Путь к сердцу. Баал Мелан Вероника
Почувствовал.
Они все его чувствовали – люди, – хотя их интуиция не развивалась выше определенного предела. Но смерть не почувствовать невозможно. Довел себя до безнадежного состояния? Расхотел жить? Жди гостя.
Дрейк не направлял к тем, у кого оставался хотя бы шанс исправиться – приказывал «чистить». А как еще быть со слабаками в мире, где естественная смерть отсутствовала? Регносцирос понимал подобные приказы, более того – был согласен с ними.
А глядя на этого, был согласен на все сто.
Он медленно, стараясь не ступать на рассыпанные чипсы и обрывки жженой бумаги, обошел софу, коротко оглядел комнату – пару протертых кресел, ковер в пятнах, старый телевизор, пустые, прикрепленные к стене полки, – остановился напротив окна. Напротив отброса. Долго смотрел на наркомана, молчал.
А тот все сучил по полу грязными босыми ступнями – пытался слиться со стеной, чувствовал холод:
– Только не мучай… Застрели…
Баал всегда этому удивлялся – они думали, ему нравится мучить? И он пришел для того, чтобы оттащить бедолагу в спальню, раздеть его, привязать к кровати, разложить маньяко-ящик с инструментами и начать с наслаждением вырезать внутренние органы? Такой они представляли свою кончину? Или это его лицо наводило их на подобные мысли?
Лицо как лицо; Регносцирос не стал смотреться в зеркало – он выглядел, как человек. Как небритый, здоровый брюнет, которому хочется поспать – ну, по крайней мере, ему так казалось. Они же видели его другим – опутанным сероватым свечением, с дымчатыми за спиной крыльями, с черными омутами вместо глаз. Перед смертью люди видят больше – миры истончаются и проникают друг в друга, сдвигая сознание.
Вообще-то, он мог бы просто усыпить бедолагу, что и собирался сделать, пока ехал сюда – приложить ему руку ко лбу, погрузить в беспамятство, а после проводить душу туда, куда ей предстояло перейти. Мог даже руки ко лбу не прикладывать – просто заглянуть внутрь и отключить жизнь, – но этот однозначно просил «застрели».
– Застрели-застрели-застрели…
Наркоман продолжал сучить по полу пятками; у его губ пузырилась пена. Жалкая картина: неубранный дом, прогнившие обои, вонь протухшего тела и сознания. И почему ему не досталась работенка поприятнее? С песнями, лепестками роз, блеском начищенных люстр, звенящим смехом красавиц? Наверное, потому что смерть всегда связана с кровью и грязью. Почти всегда.
– Как хочешь.
То была единственная фраза, которую произнес Регносцирос, прежде чем положил пальцы на рукоять пистолета.
Что его всегда удивляло, так это людская эгоистичность. Все они боялись не смерти, нет, они боялись за себя – не жить, не существовать, не чувствовать, не быть.
А что же станет со мной? Меня больше не будет? Я уйду навсегда?
Всегда «со мной», всегда «я» – их извечное единоличное пресловутое «я».
Почему не интерес – а что находится «за пределом»? Куда состоится Переход? Почему не восторг, не азарт, не счастье, ведь смерть – всегда движение, всегда «дальше». Куда именно «дальше» – вопрос другой, – но почему, в конце концов, не любопытство, а как именно осуществляется Переход, какие в нем присутствуют процессы?
Нет, их интересовало лишь собственное бренное тело – оно перестанет чувствовать, думать, видеть, слышать и дышать. Все, конец мира, трагедия, тлен.
Да, тлен, но уж точно не трагедия и не конец – не в их привычном понимании.
Обо всем этом Баал размышлял, выводя свой седан с узкой парковки на заднем дворе. Ливень усилился, щетки едва справлялись с потоками – не стирали их, лишь сдвигали траекторию движения воды, чтобы через секунду она вновь залила стекло волнами.
Ну и ладно.
Через минуту он вновь остановил машину в тупичке, приоткрыл стекло, закурил. Регносцирос всегда курил «после» – восстанавливался перед следующим «клиентом», стабилизировал собственное состояние, восполнял потраченную энергию.
На сегодня еще трое.
Такие же потерянные, бесполезные?
Других он пока не видел.
Нет, видел – приговоренных к «дематерилизации» с Уровней за совершение преступления; даже если те оставались в добром здравии и с огромным желанием жить и исправляться, их принудительно выкидывали за пределы Мира, в который когда-то пригласили. И верно – нечего гадить там, где живешь. Криминалы, как ни странно, сопротивлялись дольше всего, и с ними было интереснее.
Сигарета тлела быстро; грохотал по асфальту дождь – пузырился лужами, брызгал на все, на что мог набрызгать, одновременно загрязнял и умывал улицы. Зато свежо.
Регносцирос всегда философствовал в перерывах. Во-первых, потому что заняться, кроме измышлений, все равно было нечем, во-вторых, пожелай он поговорить об этом вслух, собеседников не нашлось бы. Разве что сам Дрейк, но тот вечно занят. Коллеги же при разговорах о смерти быстро впадали в уныние – достаточно созерцали ее в силу профессиональной деятельности ежедневно, чтобы еще и за кружечкой пива обсуждать в удовольствие.
А вот он удовольствие от философии получал – больше, когда ты один, не от чего.
Спустя несколько минут ливень начал стихать; все еще капало, но уже лениво, по-доброму. Блестела под фонарями освеженная листва кленов; окна здания, у которого стоял автомобиль, не горели. За окном половина третьего утра.
Вновь завелся мотор седана; низкий гул отразился от кирпичных стен.
С остальными оказалось проще: первый спал и ничего не почувствовал, вторая восприняла его приход с благодарностью – так устала жить, третий кричал, но недолго.
Тела он всегда оставлял в квартирах – их следом подчищали представители Комиссии – спасибо, хоть от этой грязной части работы избавили. Утром ему на счет упадет внушительная сумма – плата за каждого «уведенного» – работа «карателя» и по совместительству проводника хорошо оплачивалась.
Баал вознаграждению не противился – не радовался ему, но и не просил. Умел жить с деньгами, умел жить без них. Домой он ехал ленивый, расслабленный и довольный. Довольный, потому что дел на сегодня не осталось, потому что завтра пойдет на игру, потому что успеет до нее выспаться. Ночью движению не мешали ни поставленные на дежурный режим светофоры, ни пешеходы.
Регносцирос ехал и думал о том, что живая вагина все-таки куда приятнее собственных ладоней. Ему вспоминалась шарообразная упругая грудь под пальцами, закинутые на плечи ноги, вид собственного скользкого ходящего взад-вперед члена…
Мда, это стоило разбитой вазы. Завтра он купит новую.
Его накрыло на следующий день прямо во время матча, как раз когда он собирался откусить очередной кусок запеченной в тесте сосиски, запить его лимонадом, а после выкрикнуть, чтобы номер четырнадцать двигался быстрее.
От волны гнева, которая неожиданно разлилась внутри, почти свело внутренности, разум затянулся красным.
«Нет-нет, только не это…»
Возможно, это не «прилив», возможно, это просто приступ раздражения – совсем обычный, какой случается у людей, когда некий, одетый, должно быть, по ошибке в белую униформу жирняк, не может пробежать и десяти метров, чтобы не упасть.
Баал застыл и на время перестал слышать толпу, рев, улюлюканье, перестал замечать слишком тесные кресла и надоедливых, постоянно орущих и хрустящих кукурузой соседей. Вместо этого прислушался к себе, к тому, что происходило внутри, – его черные глаза все еще смотрели на зеленый стриженый газон поля, но фокус временно улетучился.
Внутри клокотала ярость. Слишком сильная, чтобы родиться из обычного раздражения на игрока под номером четырнадцать. Может, она родилась не из-за жирняка, а из-за того, что его места соседствовали с двумя быдло, болеющими за конкурентов? Из-за прогорклой сосиски, из-за того, что лимонад вызвал изжогу, из-за недосыпа, черт его дери?
Но он доспал. Он встал в двенадцать – за два часа до начала игры, как раз вовремя.
Хотелось придушить кого-нибудь. Хотелось подняться с места, развернуться и натянуть заляпанный грязью кепон соседа тому сквозь макушку на шею, а после затянуть его узлом. Хотелось выбежать на поле, догнать жирняка и напинать того по слишком выпуклому заду, по этим толстым и лысым, как у бабы, ногам. Пилинг он, что ли, делал, сука его дери?
Регносцирос едва удержал собственный зад прижатым к казенному пластиковому стулу.
Э-э-э, нет, так не пойдет.
Это не раздражение, не неудовлетворенность, не злоба. Это, мать его, самый настоящий гнев – настоящий настолько, что если сейчас же не уйти со стадиона, кто-нибудь не просто пострадает – кто-нибудь очнется с жопой, натянутой на уши.
Баал быстро наклонился, поставил лимонад на пол, толкнул туда же пакетик с картошкой – та рассыпалась (и плевать), – поднялся с места. Задевая ногами бесконечные колени и не глядя на лица «куда прешь, мужик?», дабы не спровоцировать приступ, быстро протолкался к ближайшему выходу с трибуны.
Вот и посмотрел игру.
Вот и дождался матча, сходил, развлекся.
Он вел машину быстро, но аккуратно – надо успеть в загородный дом, пока не накрыло. Иначе он придушит кого-нибудь прямо на улице, иначе не сдобровать вполне себе здоровым гражданам, никоим образом не утратившим «искру».
Начальник не похвалит.
Черт!
Водитель выругался и ударил рукой по рулю. Почему сейчас? Почему так быстро, ведь с последнего «прилива» прошла всего неделя? Раньше они случались не чаще раза в месяц, а то в два. Слишком быстро…
«Это не прилив, не прилив…»
Но это был он.
Приливы – а именно волны неконтролируемого гнева – случались с Регносциросом почти с рождения, и он, как умел, справлялся с ними. Пытался игнорировать, душить в зародыше, не замечать, пересиживать в запертом помещении – не помогало: ярость всегда вырывалась на волю и проходила только тогда, когда обрушивалась на чей-то хребет. Чаще всего безвинный. Хорошо, если заканчивалось увечьями, но иногда исход ужасал даже его самого. Слишком много разрушений, слишком много жертв.
Первым этот феномен пояснил Дрейк:
– Это все потому, что у тебя человеческое тело и душа демона, Баал. Видишь ли, человеческое тело дается людям вкупе с эмоциями, ибо контроль над эмоции – самый сложный процесс, который предстоит постичь каждому. Тому, кто не сможет, – круг Сансары, по-другому – Перерождения. От эмоций зависят мысли, намерения, желания и поступки. И настроить эмоциональный круг на гармонию можно лишь одним способом – уравновешиванием каждой из них, что значит, каждой эмоции должно стать поровну – не больше и не меньше, чем другой. Только тогда они все превращаются в чувство, а чувство есть, как известно, только одно – гармонии. Они зовут его удовлетворением от жизни, истинным счастьем.
Тогда Дрейк говорил долго. Объяснил, что избыточная радость всегда обратится в печаль, избыточное чувство вины всегда выльется в агрессию, страх при должном понимании может обратиться в силу. Но гнев может уравновесить только любовь. Любовь, которой Баал никогда не испытывал.
Оттого и «приливы». Стоило чему-то спровоцировать щелчок, задеть невидимый триггер в сознании, и гнев моментально начинал возрастать, ничем не уравновешенный, в океанскую волну. И волна эта разрушила бы его изнутри, если бы хоть раз не вырвалась на волю.
– Нельзя эмоции держать взаперти. Либо их нужно уравновешивать, либо они возьмут под собственный контроль тебя.
Так случилось и с ним. Тогда он, помнится, с надеждой спросил:
– Какой для меня выход, Дрейк?
– Выход? Нет выхода, если не позволишь себе почувствовать недостающую деталь – Любовь.
– Любовь?
А после едва не взревел – какая может быть любовь у демона? К чему – к жизни, к самому себе, к кому-то еще? Да Начальник, должно быть, издевается! Давит на больное, ковыряет пальцем в черной ране!
Но Дрейк не давил – констатировал факт. А после сказал, что поможет найти выход.
И нашел.
Второй дом, в котором Баал почти не жил, находился на самой границе четырнадцатого уровня. Старый, деревянный, похожий на сарай: несколько комнат, кухня, подвал. В подвале находилось самое ценное – специально установленный для Баала портал в мир Танэо.
– Ходи туда, когда припрет. Бей, режь, отпускай гнев на волю. А после возвращайся сюда нормальным.
– Ты меня недооцениваешь – я убью там всех…
Чем Начальник думал? Почему не берег местных? Но тот лишь хитро усмехнулся, сверкнул серо-голубыми глазами и жестко произнес:
– В этом мире есть проклятое место – Холодные равнины. Некогда там жили люди, но после Боги прокляли их, и Равнины заселили монстры – адские твари, не признающие ни чужих, ни своих. Пока они находятся далеко от границ, люди в безопасности, но монстры плодятся быстрее, чем успевают найти достаточно пропитания, а потому движутся все ближе к поселениям. Вот их и режь.
Резать тварей? В неограниченных количествах? Звучало привлекательно.
– Не нарушу ли я баланс?
– В смысле, не спасешь ли многих местных от гибели? Скорее всего. Таким образом, сделаешь два добрых дела – поможешь тамошним и выпустишь пар. Устраивает тебя такой расклад?
Регносцирос попытался не выказать радость – слишком долго он пытался бороться с самим собой иными методами: стать более человечным, медитировать, изрубать в куски деревянных манекенов, сковывать себя цепями.
– А если я вырежу всех?
– Вот уж сомневаюсь.
– Их так много?
– На твой век хватит.
На его век.
Учитывая, что время в Мире Уровней не текло, а, значит, век Баала мог растянуться надолго, тварей на Танэо хватало.
Осталось добраться до дома.
Он бы купил продуктов – всегда покупал их для неразговорчивой соседки – девчонки, которая заселилась недалеко от его сарая несколько месяцев назад (не то пряталась от кого-то, не то просто устала от людей – ему плевать), – но уже не успевал. Добраться бы до окраины за час, завалиться в помещение, сбросить с себя одежду, нацепить наручи, взять в руки меч… и в Портал. Где на час, на два, на целые сутки он сможет стать демоном. Не человеком более, не существом с сердцем, но ведомым гневом самим собой.
– Полюби – всегда советовал ему Дрейк.
Наверное, он так шутил. Так же неумело, как и сам Баал.
Кто отстроил тот дом – одноэтажную хибару метрах в двухстах от его сарая, – он никогда не знал, но, когда впервые увидел возле нее ржавый пикап, сильно удивился. Сосед? Соседка? А следом мысль: «До ближайшего магазина два часа езды…» Два часа туда, два часа обратно – не далековато ли?
Пикап был брошен у забора, свет внутри не горел, и Баал не стал волноваться – у него брать нечего, воров он не опасался. Может, кто залетный? На дворе стоял январь; снег на окраине Уровня никогда не выпадал, температура здесь всегда держалась не ниже пятнадцати, а летом, ввиду непонятной ему аномалии, не распространяющейся на остальную территорию четырнадцатого, иссушала почву до состояния камня. Может, кто сделал вынужденную остановку на пару часов?
«Скрывался? Случайно набрел на заброшенный дом и решил переночевать?»
Тогда он не стал ничего выяснять – ни подъезжать ближе, ни стучать в дверь, ни задавать вопросов. Переключился на свои дела и выбросил из головы увиденное. Вернулся к этому позже – спустя неделю, – когда обнаружил, что пикап стоит на том же месте, а от хибары на версту несет человеком.
Отчаявшимся, угнетенным и измученным голодом человеком, который, судя по всему, прижился на новом месте, а вот продуктов питания прикупить забыл.
«Дура», – рыкнул Регносцирос мысленно (к тому моменту уже ощутил, что жилец – девка), хлопнул дверцей машины и направился к чужой двери. Постучал в нее грубо, выждал около минуты, хотел уже, было, войти непрошенным, но ему открыли. Худая, одетая в грязные штаны и майку, похожая на пугало особа женского пола. Немытые волосы разбросаны по плечам, глаза бесцветные – решила назло всем уморить себя голодом?
– Ты чего не жрешь? – без обиняков спросил он.
– Нечего, – так же просто ответили ему.
Баал фыркнул.
Его грозный вид новоиспеченную хозяйку дома изрядно напугал – как-никак на целую округу лишь они одни, – но от двери отступить не заставил. Даже взгляд, сучонка, не опустила. Он хотел огрызнуться, что пусть тогда помирает – он труп вынесет, чтобы не вонял, – но что-то заставило передумать, выплюнуть другое:
– Буду возить раз в неделю. Будешь мне пыль мести, полы мыть.
Какое ему дело до пыли? Да пусть ее хоть тонна навалит. И до чистых полов столько же…
А девка… Девка удивилась и кивнула.
Вот и договорился. Пришлось уйти, а через полчаса вернуться со своими запасами. Пакет с парой сэндвичей, бутылкой минералки, куском недоеденной колбасы, сыром и пачкой крекеров он оставил у двери.
Дожидаться, пока откроют, не стал. Именем не поинтересовался тоже.
Июнь, а пикап стоял на том же месте.
Изменилось немногое: вокруг дома уменьшилось количество сорняков, выросла пара грядок, заблестели окна. Безымянная девка из худой превратилась в почти нормальную. Мыла она, когда он не видел, на глаза ему почти не попадалась, на привезенную жратву не сетовала, денег за нее, впрочем, тоже не оставляла. И пусть – та обходилась недорого. Пыль, что ни странно, из его сарая полностью исчезла.
Вот и теперь, приближаясь к дому, Регносцирос по привычке потянул носом воздух – не пахнет ли голодом? Голодом воздух не пах. Отчаянием тоже, только немного обидой. На жизнь, мужиков? Нет ему дела – помирать соседка не собирается, и ладно.
Ключ нашелся под ковриком; привычно и сухо скрипнула деревянная дверь – впустила в дом высокую мужскую фигуру и жаркий воздух, затворилась с лязгом.
Баал быстро стянул с себя взмокшую от пота одежду, подошел к умывальнику, плеснул в лицо холодной водой и отфыркался. Затем заперся изнутри – нечего сюда ходить, пока он дома, – и заторопился в подвал.
Глава 4
Лиллен.
А лето текло мимо.
С тополей, словно теплый снег, летит пух – Алька с утра пораньше отжимается. Во дворе у соседки пестро цветут лазуритки – Алька в лесу бегает кросс с препятствиями. Вылупились и запорхали тысячами крыльев над лугами стаи бабочек – Алька с мечом и щитом наперевес нападает на деревянный манекен. У подружек новые юбки в оборочку – у нее мозоли на ладонях; у них шитые бусами шлепки на каблучках – у нее под ситцевыми рукавами рельефно перекатываются бицепсы.
Бицепсы.
Совсем, как мужик стала, – проворчала бы, наверное, бабушка, – жилистая и тощая. Девушке такой быть не к лицу, некрасиво это.
А куда ей «красиво»? Для кого? Зато меч в руке все чаще казался родным, уже лежал, как влитой, и бегать до горы по утрам становилось все легче – прибежишь назад и уже на зеленую траву не валишься на час, как бывало вначале. Дышать легче, икры не болят, вот только поясницу по вечерам ломит – не до танцев. Утром тренировки, после обеда практика в Управлении – бумажки, статистика, документы, учеба. Новые лекции, новые задания, новые знакомые – все по большей части занудные.
Лето Алеста видела только из окошка. Когда утром вместе с рассветом бледнел на чердаке мрак и сквозь тонкие щели в досках протягивались, словно струны, ровные золотистые лучи. И вечером, когда те же лучи, только мягкие и розовые, почти пушистые, стелились через сад. Вызрела клубника, наливалась малина, подставляла бока солнышку пузатая вишня – все грелись, все наслаждались, все напитывались теплом, только она, Алька, наблюдала за жизнью, как из бункера, изнутри собственной черепной коробки и вздыхала, когда бросала короткие взгляды на бледную, совсем без загара кожу.
Мать, возвращаясь с работы, демонстративно беседовала только с Хельгой, отец захворал и сразу после ужина уединялся в комнате; Ташка уехала в Карлин к бабушке – сплошное одиночество. Из развлечений: наблюдать за садовником Нилом да таскать из библиотеки книги. Все интересные уже перечитаны, а на неинтересные нет ни сил, ни желания.
Алька грустила.
Два летних месяца уже прошагали мимо. Остался третий.
И он, как пить дать, прошмыгнул бы так же, как остальные – скучно и неприметно, – если бы не одно событие…
Тайник.
Тайник обнаружился случайно и, конечно же, на чердаке; в какой-то момент блеснула в свете заходящего солнца щель между досками, и Алька тут же отправилась ее исследовать.
И что нашла! Две старые и почти рассыпающиеся от прикосновений книжки, несколько выцветших черно-белых фото в жестяном ящике – на них Агафья обнимала незнакомого мужчину – Алькиного деда (ведь, деда?).
Алеста хмыкнула: «А кого же еще обнимать?»
Но зато как обнимала! Искренне, радостно, не выделяя ему, по-видимому, «пятнадцатиминутку». Неужели любила по-настоящему? Почему же тогда не рассказывала о самой себе, только о других – из-за матери?
Глядя теперь на обиженное и одновременно восхищенное выражение лица внучки – глаза горят, в них плещется любопытство, рот приоткрыт – Агафья бы, наверное, смеялась. Она вообще любила смеяться. И тайники, видимо, любила, иначе, зачем сделала бы один в стене?
«А, может, специально, для меня?» – руки все тянулись к найденным сокровищам.
Нет, это вряд ли. Скорее, для себя.
Тут и потускневшие от времени украшения, и старые на жухлой, как крылья высохшей бабочки, бумаге письма, открытки: от отца, брата, подруг…
Часть истории. Часть бабушкиного прошлого.
Спешно бьющееся в собственной груди сердце и невероятно сильное чувство, что отныне что-то обязательно изменится.
Письма Алеста читала только по ночам. Всегда с чувством стыда, но с великим упоением – так в старину читали запрещенных поэтов – взахлеб, сразу в кладовую памяти, чтобы наизусть. После подолгу вспоминала строчки и перебирала их, словно жемчужные бусины: с какой заботой писал дед, когда находился в другом городе, с какой нежностью отвечала ему бабушка, с какой любовью эти двое заботились друг о друге. Она тонула в чужих чувствах, словно в океане, и не желала из него выплывать – ее качало, пьянило, влекло, убаюкивало незнакомым течением.
Значит, чувства есть и не по графику. Значит, они бывают.
А по ночам ей снился дед – в фуражке, улыбающийся, почему-то всегда с цветами, как на фото.
Потом письма закончились, и настало время книг.
И все, и Алька потерялась для общества окончательно. Бабушка будто специально для нее сохранила не занудную и полную великих мыслей прозу, не чьи-то пыльные мемуары, не заскорузлые научные труды неизвестного политика или ученого – нет, она сохранила любовные романы. Те, старые, аутентичные, еще не подвергшиеся цензуре.
Такие (как значилось в истории) когда-то жгли на площади тоннами. Все выжгли – так говорили, а оказалось – не все.
И они – эти романы – окончательно потрясли Алькино воображение. А как еще? Ведь, оказывается, мужчины тоже умели любить! И не только любить, но быть сильными, смелыми, ре-ши-тель-ны-ми (а она и забыла, что это слово могло применяться к самцам). Умели быть справедливыми и щедрыми, заботливыми и ласковыми, проявлять инициативу, разрешать конфликты, быть опорой семье.
Как-как-как… Нет, не так – почему? Почему все изменилось?
Теперь Але, куда бы та ни шла, постоянно мерещились воображаемые герои – гордые, серьезные, с бугрящимися мышцами, мудрые и рассудительные – каких не бывает в жизни. Они спасали своих дам, скакали на конях, воевали только при наличии правильной причины – и не воевали даже, исключительно защищали своих. И она всматривалась в мужские лица – любые, которые встречала на пути, – уборщиков, садовников, посудомойщиков, кочегаров, дворников…
«Где же они, где?»
Ведь должны были такие остаться? Не могли все исчезнуть, не могли забыть природы. Она верила, что узнает такого из толпы – по одному лишь взгляду, по наклону головы, по презрительно поджатым губам. И взгляд этот – внешне покорный – будет выдавать всю глубину сдерживаемых чувств. «Я – мужчина! – будут говорить сверкающие глаза. – И горжусь этим».
Алька бредила.
Ей скоро идти, а она еще девственница, она никогда не любила, ей никогда не позволяли. А день рождения уже через неделю – неужели она не успеет? Совсем ничего не успеет?
Она благословила тайник и свою находку, но в моменты отчаяния его хотелось проклясть.
Лучше бы не находила, лучше бы не мучилась. Вот только забыть то, что узнал, невозможно.
Этот поступок был в стиле импульсивной Ташки, а совсем не уравновешенной Алесты, но именно последняя занималась теперь невообразимым, а именно: уже третий день накачивала садовника Нила любовью. Накачивала, не жалея сил и энергии, наплевав на все запреты, – занималась этим утром, в обед и вечером – всякий раз, когда не видела мать.
И тот постепенно расцвел. Сначала начал все чаще поднимать лицо, рассматривать окружение, как-то по-особенному просветлели его глаза, один раз даже мелькнула на лице беспричинная улыбка. А к вечеру третьего дня садовник принялся напевать – Алеста возликовала: работает!
Ее метод работает!
Размышляла она просто: да, на улице нужный человек не встретился. Общество запугало мужчин, заставило их забыть собственную роль и значение в социальном устройстве. Так почему бы не помочь одному из них вспомнить? Кому? Кому-нибудь знакомому, не противному, даже симпатичному.
Выбор пал на садовника.
Ведь в романах как? Любовь – она приходила не сразу, а зачастую после телесной близости. Значит, – ликовала Алька, – надо эту телесную близость организовать. Таким образом, она познакомится с интимной стороной жизни (уже не пойдет в храм девственницей и будет что рассказать Ташке), а заодно, возможно, пробудит чувства в мужчине. Затем вернется, воспитает в нем самоуважение, гордость, чувство собственного достоинства и, вопреки приказам матери, возьмет-таки Нила в мужья, и станут они жить душа в душу. Может, не так здорово, как бабушка с дедушкой, но как-то похоже – в семье, где царит идиллия и равенство. Нет, конечно, афишировать этого не будут – умный мужчина, если он умный, поймет, что выпячивать привилегированное положение не стоит, – зато внутри собственных стен они оба обретут гармонию. Алеста получит возможность любить столько, сколько захочет, а Нил получит возможность быть постоянно любимым.
А что пока нет чувств? Так они ведь еще толком не знакомы.
Запел? Принялся мурлыкать себе под нос?
Значит, сегодня вечером она отправится к нему в сарайчик с визитом.
Думая об этом, Алеста жмурилась, как сытая кошка.
Темноты было дожидаться невтерпеж. Мать после ужина все продолжала сидеть за столом – смотрела телевизор; Алеста нетерпеливо кружила наверху. Хельга, как назло, тоже осталась дома.
Может, отложить?
Этим вечером садовник долго вазюкал шлангом по саду – поливал-поливал-поливал и все никак не мог угомониться. То там подстрижет, то здесь сорняк выдернет, то замешает очередную смесь удобрений – трудяга.
Алька наблюдала за ним коброй.
Разглядывала светловолосый затылок, жилистую спину, все никак не могла придумать, с чего начать разговор, – наверное, все нужно объяснить как есть? Рассказать свой план без обиняков, предложить попробовать – ведь не откажет?
Не откажет. С чего? Ташка говорила, что мужчины падки до женской ласки, Хельга лишь подтверждала эту теорию, а сегодня Алька вознамерилась предложить именно ее – эту самую ласку. Щедро, душевно и задаром.
Интересно, ей понравятся на ощупь его волосы? А вес его тела? Какого это будет – гладить его восставшую плоть, сжимать ее пальцами, ощущать чужие ладони на коже? Так же трепетно, как в бабушкиных книгах? Закружится ли у нее от восторга голова, приятно ли будет слушать звучащие в порыве страсти нежные слова? Понравится ли вкус его дыхания?
«Эх, Нил! Знал бы ты, что тебя ждет…»
А что ждет ее?
Особенно, если узнает мать?
В десять вечера погрузилось во тьму кухонное окно; то, что вело в спальню Хельги, – на пятнадцать минут позже. В десять сорок одну Клавдия выключила свет в летнем домике, а без пяти одиннадцать свет погас и в сарайчике садовника.
Одетая в легкое платьице (под которым лишь кружевной бюстгальтер и трусики), Алька бесшумно выскользнула за дверь – пора. Озираясь, спустилась по лестнице, тенью прокралась к прихожей и скрипнула массивной входной дверью. На секунду остановилась, прислушалась – ни звука, – лишь отбойным молотом грохотало собственное сердце.
«А Нил, вероятно, не ожидает гостей…»
Конечно, не ожидает – кого ему ожидать? Хозяйскую дочку? Он, наверное, и предположить не может, что одна из них внезапно сбрендила и решила отдаться первому встречному.
Аля волновалась. Тихонько шлепала расстегнутыми босоножками по тропинке и все думала, хорошо ли выглядит? Понравится ли избраннику? Ведь не уродина, не глупа, помылась…
Ночь пахла влажной землей, сочной травой и распустившимися в темноте бархотками – от них стелился по саду сладковатый и приторный, как материны духи, аромат.
Тряслись ладони, тряслись поджилки, скрутило от нервов внутренности.
В ветхую дверь сарая Алеста постучала ровно четыре раза.
Для того чтобы он открыл, потребовалось несколько секунд. Чтобы посторонился, впустил и выслушал, минута. Для того чтобы, наконец, кивнул и позволил сесть на кровать, еще целых пять.
Слишком долго!
А теперь этот олух (по-другому и не назовешь) стоял на расстоянии в несколько шагов и, стараясь не выдать испуга, смотрел, как Алеста расстегивает пуговицы на платье. И выглядел он при этом, как неспособная сходить по-большому сова, – волосы взъерошенные, глаза круглые, рот распахнут. Свет не зажигали, но она и без того видела, что Нилу страшно. Вместо того чтобы рассматривать ее с вожделением, он едва не выдавливал спиной дверь. Кажется, его мысли грохотали в воздухе: «А что, если войдет Ванесса Терентьевна? А что будет, если она узнает?»
Аля злилась.
Ее руки тянут вниз бюстгальтер, а придурошный садовник думал вовсе не о ее груди, а о себе! Что с ним будет, что с ним будет!
А как же ее чувства?
«Спокойно, у тебя еще нет чувств, у него тоже. Их надо пробудить».
И все равно раздеваться самостоятельно было унизительно; Аля сжала зубы и расстегнула застежку бюстгальтера. Стянула кружево, положила его рядом, закинула ноги на узкую лежанку, подвинулась к стене. Не удержалась, грубо спросила:
– Так и будешь там стоять?
– Я…
С тех пор как она вошла, он только и делал, что односложно мычал: «Я… мы… мы не должны… а вы уверены?»
– Вы точно… возьмете на себя ответственность?
– Возьму, – сквозь зубы прошипели с кровати.
«Спокойно, Аля, спокойно…»
Наверное, поначалу бывает всякое – ему нужно расслабиться, отвлечься, а дальше все пойдет, как по маслу. Должно пойти. Они оба возбудятся, тяжело задышат, начнут липнуть друг к другу – черт, как Хельга это делает? Ей не противно?
– Ну?
Нил медленно приблизился и выглядел он при этом, как приговоренный к расстрелу.
– Послушай, если не хочешь…
Раздражение перевалило за отметку «слишком сильное».
Они шептались, как два школьника – эмоционально, порывисто, зло.
– Я… Хочу…
– Тогда долго я тут буду одна лежать?
Он, наконец, сел рядом – прямой, как доска, напряженный.
– Я… раньше…
– Что?
Читать бесплатно другие книги:
