Бес Соболева Ульяна
Но и в то же время Сашка боялась докторши этой. Боялась, потому что после встреч с ней, у девочки из памяти словно целые дни пропадали. Не часы даже, а сутки. Вроде и не спала она у нее в гостях — в небольшой квартирке в центре города, а по возвращении домой оказывалось, что отсутствовала едва ли не два-три дня. И ни одного воспоминания о том, что делали с ней и делали ли вообще что-либо. Только боль. Бездна боли, в которую, казалось, кто-то окунал все ее маленькое тело в минуты этого "сна". Иногда Сашка находила на своем теле свежие царапины или раны. Тогда она плакала, но боялась задавать вопросы. Как доктору, так и своей бабке, которой было все равно, что с ней делала эта женщина. После визита доктора она могла неделями отходить от какой-то непонятной слабости, не могла двигаться и есть. Впрочем, последнее ее даже радовала, по крайней мере, она переставала ощущать голод. Но и мучилась от постоянной тошноты. И тогда бабка сердилась еще больше, и еще больнее избивала ее, требуя встать с печи и заняться делами. А ведь девочка испугалась доктора при первой же встрече. Инстинктивно, как боится больших злых собак в саду у тети Майги, вот только казалось ей иногда, что эта доктор пострашнее любой, даже самой бешеной собаки будет.
Правда, ей понравилось имя, которым как-то доктор ее назвала. Краем уха услышала она, проваливаясь в какую-то полудрему, но запомнила. Так запомнила, что всем с тех пор только им и представлялась, отчего бабка еще больше злилась и угрожала выжечь ей имя Санита на лбу, чтобы не забывала никогда.
"— Да уж, не Саша ты, девчонка. Совсем не Саша. Испортила Алька его гены в тебе, а какой великолепный экземпляр мог бы быть".
Понравилось ей даже не столько имя, а что принадлежало оно кому-то великолепному, такому, которой никогда ей не стать. Ну хоть имя-то позаимствовать можно было, тем более что Саша этот великолепный никогда б об этом и не узнал.
Марина отставила от себя чашку с чаем и усмехнулась. Не моим словам — своим мыслям, скорее всего. Молчит уже минуты три, тщательно размешивая ароматный напиток серебряной тонкой ложечкой и глядя в окно, в котором детей видно, строящих на мокром песке замки.
Я прилетел после неудачной вылазки на Родину. Поверил твари и потерял такое драгоценное время. Впрочем, с ней меня отдельный разговор ждал. Теперь уже более проникновенный и откровенный. Зря старуха думает, что победила меня, что убедила в смерти своей внучки, на могилу которой отправила меня.
А к Марине я приходил не извиняться, не прощаться или рвать с ней. Было бы что рвать на самом деле. Но поговорить хотел. Честно и по-мужски. Рассказать о том, что другой принадлежу, что люблю ту, другую, до одури, как бы ни боролся с одержимостью своей все эти годы, все же уступил ей.
— Мог бы и не начинать этот разговор, — разорвала тишину спокойным голосом, — можно подумать, я не замечала, насколько ты изменился в последнее время.
— А я вот не замечал.
За стол рядом уселся и принял из ее рук вторую чашку.
— Потому что и не смотрел. Привык ты, Саша, за всеми следить, кроме себя самого. Тебя эта черта до добра не доведет.
Мы оба улыбнулись, это слова Женьки были всегда.
— Думаешь, я не видела, как со мной лежал в кровати, а сам мыслями с другой где-то в это время?
— Не было тогда никакой другой.
— Ох, Саша, не лги сейчас. Женщина соперницу всегда учует. Где бы ту ни прятали, на этом или на том свете. Нужно было совсем слепой быть, чтобы не замечать этого.
— Соперницу, значит? А как же уговор наш.
Махнула ладонью и пригубила чай.
— Это образно, Саш. Даже если и соперницу, что в этом такого? Быть с таким, как ты… чем не мечта для любой женщины? А уж для вдовы с двумя детьми и подавно.
— Проклятье это, Мариш. Проклятье лютое.
— Это для той, что любит, — сказала тихо и замолчала на долгие секунды. И я молчу, прислушиваясь к голосам детей, — А я уже любить-то неспособна.
— Невозможно потерять эту способность, — по себе знал, сколько ни убеждал себя в том, что разлюбил Ассоль, каждый раз убеждался, что ошибаюсь, что легче собственное имя забыть, чем ее.
— Но можно потерять смысл в этом.
— Не так категорично. Кто знает, кого ты еще встретишь. Молодая ведь и красивая. Очень.
— Брось, сам знаешь, что пустая изнутри. А мужики таких не любят и не бывают с такими надолго. Ты? Ты сам изнутри такой же пустой был, Саша. Дыры у нас с тобой одинаковые в груди, вот и сошлись. Я приняла твою пустоту, ты — мою. Ты заменой Жене не был никогда, а я ей, твоей, заменой не стала. Но у тебя, в отличие от меня, шанс есть. Если ты улыбаешься вот так… как никогда не видела раньше. Если ты… ты бы свои глаза видел, Саша. Блестят они, жизнь в них появилась. Ты ее сохрани. Эту жизнь и женщину, которая тебе ее подарила. Или вернула, не знаю. Особенная, значит. Таких беречь надо. Не знаю, что там было между вами, но, если ты вот так на нее реагируешь, значит, она достойна этого на самом деле. Кто знает, может, и пустоту заполнит совсем скоро.
— Я буду всегда помогать, ты же знаешь?
— Знаю. Мы были равными партнерами, товарищами по несчастью… и в то же время родителями. За это я всегда буду благодарна тебе — за то, что мои дети так и не узнали, что это такое — безотцовщина.
— Мариш, — и в горле перехватывает от того, что произнести хочу, потому что понимаю, что не имею права на это… но и без них не смогу уже, — я про это и хотел сказать.
— Про детей что ли? — снова усмехается, а, дождавшись моего кивка, продолжает, — в любое время, когда ты захочешь увидеть их или забрать к себе. Как их настоящий отец.
— Спасибо, — еле выдавил из себя, — как и ты будешь звонить в любое время, как понадобится моя помощь.
— Собрался слежку за мной прекратить, а, Бес? Никогда б не подумала…
На этот раз улыбнулся уже я.
— Все же хорошо знаешь меня, чертовка. Как тогда, при первой встрече, знаешь, на что давить.
— Тебя очень просто узнать, Саша. Если подходить изначально, как к обычному человеку. Как подходить к себе самому и просить о помощи у себя же. Просто ты закрытый, а слабые люди не хотят прилагать усилий и стараться открыть тебя. Им легче возненавидеть, испугаться, опасаться твой силы.
Я смотрел на распростертый на сером полу лаборатории труп Бельского и думал о том, чтобы сказала Марина, увидев его. Продолжала бы утверждать, что я не так уж и плох? Сомневаюсь, что жирдяй бы согласился с ней. Уж точно не истекая кровью на мои ботинки и хрипя последнее булькающее: "За что?". Искренне не понимает, ублюдок, почему все же его убили. Несмотря на то, что минут пять ползал на коленях и старался зацепиться своими пухлыми пальцами за мои ноги. Истошно визжал, что не виноват ни в чем, что заставили его жениться на Алине, а он, если бы мог, уже через несколько месяцев бы с ней развелся. Вопил, что никогда она не любила его, иначе не откупалась бы деньгами от секса, что он заслуживает жизни только за то, что так и не "осеменил эту тварь". Его слова, за которые он потом те же пять минут харкал собственной гнилой кровью, выродок.
Ассоль не солгала мне. Не могла эта тварь детей иметь после тяжело перенесенного в детстве паротита. Впрочем, я еще до его признания поверил ей. Поверил и все. Почему-то показалось, что, если я хотя бы немного узнал свою девочку за все эти годы, то она бы не солгала в этом — в смерти ребенка, в своем горе, которое оказалось нашим общим.
Она так просила пощадить его. И да, даже эта просьба вызывала ревность. Поему она так беспокоится о нем? Когда говорила, что не виноват он ни в чем, а мне кричать ей хотелось, что виноват в том, что касался ее, что целовал, что фамилию свою дал. А потом я смотрел на этого слизняка, унизительно ползавшего на заблеванном им же полу, и понимал, что ошибся. Не могла она не только любить этого лошка, но и уважать или хотеть его. Моя девочка, как обычно, жалела недостойных. Тех, кто заслуживал, скорее, долгой и мучительной смерти, чем снисхождения. Я же все-таки больше предпочитал творить справедливость. Извращенную, искаженную моими же представлениями, но справедливость.
ГЛАВА 21. БЕС
Тварь не желала сдаваться. Она шипела, передвигаясь на четвереньках перед клеткой и глядя на меня исподлобья. По ее вискам медленно стекали капли пота от напряжения и боли. Тяжело ползать с одной рукой, но она упорно не вставала на ноги. Не знаю почему. Да и не старался выяснить. Меня вполне удовлетворяла нынешняя картина, точнее, кадры из кино, в которых мой личный монстр и самое страшное из всех чудовищ, самое беспощадное и лишенное любого проявления человечности, опускалось не просто на дно, оно там боролось с другими, не менее отвратительными созданиями за свое никчемное существование. Ничто не мешало мне прикончить эту мразь за неверный адрес… но тогда я потерял бы малейшую возможность найти дочь. Именно поэтому я подарил твари аж несколько минут полного триумфа. Несколько минут осознания собственной значимости.
— Не найдешшшшь, — она шипит, омерзительно скалясь выбитыми зубами, — не найдешь ее никогда, нелюдь.
Смеется так, что кажется, ворона каркает прямо в ухо. Захлебывается сухим карканьем, вскидывая на меня свой потускневший взгляд.
— Найду. И ты сама мне скажешь, где моя дочь.
Голову назад запрокинула и, вцепившись костлявыми пальцами единственной руки в прутья клетки, захохотала так, что мурашки по спине пробежали. Как быстро может человек потерять человеческий облик, сломаться… даже тот, кто мнил себя сродни Господу всю свою жизнь. Даже тот, кто привык решать чужие судьбы одним щелчком пальца и мог служить примером и идеалом для сотен, тысяч других людей. Как легко можно сломать любого, раскрошить его каркас, если только знать, на какие именно точки давить.
Я не просто давил, я вырвал эти ее чертовы кнопки, чтобы смотреть, как некогда могущественная женщина, умнейший ученый и преданный своему идеалу фанатик превращается в никчемное животное, наделенное наипростейшими инстинктами. Правда, она все еще борется с собственной смертью. Тварь, возможно, и не сознает, а вот Ярославская в ней все еще слабо сопротивляется окончательной кончине. Сопротивляется широко распахнутыми глазами с темными, расширившимися зрачками, сверлящими мое лицо сквозь решетку ее камеры. Ненависть. Наконец, я увидел ненависть к себе в ее взгляде. Не презрение, не восхищение или снисхождение. Нееет. Это была чистейшая концентрированная ненависть. Тварь, как и Ярославская, признала мою силу.
Кажется, этого я добивался все это время. Помимо воздаяния ей по заслугам. А сейчас понимал, насколько это все лишено смысла. Ее эмоции по отношению ко мне. Ее страх или ярость, ее повиновение или сопротивление. Ничего не имело смысла. В руках это мрази все это время был мой ребенок. Была моя кровь и плоть… и только ей одной известно, каким пыткам, каким страданиям она придавала ее. Мою дочь.
— Узнал-таки, — и снова хохот, а я пока молчу, не желая спугнуть ее готовность похвастаться собственным могуществом, — твоя, дааа… маленькая такая копия тебя.
Тварь вдруг резко дернула на себя прутья решетки.
— Но ты лучше, мой нелюдь. Ты совершенен. Эта девка… она была испорчена генами Али и ее недалекого папаши.
Тварь смачно сплюнула в сторону и тут же вгрызлась в свое запястье зубами. Взвыла от тщетной попытки избавиться от зуда под кожей.
— Я вытащу их оттуда.
И резкий поворот головы. Настолько резкий, что показалось, ее тонкая шея сломается от этого движения.
— Врешшшшь… ты врешшшь. Ты нелюдь.
— Я нелюдь, у которого есть острое лезвие и который может навсегда освободить тебя от этих созданий.
— Заччччем тебе?
Тварь протянула руку ко мне, и я провел пальцами по ее запястью, а она зажмурилась от предвкушения. Я мог бы пригрозить ей убийством или пытками, но жизнь для нее сейчас значила гораздо меньше, чем эта власть. Единственный сохранившийся островок контроля хотя бы над чем-то у той, кто потеряла власть даже над собственным телом.
— Ты мать моей женщины… и она просила за тебя.
Ее взгляд становится осмысленным, плечи напрягаются.
— Проссссила?
— Да, Аля просила пощадить тебя. Но я могу подарить тебе свободу только в обмен на мою дочь.
— Свободу? Ты думаешшшь, я поверю, что ты отпустишь меня?
— Я тебя не отпущу. И ты знаешь это. Но я говорю о настоящей свободе, — и снова пальцами по ее запястью горячему, тварь температурит. Возможно, даже у нее пошло заражение крови после ампутации руки. Она сама понимает это… если осталась способна анализировать свое состояние всерьез.
— Я расскажжжжу… я расскажу, как резала твою дочь… срезала с нее образцы кожи, как исследовала ее каждые полгода, колола этой маленькой дряни опытные лекарства, проверяя на ее тщедушном теле реакцию на них. Она очень похожа на тебя, нелюдь. Только бракованная. У тебя обычно рождались крупные, здоровые дети, а она маленькая, недоросль. И она так смешно звала маму, каждый раз приходя в себя после моих исследований.
Ассоль даже не спросила, куда я отправляюсь. Словно вдруг поверила мне безоговорочно и полностью. Нет, я знал, что моей девочке не все равно, но она словно просто позволяла мне делать так, как я считал нужным. А мне нужно было уехать. И она видела это по моим глазам. Прижималась лицом к моей шее, прощаясь, но не удерживая и молча, одним взглядом обещая ждать.
А еще она ни разу не спросила про свою мать. И мне не пришлось говорить, что старая сука была брошена мной лично на корм акулам, как и подобало обычной безликой твари, годной только стать чьей-то едой.
Стас обрывал телефон, но мне было не до него. Только не сейчас. На всем свете сейчас не было дела, хотя бы приблизительно настолько важного, на которое я ехал.
Сашка спряталась в углу небольшой, заваленной всякой всячиной, в том числе и кучей пустых бутылок, комнаты. Она зажмурилась, прикрывая голову и молясь только о том, чтобы бабка вновь не обнаружила ее за этой тонкой изношенной давно не стиранной шторой, отделявшей злосчастный угол от остальной гостиной. Нет, она не сделала ничего, за что должна была быть наказана. Даже погулять с Валдисом не пошла, так как бабка с утра уже приложилась к бутыли и могла разозлиться, увидев, что девочки нет дома.
— Санита, — крикнула так неожиданно, что девочка закрыла ладошкой рот, чтобы не заорать самой от ужаса. В прошлый раз бабка била ее шваброй, синяки на спине до сих не отошли и все ребра болели, когда девочка пыталась уснуть.
— Сюда иди, дрянь эдакая, — старуха крякнула, и раздался грохот, будто она споткнулась обо что-то и упала. Бессвязные ругательства, сопровождающиеся несколькими падениями, словно она никак подняться не могла на ноги.
А затем настала тишина. Такую тишину Сашка как-то перед грозой слышала. Когда вокруг все вдруг замерло, и кажется, даже остановили свой бег настенные часы, единственное украшение их маленького с бабкой сарая. Безмолвие перед тем, чтобы весь мир вокруг взорвался от самого громкого, от самого мощного раската грома.
И Сашка вздрогнула, когда этот гром вдруг раздался у самых их дверей. Громким стуком, нетерпеливым и властным. Девочка даже удивилась — все в их деревне знали, что к ним с бабкой можно приходить в любое время дня и ночи, и никто и никогда не стучался в их дом. И всего несколько секунд прислушиваться к тому, как старухе все же удалось встать на ноги, но лишь для того, чтобы, кажется, снова свалиться. А вслед за этим их нежданный гость распахнул дверь, и по скрипучим старым половицам раздались громкие тяжелые мужские шаги. Сашка затаилась, подтягивая к себе колени и с ужасом глядя на колыхнувшуюся от сквозняка штору. Сердце забилось с невероятной скоростью, и девочка невольно прижала ладошку к груди, чтобы не позволить ему выскочить оттуда. А затем вскрикнула. Вскрикнула громко и изумленно, когда ткань резко отодвинула в сторону большая ладонь, и тут же перед ней на корточки опустился мужчина. Он смотрел на нее, кажется, вечность, и девочке стало не по себе от той боли, которой было искажено его лицо. Странное лицо какое-то, даже страшное, в шрамах. Но Сашка почему-то не испугалась. Наоборот, вдруг захотелось коснуться этих шрамов и спросить, больно ли ему от них. А затем она снова посмотрела в его глаза и удивленно хлопнула ресницами, увидев, как те влажно блестели. И ей показалось, да, наверное, показалось. Ведь не могут такие большие, грозные мужчины плакать? Так что та слеза… она, скорее всего, и не слеза вовсе, а капля дождя с улицы. Так думала Сашка, не смея шевельнуться под этим тяжелым и в то же время каким-то странным взглядом.
Сашка поежилась и повела плечом, глядя расширенными от удивления глазами в окно самолета. Ей было страшно и непонятно. Но при этом захватывало дух, когда эта огромная махина взлетела в воздух и понеслась к самым облакам. Она не могла отвести глаз от потрясающего вида, раскрывшегося под ними, и в то же время изо всех сил пыталась показать, что не боится. Хотя и боялась. Никогда за свою недолгую жизнь из деревни родной не уезжала, а сейчас летела куда-то на самый край света. Так сказал тот страшный мужчина. Хотя, чем чаще смотрела она на него, тем больше удивлялась сама себе, почему решила, что он страшный. Может, потому что слишком сильно челюсти стискивал и все взгляда от нее не отводил. А ей неловко было. Непривычно. Никогда на нее так не смотрели. Он не разговаривал с ней. Просто сидел напротив и молча разглядывал. Но ей почему-то казалось, что он разговаривает. Глазами… или еще как, но периодически на его лбу появлялась глубокая морщина, а взгляд вспыхивал непонятным блеском. Слишком много непонятного, необъяснимого вот так сразу на нее свалилось. Не хотела за ним идти Сашка, только он и не спрашивал. В какой-то момент резко поднял ее в воздух и с такой силой к себе прижал, что ей даже трудно было вздохнуть. Долго не отпускал, и ей даже показалось, что его мощные широкие плечи затряслись… но уже через минуту он ее отпустил на землю и вдруг руку протянул. Словно выбор давал, идти с ним неизвестно куда или остаться, вернуться в знакомый бабкин дом. Сашка даже замерла от неожиданности. Никто и никогда ей выбора не давал. Все за нее давно решено было. Так и доктор как-то бабке ее обронила, что, мол, давно уже "этого выродка судьба решена, и нечего ее в школу отдавать". Выродком, как тогда поняла Сашка, доктор ее называла. Она колебалась, и тогда мужчина снова опустился перед ней на корточки, и это маленькой Сашке понравилось. Он словно намеренно показывал, что ничем не отличается от нее.
— Ты можешь остаться здесь. И, если ты захочешь, я куплю для тебя здесь самый лучший дом и найду для тебя самую лучшую няню. Но я… я хочу показать тебе твой настоящий дом… и твою маму.
Девочка невольно вперед подалась, и тот от неожиданности за плечи ее тонкие схватился.
— У меня нет дома и мамы.
Произнесла тихо, замечая, как заходили желваки на скулах у мужчины.
— У тебя есть дом. Он очень большой, и в нем полно игрушек. И у тебя есть мама, — голос мужчины сорвался, — у тебя самая лучшая на свете мама, у которой тебя украли. И сейчас она ждет тебя.
Мужчина поглаживал ее по плечам так, словно не мог оторваться от нее.
— Она любит тебя. Но я понимаю, что тебе страшно. И ты можешь остаться здесь и никогда не увидеть ее больше.
Он давал выбор Сашке и при этом не давал никакого выбора, обещая то, о чем она мечтала всю свою жизнь. Обещая ответы на вопросы, которые задавала сама себе с тех пор, как научилась составлять слова в предложения. Почему у всех детей в их деревне была мать или отец, а у нее только злая бабка, ненавидевшая Сашку всем сердцем. Нет, она обязательно должна увидеть маму, если та так сильно ждет ее.
— Она красивая?
Это уже на подлете к острову. Так сказал мужчина. Сашке вдруг неловко стало, что она не знает, как его зовут.
— Она самая красивая на свете.
Он улыбнулся так нежно, что Сашка от удовольствия зажмурилась. Она совсем не знала еще свою маму, но стало так приятно, что такой сильный большой человек считает ее самой красивой.
— Ты очень похожа на нее. И на…
Он вдруг осекся и нахмурился, отворачиваясь к окну, а Сашка не стала его дергать.
Несколько минут ерзания на обитом невероятно приятной на ощупь тканью кресле, и девочка решается.
— А как тебя зовут?
Простой вопрос. Наверное, самый простой, который можно задать незнакомому человеку, а ее собеседник вдруг замер, словно раздумывая, что ответить. Затем снова в окно посмотрел, и в салоне самолета молчание воцарилось. Сашка от досады даже губу прикусила. И вздрогнула, услышав тихое:
— Саша. Меня зовут Саша.
— Как меня.
Девочка в ладоши хлопнула, а Саша к ней наклонился:
— Тебя же Санита зовут.
— Это меня бабка так звала. А мне имя Саша нравится. И Валдис меня всегда так звал.
— А ты откуда его услышала? Имя это?
Она пожала плечами, думая, рассказывать ли про доктора, но решила, что рядом с ним можно не бояться никого.
— От нее. Доктор. Ко мне приходила часто доктор. Только она не лечила меня, а наоборот…
Стиснула с силой пальцы и тут же оказалась в крепких объятиях мужчины, который произнес какую-то фразу на незнакомом Сашке языке.
ГЛАВА 22. АССОЛЬ
Я не отпускала ее от себя… мою девочку. Мою маленькую. Мою нежную девочку, которая так настрадалась за эти годы. Я не могла на нее насмотреться, надышаться ею. Конечно, я боялась ее напугать своей чрезмерной любовью. Для нее я была чужой женщиной, которая, словно умалишенная, завыла, едва увидела ее, и, упав на колени, целовала ее маленькие пальчики. А она дрожала и смотрела на меня моими же зелеными глазами, широко распахнутыми и перепуганными.
Первое, что я сделала, — это схватила ее за руку и задрала манжет кофточки наверх. Там, где большой пальчик, виднелось красное родимое пятнышко. И больше не нужно доказательств, не нужно каких-то слов, ничего не нужно, только адская щемящая боль в душе и дикая радость, от которой больно дышать. И я лихорадочно гладила ее черные волосы, как у Саши, я трогала ее щеки и рыдала, не могла остановиться.
— Прости, — шептала только это слово, — прости меня… пожалуйста, прости.
— Здесь никто тебя не обидит. Никто. Никто не причинит тебе боли, моя девочка.
Вижу, что не верит мне. Смотрит из-под аккуратных широких бровей и готова в любую секунду сорваться с места, чтобы спрятаться.
— Как тебя зовут? — тихо спросила я, а она пожала плечами.
Я всхлипнула и с трудом смогла говорить дальше:
— Тебя зовут Саша… Сашенька моя. Ты знаешь, кто я?
Она отрицательно качнула головой и чуть отступила назад.
— Я твоя мама…
Огромные глаза распахнулись еще шире, но в них читалось все то же недоверие с проблесками восторга, который затаился где-то очень далеко. Потом я увела ее ванну и долго мыла, потом сушила ей волосы, с ужасом глядя на худенькое тельце. Саша отдал ей вещи своей дочки. На первое время. Несмотря на то, что наша девочка была ее старше, она настолько худенькая и маленькая, что они оказались ей в пору. Потом я укладывала ее спать. Ей это было странно, как и мне. И она постоянно шарахалась от меня, когда я гладила ее по волосам или за руку.
Она легла сама на свою кровать, укрылась и отвернулась к стенке. А я сидела рядом почти до самого утра и не могла на нее насмотреться. Саша пришел к нам под утро. Все это время стоял под дверью. Точнее, ходил под ней взад и вперед, не решаясь войти. А я не звала… потому что хотела, чтоб вошел сам. И он вошел почти на рассвете. Долго смотрел на нее страшным взглядом, от которого у меня все тело покрылось мурашками и появилось неприятное чувство внутри. Это я счастлива… а с ним происходит что-то нехорошее и страшное. Что-то не такое, как должно быть. Он подошел к ребенку и, не касаясь, провел ладонью над ее головой несколько раз. Словно не хотел гладить, боясь запачкать. Потом повернулся ко мне.
— Идем… настало время исполнить обещание, девочка.
Мы шли по коридору в его кабинет. Я там практически не бывала. Лишь один или два раза за все время. Саша пропустил меня перед собой и закрыл за нами дверь изнутри. Весь напряженный, как натянутая струна, зажатый. Когда я хотела броситься к нему в объятия, он остановил меня движением руки.
— Не благодари… я должен был это сделать много лет назад. Но я был слеп от своей ненависти и жажды мести.
Он подошел к столу и медленно отодвинул ящик.
— Знаешь, Ассоль. А ведь я представлял себе эту сцену так много раз… только все наоборот.
Достал пистолет и повернулся ко мне. Дернул затвором.
— Ты помнишь, что ты мне обещала?
Я сделала шаг назад и отрицательно качнула головой. Нет, я не помнила и помнить не хотела. Но внутри стало больно, невыносимо, очень сильно больно. За него. Из-за этого выражения лица и отчаяния, которое выглядело так обреченно со стороны. Как выглядят черные и отравленные угрызения совести и осознание содеянного. Как выглядит необратимость. Это жутко. Она окутывает все вокруг вязким болотом безысходности. Словно он уже давно мертвец, и лишь мне все это время казалось, что он живой. А он разлагается наживую, его сжигают черви безумной тоски и сожалений. Мой, такой сильный Саша все еще горит в своем собственном Аду. Я словно видела внутри него мечущегося обессиленного зверя. Он выл от боли и носился по своей клетке, не зная, как из нее вырваться. И он хотел получить это избавление от меня.
Медленно подошел ко мне, сжимая пистолет и стал напротив… а я пока не могу пошевелиться от осознания, что именно он хочет сделать… Но это чувство дикого сожаления о том, до чего довели нас обоих. Его. Моего Сашу. Который никогда не сдавался и сейчас сломал себя сам. И мне невыносимо жаль моего жестокого палача, который никогда не сможет себя простить за то, что смог отказаться от нас.
Он вложил пистолет в мои дрожащие руки и медленно опустился на колени. Я не могла пошевелиться, у меня не было на это сил, а внутри все заледенело от понимания, чего он от меня хочет. Взял мои ладони и направил пистолет себе в голову.
— Ты обещала избавить меня от моего Ада, девочка. Ты дала мне слово, что сделаешь это.
Никогда еще его глаза не были настолько больными. Никогда за все время, что я его знала. А знала я Сашу любым: и самым нежным, и самым диким, и в злобе, и в бешеной ярости, но я никогда не видела этого смиренного и в то же время надорванного отчаяния.
Он внизу, на коленях передо мной, смотрит мне в глаза, и можно ничего не говорить… достаточно этого взгляда, и я смотрела бы на него целую вечность. Так же медленно, как и он, опустилась на колени.
— Если я избавлю тебя от Ада, то погружу в него себя снова, и тогда ты не исполнил своего слова… без тебя нет Рая. Понимаешь? Без тебя вообще ничего нет. Тогда стреляй в нас обоих… какой смысл в этом во всем, если мы оба позволим себе разлучить нас… позволим раздавить и уничтожить нашу любовь, Саша?
Он сломался… он хочет получить избавление и не понимает, что для меня это казнь, это самая жуткая пытка — видеть его боль вывернутой наизнанку. И я не хочу больше ни с чем мириться. Я хочу вернуть его себе. Я заслужила. Я и он — мы заслужили быть вместе.
— Я не могу, — прохрипел еле слышно, — это я все. Не заслужил. Ни хрена я не заслужил. Это я виноват. И мне больно. Избавь меня от этого. Накажи. Отомсти… за нас отомсти, Ассоль. За дочку.
А сам в глаза не смотрит, и взгляд бешеный, обезумевший. Я не выдержала и прижалась губами к его губам, на мгновение и снова посмотрела в глаза.
— Не избавлю… только вместе, в раю или в аду. Ты обещал мне, что никогда больше не оставишь одну. Выполняй свои обещания, Саша или забирай меня с собой.
Он смотрел на мои губы несколько секунд, а потом резко привлек к себе за затылок, зарываясь в мои волосы дрожащими пальцами, целуя с диким голодом… когда мы оба с ним понимаем, что нам это безумно нужно, необходимо как воздух. И хочется взять все и прямо сейчас. Быстро и все. Я прижалась к нему, привлекая к себе, обхватывая его лицо ладонями, отвечая на поцелуй, чувствуя, как туманится разум, как исчезает все вокруг: и проклятые стены, и запахи смерти вокруг.
Оторвалась от его губ, продолжая лихорадочно гладить его скулы:
— Только у тебя ведь есть семья… Саша. А как же они?
Он перехватил мои запястья и сильно сжал.
— Они и продолжат быть моей семьей… это жена и дети моего друга. Я отдал ему долг и принял их в свою жизнь.
Я все еще смотрела ему в глаза… но не находила там лжи. Они блестели, как будто затуманенные дождем, и мне хотелось сцеловать этот блеск дрожащими губами.
— А она… твоя женщина…
— Моя женщина — это ты, Ассоль… все остальное я решу. Я обещаю… решу, и мы уедем отсюда. Я заберу вас.
— Я люблю тебя, Сашаааа, я так безумно люблю тебя.
Я кивала и снова целовала его лицо, волосы, губы, щеки и глаза… потом он любил меня прямо там на полу, быстро, голодно. Кусая мои губы и сжимая тело до синяков. Утром он уехал.
Так странно, я больше не сидела в своей клетке я была свободна и расхаживала по острову, ко мне относились теперь с почтением и выполняли любую мою прихоть, но почему-то именно сегодня я ощутила себя в клетке. Когда он ступил на подножку вертолета, у меня что-то оборвалось внутри, и я выбежала из здания, кутаясь в накидку и чувствуя, как холодные порывы ветра швыряют волосы мне в лицо. Сердце сжало ледяными тисками, как клещами. Я смотрела на удаляющуюся в небе точку и, прижав руку к груди, ощущала, как больно бьется о ребра сердце.
Потом позже я буду вспоминать эти минуты, я буду нанизывать их одну на другую, перебирать в памяти и ненавидеть себя за то, что отпустила его, за то, что дала уйти. Я ведь чувствовала… я всегда его чувствовала. Только минуты, проведенные с дочкой, заставляли меня не думать ни о чем, не считать часы до его возвращения. Он обещал, что вернется через два дня. Вернется, и мы уедем отсюда в какое-то другое место.
Меня разбудили странные звуки. Топот ног и голоса за окном. Много голосов. Я бросилась к окну и увидела, как мечутся его люди. Не просто мечутся, а шныряют туда-сюда с сумками и чемоданами. Я посмотрела на спящую Сашеньку, прикрыла ее одеялом и провела пальцами по волосикам. Никогда не смогу насмотреться на нее, нарадоваться ей без слез и ощущения дикой боли в груди. Саша вернул мне не просто рай, он вернул мне меня. Я воскресла. Я перестала вонять мертвечиной… Я так думала в ту секунду.
— Вертолеты прибудут через двадцать минут. Кто не успеет, останется на острове.
В эту секунду в дверь очень громко постучали, и я бросилась ее отпирать. На пороге стоял смертельно бледный Стас, у него слегка дергалось правое веко.
— Собирайтесь вам срочно надо уезжать. Немедленно.
— Что случилось?
Он посмотрел на приподнявшуюся на постели Сашеньку и вытянул меня в коридор.
— Простите, что вот так… что без подготовки и без ничего. Он мертв… вчера ночью в его машину стреляли. Его и Марину изрешетили насмерть. Сюда едут представители власти. Вам надо бежать.
— Кто мертв?
Переспросила онемевшими губами.
— Бес… его убили вчера ночью.
Я облокотилась спиной о стену и прижала руку к груди — кажется, сердце больше не билось. Хотела что-то сказать и не могла.
— Вам надо бежать слышите? Вот. Это для вас. Потом откроете. Он все предусмотрел. Нет времени думать. Здесь все взлетит на воздух. Уничтожение острова запрограммированно заранее и уже запущено. Вы же понимаете, что Саша был далеко не мирным политическим деятелем… да? В случае его гибели здесь все должно сравняться с землей и уйти под воду.
Я кивнула и подняла затуманенный взгляд на Стаса.
— Это неправда, да?..Это какая-то проверка?
Он взглянул на часы, и вдалеке послышался треск лопастей вертолетов.
— Я сделал что мог… передал вам. А дальше как хотите… Но, если не поторопитесь, останетесь на этом острове навсегда.
Развернулся и ушел. Вот так просто, развернулся и ушел, а я, омертвевшая и онемевшая, осталась стоять у двери, пытаясь произнести про себя все, что он мне сказал сейчас. Пытаясь не истечь кровью и не упасть замертво на каменный пол.
Это было даже не отчаяние, не боль. Это было животное ощущение, что я умираю. Из груди рвался вопль, он причинял мне адскую боль и разрывал кости и горло. Наверное, я заорала. Упала на колени и зажала голову руками, захлебываясь невозможностью вздохнуть, дрожа от дикого отчаяния. Во мне словно серная кислота, она сжигает мне внутренности. Мучительно, невыносимо. Скрюченные пальцы царапали поверхность кожаной барсетки, которую дал мне Стас.
— Мама…
Сквозь туман, сквозь скрученные, обожженные рецепторы, поднимая каменную голову, посмотреть на девочку и ощутить, как она вдруг обхватила мою шею руками.
— Мне страшно… ты хрипишь…
Не знаю, какими силами я поднялась с колен и прижала ее к себе. В голове пульсировала только одна мысль. Моя девочка цепляется за меня и верит мне… больше никто ее не спасет. У нее никого нет, и я не имею никакого права бросить ее… никакого права.
Возможно, именно в этот момент я вдруг стала совсем иным человеком. Иной Ассоль. Во мне что-то умерло и оставило после себя не просто зияющую рану, а гниющую болезненную яму, которая ежесекундно пульсировала адской болью… но в тот же момент я понимала, что обязана научиться жить с этой ямой. Я схватила пальто, набросила на Сашеньку куртку, и мы выбежали на улицу. Осмотрелась по сторонам и увидела Стаса, он махнул мне рукой.
— Сюда… эй, всем сюда. Быстрее.
Прижала к себе сильнее дочь и побежала к вертолету. Когда поднималась по трапу, меня вдруг спросил какой-то мужчина:
— Вы кто? Я не помню вас в списках.
Стас бросил на меня взгляд, потом повернулся к мужчине.
— Обслуга. Татьяна Ивановна Череденко. Работала судомойкой.
— Аааа. Ясно. Могла б и кем другим работать. Такая ягодка.
И подмигнул мне. Я подавила едкое желание плюнуть ему в рожу и уже вошла было в салон, как вдруг почему-то обернулась и замерла. На пороге дома стояли мальчик и девочка. Сашины… его мальчик и девочка. Марины… Он держал сестру за руку и смотрел на вертолет. Не знаю… я даже не успела ни о чем подумать. Я посадила Сашеньку на сидение и бросилась обратно.
— Куда? — взревел Стас, пытаясь меня остановить.
— Там еще двое моих детей. Я должна их забрать. Обязана. Понимаете?
Наши взгляды встретились, и он разжал пальцы на моем локте.
Сашенька спала, положив голову мне на колени. Вторая малышка прижалась ко мне с другой стороны, а мальчик смотрел в иллюминатор. Я тоже смотрела, все еще не понимая, каким образом я дышу… когда там, внизу, на земле начало все взрываться, внутри меня тоже образовывались горящие очаги боли, затягивая всю меня смрадом и заставляя гореть живьем.
— О, Боже. Если бы мы остались… Господи. Там все взлетает на воздух.
Как научиться снова дышать без него… как собрать себя из пепла и пытаться жить дальше? Я ведь жила только одной мыслью, что он где-то рядом. Как дальше делать очередной вздох, говорить, есть, существовать? И снова превращаться в живого мертвеца. Только одна половина меня обязана жить… обязана держаться изо всех сил и пытаться справиться с адской болью… которая будет становиться с каждым днем все сильнее и когда-нибудь сожрет меня.
Я перевела взгляд на барсетку и потянула за змейку. Пальцы нащупали паспорт и конверт. Негнущимися пальцами вскрыла конверт и вытащила записку.
"Если тебе это отдали, девочка, значит меня уже нет в этом мире, и я корчусь где-то в аду. Здесь паспорт и распечатка с номером счета на предъявителя кода. На этом счету достаточная сумма денег для тебя и еще для двух поколений твоих детей. Я люблю тебя, Ассоль. Твой Саша".
И все? Это все? Всего лишь четыре строчки, всего лишь проклятые четыре предложения? Это то, что я заслужила, если… О, Боже. Я не хочу говорить этого вслух, не хочу и не стану. Сашаааа, почему ты уехал? Почему я отпустила тебя? Я ведь чувствовала, я ведь знала, что это может произойти.
В эту секунду пальчики Сашеньки сжали мои пальцы.
— Тебе холодно? Ты вся дрожишь?
Перевела на нее взгляд и судорожно вздохнула, стараясь проглотить слезы.
— Да, очень холодно. Очень.
Она вдруг обхватила меня тонкими руками и прижалась всем телом.
— Я тебя согрею.
Так странно… именно в этот день она вдруг назвала меня мамой и начала со мной говорить после трех дней полного безмолвия.
Когда вертолет пошел на снижение, мимо нас снова прошел тот мужчина в черном камуфляже со списками. Он остановился напротив меня.
— Повторите ваше имя.
— Татьяна Ивановна Череденко. А это мои дети: Александра, Марк и Леночка.
— Когда только успела стольких нарожать… мммм… красавица. На актрису похожа. Куда потом? Домой?
— Да, домой.
Тихо ответила и прижала к себе Алену и Сашу. Только кто его знает, где теперь будет мой дом… Но зато, где осталась моя могила, я теперь знала точно.
Нет больше Ассоль… умерла она сегодня ночью. Расстреляна в той же машине, что и он… А Татьяне придется жить дальше. Она обязана жить… она слово дала. Ведь ей подарили Рай. У нее нет права корчиться в аду… у нее остается только яма внутри, где мертвая Ассоль будет выть от боли и рвать на себе волосы. Но об этом никто не узнает.
ЭПИЛОГ
Прошло три года
Я ехала туда на поезде. Смотрела, как снежинки кружатся в воздухе и оседают на землю. Как черные ветки деревьев уныло выглядывают из-под снега и воронье словно летит следом за моим вагоном целой стаей. Я оставила детей с няней и охраной… хотела побыть одна. Хотела по пути в это адское место остаться наедине со своей болью и дать ей пожирать меня и обгладывать мои кости. Мне позвонил какой-то адвокат и назначил встречу в единственном уцелевшем здании клиники моей матери. Сказал, что некое имущество Ярославской должно перейти ко мне по праву наследия… Оставалось загадкой только то, как он меня нашел. Ведь я сменила имя, я даже сменила внешность и носила контактные линзы. Бельская Алина еще несколько лет назад официально погибла в авиакатастрофе. Когда я написала адвокату по электронке, что это ошибка, он прислал мне копию документа, где было написано, что все уцелевшие постройки клиники принадлежат мне, Татьяне, и некий господин Молчанов хочет передать их мне, так как теперь я их полновластная владелица. Я хотела отказать, хотела сказать, что не нуждаюсь в этом идиотском наследстве, что мне плевать на эту клинику и жаль, что она не сгорела дотла. Но адская тоска по этому месту вгрызлась мне в душу и настойчиво требовала поехать. Ворваться в свою боль на полной скорости и дать ей обглодать себе кости. А потом… потом я сожгу там все и камня на камне не оставлю. Мне до ломоты во всем теле захотелось увидеть это место.
Все эти три года я жила жизнью этой самой Татьяны. Жизнью другого человека. Который вроде даже был счастлив, обожал своих детей, уделял им время, ругался за успеваемость по учебе и иностранные языки. И я была счастлива вместе с ней… днем. Я была ею, я наслаждалась своим раем, их голосами, их нежным "мама". Марик, конечно, называл меня долгое время просто Таня, а потом начал называть мама Таня. Но я бы не обиделась, если б не назвал. У него была только одна мать, и я никогда не претендовала бы стать ею для него. Я просто заботилась о том, о ком поклялся заботиться мой Саша. А потом и сама привязалась к детям Марины.
Так и жила, днем улыбалась, порхала по новому дому на окраине города, забирала их из центра, везла домой, кормила и укладывала спать… а ночью меня ждала моя яма. И Ассоль. Каждую ночь она валялась на дне этой ямы и выла, скулила раненым зверем, она не смирилась, она не отпустила и не забыла. У нее был вечный траур и нескончаемая боль. Она не отпустила своего Сашу, не избавила его от ада, она держала его рядом крепкими цепями. Она жила их прошлым и иногда вслух говорила с ним или читала ему наизусть Шекспира. Как он любил. Это была ее яма, и ее могила… настоящей у них не осталось. Ей было некуда принести ему цветы и негде сходить с ума по утрате. Только пропасть боли, куда она спускалась каждую ночь без фонаря и лежала на ее дне, содрогаясь от беззвучных рыданий. Стас теперь работал на меня… он нашел меня сам. Его преследовали власти, и он так же сменил имя и документы. Это было больше двух лет назад. Он приехал ко мне поздно вечером, и мы долго смотрели друг другу в глаза, прежде чем я впустила его в дом.
— Мне нужна работа. — тихо сказал он.
— Она у тебя есть.
Так же тихо ответила я. А потом пальцами доставала пулю из его бока и думала о том, что мне нужен такой человек, как Стас. Если Саша ему доверял, то и я смогу положиться. А еще… а еще мне нужен был человек, который провел бы личное расследование насчет гибели Саши Тихого. Мне все еще не верилось. Мне все еще хотелось думать, что это неправда и какая-то мистификация. Он был слишком умен, чтобы вот так погибнуть, чтобы вот так подставить себя.
Читать бесплатно другие книги:
