывается там, внизу, расходится паутиной от моего лона вверх к груди по шее, обволакивая мозг и раздирая его на осколки таким наслаждением, что мне кажется, я рассыпалась на молекулы.

— Сашаааааа, — раздирая ногтями его спину, выгибаясь назад и извиваясь от невероятно мощных судорог. Биться под ним, продолжая выдыхать его имя, пока болезненно-кровавое удовольствие не начинает сменяться более слабыми волнами, поглаживая оголенные нервы.

Закричал вместе с ней. Сорвался в то же мгновение. Когда стиснула с такой силой, что, показалось, разорвало от неконтролируемого, от страшного взрыва, разнесшего к дьяволу все вокруг. Ядерный взрыв, расщепленные в абсолютное ничто атомы меня и ее. Словно завороженный, смотреть на ее застывшее в оргазме лицо, продолжая взрываться, продолжая гореть от дикой огненной волны наслаждения. Содрогаться в ней, изливаясь, вонзившись в последний момент в ее губы, чтобы ожесточенно кусать их, алчно слизывать языком ее крики удовольствия и соленые слезы с шелковых щек.

Рухнул на нее и сам не понял, как растворился. На несколько секунд, возможно, но все же полностью. Не слыша собственного сердцебиения, только отголоски оргазма, судорогами проходящие под кожей. Ни звуков своего дыхания. Только ее. Только ее бессвязный шепот моего имени. А мне кажется, я гребаную вечность не слышал его вот таким. Правильным. Каким оно должно звучать. И затем перекатиться на бок, не выходя из нее, чтобы, наверное, целую вечность поглаживать кончиками пальцев истерзанные губы и следы мокрых дорожек на лице. Без слов. Молча. Прижать ее к себе, жадно вбирая остатки нашего мира в себя. Совсем скоро он будет разрушен. Необходимостью спуститься вниз, к ублюдку, которого я лично приволок на остров. К твари, которая задолжала мне слишком много ответов на вопросы, что теперь раздирали изнутри, как те самые клыкастые чудовища, что рисовал ее воспаленный разум. Совсем скоро я либо отправлюсь искать тот самый Рай для нее… и теперь не имеет значения, чья кровь в той, кто способна вернуть его Ассоль. Либо же молча вернусь в эту спальню, чтобы никогда больше не заикнуться о нем. Не позволить моей девочке снова окунуться в его догорающие угли.

ГЛАВА 18. АССОЛЬ

Я не знаю, сколько времени прошло, на стене его комнаты тикали часы, но секунды для меня остановились. Тишина и только мое дыхание и биение его сердца. Да, мне нечего было ему сказать… а ему сейчас, наверное, было бы нечего мне ответить. И не хотелось разрушать эту тишину ничем, даже звуком своего голоса. Хотелось побыть в ней еще какое-то время. Иногда молчание красноречивей любых слов. Мы столько всего сказали друг другу, так разодрали друг другу глотки и сердца, что сейчас хотелось тишины.

Я прижималась лицом к его груди, терлась о нее, как обезумевшая от тоски по хозяину кошка, ей все равно, какой он подонок и ублюдок, она соскучилась, ей нужны его руки и его запах. Может быть, потом она его укусит или выцарапает ему глаза, но сейчас ей необходимо быть с ним и закрывать от наслаждения глаза. Сейчас я была не готова разорвать контакт с его телом ни на миллиметр. Мне была нужна эта передышка от всей нашей жути. И я слишком изголодалась по нему. Это даже не голод, нечто более мощное, страшное и иссушающее по своей силе. Никогда не думала, что люди могут испытывать нечто подобное. И ни с кем не испытывала. Только со своим Сашей, со своим страшным диким зверем, которого сама же приручила и сама же натравила на себя.

Я водила по его коже кончиками пальцев, чувствуя рельефы мышц, старые и новые шрамы, изучала его заново, чтобы запомнить каждый изгиб и новую родинку, посчитать старые. С наслаждением находила те, что запомнила, и вспоминала, где и когда, вспоминала как залечивала раны, как отогревала его своим телом и молилась, чтоб он поправился и сбежал из этого ада.

Иногда Саша приподнимал мою голову за волосы и всматривался в мое лицо, словно искал в нем что-то, какие-то ответы на свои вопросы или просто хотел видеть настолько близко, читать меня, как книги, которые щелкал как семечки после того, как я его научила. И я плавилась от этих взглядов, сходила от них с ума. Потому что больше не видела в его зрачках той страшной черной ненависти, сводящей с ума. И мне было все равно, сколько все это длится. Пусть никогда не заканчивается. Я не хочу обратно во тьму нашей необратимой ярости, где мы готовы сожрать друг друга живьем.

Я касалась губами его губ и просто потиралась о них, принюхивалась к запаху его слюны, оставшемуся на подбородке, к запаху дыхания и закатывала глаза от наслаждения. А Саша гладил большими пальцами мои щеки. Не знаю, то ли слезы вытирал, то ли ласкал их. Потом вдавливал лицом в свою грудь и сильно сжимал мои волосы на затылке, словно хотел, чтоб я впиталась ему под кожу, просочилась под нее и стала с ним одним целым. А потом снова смотрит мне в глаза жадно, безумно, дико, а потом подминает под себя, чтоб широко развести мне ноги и одним мощным толчком заполнить до упора, так, чтоб выгнулась и протяжно застонала, принимая его внутри, судорожно сжимая изголодавшейся плотью. Больно и сладко. Как и всегда с ним. Огромный, мощный, растягивает изнутри до невыносимости, и только от этого начинаю сокращаться и срываться с обрыва в самое пекло наслаждения.

И хочется сдохнуть от этого счастья снова быть под ним, его женщиной, его Ассоль. Смотреть как искажается словно от боли его лицо, и рот открывается в крике страсти. Делает первые толчки и стонет вместе со мной. И жадно впивается в мой рот, оставляя ссадины, укусы, от которых мурашки идут по коже, и я подставляю его рту торчащие соски, которые саднит от боли, но они требуют ласки еще и еще, они хотят этой чувственной пытки от его сильных посасываний и укусов за самые кончики, так, чтоб все тело пробивало электричеством и покалывало клитор от желания ощутить его рот и там. И он знал, чего я хочу, спускался вниз, впивался в мою плоть и долго, жадно вылизывал, не обращая внимание на оргазмы, заставляя рыдать от чувствительности и кончать снова от его языка внутри моего тела, от его губ, обхватывающих узелок плоти и жадно сосущих его, словно выдирающих из меня вопли удовольствия.

О, Боже. Как же я изголодалась по нему, иссохлась вся, истосковалась. Каждый оргазм как самая настоящая сладкая смерть со слезами и бешеными спазмами до боли в низу живота, и я вырываю ему волосы, царапаю спину, грудь, руки. Два животных, дорвавшихся друг до друга, как это было с ним всегда.

И во вновь наступившей тишине хочется рассказать ему о нашей дочке… хочется, чтобы он знал о ней. Я ведь даже имя ей не придумала. Мы могли бы вместе… Но я все же молчу. Не сейчас. Не в эту ночь, когда ненависть и боль наконец-то отпустили нас обоих. Возможно, ненадолго, возможно, на эти несколько часов, но я не позволяю мрачным мыслям завладеть мною снова. Ни он, ни я не стали говорить слов сожалений. Они были лишними. Да и зачем, если никто не оправдан, и вся наша боль просто затаилась где-то в стороне ненадолго, чтобы потом напасть диким зверем. Мы оба виноваты, мы оба где-то потеряли свое счастье и больше не смогли его найти. И никто еще не готов был прощать. Он мне — Виктора и долгие годы без себя, а я ему — предательство и всех его проклятых женщин, бесконечных женщин, заполнявших его жизнь и его постель. А самое страшное, что я вряд ли смогу ему простить нашу дочь. Но все это потом. В другой раз… не сегодня, не в этой постели. Потом. Когда я все же окажусь на свободе, я больше не стану воевать. Я буду играть в нашу любовь и, наслаждаясь каждой секундой, выдирать себе свободу иными способами. А если не выйдет, то так тому и быть — пусть похоронит меня на этом острове.

Когда совсем рассвело и солнечные лучи заскользили по мебели, выбиваясь из-за плотных штор и скользя по нашим голым телам. Саша вдруг отстранил меня от себя и сказал:

— По-другому теперь будет. Хочу, чтоб рядом. Не в клетке.

— И я хочу, — кончиками пальцев по груди повела.

— Чего хочешь? Не в клетке или со мной быть? Я все еще помню, какая ты прекрасная актриса, Ассоль. Не лги мне… нет сил на ложь. Хватит.

Я подняла голову и быстро посмотрела ему в глаза, и меня оглушило той тоской, что он позволил мне в них увидеть. Она накрыла с головой и меня саму. Его мука электрическими разрядами удовольствия по венам. Осознанием, что любовь его больная ко мне все еще жива. Что не властно над ней время и ненависть. Неубиваемая она.

— С тобой хочу быть. Разве имеет значение клетка? Раньше она нам не мешала.

— Ты всегда знала, что нужно сказать. Умная маленькая Ассоль. Именно это меня завораживает, и именно за это хочется свернуть тебе шею.

Отвернулся от меня, всматриваясь в потолок, а я обхватила его лицо ладонями и заставила снова посмотреть на себя.

— Я устала воевать с тобой, устала ждать мести, смерти, наказания. Мне хорошо сейчас… и если ты сам желаешь, чтоб было вот так, то и я желаю этого больше всего.

— Я желаю мести… Я ее жажду. Но я так же жажду тебя рядом со мной и, будь я за эту жажду проклят, но я не могу себе отказать.

Сжал меня за плечи и опрокинул на подушки, сильно сдавливая и не давая пошевелиться. Несколько секунд мы молчали, и на какие-то мгновения мне вдруг стало страшно, что он передумает и отправит меня обратно за прутья клетки.

— Не отказывай… я хочу остаться рядом с тобой. Без клетки и принуждения. Я соскучилась, Сашааа, я дико соскучилась по тебе… Такому тебе.

Саша перевернулся на спину, увлекая меня на себя, заставляя сесть на него сверху и обхватить его бедра коленями.

— Больше не любишь, когда я тебя принуждаю? — в уголках рта заиграла хищная улыбка, та самая, от которой снова тело пронизывало судорогой похоти.

Даже тогда, в лаборатории, в клетке он вел наши отношения, заставляя покоряться, и я чувствовала себя рядом с ним маленькой и беспомощной. С тех пор ничего не изменилось, но сейчас он уже не тот Саша. Он намного сильнее, у него есть власть, к которой он привык… и она проявляется не только со мной, а и с его людьми и с теми многочисленными женщинами, которые грели его постель, пока он ненавидел меня…

Его проклятые, нескончаемые женщины. Его жена. В сердце очень больно засаднило. А она будет с ним рядом? Как он все это ей преподнесет?

Впрочем, я даже не сомневалась, что он ни в чем себе отказывать не станет. Ни в сексе с женой, если захочет, ни в объятиях других женщин, а я вряд ли имею хоть какие-то права требовать от него верность. Могу себе представить, сколько особ женского пола мечтают заполучить рыбного короля в свою постель. Только я больше не готова возвращаться обратно в клетку. Я использую каждый шанс, каждое мгновение быть рядом с ним… а потом, потом не важно, что будет.

— Люблю… все от тебя люблю, — ответила со стоном и жадно впилась в его губы, но он отстранился, сжимая мое лицо пальцами за подбородок, и я замерла в ожидании ответа.

— Если это очередная игра, я почувствую и сломаю тебе шею, девочка. Не будет клетки. Будет только черная яма и черви, Ассоль. Но я тебя уже не отпущу. Нет дороги обратно к твоей прежней жизни, если на это надеешься, то забудь.

Сердце бешено заколотилось, когда осознала значение этих слов. Я сжала запястье Саши, а другой рукой зарылась в его волосы, привлекая к себе.

— А мне некуда возвращаться и не к кому, у меня больше никого не осталось, кроме тебя, Саша. Я останусь рядом до тех пор, пока ты не решишь иначе, а потом… какая разница что будет потом, правда?

Улыбнулась сквозь слезы, а он сжал мое лицо большими ладонями.

— Когда я решу иначе, это будет означать твою смерть. Ты принадлежишь мне, Ассоль. Вся, целиком и полностью. Но ты могла выбрать… клетку. Возможно, я бы понял твой выбор.

— Я бы выбрала клетку, если бы ты был в ней.

— Как же хочется верить тебе, моя дрянь.

— Посмотри мне в глаза, разве я лгу?

— В том-то и дело, что я ни черта не пойму. Впервые не пойму, лжешь или нет.

— Тогда проверь, как я изголодалась по тебе.

Его горячая ладонь сползла по шее к груди, по ребрам, по животу, лаская согнутую в колене ногу, поднимаясь по внутренней стороне бедра вверх, и я прикусила опухшие от поцелуев губы, чувствуя, как снова начинаю дрожать от его прикосновений. Как снова поднимается горячая волна от низа живота к кончикам груди. Как же дико и остро я всегда реагирую на его желание.

— Принадлежишь мне? М? Скажи, что ты принадлежишь мне.

Резко приподнял и насадил на свою плоть с такой силой, что я задохнулась и вскрикнула. Услышала в ответ его рычание и повела бедрами, скользя по члену вверх и вниз.

— Говори, — схватил за волосы сзади, заставляя прогнуться, принять еще глубже.

— Принадлежуууу тебе, — приподнял и насадил на себя снова, а потом, удерживая за бедра, начал долбиться снизу на адской скорости, заставляя меня дергаться от этой бешеной скачки, зафиксированная его руками и бесправная, как тряпичная кукла. Кукла, которую накрывает безумным наслаждением от этой его власти над ее телом.

ГЛАВА 19. БЕС

Солнечный свет в глаза бьет нагло и бесцеремонно прицельными теплыми лучами, словно намеренно не давая мне спать дольше необходимого. Не позволяя терять такое драгоценное сейчас время. И я благодарен ему за это.

Девочка зашевелилась по правую сторону от меня, сонно запротестовав, когда я потянулся, чтобы встать и закрыть шторами окна. Не хочу будить ее. Не сейчас, по крайней мере. Еще минут десять наедине с собственными мыслями. Чтобы обязательно с ней. И ведь они всегда обязательно о ней. К черту окна. Просто перевернуться на бок лицом к ней, чтобы не позволить хамоватым лучам добраться до нее. Чтобы самому любоваться тем, как умиротворенно спит, и легкий, едва заметный румянец окрасил ее щеки. Длинные темные ресницы слегка подрагивают, тонкие, как крылья бабочки. Стоит только сжать и сломаешь… и вот оно. Возвращается опять. То самое ощущение диссонанса. Потому что я не хочу больше сжимать до конца. Потому что я не готов услышать, с каким хрустом они сломаются на десятки крошечных частей. Те самые крылья. Ее крылья. Чем дальше, тем больше хочется зажмуриться. И дело ведь не только в красоте ее. О, она за эти несколько часов не просто вернулась на побледневшее, осунувшееся лицо моей девочки. Ее красота, она расцвела подобно пышному бутону, напоминая мне, кем всегда для меня была и остается Ассоль. Идеалом. Недостижимой вершиной, на которую невозможно забраться без полного растворения в ее великолепии. Иконой той самой МОЕЙ религии, на которую я когда-то неистово молился, и в которую перестал верить последние десять лет. Смешно. Стоило прикоснуться к ней по-другому, стоило позволить себе расслабиться, впустить внутрь частичку ее самой, когда не хочется просто убивать и наслаждаться жаждой мести, а начинает снова болеть в груди, просто от осознания, что Ассоль снова моя и снова в моих объятиях… добровольно, и каждая клетка организма ликует, смакуя обыкновенную близость к ней и с ней.

И в то же время понимать, что в глазах снова рябит изображение ее лица. Что вновь оно кажется каким-то двойным что ли из-за проклятой маски, которая вернулась на свое место. Нет, я не чувствую привычной вони лжи, но я знаю, что она должна быть. Глядя в ее огромные глаза, затянутые влажным блеском умиротворения и одновременно пронзающей все мое тело похоти, я подсознательно пытаюсь хотя бы очертить для себя границы этой маски. Содрать бы ее руками и вытянуть к чертям, чтобы, наконец, впервые за все эти годы упиваться правдой. Какой бы она ни была… и в то же время думать о том, что если это снова уловка… если эти блики голода по мне… по моему телу в уголках зеленых заводей всего лишь обман, то я не смогу удержаться… я прикончу ее все-таки. Прикончу не за то, что не любит меня, и те ее слова в пылу страсти — не более чем попытка связать меня снова, выцарапать себе хотя бы толику власти надо мной, хотя бы грамм свободы, который я обещал молча, растворяясь в ней, будто дорвавшийся до дозы наркоман.

Я ведь снова допустил мою самую фатальную и в то же время самую любимую, самую сладкую из ошибок. Я снова касался ее и готов был взвыть голодным волком только от первого прикосновения к бархату ее тела.

— Какой дрянью пропитана твоя кожа, что мне сносит крышу каждый раз, — широко расставляя ее ноги, чтобы вонзиться в нее, чтобы смаковать то, как изогнулась призывно и громко выдохнула, принимая меня в себя, — каждый гребаный раз, когда я трогаю тебя, девочка? Скажи мне.

— Моей одержимостью по твоим прикосновениям, — серьезно, глядя мне прямо в глазах, и делая первой призывной толчок бедрами, после которого теряется любой контроль и способность разговаривать. Только вбиваться в нее неистово, оголодавшим диким зверем алчно добирать все, что она задолжала мне за это время.

Сколько мы не вылезали из постели? Черт его знает. Мне вообще на мгновения казалось, что всего остального мира не существует. Он не более чем кошмар, несвязный набор генерированных моим больным мозгом кадров, которые не позволяют насладиться в полной мере, по-настоящему, тем единственным, что существует в реальности. В правильной реальности, существующей из моей кровати со смятыми, пропахшими сексом простынями, и нашими голыми телами. В этой реальности нет ни твари, ни Тимофеевича, ни мерзавца Бельского, ни долгих лет разлуки и ненависти. В ней нет места ничему, что может разделить меня с моей женщиной хотя бы на пару секунд.

А еще в ней нет разговора… того самого разговора, после которого мы молчали вечность. Она, уткнувшись в мою грудь и кусая губы, чтобы заглушить всхлипы, рвавшиеся из груди. И я, мне казалось, чувствовал, как они кипят в ней подобно огненной лаве в вулкане. Стоит только позволить вырваться, и она сожжет тебя дотла. А я… я лишь мог смотреть в пустоту, вдруг образовавшуюся вокруг нас, абсолютную пустоту, которая снова наполнялась смрадом бешеной ненависти к той, кто был в ответе за все. И к себе — за то, что позволил ее все это провернуть.

— Я бы назвала ее Сашей, — Ассоль не смотрит на меня, и мне хочется врезать самому себе поддых за то, что так хочу поймать этот взгляд… но не заслужил. Ведь не заслужил после всего, что услышал сейчас.

— Она не прожила и дня… а я называла ее про себя так несколько месяцев. Мою девочку. Нашу, — наконец, подняла лицо на меня, но лучше бы не делала этого, так как меня снесло лавиной той боли, что сейчас отражалась в ее глазах.

— Ты знаешь, мне ее не хотели даже показывать. Я именно этого не смогла простить. Я такая… она умерла. Понимаешь, Саша, умерла, а я простить не могу, что мне не давали ее. Я не запомнила ее лица, не поцеловала крошечные пальчики. Я ужасная мать.

И я не могу произнести ни слова. Только с силой прижать ее к себе, чтобы чувствовать, как режут без ножа острые лезвия ее слез, таких горячих, они прожигают насквозь кожу на груди, заставляя сцепить зубы, чтобы не заорать от дикой боли, охватившей все тело. Плевать. Без меня… она прошла через этот Ад без меня, и теперь настала моя очередь захлебываться этой вспарывающей плоть агонией.

— Ты не виновата.

Понятия не имею, как выдавить из себя смог. Ей в волосы, лихорадочно поглаживая их трясущимися пальцами. Дьявол, как тебя не разорвало от всего этого дерьма, маленькая моя? Если меня самого сейчас крошит на части.

— Ужасная, — словно не слыша моих слов, — я так и не узнала, на кого она была похожа.

— Тшшшшш, — отстраняя от себя ее голову, чтобы с головой окунуться в зеленые омуты, наполненные опустошением и безысходностью, — я найду. Найду ее для нас. Пока ни слова не говоря о догадке… о вспышке, оказавшейся самой страшной моей мыслью за всю жизнь. Мне есть с чем сравнивать теперь. Но этот вопрос я должен был задать совершенно другой женщине. Точнее, твари.

— Тварь, вставай.

Проводя резиновой дубинкой по решетке клетки и глядя на то, как подскочила, как засуетилась тварь, подбегая к металлическим прутьям и опускаясь на колени, чтобы вцепиться в них пальцами и заглядывать в глаза.

— Господин, — наклоняет голову вбок, приветствуя так, как я требовал от нее все это время, а меня начинает трясти от желания разорвать эту старую суку голыми руками. Я ведь могу. Просто отрывать части от ее истощенного тела, слушая ее громкие неистовые вопли. Заставляя прочувствовать самые тонкие грани нечеловеческой боли. Все, что заслуживает самая настоящая тварь.

Но у меня очень важные вопросы, на которые мне нужны ответы… и одна сумасшедшая, одна совершенно бредовая мысль.

Позволить ей в полной мере ощутить всю свою ничтожность и только после этого перейти к разговору. Да, тварь наивно полагала, что я буду удовлетворять свою ненависть, я видел эту уверенность в ее зеленых, так похожих на мои любимые, глазах. Она считала, что я буду мстить и упиваться своей местью ей за прошлое. И, возможно, именно тогда я впервые разочаровался в этом существе. Возможно, именно потому что она по-прежнему видела во мне что-то совершенно никчемное, способное только на самые примитивные чувства.

А ведь суть была в ином. К черту месть за мое прошлое этой женщине. Я мог ограничиться наиболее болезненной казнью и на этом завершить нашу с ней войну. Суть состояла в том, чтобы уничтожить Ярославскую не только физически. Это было бы не настолько вкусно. И совершенно несправедливо. В конце концов, я всего лишь продолжал ее работу — изучал очередную тварь и одновременно доказывал своему монстру, что результат ее многолетних трудов превзошел все ее ожидания. Ученик, который затмил собственного учителя… чем не повод гордиться для самого амбициозного ученого?

А если это все же заправлено соусом справедливого воздаяния каждому по его деяниям и помыслам? Не просто поменяться местами с моим личным монстром, неееет. А лишить ее личности с той же легкостью, с которой она лишила ее других. Своих подопытных, коллег, собственную дочь. Не жизни или здоровья. А именно личности. Ее самой.

Впрочем, сейчас это существо, истощенное, с просвечивавшей синими венами тонкой кожей и длинными засаленными волосами, теперь уже редкими после непрекращающихся экспериментов с рационом и перепадами температур, в грязной серой мешковине, бывшей когда-то больничным платьем, сейчас мало напоминало ту самую, гордую, уверенную в себе и своих связях Ярославскую. Не тень от нее, не сломленное тело. Нет. Это было нечто другое. Некто другой, слишком жалкий, слишком опустившийся к самому дну. Правда, Римма упомянула, что в последнее время тварь начала есть с куда большей охотой. А точнее, насильно запихивала в себя даже самую противную, самую ужасную пищу, которую та ей приносила. И я вглядывался в ее глаза, горевшие блеском жизни, которого там не было еще пару суток назад.

Она тут же спрятала их от меня за опущенными ресницами.

— На что надеется моя тварь? Что дало ей надежду на спасение?

Бинго. Она дернулась нервно и тут же начала активнее чесать левое запястье, крутя головой в разные стороны.

— Отвечай.

Отрицательно и быстро качает головой.

— Тварь послушная, — как изменился ее голос, стал абсолютно бесцветным, лишенным каких-либо оттенков. И мне это нравится. Мне нравится стирать ее каждый день. Как уродливую кляксу на чистом листе своей жизни. Правда, не отступает мысль о том, что даже если вырвать к хренам этот долбаный лист, тетрадь уже не будет прежней, как и удалить полностью следы от въевшегося в бумагу пятна просто невозможно. Испортила. Как же сильно она испортила все, к чему когда-либо прикасалась своими тонкими пальцами в до отвращения белых медицинских перчатках.

— Тварь не смеет.

Цепляется с видимой опаской за мою руку, и я отдергиваю ее. Прикосновения к ней подобны прикосновениям к чему-то настолько мерзкому, что хочется сразу вымыть руки в обеззараживающем растворе. А ведь в ней одна кровь с той, прикосновения к которой сводят с ума.

— Тварь должна была сохранить остатки разума, чтобы понимать — я раздеру ее на части и заставлю жрать свою же плоть, стоит ей решиться на обман.

И тварь опускается еще ниже, стелется на холодном полу клетки, поднимая вверх свое измученное лицо.

— Тварь хорошая. Господин обещал помочь.

Вытягивает сквозь прутья свою худосочную руку.

— Обещал вытащить их из меня.

— После того, как тварь расскажет мне о ребенке.

— Тварь не имеет детей.

— О ребенке Ассоль, которого тварь спрятала. Куда?

И заметить, как она напряглась, а ей глаза расширились ровно за секунду до того, как эта мразь пригнула голову и уставилась в пол. Пробормотала что-то, резко убрав руку, но я успел схватить ее за запястье и рвануть к прутьям, так, что эта дрянь ударилась лбом о металл решетки.

— Куда?

Все же я ошибся. Личность еще трепыхалась под оболочкой твари. Она отчаянно цеплялась ногтями за свое тело, не желая проигрывать, а возможно, и вовсе приняла новые правила игры и теперь выработала собственную стратегию, притворяясь тем, кем пока не являлась. Жаль. Не ее. А времени. Я хотел подарить девочке информацию о дочери… дьявол, о нашей с ней дочери, уже сегодня.

— Тварь не понимает.

Все яростнее счесывая свои руки, всхлипывая от той боли, что сейчас терзала ее изнутри. И тут она не играла. Я видел это. Она с ней срослась настолько, что от мельчайшего движения в себе готова была кричать тем жутким осипшим голосом, который прорезал периодически трескотню ламп лаборатории. Да, она не была прежним монстром, но все еще не сдалась окончательно.

— Тогда тварь лишится руки.

Быстро посмотрела на меня и попыталась отползти.

— Я отпилю тебе руку, чтобы ты в полной мере ощутила, каково это, моя тварь.

— Больно, — сухими, потрескавшимися до крови губами, тряся головой и жалобно подвывая своим же словам.

— Не просто больно… как ты будешь бороться с ними одной рукой. С теми существами, что в тебе?

— Тварь не знает ни о каком ребенке.

— Ты не сможешь чесать свою руку и свой живот. Они будут сжирать тебя изнутри, а ты не сможешь даже вытащить их.

— Тварь не знает ни о каком ребенке, — срывается на истерический визг, все быстрее и ожесточеннее пытаясь освободиться. Прильнула зубами к запястью свободной руки и начала кусать его, грызть, в попытках успокоить усилившийся зуд.

— Ты прекрасно справляешься и без руки, так?

— Не надо… Господин, прошу.

— Где. Ребенок. Ассоль? Я лично отрублю твои пальцы и буду смотреть, как ты давишься ими, но жрешь. И тогда ты сдохнешь сама, а я буду стоять и смотреть, как ты пытаешься единственной рукой без пальцев избавиться от слизняков, которыми наполнена.

— Тварь не знает.

Громко. Последним истошным криком, после которого она сдастся обязательно. Когда я откидываю ее от себя, чтобы подойти к столу, стоящему неподалеку. К столу, с которого беру хирургическую пилу, и затем распахиваю дверь клетки, в которую войду под ее неистовый вой. Я не знал, что она способна на такое. Что человек способен на такое.

И всего мгновение до того, как она все же сдастся. Как бросится к моим ногам, чтобы цепляться за них, умоляя сквозь свои отравленные жгучей ненавистью слезы оставить ей руки, обещая дать координаты места нахождения моей дочери. Она оказалась жива, как я и думал. Моя девочка ошиблась. Ярославская ни за что не стала бы терять шанс продолжить свои опыты над носителем моих генов. Что угодно, но только не бездумная растрата такого материла. Впрочем, возможно, именно это и сохранило остатки разума Ассоль. Известие о смерти ребенка. Возможно, за это я должен был быть благодарен этой старой суке, напрочь лишенной человечности. Но я не был. Поэтому и унес с собой ее правую руку, оставляя тварь истекать своей проклятой кровью в самом углу клетки.

Нельзя вступать в войну, не изучив соперника вдоль и поперек. Она слишком хорошо узнала мое тело, но ошиблась, оставшись равнодушной ко всему, что являлось мной на самом деле. Ошиблась, решив, что я прощу ей смерть хотя бы одного из десятков своих детей. Решив, что я прощу жизнь именно этого ребенка вдали от себя и его матери.

Я вернулся в свою спальню после душа с подносом еды для нас. Ассоль только проснулась и сейчас сидела на кровати и смотрела в окно. Привычный напряженный взгляд, ведь она не знает, каким я войду к ней сейчас. Как и я не знаю, какой она встретит меня. Нам понадобится немало времени, чтобы начать доверять друг другу снова, научиться тому самому ценному, что мы растеряли или чего нас лишили. Не имело смысла, на самом деле, по чьей вине.

Положил поднос на тумбочку возле кровати и склонился к ней, чтобы жадно впиться в ее искусанные припухшие после нашей ночи губы. Я решил, что не расскажу ей о ребенке вплоть до тех пор, пока не найду его. Тварь могла и обмануть, могла и потерять связь со своим человеком, приглядывавшим за малышкой. Я решил, что не буду дарить Ассоль надежду, которая легко могла снова раскрошиться по независящим от меня обстоятельствам. Только после того, как буду уверен, что девочка жива. После того, как сам найду и верну нашу дочь.

ГЛАВА 20. САШЕНЬКА

— Санита, пропади ты пропадом, где ты шляешься, дрянная девка?

Сердитый зычный голос Марлин, которой девочка была вернуть долг бабки, раздавался совсем близко, выделяясь на фоне громкого базарного шума. Правда, злые, отборные ругательства местного толстяка-продавца овощей на небольшую стайку проворных мальчишек в смешных, съехавших от бега на уши кепках тут же заглушили ее крики.

— Саша, на вот, — девочка чисто инстинктивно успела среагировать, подставить ладонь, в которую Валдис, вихрастый светлый паренек, всунул добытое преступным путем яблоко, и тут же со всей силы принялся убегать, расталкивая худыми острыми локтями неровную толпу покупателей.

— Давай сюда.

Запыхавшийся толстяк склонился корпусом вперед, пытаясь отдышаться, и требовательно протянул руку вперед, гневно глядя на маленькую хрупкую девчонку перед собой. Светло-зеленые глаза насмешливо блеснули, и она проворно откусила от яблока внушительный кусок, ловко увернулась, от разозлившегося продавца, дернувшегося было к ней всем корпусом, и побежала прочь, к хлипким деревянным воротам у входа в рынок.

Только покинула их, как вскрикнула громко, кто-то резко ее в сторону потянул. Еще и ругаться начал недовольно, потому что девочка в руку его зубами вгрызлась.

Но голос услышала и успокоилась, только, изогнувшись, все же смогла ударить этого заносчивого мальчишку прямо в висок.

— Отпусти, Валдис.

Не разжимая пальцев, чтобы не уронить драгоценный подарок, потому что знает: скорее всего, это несчастное яблоко станет на сегодня ее единственной едой. И так живот сводило целый день от голода. Уже подумывать начала о том, чтобы стянуть булку хлеба из пекарни, из которой такой аппетитный аромат шел, что у девочки от него голова кружилась.

— Да, стой ты. Недоразумение. На-вот, — Валдис от себя ее оттолкнул, глядя исподлобья обиженно и поглаживая одной рукой пострадавший висок, а второй протягивая большую белую булочку с маком, — это тебе.

Саша нерешительно протянула руку, невольно принюхиваясь к душистому запаху булки, от которого вновь закружилась голова.

— Спасибо, — еле выдавила из себя, хватая драгоценный гостинец, откусила сразу, не сдержалась и зажмурилась от удовольствия.

— Вкусно?

Голос Валдиса наполнен любопытством, а ей очень хочется треснуть его чем-то по голове, чтобы понял, что хлеб-это всегда вкусно. И булочки разные. Особенно те, что с маком. Ее любимые. Да разве и пробовала она другие? Кажется, нет. Этими, и то всегда только друг ее и угощал. Иногда из дома приносил, когда отец его зарплату получал, и мать на радостях пекла кучу всяких вкусностей, только от взгляда на которые у Саши чуть не слюни текли.

— Тебя бабка искала, — Валдис достал из кармана яблоко и с хрустом откусил, — пошли домой.

— Не пойду, — сказала и сморщилась, когда мальчик, несмотря на это, все равно потянул ее за рукав за собой.

— Побьет тебя снова.

Бросил, не оборачиваясь и продолжая быстро шагать по ненавистной до чертиков маленькой тропке, которая к дому Саши вела. Точнее, к небольшому деревянному сараю, в котором они с бабкой ютились.

— Ну и пусть.

А у самой сердце сжимается, как же домой не хочется. Видела ведь еще рано утром, как бабка, напевая под нос, припрятала за печку что-то и довольная прикрикнула на девочку, чтобы та валяться прекратила в постели и встала завтрак готовить. Ага, завтрак. Повод это такой был вытащить Сашку из кровати, когда девочка вскочила и к печке подбежала, то только и увидела бутылки самогона, мутные, опостылевшие. Потому и не хотелось возвращаться домой сейчас. Поди, напилась там бабка и сейчас сидит без сознания на старой коротенькой лавочке, стоящей у стола. Сашка с этой лавочки вечно занозы себе цепляла.

— Не пойду все равно. Пошли гулять, а?

Прибавляя шаг, чтобы обойти друга и в глаза заглядывать с мольбой. Валдис тогда ей ни в чем отказать не мог. Чтобы ни просила девочка, все исполнял. Потом ругаться мог и обвинять ее, что большая уже совсем, а ума все не нажила, но каждый раз на поводу у подружки своей шел. Говорил, что ведьма она, глаза выдают. А раз так, то ведьмам в помощи отказывать нельзя — накажут. Сашка ему всегда в шутку проклятия какие-нибудь тогда слала, а он смешно так жмурился и угрожал все волосы ей повыдергивать, если не снимет с него нечисть эту. Смешной он все-таки. Хороший очень. Всегда защищал от обидчиков. От бабки даже однажды. С тех пор она на улице и руку не поднимет на Сашку. Дома-то лупила почем зря. За любую провинность. За то, что не убрано было, или что котенка притащила побитого истощенного домой. За то, что перечить ей могла. Прикажет бабка Сашке принести неоткрытую бутыль самогона к столу, а Сашка заартачится, и скажет, чтобы не пила. Так тогда бабка пуще прежнего злилась, могла до жутких синяков избить, так, что на следующий день девочка встать не могла с постели. А надо было. Потому что при всем при этом бабка чистоту любила. Ну когда трезвая была. Всегда говорила, что уж им-то негоже в грязи жить. Чем они лучше остальных, правда, не объясняла. Сашка искренне почему-то полагала, что во многом даже и хуже соседей.

А тут на днях выскочила за ней с палкой бабка. С толстой такой, она на нее опиралась, чтобы ходить удобнее было. Успела схватить внучку за полу тоненькой старенькой курточки и как замахнулась… что девочка глаза зажмурила от страха и замерла, ожидая неминуемого удара. Но услышала только громкий вскрик бабки и бессвязные причитания. Она ж пьяная в очередной раз была, и наступила на хвост тому самому котенку, которого Сашка с Валдисом уже неделю как выхаживали. Сама наступила, сама и разозлилась. Пнула со всей силы животное и, схватив оружие свое, за внучкой кинулась.

Оказывается, ее Валдис и остановил. Со спины толкнул старуху, она и не удержалась, упала лицом в грязь. А мальчик палку у нее забрал и сказал, что если хотя бы раз увидит, как она руку на Сашку забирает, то прикончит, пока она валяться пьяная будет.

Хороший он у нее друг, конечно. Кто знает, где бы сейчас Сашка сама была, если б не он. То подкармливал, то от старухи у себя дома прятал. И мама у него хорошая. Добрая очень. Никогда тарелки супа и куска хлеба не пожалеет для своей гостьи маленькой. Бывало, прижмет ее к себе на ночь и начнет поглаживать длинные черные волосы девочки. Жалеет ее, наверное. Она часто говорила, что несправедливо это все. Что девочке не со старой пьяницей-бабкой расти нужно, а в любящей семье с матерью и отцом. Да Сашка и сама б рада была, вот только откуда их взять? Иногда ее разрывало в противоположных эмоциях. От благодарности к старухе, что не дала оказаться в детдоме после смерти родителей, до ненависти к ней за это. За то, что другой жизни Сашка не видела, да и навряд ли теперь увидит.

— Не дрейфь, Санита, — а это специально так ее назвал. Знает ведь, что Сашка имя это ненавидит. Им ее бабка зовет. Особенно когда злая. Или когда та тетя приезжала. Чистая тетя, из богатых. Умная какая-то, всегда в очках ходила. За три дня до ее приезда бабка преображалась. Выносила из дома все бутылки, убиралась, подметала в каждом углу, чтоб паутины не было, ходила по соседям и клянчила то деньги, а то и продукты. Она даже платок свой снимала, вылинявший и грязный, и делала незамысловатую прическу себе, готовясь ко встрече с той тетей. Ох, как ее не любила Сашка. Не знала, за что именно, но не любила. Страшная она какая-то была. Не внешне, нет. На лицо тетя, Сашка про себя ее доктором звала, была очень красивая. Нежная такая вся, аристократичная. Вот. Это слово любил Валдис говорить про свою одноклассницу Илзе. И пусть Сашка понятия не имела, что оно означало, ведь бабка не пускала ее в школу, но эту глупую заносчивую Илзе терпеть именно поэтому и не могла. Что друг ее единственный и с таким восхищением говорил о ней. Но вот при взгляде на хрупкую стройную женщину со светлыми волосами, всегда собранными в аккуратный высокий пучок, и зелеными глазами, на ум только это слово и пришло. Другая она была. Таких Сашка нигде и не видела. Изредка — по телевизору у того же Валдиса дома. Это если его отца не было, и он "Новости" не смотрел свои. Их-то телевизор бабка давно пропила.