Пройти сквозь стены. Автобиография Абрамович Марина
А потом случилось что-то невероятное. Привезли тела, надо было организовывать похороны. И в это время от монахов, принимавших участие в «Абсолютном нуле», пришло письмо. На конверте стояла дата за один день до крушения самолета. Письмо гласило: «Мы соболезнуем вашей потере».
Я верила, что счастье может защитить. Мне казалось, что оно было невидимым щитом, закрывавшим от всех неудач. Вис была так рада рождению ребенка – она была влюблена. Была уверенность, что ничто не может им навредить. Эта веру уничтожили их смерти.
От одной трещины в земле к другой.
Сначала мы думали, что китайцы построили Великую Китайскую стену, чтобы защититься от набегов Чингисхана и монгольских племен. Но чем больше мы читали, тем больше понимали, что это не так. Мы выяснили, что стена была спроектирована в форме гигантского дракона, отражающей форму Млечного пути. Древние китайцы потопили двадцать пять кораблей у берегов Желтого моря, чтобы создать голову дракона. После того, как дракон вышел из моря, его тело изогнулось меж гор и земного рельефа в полном соответствии с формой Млечного пути пока не достигло пустыни Гоби, где был зарыт его хвост.
Теперь мы сделали официальное предложение кураторам Музея Фодора, которые помогли нам получить государственное финансирование на «Союз ночного перехода».
Мы написали:
Великая Китайская стена – строение, которое лучше всего отражает понимание Земли как живого существа. Китайская стена это мифический дракон, живущий под этим длинным укреплением… Цвет дракона – зеленый, а сам дракон символизирует единение двух элементов природы – воздуха и земли. Несмотря на то что он живет под землей, он символизирует живительную энергию поверхности земли. Великая Китайская стена маркирует движения дракона по земле и таким образом содержит в себе ту же жизненную энергию. В современных научных терминах Стена находится на геодезической силовой линии, или линии силы Земли. Это прямая связь с энергией Земли.
План состоял в том, что я начну движение с восточной, женской части стены, от залива Бохус в Желтом море, а Улай начнет движение с западной, мужской части, перевала Цзяюй-Гуань в пустыне Гоби. После прохождения каждым из нас порядка 2500 километров, мы должны были встретиться посередине.
О нашем изначальном плане пожениться при встрече посередине мы говорили все меньше и меньше.
Правда была в том, что наши отношения ухудшились. С момента смерти его матери – а именно с того момента, как я отказалась в ночь похорон зачать ребенка – мы злились друг на друга, но об этом не говорили.
На самом деле, переход от страстных любовников к паре, живущей даже физически в параллельных реальностях, начался с «Ночного перехода». Этот перформанс требовал воздержания и дистанцированности в часы отдыха. Улай очень хотел сделать эту работу, но все время останавливался, это убивало его и разъединяло нас. А мы продолжали исполнять этот перформанс в попытках достичь нашей цели – исполнить его 90 раз.
Он выливал свое унижение на меня. Он флиртовал с официантками, стюардессами, галерейными работницами, со всеми прямо на моих глазах. Позже, я была уверена, у него были отношения на стороне.
В то лето мы отправились в Сицилию, чтобы снять еще одну видеоработу, вдохновленную «Городом ангелов». В этой новой работе, как и в «Городе ангелов», сами мы не должны были появляться. Мы бывали на Сицилии прежде, и местное разделение по половому признаку сильно удивляло нас: женщины всегда были дома, одеты в черное и сидели, разговаривая, группками; мужчины всегда были на улице и общались в своих группах. Мы хотели построить наш фильм вокруг этого феномена.
Мы были в Трапани, в какой-то глуши. Приехав, мы дали объявление в газету о том, что ищем женщин от 70 до 100 лет для съемки в нашем фильме, а также девственниц в возрасте от 18 до 90 лет. Объявление было опубликовано. Мы просидели в отеле три дня, но никто так и не пришел. Вообще, никто. На четвертый день пришла опрятная пожилая дама, одетая как элегантная вдова. С ней была ее подруга, одетая так же, но говорила всегда первая. Она спросила: «Чего вы хотите? Расскажите нам вашу историю».
И мы рассказали им со всем нашим энтузиазмом о фильме, который задумали. Мы вместе пили кофе из маленьких итальянских чашечек. Женщина посмотрела на меня и потом сказала: «Мы вам поможем; мы поговорим с нашим братом». На следующий день весь город собрался помочь нам. Нам предоставили старый дом для съемок и разрешение снимать в любом месте за его пределами.
Для транспортировки оборудования появился молодой человек, и, что еще более важно, наше оборудование было под охраной. На Сицилии, где все контролировала мафия, мне казалось, что вещи могут исчезнуть в мгновение ока, если только не следить за ними постоянно с орлиной чуткостью. Теперь мы могли оставить наши камеры в незапертой машине, и все оставалось в сохранности – нас защищала мафия. Мне кажется, мы им просто приглянулись, потому что были невероятно странными: им было забавно. Мы даже нашли двух девственниц, 86-летних сестер-близнецов. Они так мило зарделись, когда пришло время съемки.
Мы назвали фильм «Terra degli Dea Madre» – грубо говоря, «Земля матриархов». В нем камера устрашающе плыла из столовой, заполненной пожилыми разговаривающими друг с другом женщинами (и моим закадровым голосом, говорящим на разных языках), на кладбище, где группа мужчин в черных костюмах и белых рубашках вела разговор своими грубыми голосами. Для эффекта скольжения мы использовали Стэдикам. Улай, любитель камер, был в восторге от этого устройства и хотел его испробовать. Это был большой тяжелый аппарат. Его нужно было привязывать к себе, и, как только он его надел, в его спине что-то треснуло. Боли не было, но что-то точно треснуло.
В ту ночь, поужинав в местном ресторане, мы пошли за мороженым на площадь. Официант положил на стол счет, и в тот самый момент, когда Улай потянулся, чтобы взять его, порыв ветра подхватил чек. Улай играючи схватил его и упал навзничь в агонии. Его спину сковали мышечные спазмы.
Он выглядел таким напуганным: боль была оглушающей. И местная больница ничем не могла помочь – если ты выходил в ванную, твою кровать занимали, семьи реально сторожили кровати, сидя на них. После двух страшных ночей там, мы вернулись в Голландию и поместили Улая в достойную больницу. У него диагностировали позвоночную грыжу, врач предписал немедленную операцию. Улай отказался.
Он боялся операции, но мне кажется, он тогда много чего боялся – боялся, злился, был растерян. Мы нашли доктора аюрведы Томаса, который начал его лечить альтернативными методами, акупунктурой и лечебными маслами, и состояние Улая улучшилось. Но наши отношения продолжали ухудшаться, теперь даже быстрее, чем раньше.
Из-за состояния его спины, половой жизни у нас не было. Почти год я была только его медсестрой, и все, что я не делала, было недостаточно хорошо. Если я приносила ему еду, то она была или слишком холодной, или слишком соленой, или слишком что-нибудь еще. Если я проявляла симпатию, он отстранялся и отвергал ее. Мне было больно, я была разозлена, но было и еще кое-что: я приближалась к 40 и чувствовала себя толстой, непривлекательной и вообще никчемной.
Следующей весной нас пригласили прочитать двухмесячный курс в Сан-Франциском институте искусств. Это хорошо оплачивалось, и Улай к тому времени поправился, но ехать отказался. Он сказал: «Я думаю, нам надо побыть порознь; ты отправляйся, а я останусь». И я уехала, а он остался.
Первым делом, приехав в Сан-Франциско, я объявила пятидневный пост для моих студентов, упражнение на усиление воли и концентрации. Как всегда, я сама участвовала в этом.
Вторым делом я закрутила сумасшедший роман.
Я в первый раз изменила Улаю. И это долгое время во мне вызревало. Он не заставлял меня чувствовать себя желанной. А это было простой биологией: пусть я и приближалась к сорока, но чувствовала я себя молодой. Во время восстановления, Улай заинтересовался, как он сам говорил, определенными тантрическими практиками, позволяющими выпустить его энергию кундалини. Воздержание, как он говорил, было частью этих практик.
Но это не было моей практикой.
Робин Уинтерс, художник, которого я встретила задолго до этого в Амстердаме, также преподавал тем летом в институте. Однажды вечером после лекции мы оказались вместе одни и начали целоваться. Всю следующую неделю, мы только и делали, что занимались сексом. Было круто, но потом я начала чувствовать ужасную вину, и мы прекратили. А потом мне надо было возвращаться домой.
Меня не было два месяца, самый длительный наш с Улаем период расставания. В те дни еще не было электронной почты, конечно, а трансатлантические звонки стоили очень дорого. Мы переписывались, но совсем немного. В письмах он особенно ничего не рассказывал, за исключением того, что все было нормально. А во мне прорастала вина.
Улай встречал меня в аэропорту Амстердама. Он выглядел еще более худым, чем обычно, даже одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что он до сих пор испытывает физическую боль. И это только усилило мою вину. По пути домой мы болтали о том о сем, но давление внутри меня все время нарастало, и, наконец, я взорвалась: разрыдалась и все ему рассказала. Это длилось всего неделю, сказала я, и ничего не значило. Мне было очень, очень жаль.
Его ответ поразил меня. Он был спокоен и проявил ко мне симпатию. «Я понимаю, – сказал он. – Не переживай, все в порядке». Ничего себе, подумала я, должно быть, тантрические практики сотворили с ним чудеса. Это самый прекрасный человек на свете. Как непостижимо и как красиво, что он все понимает.
Я прилетела утром. Перелет из Сан-Франциско в Голландию был очень долгим, и я уснула сразу же, как приехала домой. Я проснулась уже в 6 вечера, Улая не было дома. Я вышла на площадь выпить кофе с друзьями. Я рассказала им все, что со мной случилось, – о романе, о признании, о невероятной реакции Улая. Они переглянулись. Потом сказали мне, что спустя три дня после моего отъезда в Сан-Франциско, Улай сошелся с девушкой из Суринама, и они жили в нашей квартире буквально до сегодняшнего утра.
Я вернулась домой, когда пришел Улай, я спросила у него, правда ли все это. Он ответил, что встретил эту девушку на каком-то открытии, они вместе поужинали и оба отравились рыбой, которую ели. Они отправились в больницу, где им прочистили желудки, он пригласил ее к себе домой, и она осталась.
Он реально пытался вызвать у меня симпатию!
Но я просто сошла с ума. Я разбила все в доме, а когда бить уже было нечего, стала бить то, что уже разбила. Все было бы по-другому, если бы он признался мне в тот момент, когда я призналась ему. Но возложить это все на меня, притвориться, что он был выше всего этого… от такого высокомерия (или трусости) у меня перехватило дыхание. Разбив последнюю тарелку, я ушла и осталась у друзей. Через день я приехала за вещами и съехала. А потом я отправилась в Индию.
Он приехал за мной в Индию, и мы начали все сначала. Все друзья говорили мне, что это было ужасной идеей. Мне нужно было послушать их.
Кураторы Музея Фодора согласились помочь нам с нашей идеей относительно Великой Китайской стены. Вместе с ними мы создали фонд Амфиз, чтобы осуществить проект. Мы связались с китайским посольством в Гааге, чтобы получить их совет. Официальное лицо, вне протокола, сказало нам, что китайское правительство будет более благосклонно к фильму о походе по Китайской стене, чем к перформансу, прославляющему первых людей, совершивших такой поход. И еще: они не хотели, чтобы мы были первыми, кто это совершит. Один человек из посольства процитировал Конфуция: «Невозможно пройти по дороге, по которой еще никто не ходил».
Начался длинный танец.
Посольство связало нас с важной группой в Пекине, Китайской ассоциацией развития международной дружбы. В реальности они, конечно, оказались, правительственной организацией. Мы написали им о своем проекте, на этот раз упомянув фильм, ответ был очень вежливым, но отрицательным. Они также ответили, что, несмотря на то что идея фильма звучит интересно, идея того, что иностранцы пройдут по стене до китайцев, требует дальнейшего рассмотрения.
В течение следующих двух лет мы писали китайцам, продолжая получать вежливые письма о международной дружбе. Спустя какое-то время мы решили посоветоваться с другом, который вел бизнес в Китае. Мы спросили: «Что мы делаем не так? Мы не можем продвинуться с этим проектом». Мы показали ему некоторые письма. Он посмотрел на меня и рассмеялся. «Что смешного?» – спросили мы.
«Вы знаете, в китайском есть семнадцать способов сказать нет, и они использовали все семнадцать», – сказал он.
«И что же нам делать?»
«Вам надо действовать через голландское министерство культуры», – сказал он. У правительства был огромный культурный фонд, напомнил он мне. Почему мы сразу об этом не подумали? Мы отправили свое предложение в фонд и тут же получили ответ. Очень интересный проект, сказали в правительстве. С нами захотели встретиться. Мы были очень рады.
Подоплека этого всего была такой: как раз в это время голландское правительство и компания Филипс начали строительство большой фабрики в Китае, но в то же время голландское правительство подписало с Тайванем контракт на строительство подлодки, из-за чего китайский посол покинул Голландию, а Китай оборвал с ней все дипломатические связи.
Как ни странно, голландское правительство увидело в нашем проекте возможность наладить отношения с Китаем. Они отменили заказ на подлодку и предложили Китаю эту чудесную прогулку дружбы по Великой Китайской стене. Китайцы заинтересовались, потому что им тоже нужен был завод Филипс. Начались долгие переговоры.
Наконец, китайцы сказали, что одобрят наш проект, но хотят за это миллион голландских гульденов – около 300 000 американских долларов – на обеспечение безопасности, наше размещение, питание и гидов. Для голландского правительства это оказалось приемлемым – цена за восстановление отношений с Китаем. Мы уже продвинулись до середины.
И вдруг нам сообщили, что проект придется отложить на год. Мы не понимали, почему.
И потом, вдруг, чудесным образом китаец прошел по Великой Китайской стене.
В 1984 году удивительно скоро после того, как китайское правительство согласилось на наше предложение, железнодорожный служащий с запада Китая Ли Юэн один совершил путешествие по Великой Китайской стене. Официальный релиз китайских властей гласил, что в 1982 году Ли «прочел статью в газете о том, что некие зарубежные исследователи планируют пройти всю Китайскую стену… Эти новости не обрадовали его. По его мнению, Китайская стена принадлежит китайскому народу и если кто и должен первым пройти по ней от начала до конца, то это должен быть китаец».
Интересная история. И не менее интересное время.
Год спустя нас пригласили посетить Китай в первый раз – не для того, чтобы начать наш проект, но чтобы познакомиться с героем Ли Юэнем, первым китайцем, прошедшим всю Китайскую стену, и обсудить наш поход по стене. Встреча с Ли была обставлена в виде пышной церемонии с многочисленными фотографированиями. Все это сделало ясным тот факт, что китаец первым прошел по стене, а мы с Улаем будем только вторыми.
Пекин пугал меня. Мы были под постоянным наблюдением. Машин почти не было, только тысячи велосипедов – машины были только у государственных чиновников. Нас поселили в бетонном многоквартирном доме, в котором не было туалета, если тебе нужно было в туалет, надо было идти в общественный туалет в конце улицы. Но внутри была система канализации, и мы поняли, что туалет был роскошью. Все это так напоминало серость Восточного блока в Белграде, но было настолько хуже: здесь коммунизм был соединен с фанатизмом. Мы просиживали на одной встрече за другой, и я совсем не понимала, что происходит и есть ли какие-то подвижки. В этой студеной атмосфере мы с Улаем все больше отдалялись друг от друга.
Благодаря своему долгому сотрудничеству с Полароид у Улая был доступ к фотокамере компании в Бостоне размером с целую комнату. Эта камера, действительно, делала невероятные, буквально реального размера снимки (примерно 2x2 метра). Мы сделали несколько серий таких снимков. В одной серии «Модус Вивенди» (образ жизни. – Прим, пер.) Улай и я в сгорбленных утомленных позах несли коробки. Его коробка была пустой, моя – полной. Эти образы оказались печально вневременными.
Наш друг и агент Майкл Кляйн начал рассылать эти фотографии в музеи, банки, корпорации, и в первый раз в жизни мы перестали быть нищими. Я как всегда за деньгами не следила, этим занимался Улай.
Весной 1986 года мы выставили некоторые из этих снимков в галерее Бурнетт Миллер в Лос-Анджелесе на выставке, которая также называлась «Модус Вивенди». На открытии была большая толпа. Улай побыл там некоторое время, а потом сказал: «Ну, ты знаешь, как обращаться с людьми, а я пойду прогуляюсь». И ушел.
Его не было около двух часов. Пару раз за вечер в моей голове проскальзывала мысль, что его нет слишком долго… Понимала ли я на каком-то уровне, что происходило на самом деле? Были ли у меня подозрения? Я стояла там, улыбалась, вела светские разговоры с людьми, с которыми мне было совершенно неинтересно разговаривать, вела наши дела, пока он где-то занимался сексом с секретаршей из галереи, молоденькой азиаткой. Об этом мне потом рассказали друзья. Лучше бы не рассказывали.
В тот момент наши с Улаем рабочие отношения начали терпеть крах.
Последние три года мы провели вместе, скрывая даже от близких друзей тот факт, что мы уже по-настоящему не вместе. Я скрывала это от всех, потому что не могла вынести самой идеи поражения. (А еще я была испугана – я все время думала, вот так и появляется рак, когда эмоции, которые ты прячешь, превращаются в болезнь.) Я перестала работать над своими проектами во имя более высокого, как мне казалось, идеала: совместного создания искусства и третьего элемента, который мы называли «та сущность» – энергии, не отравленной эго, сплава мужского и женского, что для меня являлось наивысшим произведением искусства. Мне было невыносимо, думать, что на самом деле это все не сработало.
А еще, что мы потерпели поражение по самой глупой и жалкой причине – из-за быта, и это было самым грустным. Для меня частная жизнь была частью работы. Для меня наше сотрудничество всегда было о жертвовании всем ради чего-то большего, какой-то более великой идеи. И в итоге все закончилось из-за мелочи…
Последний, девяностый, перформанс «Ночной переход» мы исполнили в октябре 1986 года в Музее изящных искусств в Лионе. Улай был одет в черное, я – в белое. В качестве ознаменования завершения проекта музей организовал выставку артефактов пяти лет нашей работы по этому проекту: там были фотографии различной одежды, в которую мы были одеты, исполняя этот перформанс в разное время, там была часть стола, который мы использовали в «Союзе ночного перехода». Музей приобрел в свою коллекцию всю инсталляцию, участвовавшую в перформансе, и даже Ситроен, в котором мы жили, пересекая всю Европу, чтобы исполнить наш перформанс.
Вскоре после этого для Кунст-музея в Берне мы сделали работу Die Mond, Der Sonne («Луна, Солнце»), состоявшую всего лишь из двух огромных черных ваз, которые мы изготовили, в точности повторявших размеры наших тел. У одной вазы поверхность была гладкой и блестящей, у другой – матовой и полностью поглощала свет. Вазы представляли нас и нашу неспособность больше вместе делать перформансы. И эта работа была четкой точкой в наших личных отношениях.
Может быть, мне стоило увидеть в том, что случилось на мой сороковой день рождения, знак. Наш друг Тони Корнер, владелец журнала Artforum, устроил мне и Улаю вечеринку 30 ноября, венчал которую огромный торт в виде Великой Китайской стены, протянувшийся через весь длинный обеденный стол, с маленькими фигурками Улая на одном краю и меня на другом. На торте было восемьдесят три свечи, так как ему исполнялось 43, а мне – 40. И как только все свечи были зажжены, они вспыхнули, растопили торт и чуть не устроили пожар. Это было забавно – разрушающийся торт в честь разрушающихся отношений.
В начале 1987 года Улай совершил еще одну поездку в Китай, чтобы продолжить переговоры о нашем походе по Стене. Китайцы все время меняли условия, это злило. И вдруг, неожиданно, нам сообщили конкретную дату: это должно было произойти этим летом. Я должна была встретиться с ним в Таиланде, чтобы финализировать наши планы.
Надо признаться, что в тот момент, я чувствовала себя совершенной неудачницей. Улай изменял мне снова и снова и за моей спиной, и у меня на глазах. Поэтому, приехав в Бангкок, я была на грани отчаяния. Я была без ума от ревности, до смерти желая узнать, с кем на этот раз он закрутил роман, и при этом четко намереваясь играть роль счастливой женщины, которой все ни по чем. У меня был сумасшедший роман с французским писателем, сказала я ему, секс был фантастическим. Это все было абсолютной выдумкой.
Но это сработало – он тут же мне рассказал о своем романе. Она была богатой белой американкой, муж которой, музыкант, отбывал наказание в тюрьме Таиланда за наркотики.
«Здорово», – сказала я, все еще пребывая в своей роли счастливой, свободной женщины. «Почему бы нам не встретиться втроем?»
Так низко я пала. И сексуальное возбуждение не имело ничего с этим общего.
Но Улай, конечно же, зажегся и был удивлен и обрадован, что я превратилась в другую женщину. Без сумасшедшей ревности, сцен с битьем предметов. Он улыбнулся и сказал: «Я спрошу ее».
И на следующий день, улыбаясь, он вернулся с ответом, она была согласна.
В ту ночь мы пошли в дом, где он с ней жил, женщиной из мира рок-н-ролла, они оба напились и нанюхались кокаина. Я ни к чему не прикоснулась, но вскоре все мы оказались голыми. Большего возбуждения я не испытывала. Очень тяжело объяснить то мое ужасное состояние, но мне нужно было это увидеть.
Ту ночь я не забуду никогда в жизни. Сначала у нас с Улаем был короткий секс, а потом они стали заниматься сексом прямо передо мной. Было ощущение, будто меня нет – даже я забыла о том, что я существую.
В пять утра я лежала на постели, рядом с ними с открытыми глазами, рядом с ними, спящими и уставшими. Я лежала там в то время, как свет нового дня пробирался в комнату и начали кричать петухи…
А потом я услышала пожилую тайскую женщину, которая на кухне мыла посуду и готовила завтрак. Я помню все: запах, неподвижность, их двоих, лежащих рядом со мной в постели…
Я причинила себе столько боли, что больше уже ее не чувствовала. Это было похоже на один из моих перформансов, только это была жизнь. А я не хотела, чтобы это было реальностью. Я ничего не чувствовала. Люди всегда говорят, что, когда сбивает автобус или теряешь ногу, боли не чувствуешь – просто нервная система не в состоянии доставить столько боли в мозг. Это полный перегруз. И я сделала это намеренно. Мне нужно было это сделать. Мне нужно было поместить себя в эту ситуацию, причинить себе столько эмоциональной боли, чтобы избавиться от этого, изгнать его из себя. И я сделала это. Но цена была очень высокой.
Я ощущала полную неподвижность, абсолютно ничего. Ничего. Я встала, приняла душ и ушла. В тот момент мне перестал нравиться его запах. И с того момента, как мне перестал нравиться его запах, все было кончено.
В тот же день я улетела в Амстердам.
Китайцы получили деньги, и дата была назначена. И вдруг они запросили еще денег. Это было похоже на что-то в духе мафии. Китайское правительство направило нам телеграмму с требованием еще 250 000 гульденов, около $80 000 на «обеспечение безопасности и безалкогольные напитки». К тому моменту голландское правительство уже выплатило им большое количество денег, и в бюджете больше не было. Но выбора не было – слишком много денег и усилий уже было затрачено. Нужно было найти еще денег. И назначенный на лето поход был снова отложен.
Мысль провести еще одну зиму в Амстердаме с Улаем была для меня невыносимой. Мне хотелось быть как можно дальше от него и физически, и духовно, и я решила уехать в монастырь Тушита в предгорьи Гималаев на ретрит Зеленая Тара. Впервые я узнала о Зеленой Таре, тибетской богине, убирающей помехи в жизни, когда посетила Бодх-Гаю.
Помех у меня было много. Проблемы с китайцами, проблемы с Улаем. Я была совсем несчастна. Я чувствовала, что этот ретрит может помочь мне очиститься перед походом по стене.
Ретрит был очень строгим. Полная изоляция, никакого общения ни с кем, повторение определенной мантры один миллион сто одиннадцать тысяч сто одиннадцать раз – все это, представляя, что ты – Зеленая Тара. Весь процесс должен был занять около трех месяцев. И мне не терпелось приступить.
Я прилетела из Амстердама в Дели, совершила длительное путешествие на поезде на север к Дармсала, дому Далай-ламы, красивой деревеньке на склоне холма с видом на снежные вершины Гималаев. Монастырь Тушита находился в горах над городом. Я приехала около трех после полудня и отправилась в информационный центр, где мне сказали, что я могу переночевать там, а утром рикша отвезет меня в монастырь. Я ответила: «Нет, нет, нет. Я не хочу ночевать здесь, мне надо срочно в монастырь. Я могу пойти туда пешком». Я была настроена решительно. Парень ответил: «Но в пять тридцать уже стемнеет». «Но мне сказали, что это всего в четырех километрах, я дойду туда за сорок пять минут. Я дойду туда к четырем, четырем тридцати». Парень снова сказал: «В лесу много обезьян, вам не стоит ходить туда одной». Я ответила: «Просто покажите мне дорогу».
Он показал дорогу на карте, все выглядело просто – всего три поворота. И с рюкзаком за спиной я отправилась в путь.
В лесу действительно были обезьяны, маленькие вредные зверьки, которые все время прыгали на меня, и мне все время приходилось на них кричать и прогонять. Я шла около часа. Я была уверена, что повернула везде, где нужно, но уже темнело, а никаких признаков монастыря не было видно, вообще не было никаких признаков людей. Я была неизвестно где, абсолютно потеряна и ни одной мысли, что делать.
Вдруг я увидела огонек вдалеке, посреди деревьев.
Я пошла на свет и вскоре увидела, что он исходил от маленького домика в лесу. Перед домом стоял пожилой монах и мыл чашки для риса. Я сказала: «Монастырь Тушита, монастырь Тушита». Он в ответ рассмеялся. «Заходи, заходи, – сказал он. – Чай, чай». Гостеприимство там очень важно, и везде вас угощают чаем.
«Нет, нет, – ответила я. – Время, время, темнеет. Надо в монастырь».
«Нет, нет, нет, – сказал он. – «Заходи». Про монастырь он ничего не говорил. Я поняла, что выбора нет. В конце концов, это был его дом.
Я зашла и проследовала за монахом в гостиную. А там, посреди гостиной сидел мумифицированный Линг Ринпоче, учитель Далай-ламы, тот самый человек, который щелкнул слегка меня по лбу и привел к неконтролируемому рыданию в Бодх-Гае пять лет назад. Тело сохранилось благодаря соли и выглядело пугающе живым.
Монах принес мне чай, поставил его на стол и ушел, тихо прикрыв за собой дверь.
Я слышала о том, что через три года после нашей встречи Линг Ринпоче умер. И я думала, что больше никогда его не увижу. А он все это время был там, и мне нужно было потеряться, чтобы найти его. И вновь те же чувства захватывающей нежности и любви нахлынули на меня как волна. Я простиралась перед ним, рыдая и рыдая. Спустя какое-то время я успокоилась, выпила чай и просто смотрела на него, качая головой.
Мне кажется, я провела там около часа. Потом я вышла на улицу, там сидел пожилой монах. «Монастырь Тушита?» – спросила я.
«Монастырь Тушита в соседнем доме», – ответил он.
Он взял меня за руку и вывел через деревья к монастырю, который был всего в ста метрах.
Монахи Тушита поприветствовали меня для начала. Разбросанные вокруг монастыря глубоко в лесу находились маленькие ячейки для ретрита, маленькие хатки на платформе с комнатой только для одного спального мешка и алтаря. Мне выделили домик и выдали инструкции.
Мне нужно было произнести молитву Таре один миллион сто одиннадцать тысяч сто одиннадцать раз. Я должна была считать с помощью четок, не расслабляясь, – я должна была три часа кряду читать молитву, потом три часа спать, потом три часа снова читать молитву и так далее, все это время представляя себя в виде Зеленой Тары. Вскоре я поняла, что делать это сложно. Я не могла перестать думать о том, как нездорово я бы выглядела, если бы была зеленой.
Каждое утро раздавался тихий удар в дверь, он означал, что один из монахов оставил мне еду у двери. Никаких разговоров с монахами, никакого рода коммуникации – еду просто оставляли, монах уходил, я открывала дверь и ела. Еда была вегетарианской, и приносили ее один раз в день. Очень безвкусная – соль и специи, считалось, возбуждают эмоции. И бутылка воды. Поесть нужно было до полудня.
В течение трех месяцев у меня бывали тяжелые моменты, глубокие депрессии. Но постоянное повторение мантры оказывало стабилизирующий эффект на разум и тело: периоды бодрствования и сна становились единым целым, сны вплетались в реальность. И в тот момент, когда ты попадаешь в это другое состояние ума, неограниченная энергия становится доступной тебе, это место, из которого ты можешь сделать все, что захочешь. Ты более не маленький ограниченный человечек – «бедняжка Марина», которая плачет, как дитя, порезавшись, нарезая лук. Когда приходит свобода такого рода, ощущение, что соединяешься с космическим сознанием. То же происходит, как я вскоре поняла, и в каждом хорошем перформансе: ты существуешь в других масштабах, пределов нет.
Это был очень важный урок.
После трех месяцев начитывания молитв, я выставила табличку о том, что закончила. За мной пришли монахи и отвели в монастырь, где я должна была сжечь все свои вещи, переродившись. Монахи были очень практичными – сжигать деньги или паспорт не полагалось, иначе им было бы никогда от вас не избавиться. Но от всего, что было важным, нужно было отказаться, и для меня был важен мой спальный мешок. Он был очень дорогим, очень теплым, он был словно частью моего тела. Я любила его. Я сожгла его. И стала свободной.
Когда ретрит был окончен, я спустилась в Дарамсала. Это была маленькая деревенька всего с тремя улицами, но уже после пятнадцати минут там мне показалось, что я в центре Таймс-Сквер (в Нью-Йорке. – Прим, пер.) и у меня началась ужасная мигрень. Мне пришлось вернуться в монастырь на десять дней, чтобы прийти в равновесие.
Потом я решила немного отдохнуть. Я села на поезд до озера Дал в Кашмире, где можно было остановиться в домах-лодках. Там было очень хорошо, но скучно. После нескольких дней пребывания на лодке, я решила отправиться в Ладакх, чтобы посмотреть танцующих лам.
Каждый год в Ладакхе проходит несколько фестивалей, во время которых буддийские монахи в костюмах с орнаментом и масках богов танцуют и поют днями напролет под аккомпанемент потрясающих, нескончаемых барабанов. Это бесконечное пение и танцевание требует практически сверхъестественной физической силы – костюмы и маски очень тяжелые. Я была поражена тем, как ламы готовятся к фестивалю.
Поездка на автобусе из Кашмира в Ладакх, через Гималаи, сразу после таяния снегов была практически самоубийством. Дороги были узкими, скалы невероятными. На поворотах можно было наблюдать крутящиеся над пропастью колеса машины. Годом ранее я узнала, что одну автоколонну снесло лавиной. Пять автобусов были сброшены в пропасть, погибли все. Оказалось, что брат нашего водителя вел один из автобусов. Когда мы добрались до этого места, наш водитель вышел и спустился по скале, чтобы обнаружить тело брата, снег таял, и это была последняя возможность увидеть его. Он просто оставил нас в автобусе, мы проспали в нем всю ночь. На следующий день за нами приехал другой автобус и отвез в Ладакх.
Ладакх находится на высоте 4000 метров над уровнем моря – ты делаешь три шага, и у тебя уже кружится голова. Требуются дни, чтобы привыкнуть к высоте. В конце концов, я акклиматизировалась и наняла гида, чтобы добраться до монастыря. Я приехала, и у них оказалась для меня комната. Я стояла у монастыря, солнце уже садилось, как всегда рано в горах, когда я увидела какую-то сумасшедшую блондинку в тибетских одеждах, в волосах у нее были цветы, за спиной рюкзак, она шла вниз по холму и пела. Это все было очень интересно! Я подошла к ней и заговорила.
Она была ландшафтным дизайнером из Чикаго, разговаривала на трех тибетских диалектах, и Далай-лама поручил ей восстановить сад Будды, каким он был во времена его просветления. Она сказала мне: «Не спи в монастыре, спи со мной в палатке – это гораздо лучше». Я немного волновалась, после захода солнца в горах очень холодно, а свой чудесный дорогостоящий спальный мешок, который согревал меня в любую погоду, я сожгла, и вместо него купила дешевый. Но было ощущение, что я не могу не согласиться, потому что эта женщина была какой-то невероятной.
Наступила ночь, я пришла к ней в палатку, которую она разбила прямо перед монастырем. Она была внутри, раздетая, только тонкая простыня ее прикрывала. «Как ты так можешь спать?» – спросила я ее. Она рассказала, что научилась у тибетцев медитации туммо, специальному упражнению, учиться которому нужно четыре года. Визуализируя костер над своим солнечным сплетением, можно поднять температуру тела до такого уровня, что тебе будет жарко посреди сугроба. Практикуют эту медитацию монахи, сидя обнаженными в позе лотоса в снегу, а ученики кладут им на плечи мокрые полотенца. Тот, кто первым высушит полотенце на плечах, выигрывает. Эта женщина из Чикаго знала эту технику. Я была впечатлена.
В монастыре было двенадцать монахов, мужчин всех возрастов, форм и размеров. Двое были очень молодыми и очень высокими, один был среднего возраста, достаточно невысоким и полным – почти квадратным. Я провела с ними десять дней, принимая с ними вместе еду, наблюдая, как они готовятся к фестивалю во дворе, где будут танцевать.
Мне очень нравились эти ламы. Мы много смеялись. Но их упражнения меня всерьез не впечатляли. Немного игры на барабане, немного танца – ничего впечатляющего. Мне начало казаться, что я была не в том месте и не с теми людьми.
Наступил великий день. Со всех Гималаев съехались четыре тысячи человек. Все они расселись в этом дворе, как раз перед восходом солнца. Барабанщики были наготове, ламы готовы были начать танец. Все начиналось с восходом солнца. Была абсолютная тишина. Посредине двора стоял толстый монах коротышка в красных одеждах и золотой маске козла на лице. Все ждали солнца. Тишина гипнотическая. Потом появился первый луч солнца, и заиграли барабаны.
Барабаны были оглушающими. Один и тот же ритм, снова и снова, и так громко, что все тело вибрировало. И вдруг толстый монах коротышка в тяжелой маске и костюме подпрыгнул и совершил в воздухе тройное сальто-мортале – чак-чак-чак – прямо так, и легко приземлился на ноги. У него даже дыхание не сбилось. И он повторял это каждый раз в течение следующих десяти дней.
Потом я спросила его, как это было возможно. Я же видела репетиции: и ничего не предвещало такого.
«Но это не мы прыгаем, – ответил он. – В тот момент, когда ты надеваешь лицо и платье божественной сущности, ты перестаешь быть собой. Ты – она, и твоя энергия безгранична».
Глава 8
Самый известный эпизод борьбы Югославии против нацистов во Второй мировой войне это Игманский марш. В январе 1942 года в горах к северу от Сараево немцы окружили Первую пролетарскую бригаду и готовились ее захватить и перебить. Единственный способ спастись для партизан был перейти гору Игман. Это было совершенно невозможно. Была самая настоящая зима, снег был очень глубоким, нужно было пересечь широкую реку, замерзшую только наполовину, а температура была минус двадцать пять. И тем не менее партизаны совершили переход. Многие замерзли до смерти. Мой отец был одним из тех, кто выжил и перешел гору.
Когда я позвонила отцу и сказала, что собираюсь пройти Великую Китайскую стену, он спросил: «Зачем ты это делаешь?».
«Ну, ты смог перейти Игман, а я могу пройти стену», – сказала я.
«И сколько времени займет этот поход?» – спросил он.
«Три месяца, – ответила я. – По десять часов пешком в день».
«Ты знаешь, сколько продолжался Игманский марш?»
Я не имела даже представления, для меня это всегда было вечностью.
«Одну ночь», – сказал он мне.
Нашу великую романтическую идею пройти по Великой Китайской стене мы задумали под полной луной в австралийской пустыне. Это так сильно маячило в наших общих фантазиях. Мы думали, тогда еще, что Стена была все еще нетронутой, связной структурой, по которой мы просто пройдем, каждый из нас сделает это в одиночестве, и каждую ночь будет разбивать лагерь на стене. Что, начав путь на противоположных концах стены (голове на востоке и хвосте на западе), мы встретимся посередине и поженимся. Долгие годы рабочим названием этого проекта было «Влюбленные».
Мы больше не любили друг друга. И все, как это всегда бывает с романтическими мечтами, было не так, как мы представляли. Но мы по-прежнему не хотели отказываться от этого проекта.
Вместо одиночной прогулки у каждого из нас теперь должен был быть антураж в виде группы охранников и гида-переводчика. Охранники по идее должны были нас защищать, но у китайцев еще и была паранойя по поводу того, что мы будем совать нос, куда не надо, и увидим то, что не надо. Целые секции стены находились в закрытых военных зонах, и, вместо того чтобы пересекать эти зоны, мы должны были объезжать их на джипе с водителем. А о том, чтобы разбивать лагерь на стене, вообще речи не было, потому что в Китае, пережившем культурную революцию, намеренно испытывать неудобство никто не хотел, в особенности солдаты, сопровождавшие нас. Вместо этого мы останавливались на постоялых дворах или в деревнях по пути.
Что касается самой Стены, это колоссальное драконоподобное сооружение, видимое из космоса, по большей части находилось в руинах, особенно на западе, где огромные части стены были просто погребены под песками пустыни. На западе, где стена идет по горному хребту, зимняя непогода и время сделали свое разрушительное дело, в некоторых местах стена была просто ненадежной грудой камней.
Ну, а наша изначальная мотивация больше не имела места. Нас самих больше не было. В интервью критику перформанса из Village Voice (известная нью-йоркская газета, пишущая о новостях и культуре, первое альтернативное еженедельное издание. – Прим, пер.) Синтии Карр, потратившей собственные накопления, чтобы приехать в Китай и освещать наш поход, я сказала:
«Изначально у нас была сильная эмоциональная связь, и поэтому идти навстречу друг другу имело такое значение… почти эпическая история воссоединения двух влюбленных после испытаний. Потом это ушло. Осталась только стена и я. Мне нужно было придумать другую мотивацию. Я всегда вспоминаю слова Джона Кейджа, который говорил, что «когда я бросаю И-чинг, ответы, которые мне меньше всего нравятся, это обычно ответы, которые больше всего меня учат».
Я очень рада, что мы не отменили этот проект, потому что нам нужен был какой-то конец. Правда, это огромное расстояние, которое мы проходили навстречу друг другу, которое не заканчивалось счастливой встречей, а просто завершалось – это было как-то по-человечески. Это во много раз драматичнее, чем романтическая история двух влюбленных. Потому что в конце ты оказываешься один в любом случае».
Моего гида звали Дахай-хан. Ему было двадцать семь лет (и, между прочим, он был девственником, как он мне сам сказал позже). Он говорил на идеальном английском и ненавидел меня.
И позже я узнала, почему. Его английский был настолько хорош, что он переводил для всех высокопоставленных китайских официальных лиц и ездил с ними по всему миру. Он вел привилегированный образ жизни до прошлого года, когда поехал в Америку с официальной делегацией и там впервые увидел брейк-данс. Он полюбил его до наваждения. Он сделал много фотографий брейк-дансеров и, когда вернулся в Китай, на ксероксе напечатал маленький самиздат о брейк-дансе в Америке.
Об этом узнало правительство. Его сняли с работы на правительственных лиц и отправили быть моим гидом и переводчиком, пока я совершала переход по Стене. Я была его наказанием.
Он приехал в сером китайском костюме и черных официальных туфлях. После трех дней перехода, он слег с температурой, а его туфли превратились в лохмотья. Мне пришлось отдать ему свою запасную пару обуви. Его ступни были такими маленькими, что ему пришлось набить ботинки газетой. Я даже отдала ему часть одежды, чтобы он мог носить ее вместо своего серого костюма, но все это не имело значения – он по-прежнему ненавидел меня. Помню, как он говорил, как здорово, что Китай отвоевал Тибет, потому что Тибет на самом деле был китайским. Я сказала: «Что?». Он знал, как меня задеть, а я ненавидела его в ответ.
Потом я узнала, что Улай тоже не мог терпеть ограничения, которые китайцы все время накладывали на нас: толпа солдат и официальных лиц, постоянно сопровождавшая нас, грязные гостиницы, в которых нам приходилось останавливаться вместо ночевки в палатке, запрещенные зоны, которые нам надо было избегать. Для него чистота нашей изначальной концепции была испорчена.
Я всегда принимала вещи такими, какими они есть, но это совсем не означало, что мне все нравилось. Трудностей было много, очень много. И конца им не было видно.
Это был Китай до событий на площади Тяньаньмэнь. Китай, который мало кто из западных людей видел. Мне нужно было пересечь двенадцать провинций, куда иностранцам въезд был запрещен. Там были местности, загрязненные радиацией. Я видела людей привязанных к деревьям и оставленных умирать в качестве наказания. Я видела волков, пожирающих трупы. Это был Китай, который никто не хотел видеть.
Земли на востоке были очень отвесными и скалистыми, а скалы были скользкими. Один раз я упала и повредила колено, мне пришлось остановиться и несколько дней восстанавливаться. В горах мы боялись упасть со стены, и иногда ветер на высоте был такой, что нам приходилось лежать, чтобы нас не сдуло.
Постоянное сопровождение в лице семерых солдат Красной армии приводило меня в бешенство, и еще больше меня бесило, когда они пытались идти впереди меня. Я не хотела смотреть на их спины! Я уверена, что это из-за моей лидерской натуры, я ведь была дочерью убежденных партизан и хотела идти впереди. Даже несмотря на то, что это было так трудно. Каждый вечер мои колени адски болели. Мне было больно, но мне было все равно – я была намерена быть первой.
Меня всегда сопровождали семеро солдат, но от провинции к провинции они менялись. В одной провинции нам встретился майор, который был в таком восторге от меня – женщины, совершавшей переход по Великой Китайской стене, – что взял с собой несколько солдат, чтобы сопровождать меня. Однажды мы подошли к очень отвесному склону, практически вертикальному, и я, будучи во главе, начала карабкаться по нему, в то время как солдаты начали кричать.
«Что они говорят?» – спросила я у Дахай-хана.
«Они говорят, что нужно обойти этот холм, мы не можем на него вскарабкаться», – ответил он.
«Почему?» – спросила я.
«Этот холм называется Неступанным, – сказал переводчик. – Никто никогда не ступал на его вершину. Ты не можешь на него взобраться».
«Но кто это сказал?» – спросила я.
Он посмотрел на меня как на самого глупого человека на Земле. «Это просто данность, – сказал он. – Так было всегда. Нам нужно его обойти».
Майор и солдаты устроили привал, чтобы съесть свой обед. Я посмотрела на Дахай-хана, сказала «о’кей» и стала карабкаться вверх по склону. Прямо вверх. Это не действовало – я продолжала карабкаться вверх, а солдаты продолжали есть свой обед. Наконец, я вскарабкалась наверх и посмотрела оттуда на них. Тут майор начал кричать на солдат, и они стали карабкаться по склону. Тем вечером в деревне, где мы остановились на ночь, майор произнес большую речь про меня. Нельзя воспринимать препятствия как должное, сказал он. Вы должны встречаться с ними лицом к лицу и тогда смотреть, возможно ли их преодолеть. Эта иностранка научила их всех отваге. Я была так горда.
Однажды, когда мы уже были в пути несколько недель, я заметила, что мой переводчик всегда шел позади меня и солдат. Я спросила его: «Почему ты всегда идешь сзади?».
Он посмотрел на меня и сказал: «Знаешь, есть такая китайская поговорка, слабые птицы летят первыми».
Я стала позволять моим охранникам иногда идти передо мной.
Я была очарована тем, как соотносится расположение Стены и энергетические линии Земли. Но я также ощущала, как меняется моя собственная энергия, когда я пересекала разные виды территорий. Иногда у меня под ногами была глина, иногда железная руда, иногда кварц или медь. Я хотела понять связь человеческой энергии с самой землей. В каждой деревне, где я останавливалась, я всегда просила встречи с самыми пожилыми людьми. Некоторым из них было по 105,110 лет. И когда я просила их рассказать истории про Стену, они всегда рассказывали про драконов – о черном драконе, дерущемся с зеленым драконом. Я осознала, что эти эпические рассказы были буквальным описанием земли: черный дракон – это была железная руда, а зеленый – медь. Это было похоже на сновиденческие сказки аборигенов Австралии – каждый сантиметр земли был наполнен историями, и все истории были связаны с человеческим разумом и телом. Земля и люди были тесно связаны.
Я поняла, почему солдаты не хотели ночевать на стене, но я ненавидела каждый вечер быть вынужденной проходить два часа до ближайшей деревни. А потом каждое утро идти два часа обратно и снова взбираться на стену, к тому времени я уже уставала, еще даже не начав свой путь. Однажды я устала настолько, что повернула налево, а не направо на стене, и прошла в обратном направлении четыре часа, пока не дошла до того места, которое я сфотографировала накануне. Мне пришлось развернуть весь отряд. А солдаты даже не придали этому значения, для них это было просто работой.
Даже большие по размеру гостиницы производили депрессивное впечатление – недекорированные бетонные блоки без туалетов. Освещение было ужасным, стены там, где они были покрашены, были выкрашены в этот ужасный зеленый, который я так хорошо помнила. Это был Белград в квадрате. А деревни были кошмарными. Там везде были коммунистические общежития на три комнаты. Средняя комната служила кухней, с одной стороны от кухни спали женщины, с другой – мужчины. Трубы с горячей водой шли из кухни под платформы, на которых спали люди.
Женщины всех возрастов, включая пожилых и детей, спали скученно в отделении для женщин, а я вклинивалась где-то между ними. У всех в изголовье стояли ночные горшки, потому что выходить для этого на улицу было очень холодно. Запах стоял невыносимый.
Я старалась вставать рано, чтобы ходить в туалет одной, но это было невозможно. Как только я просыпалась, они тоже просыпались. Со мной всегда увивалось с десяток женщин, пытающихся подержать меня за руку хотя бы раз, потому что я была в новинку для них – для них женщина без мужчины, без детей, иностранка, совершающая переход по Стене, была чем-то неслыханным. И все они пытались подержать меня за нос. Когда я спросила переводчика, почему, он ответил, что они считают, это поможет им забеременеть, так как мой нос был большим и напоминал им фаллос.
Туалеты были неописуемы – просто бараки, где ты гадил прямо на пол. Кучи дерьма, миллионы мух. Мы все должны были садиться на корточки вместе, держась за руки и распевая песни о дружбе, – это был такой китайский метод. Первое время это вызывало у меня запор. Я просто не могла опорожниться. Но спустя какое-то время я дошла до такого состояния, что мне уже было все равно – я тоже садилась на корточки, держась за руки и распевая с ними песни.
Когда Синди Карр появилась, чтобы провести со мной какое-то время, я была так счастлива. В тот вечер, когда она приехала и пришло время уходить со стены и снова спускаться в следующую деревню, я спросила ее, надо ли ей в туалет. Она ответила утвердительно. Я сказала: «Можно мне будет держать тебя за руку?».
Она подумала, что я сошла с ума. «Нет!», – сказала она.
«О’кей, – ответила я. – Я просто хотела тебя подготовить».
На следующее утро она держалась за руки с десятью женщинами, сидя на корточках. «Теперь я понимаю, о чем ты спрашивала», – сказала она.
В деревнях по утрам тебе давали большой горшок кипящей свиной крови, чтобы поливать ей тофу, – молоко считалось вредным для здоровья. Вареная свиная кровь по идее очищала организм. С таким завтраком было тяжело иметь дело.
Однажды в какой-то деревне я проснулась рано, чтобы попробовать попасть в туалет без досаждений, из дома вышел пожилой мужчина, который вдруг погнался за мной и кричал так, будто хотел меня убить. Я понятия не имела, почему он кричал и, конечно же, я была в более хорошей физической форме, чем он, поэтому я бегала по кругу на площади, пытаясь добиться того, чтобы он выдохся, тем временем крича моему гиду, чтобы он проснулся. Старик не мог меня догнать, но бегал за мной словно маньяк – это было страшно. В конце концов, мой гид проснулся, подошел к старику и сказал ему что-то, и этот человек просто ушел.
«Извините, это вообще про что было?» – спросила я у гида.
«Он говорил, чертова японка, убирайся отсюда – я тебя убью!» – сказал мой гид. Этот старик никогда прежде не видел иностранцев и подумал, что японцы завоевывают его деревню.
Я поняла, что для Дахай-хана я тоже была захватчиком. И медленно, медленно мы стали испытывать меньше ненависти друг к другу.
Иногда за едой мы стали разговаривать, так я узнала о том, как его лишили позиции переводчика официальных делегаций. Он светился энтузиазмом, когда говорил о своих фотографиях брейк-дансеров.
И я решила его сфотографировать. Я сделала работу Le Guide Chinoise («Китайский гид»). Я сделала ему укладку водой с сахаром и заставила позировать на Стене без рубашки, с руками сложенными в тантрические мудры. Фотографии были очень красивыми.
Дахай-хан и я стали друзьями. После окончания похода, он вернулся на работу в правительство, потому что его наказание было окончено. И когда он снова приехал в Америку, он сбежал. Он оказался в Кизиме во Флориде, рядом с Диснейлендом, стал продавать гамбургеры и женился на американке. Это было полной катастрофой. Он развелся.
Когда Китай стал более открытым, он вернулся. Теперь он выдающийся аналитик по дипломатическим вопросам в Вашингтоне в новостном агентстве Ксинюа. Это было его предназначением.
Однажды, где-то в середине похода пришло сообщение от Улая, который был еще где-то далеко в западной части Китая. «Идти по стене – самая легкая на свете вещь», – гласило оно. Это все, что в нем говорилось.
Мне хотелось его убить. Конечно, ему идти было легко – он шел через пустыню, где дорога была плоской. А все, что приходилось делать мне, – карабкаться вверх и вниз по горам. С другой стороны, эта асимметрия не была его виной. Поскольку огонь символизирует мужское, а вода – женское, план всегда был в том, чтобы Улаю начинать из пустыни, а мне – от моря.
И я признаюсь, что, несмотря ни на что, я все еще надеялась спасти наши отношения тогда.
В конце концов мы встретились 27 июня 1988 года, три месяца спустя после начала, в Эрланг-Шэнь, Шэнну, провинции Шаньси. Только встреча наша была совсем не такой, как мы планировали. Вместо встречи с идущим навстречу мне Улаем на Стене я обнаружила его, ждавшим меня в живописном месте между двух храмов, конфуцианским и таоистским. Он был там уже три дня.
И почему он остановился? Потому что это живописное место было идеальным для фото нашей встречи. Мне было наплевать на фото. Он нарушил нашу концепцию по эстетическим причинам.
Небольшая толпа наблюдателей присутствовала на нашей встрече. Я зарыдала, как только он меня обнял. Это были объятия товарища, а не любящего человека: из них ушло тепло. Вскоре я узнала, что он обрюхатил свою переводчицу Дин Ксяо Сонг. Они поженились в декабре в Пекине.
Мое сердце было разбито. Но плакала я не только из-за конца наших отношений. Мы по отдельности совершили монументальный труд. Моя часть в нем казалась мне эпической – длительное испытание, которое наконец закончилось. Я чувствовала облегчение в той же степени, что и грусть. Я тут же вернулась в Пекин, провела там одну ночь в единственной западной гостинице в то время и после этого улетела в Амстердам. Одна.
Мы были с Улаем вместе как любовники и как соавторы двенадцать лет. Друзьям я говорила, что, по крайней мере, половину из них я провела в страдании.
Улай был ответственным за деньги; я вообще не разбиралась, что там происходило. Когда мы расстались, он дал мне 10 000 гульденов, около $6000 на тот момент, сказав, что это ровно половина того, что у нас было. Я не ставила это под вопрос.
Мы уже давно забросили наш лофт на Зауткитсграхт, я жила у своих друзей Пэт Штейр и Юста Элферса. Однажды по пути на площадь, чтобы выпить кофе, я шла мимо полуразвалившегося дома с табличкой на входной двери. На доске было небрежно написано «Продается» и указан номер телефона.
Я записала телефон, не совсем поняв сначала зачем. Но выпив кофе, я позвонила по номеру, и мне ответили, что дом из-за банкротства владельца поступил в собственность банка. Я спросила, могу ли я посмотреть место сегодня после обеда. И мне ответили: «Да, конечно».
Я пошла смотреть дом. На самом деле, там было два дома: сзади находился дом семнадцатого века, а перед ним – дом восемнадцатого. У обоих было по шесть этажей, и они были соединены общим двором, площадь внутренних помещений была 1150 кв. м.
Это место было сквотом, в нем жили тридцать пять героиновых наркоманов. Хаос был очевиден. Там пахло собачьим и кошачьим дерьмом, мочой. Группка совершенно одеревенелых ребят бросала ножи в резную деревянную дверь семнадцатого века. Один этаж был полностью сожжен – там буквально не было ничего, кроме обуглившихся полов и туалетного сидения посередине. Место выглядело ужасно. Но под всем этим оно было красивым с элегантной алебастровой отделкой и мраморными каминами. И я видела это.
«Сколько стоит?» – спросила я.
Сорок тысяч гульденов, сказали мне. Было очевидно, что они хотели просто избавиться от этого дома. Но если ты его покупал, ты получал в придачу еще и наркоманов, а по голландским законам выселить их было практически невозможно. Для любого нормального человека покупка этого дома означала выбросить деньги на ветер. И я сказала: «О’кей, мне интересно».
Я обсудила это с друзьями. «Ты с ума сошла, – сказали они. – У тебя даже денег таких нет, что ты собираешься делать?»
На следующий день я отправилась в банк. Они сказали, что им нужен хотя бы 10 % депозит, и у меня будет три месяца найти ипотеку. Если я буду не в состоянии найти ипотеку спустя полтора месяца, я могу сообщить в банк, что больше не заинтересована и мне вернут депозит. Но если спустя полтора месяца я все еще буду продолжать попытки найти деньги и найти их в итоге не смогу, депозит мне не вернут.
Я отдала им 4000 гульденов – почти половину всего того, что у меня было. Это, правда, было сумасшествием. И я начала обходить банки.
У меня все еще был югославский паспорт, но не было голландской визы. Я находилась там нелегально целую вечность. Когда я выезжала из страны и возвращалась, голландское министерство культуры всегда выдавало мне письмо о разрешении на въезд и выезд, и проблем у меня никогда не было. У меня даже счета никогда не было. С деньгами, которые дал мне Улай, я открыла свой первый банковский счет. И каждый банк, с которым я начинала разговор об ипотеке, лишь войдя в дверь и даже не дойдя до конца коридора, говорил «мы не заинтересованы». Да, дом чего-то стоит, но вы никогда не получите ипотеку, пока здесь живут сквотеры, а их вы никогда не выселите. Вот поэтому цена была такой низкой.
Прошло полтора месяца, мне позвонили из банка.
«Вы нашли ипотеку?» – спросили они.
«Нет», – ответила я.
«Вы прекращаете контракт?» – спросили они.
«Нет», – ответила я. Я просто не могла, даже если бы в итоге потеряла депозит. К тому моменту это было уже наваждением, я будто сошла с ума. Тогда я начала курить.
Я положила трубку и сказала себе, о’кей, Марина, теперь тебе придется сменить подход. Ты должна узнать что-то об этом доме.
И я постучалась в оба дома по соседству. Соседи были милыми, они рассказали мне историю этого дома. Первый владелец, которого кто-либо помнил, был оперным певцом. Потом в дом въехала старая еврейская семья. А потом после одного или двух владельцев дом купил наркодилер. Но он не платил ипотеку. Он не платил и не платил, пока не оказался в таких финансовых трудностях, что решил сжечь это место, чтобы получить страховку. Но огонь вовремя остановили, и пострадал только один этаж. И потом страховой детектив выяснил, что дом был подожжен намеренно и банк забрал у него дом. Так он стал сквотом для героиновых наркоманов.
«Но где этот человек?» – спросила я.
«Он все еще живет в доме», – сказал мне сосед.
У дома было два входа. Один вел на первый этаж, другой – на второй. Дверь с табличкой вела на первый этаж, где я уже была. А наркодилер жил на втором этаже. Я обошла дом и постучала во вторую дверь, он ответил. «Я хочу с вами поговорить», – сказала я.
Он меня впустил. Посередине стоял стол, весь покрытый экстази, кокаином, гашишем, приготовленным для упаковки. На столе лежал пистолет. Парень был обрюзгшим, выглядел он адски. Он посмотрел на меня, и я вдруг раскрыла ему свое сердце.
Я рассказала ему обо всем – об Улае, о походе по Великой Китайской стене, о беременной китайской переводчице, о деньгах, которые он мне оставил, – буквально обо всем. Я сказала ему, что это был дом, который мне нужен, единственный дом, который я хотела и который могла позволить себе на те небольшие деньги, которые у меня были. Я рыдала. Он стоял, раскрыв рот, и, наверное, думал, что я прилетела с другой планеты.
Он стоял и смотрел на меня, а потом сказал: «О’кей. Я помогу тебе, но при одном условии».
Он рассказал, что сквотировал в этом доме, который раньше принадлежал ему, уже два года, живя в нем бесплатно, потому что банк не мог его продать. Он сдавал героиновым наркоманам спальное место за 5 гульденов за ночь. Так он жил.
«Я ненавижу этих ублюдков из банка, я ненавижу правительство, – сказал он. – Но ты другая. Вот, что я предлагаю. Я всех выгоню, ты получишь ипотеку. Но как только ты подпишешь контракт и получишь дом, ты подпишешь контракт со мной, позволяющий мне жить на этом этаже до конца моей жизни за минимально возможную плату. Такое условие. Если нарушишь…». – Он показал мне пистолет.
Читать бесплатно другие книги:
