Колеса Хейли Артур

Глава 1

Настроение у президента «Дженерал моторс» было преотвратительное. Ночью он плохо спал: электрическое одеяло то включалось, то выключалось, и он без конца просыпался от холода. Сейчас, все еще в пижаме и халате, он разложил инструменты на своей половине двухспальной кровати, стараясь не потревожить спавшую рядом жену, и принялся разбирать регулятор. Он почти сразу обнаружил дефектный контакт, из-за чего ночью и получилась такая петрушка. Ворча по поводу того, как плохо контролируется качество изделий фирмы, производящей электрические одеяла, президент «Дженерал моторс» вынул регулятор и направился в подвал, где у него была мастерская, чтобы заняться починкой.

Его жена Корали повернулась во сне. Через несколько минут прозвонит будильник, и она, еще не вполне проснувшись, встанет, чтобы приготовить им обоим завтрак.

На улице — а жили они в Блумфилд-Хиллз, в двенадцати милях к северу от Детройта, — еще стоял в этот час серый полумрак.

У президента «Дженерал моторс», человека обычно уравновешенного, хотя и отличавшегося стремительной легкостью и порывистостью движений, была еще одна причина для раздражения — Эмерсон Вэйл. Несколько минут назад, тихонько включив приемник, стоявший у кровати, глава «Дженерал моторс» прослушал «Новости» и среди прочих голосов узнал знакомый, пронзительный, ненавистный голос Эмерсона Вэйла, этого критикана, возомнившего себя специалистом по автомобильным делам.

Вчера на пресс-конференции в Вашингтоне он снова дал очередь по трем своим излюбленным мишеням — компаниям «Дженерал моторс», «Форд» и «Крайслер». И телеграфные агентства, по-видимому, из-за отсутствия других, более важных новостей широко осветили нападки Вэйла.

Он обвинял Большую тройку автомобильных гигантов в «алчности, преступном сговоре и злоупотреблении доверием общественности». «Преступный сговор» заключался в том, что, по утверждению Вэйла, они ничего не предпринимают для замены бензиновых двигателей — иными словами, для создания электрических и паровых двигателей, а это, как считает Вэйл, является «уже вполне реальным делом».

Обвинение было не новым, однако Вэйл, человек опытный, умевший воздействовать на публику и на прессу, включил в свое выступление самые последние данные о достижениях науки и техники и таким образом придал ему злободневность.

Президент крупнейшей в мире корпорации, доктор инженерных наук любил делать дома мелкий ремонт, когда позволяло время, и легко починил регулятор электрического одеяла. Затем принял душ, побрился, оделся и вышел в столовую, где его жена Корали уже накрыла стол к завтраку.

На обеденном столе лежала «Детройт фри пресс». Увидев фамилию и огромный снимок Эмерсона Вэйла на первой странице, президент «Дженерал моторс» со злостью швырнул газету на пол.

— Надеюсь, теперь тебе станет легче, — заметила Корали, подавая мужу противохолестериновый завтрак: вареный белок на поджаренном хлебе, помидоры и творог. Жена президента всегда готовила завтрак сама и завтракала с мужем, как бы рано он ни уезжал. Сейчас, сев напротив, она подняла с пола газету и принялась читать.

— Эмерсон Вэйл пишет, — сказала она, — что, если нашей технике по плечу космические корабли для полета человека на Луну, а со временем и на Марс, автомобильная промышленность уж наверняка могла бы создать гарантированно прочную и безупречную машину, которая не отравляла бы воздух.

Муж ее положил на стол нож и вилку.

— Неужели ты не можешь не портить мне завтрак — я и так почти ничего не ем!

— У меня такое впечатление, что тебе его испортил кто-то еще до меня. Кстати, — продолжала она, — мистер Вэйл по поводу загрязнения воздуха цитирует Библию.

— О Господи! Да где же в Библии говорится об этом?!

— Об этом говорится в Ветхом завете, дорогой мой.

Это пробудило его любопытство.

— Ну-ка прочти, — буркнул он. — Ты ведь все равно собиралась.

— Это из пророка Иеремии, — сказала Корали. — «Я ввел вас в землю плодоносную, чтобы вы питались плодами ее и добром ее, а не вошли и осквернили землю мою и достояние мое сделали мерзостью». — Она налила еще кофе себе и ему. — Неглупо он это придумал — процитировать Библию.

— А никто и не говорит, что этот мерзавец глуп.

— «Автомобильная и нефтяная промышленность, — продолжала читать Корали, — совместными усилиями тормозят технический прогресс, который уже давно мог бы привести к созданию полноценного автомобиля с электрическим или паровым двигателем. Их резоны весьма просты. Появление такой машины заморозит огромные капиталы, вложенные ими в автомобиль с отравляющим воздух двигателем внутреннего сгорания». — Она опустила газету. — Это хоть в какой-то степени правда?

— Вэйл явно считает, что это так на все сто.

— А ты этого не считаешь?

— Естественно.

— Значит, все-все неправда?

— Иной раз в самом возмутительном заявлении бывает доля истины, — раздраженно сказал он. — Потому-то утверждения таких, как Эмерсон Вэйл, и выглядят правдоподобно.

— Значит, ты будешь отрицать то, что он сказал?

— По всей вероятности, нет.

— Почему же?

— Потому что, если «Дженерал моторс» обрушится на Вэйла, нас могут обвинить в том, что этакая махина решила раздавить маленького человека. Если же мы промолчим, нас все равно будут поносить, но по крайней мере никто не исказит наших слов.

— А не стоит кому-то все-таки ответить на это?

— Если какой-нибудь шустрый репортер доберется до Генри Форда, то получит ответ. — Президент «Дженерал моторс» улыбнулся. — Беда лишь в том, что Генри любит сильно выражаться и газеты всего не напечатают.

— Будь я на твоем месте, — сказала Корали, — думаю, я что-то сказала бы. То есть если, конечно, я была бы убеждена в своей правоте.

— Спасибо за совет.

Президент «Дженерал моторс» быстро покончил с завтраком, стараясь больше не попадаться на приманку, брошенную женой. Но этот обмен репликами с Корали, явно стремившейся раззадорить мужа, благоприятно подействовал на него, помог выпустить пар.

Сквозь неприкрытую дверь он услышал на кухне шаги горничной: значит, его уже ждет на улице шофер с машиной, который заезжал за девушкой по дороге из гаража. Президент поднялся из-за стола и поцеловал жену.

А через несколько минут — на часах было начало седьмого — его «кадиллак» выехал на Телеграф-роуд и помчался в направлении шоссе Лоджа и нового центра Детройта. Стояло холодное октябрьское утро, в хрустком воздухе, в порывах северо-западного ветра чувствовалось приближение зимы.

Детройт — город моторов, автомобильная столица мира — просыпался к жизни.

Там же, в Блумфилд-Хиллз, в десяти минутах езды от дома президента «Дженерал моторс», первый вице-президент компании «Форд» готовился выехать в Детройтский аэропорт. Он уже позавтракал. Экономка принесла ему еду на подносе в его неярко освещенный кабинет, где он с пяти утра читал докладные записки (преимущественно на особой голубой бумаге, которой вице-президенты «Форда» неизменно пользовались, давая указания) и диктовал на пленку краткие распоряжения. Почти не поднимая глаз от стола — и когда появилась экономка, и во время еды, — он провернул за час кучу дел, на что у других ушел бы целый день, а то и больше.

Большинство принятых им решений касалось строительства новых заводов или расширения уже существующих и влекло за собой затраты в несколько миллиардов долларов. Дело в том, что в число его обязанностей входили одобрение или отклонение проектов и расстановка их по степени важности. Однажды его спросили: не трудно ли принимать решения, связанные с такими огромными средствами? Он ответил: «Нет, потому, что я всегда мысленно зачеркиваю последние три нуля. Тогда это не труднее, чем принять решение о покупке дома».

Столь прагматический мгновенный ответ был типичен для этого человека, взлетевшего с быстротой ракеты по социальной лестнице — от безвестного торговца автомобилями до одного из десятка людей, решающих судьбы автомобильной промышленности. Попутно он, кстати сказать, стал мультимиллионером — тут, правда, невольно напрашивается вопрос: не должен ли человек расплачиваться за такой успех и такое богатство?

Первый вице-президент работал по двенадцать, а иногда и по четырнадцать часов в день, всегда в бешеном темпе и, как правило, семь дней в неделю. Сегодня, когда многие все еще будут спать, он уже будет лететь в Нью-Йорк на самолете компании и во время полета проведет с подчиненными совещание по сбыту. По прибытии на место он будет председательствовать на встрече представителей компании в различных районах страны, посвященной этому же вопросу. Сразу после этого ему предстоит непростой разговор с двадцатью торговцами автомобилями в Нью-Джерси, у которых есть серьезные претензии по части гарантийного ремонта и обслуживания. Затем он будет присутствовать в Манхэттене на обеде, устраиваемом съездом банкиров, и выступит сам с речью. А потом из него будут вытягивать потроха корреспонденты на пресс-конференции.

К вечеру тот же самолет компании примчит его назад в Детройт, где он будет принимать посетителей у себя в кабинете и заниматься текущими делами. В какую-то минуту к нему явится парикмахер, и он, не отрываясь от дел, даст себя подстричь. За ужином, который будет подан на крыше, этажом выше его кабинета, разгорится жаркая дискуссия с начальниками отделов по поводу новых моделей машин.

А потом он заедет в часовню при Похоронном бюро Уильяма Р. Хэмилтона отдать последнюю дань коллеге, умершему накануне от коронарной недостаточности — следствие перегрузки. (Похоронное бюро Хэмилтона de rigueui[1] обслуживает верхушку автомобильной иерархии — тех, кто, до конца сознавая свое социальное превосходство, проходит через него на пути к закрытому Вудлоунскому кладбищу, именуемому подчас «Валгаллой[2] менеджеров».) Наконец вице-президент отправится домой — с портфелем, полным бумаг, которые он должен просмотреть к завтрашнему утру.

А сейчас, отодвинув поднос с завтраком и отложив в сторону бумаги, он встал из-за стола. Вокруг него вдоль стен кабинета высились полки с книгами. Иной раз — но не сегодня — он с тоской окидывал их взглядом: в свое время, довольно уже давно, он много читал — причем интересовали его вещи самые разные — и вполне мог бы стать ученым, не сложись его жизнь иначе. Но сейчас у него не было времени для книг. Даже ежедневной газете придется подождать, пока он улучит минутку пробежать ее глазами. Он взял газету, которую так и не успел развернуть, и сунул в портфель. Лишь позже он узнает о последних выпадах Эмерсона Вэйла и выругается про себя, как и многие другие, кто работает в автомобильной промышленности.

В аэропорту, в зале ожидания при ангаре компании «Форд», уже собрались те, кому предстояло сопровождать вице-президента. И он, не теряя времени, сказал:

— Поехали.

Моторы реактивного самолета взревели еще прежде, чем все восемь пассажиров взошли на борт, и они не успели пристегнуть ремни, как самолет уже катил по полю. Только те, кто летает нерейсовыми самолетами, знают, сколько на этом экономится времени.

Несмотря на скорость, с какой бежал самолет, все тотчас достали чемоданчики и, еще прежде чем он вырулил на взлетную полосу, уже раскрыли их у себя на коленях.

Вице-президент выступил первым.

— Нас не удовлетворяют результаты этого месяца по Северо-Востоку. Цифры вам известны, как и мне. Я хочу знать, почему это происходит. И хочу, чтобы мне сказали, какие приняты меры.

Самолет к этому времени уже поднялся в воздух.

Солнце наполовину вышло из-за горизонта — тускло-красное, оно разгоралось среди быстро мчавшихся серых облаков.

Под набиравшим высоту самолетом в свете раннего утра лежал большой город с его пригородами: центр Детройта, оазис величиной с квадратную милю, похожий на миниатюрный Манхэттен, и сразу за ним — переплетение унылых улиц, зданий, заводов, жилых домов, шоссе, в большинстве заляпанных грязью, — огромные авгиевы конюшни, на чистку которых не хватает средств. К западу от центра — более чистый, более зеленый Дирборн, приютивший гигантский промышленный комплекс на берегу реки Руж; по контрасту с ним на востоке — Гросс-Пойнт, весь в деревьях, в подстриженных газонах, рай богачей; на юге — дымный промышленный Уайандотт; а в излучине реки Детройт — Белл-Айл, лежащий на воде словно нагруженная серо-зеленая баржа. На канадской стороне реки — прокопченный Уиндзор, не уступающий по уродству худшим из своих американских старших партнеров.

При дневном свете видно было, как во всех этих городах и вокруг них мчатся машины. Десятки тысяч машин, и в них, словно армия муравьев (или пеструшек — в зависимости от того, с какой высоты смотреть), — рабочие дневной смены, клерки, чиновники высших рангов и прочие, которых ждут бесчисленные фабрики и заводы, большие и маленькие, и новый производственный день.

В стране начался еще один день выпуска автомобилей, регулируемого и контролируемого из Детройта, и на гигантском рекламном табло фирмы автопокрышек «Гудьир» у оживленного пересечения двух шоссе — Эдзела Форда и Уолтера Крайслера — замелькали цифры в пять футов высотой. Счетчик-великан поминутно отмечал, сколько автомобилей выпущено на данный момент в масштабах всей страны. Как только где-нибудь с конвейера сходила готовая машина, на счетчике выскакивала новая цифра.

Двадцать девять заводов на востоке страны уже приступили к работе — это их показатели отмечались сейчас на табло. Скоро к ним присоединятся тринадцать заводов по сборке автомобилей на Среднем Западе и еще шесть — в Калифорнии, и счетчик завертится быстрее. Для местных автомобилистов это рекламное табло было то же, что цифры кровяного давления для врача или индекс Доу-Джонса — для маклера. На автостоянках ежедневно заключались пари по итогам производства машин за утреннюю и вечернюю смены.

Ближе всего к табло, на расстоянии приблизительно мили, находились заводы «Крайслера» в Хэмтрэмке — там начиная с шести утра с конвейера ежечасно сходило свыше ста «доджей» и «плимутов».

Было время, когда председатель совета директоров фирмы «Крайслер» являлся на завод, чтобы лично присутствовать при запуске конвейера и контролировать качество продукции. Однако теперь он это делал редко и в это утро все еще сидел дома, просматривая «Уолл-стрит джорнэл» и потягивая кофе, который принесла ему жена, прежде чем отправиться в город на утреннее заседание Лиги искусств.

В ту далекую пору глава фирмы «Крайслер» (его тогда лишь недавно назначили президентом) целые дни проводил на заводах, отчасти потому, что захиревшая, утратившая стимул корпорация требовала энергичного руководства, а отчасти потому, что он решил избавиться от ярлыка «бухгалтер», который наклеивали на всякого, добравшегося до высокого поста через финансы, а не через продажу автомобилей или создание их. Фирма «Крайслер» под его руководством пережила и взлеты, и падения. Был шестилетний период, когда она полностью завоевала доверие акционеров; затем зазвенели колокола финансового краха; затем снова — ценой жесткой экономии, огромных усилий и пота — напряжение удалось снять, так что даже нашлись люди, которые утверждали, что компания куда лучше работает в сложные и требующие жесткой экономии времена. Так или иначе, теперь уже никто не считал, что узконосая «пентастар» фирмы «Крайслер» не сумеет удержаться на орбите, — это было немалое достижение, дававшее возможность председателю совета директоров меньше суетиться, больше думать и читать то, что он хочет.

А он читал последние излияния Эмерсона Вэйла, правда, поданные в «Уолл-стрит джорнэл» менее броско, чем в «Детройт фри пресс». Но Вэйл нагонял на него скуку. Он считал, что идеи Вэйла затасканы и неоригинальны, и потому, пробежав глазами статью, стал внимательно изучать спрос и предложения на недвижимость, что для него было куда интереснее. Еще мало кто знал, что за последние несколько лет фирма скупила огромные земельные площади, по сути дела, создав настоящую империю, в результате чего компания не только приобретала более многообразный характер, но через два-три десятка лет могла (во всяком случае, такая у нее была мечта) превратиться из младшего члена Большой тройки в компанию, равную «Дженерал моторс», а то и более крупную.

А пока — и на этот счет председатель совета директоров мог быть абсолютно спокоен — заводы фирмы «Крайслер» в Хэмтрэмке и в других местах непрерывно продолжали выпуск автомобилей.

Словом, Большая тройка в это утро, как и во все другие дни, выдавала с конвейера обычный поток машин, а младшая их сестра, «Америкэн моторс», со своего завода на севере Висконсина вливала в этот общий поток свой маленький ручеек «эмбэсседоров», «хорнетов», «джейвелинов», «гремлинов» и им подобных.

Глава 2

На сборочном автомобильном заводе, что расположен к северу от шоссе Фишера, заместитель директора — седеющий ветеран автомобилестроения Мэтт Залески — искренне обрадовался, вспомнив, что сегодня среда.

Обрадовался он не потому, что день обещал быть легким, без особых проблем и отчаянной борьбы за выживание, — таких дней у него не бывало. Вечером он, как всегда, поедет, усталый, домой с ощущением, что ему гораздо больше пятидесяти трех лет и что он провел еще один день словно в раскаленной печи. Иной раз Мэтту Залески так хотелось вернуть молодые годы, когда он был полон энергии и еще только начинал работать в автомобильной промышленности или летал на бомбардировщике во время второй мировой войны. Оглядываясь на прожитые годы, он нередко ловил себя на мысли, что в военное время, хоть он и был в Европе в самой гуще сражений и совершил там немало боевых вылетов, ему все же не доводилось попадать в такие переплеты, как теперь, в мирные времена.

Уже сейчас, за те несколько минут, что он находился в своей застекленной конторке на антресолях сборочного цеха, еще не успев снять пальто, он пробежал глазами бумагу с красной отметиной, лежавшую у него на столе. Это была жалоба профсоюза, которая, если ее быстро и по-деловому не разобрать, может привести к массовому прекращению работы. В лежавшей рядом пачке бумаг наверняка найдется еще немало такого, над чем придется поломать голову: тут будет и нехватка материалов (а всегда чего-то не хватает, каждый день), и претензии контроля к качеству, и поломка машин, а может, и что-нибудь совсем уж непредвиденное, из-за чего может остановиться конвейер и прекратиться выпуск продукции.

Залески с размаху грузно опустился в кресло за серым металлическим столом: он всегда делал все вот так — рывками. Он услышал, как застонало кресло, напоминая о том, что он стал слишком тяжел и что у него появился солидный животик. «Да, — не без стыда подумал Мэтт, ни за что мне теперь не втиснуться в узкий носовой отсек „Б-17“». Он все надеялся, что тревоги и заботы уберут лишний вес, а на самом деле получалось наоборот: он явно пополнел с тех пор, как умерла Фрида, и по ночам, терзаясь одиночеством, стал заглядывать в холодильник, чтобы чего-нибудь пощипать.

Но по крайней мере сегодня хоть среда.

Начинать надо с главного. Он включил селектор и вызвал заводоуправление, так как его секретарша еще не пришла. Ему ответил табельщик.

— Мне нужны Паркленд и представитель профсоюза, — сказал он. — Разыщите их и попросите побыстрее зайти ко мне.

Паркленда все знали — это мастер. А о том, какой представитель профсоюза потребовался Мэтту Залески, тоже нетрудно было догадаться, поскольку всем уже наверняка известно о докладной с красной отметиной, лежавшей перед ним. На заводе дурные вести разносятся с быстротой пожара.

Нетронутая груда бумаг на столе, за которые ему вскоре предстоит взяться, вернула Залески к мрачным размышлениям о том, сколько разных причин может вызвать остановку конвейера.

А остановка конвейера, прекращение выпуска продукции по любой причине были для Мэтта Залески все равно что нож в спину. Его обязанность, его raison d'etre[3] как раз и заключались в том, чтобы обеспечивать бесперебойную работу конвейера, с которого каждую минуту должна сходить готовая машина, и никому нет дела до того, как ему приходится крутиться, нередко чувствуя себя словно жонглер, подбрасывающий одновременно пятнадцать шаров. Начальство не интересуют ни его ухищрения, ни оправдания. Ему подавай лишь одно: квоты, показатели ежедневного выпуска продукции и производственных затрат. И если конвейер останавливался, Залески сразу об этом узнавал. Каждая потерянная минута означала, что завод недодал целый автомобиль и упущенного уже не наверстать. Таким образом, двух- или трехминутный простой обходился в тысячи долларов, при этом жалованье рабочим продолжало идти, как продолжали расти и прочие расходы.

Но по крайней мере сегодня хоть среда.

Щелкнул селектор.

— Они идут, мистер Залески.

Он коротко буркнул что-то в ответ.

Почему Мэтт Залески любил среды, объяснить было просто. Два дня отделяют среду от понедельника и столько же от пятницы.

А понедельники и пятницы на автомобильных заводах из-за прогулов — самые тяжелые для начальства дни. Каждый понедельник куда больше рабочих, чем в любой другой день, не является на работу; а за понедельником по числу прогульщиков следует пятница. Дело в том, что по четвергам обычно выдают жалованье, и многие рабочие предаются трехдневному запою или принимают наркотики, а в понедельник отсыпаются или приходят в себя.

Таким образом, по понедельникам и пятницам все проблемы отступают на второй план, кроме одной, самой главной: как обеспечить выпуск продукции, несмотря на критическую нехватку рабочих. Людей переставляют, точно пешки на шахматной доске. Некоторых перебрасывают с той работы, к которой они привыкли, на ту, которой они раньше никогда не выполняли. Рабочим, обычно завинчивающим гайки на колесах, могут поручить установку передних крыльев, дав перед этим лишь минимальные инструкции, а то и никаких. Даже рабочих без особой квалификации, например, занятых погрузкой машин или уборкой помещений или взятых прямо из конторы по найму, могут направить туда, где образуется прорыв. И они иногда быстро осваиваются со своими временными обязанностями, а иногда целую смену пытаются приладить вверх тормашками шланг обогревателя или какую-нибудь другую деталь.

Это, естественно, не может не сказаться на качестве. Поэтому большинство машин, выпущенных в понедельник и пятницу, собраны кое-как, с «запланированными» дефектами, и те, кто в курсе дела, избегают их, как гнилого мяса. Некоторые наиболее крупные оптовики, которым известно это обстоятельство и с которыми фирмы считаются ввиду объема их закупок, обычно требуют для наиболее уважаемых клиентов машины, собранные во вторник, среду или четверг, и сведущие покупатели обращаются именно к таким оптовикам, чтобы получить приличную машину. Сборка автомобилей для служащих компании и их друзей производится только в те же дни.

Дверь конторки, где сидел Залески, резко распахнулась, и в комнату — без стука — вошел Паркленд.

Это был широкоплечий, ширококостный мужчина лет сорока, иными словами, на пятнадцать лет моложе Мэтта Залески. Учись он в колледже, он вполне мог бы быть защитником в футбольной команде, и вид у него был авторитетный в противоположность многим нынешним мастерам на заводе. Сейчас он был явно настроен на боевой лад — точно ждал неприятностей и приготовился встретить их. Лицо его пылало. Под правой скулой, как заметил Залески, темнел синяк.

Решив не обращать внимания на то, что Паркленд вошел без стука, заместитель директора указал ему на кресло.

— Избавь свои ноги от необходимости держать такую махину и поостынь немного.

Некоторое время они в упор смотрели друг на друга поверх письменного стола.

— Я готов выслушать твою версию, — сказал Залески, — но только живо, потому как, судя по этой штуке, — и он постучал пальцем по докладной с красной отметиной, — ты нас всех втравил в такую историю…

— Ни черта я не втравил! — Глаза Паркленда гневно сверкнули, кровь прихлынула к лицу. — Я уволил этого парня, потому что он ударил меня. Больше того: я не намерен отменять свое решение, и если ты человек смелый или справедливый, то лучше поддержи меня.

Мэтт Залески взревел, как бык, чему он научился, разговаривая в цехах.

— Прекрати нести чушь, немедленно! — Не желал он, чтобы кто-то диктовал ему, как себя вести. Но он тотчас взял себя в руки и пробурчал: — Я сказал: поостынь! Когда придет срок, я сам решу, кого поддержать и почему. Так что прекрати нести эту чушь насчет того, кто смелый и кто справедливый. Ясно?

Взгляды их скрестились. Паркленд первый опустил глаза.

— Ну ладно, Фрэнк, — сказал Залески. — Начнем сначала, давай рассказывай все по порядку.

Они с Фрэнком Парклендом давно знали друг друга. У мастера была хорошая репутация, и он обычно был справедлив к рабочим. Только что-то из ряда вон выходящее могло так взбесить его.

— Один из рабочих сошел со своего места, — принялся объяснять Паркленд. — Затягивал болты на рулевой колонке. По-моему, он новенький, вот и закопался, а конвейер-то уходит, вот он и напирал на впереди стоящего. Я велел ему стать на место.

Залески понимающе кивнул. Такое случается нередко. Какой-нибудь рабочий выполняет ту или иную операцию на несколько секунд дольше, чем требуется. В результате по мере того, как машины продвигаются по конвейеру, он все больше выбивается из ритма и вскоре оказывается рядом с другим рабочим, выполняющим другую операцию. Мастер, заметив непорядок, обычно помогает новичку вернуться на место.

— Дальше, дальше!.. — нетерпеливо сказал Залески. В эту минуту дверь конторки снова распахнулась и вошел представитель профсоюза. Он был маленький, розовощекий, суетливый, в очках с толстыми стеклами. Звали его Иллас; всего несколько месяцев назад он еще сам работал на конвейере.

— Доброе утро, — поздоровался он с Мэттом Залески. Паркленду же только кивнул.

— Мы как раз подбираемся к сути, — заметил Залески, указывая вновь прибывшему на кресло.

— Вы сберегли бы массу времени, если б прочли нашу жалобу, — сказал Иллас.

— Я ее прочел. Но иной раз не мешает выслушать и другую сторону. — И Залески жестом предложил Паркленду продолжать.

— Все, что я сделал, — сказал мастер, — это подозвал другого парня и сказал ему: «Помоги-ка этому малому вернуться на место».

— Ну и врешь! — Профсоюзный босс нахохлился и резко повернулся к Залески. — На самом деле он сказал: «Верни этого сопляка на место!» И сказано это было про нашего черного собрата, которому такое обращение особенно обидно.

— О Господи! — В голосе Паркленда звучали злость и раздражение. — Да неужели ты думаешь, я этого не знаю? Ты что, считаешь, что за время работы здесь я еще не научился не употреблять это слово?

— Но ты же его употребил, верно?

— Возможно, все может быть. Не могу сказать ни да, ни нет, потому что, истинная правда, не помню. Но если даже я так и сказал, то без всякого дурного умысла. Просто с языка сорвалось — и все.

Профсоюзный босс передернул плечами.

— Это ты сейчас мне вкручиваешь.

— Ничего я тебе не вкручиваю, сукин сын!

Иллас поднялся.

— Мистер Залески, я ведь тут нахожусь в официальном качестве — как представитель Объединенного профсоюза автомобилестроительных рабочих. Если со мной будут так разговаривать…

— Больше этого не случится, — сказал заместитель директора. — Будь любезен, сядь-ка, и пока мы будем обсуждать этот вопрос, я бы посоветовал тебе самому не злоупотреблять словом «врешь».

От досады Паркленд изо всей силы ударил кулаком по столу.

— Я же сказал, что ничего я не вкручиваю, и так оно и есть. Да и сам парень не обратил бы на это внимания, если бы вокруг не подняли шум.

— Он, во всяком случае, говорит другое, — вставил Иллас.

— Сейчас, может, и говорит. — Паркленд повернулся к Залески. — Послушай, Мэтт, этот парень — еще совсем ребенок. Чернокожий мальчишка лет семнадцати. Я против него ничего не имею: работает он, правда, медленно, но с делом справляется. У меня братишка ему ровесник. Я, когда прихожу домой, всегда спрашиваю: «А где сопляк?» Никому и в голову не приходит на это обижаться. Да и тут все было бы в порядке, не вмешайся тот, другой — Ньюкерк.

— Значит, ты все же признаешь, что употребил слово «сопляк»?

— О'кей, о'кей, употребил, — устало сказал Мэтт Залески. — Давайте все признаем, что так.

Залески старался сдерживаться, как делал всегда, когда на заводе возникали расовые конфликты. Сам он терпеть не мог «черномазых» — эти предубеждения привила ему жизнь в густо населенном поляками пригороде Уайандотта, где он родился. Там поляки смотрели на негров с презрением, считая их людьми ненадежными, и все беспорядки приписывали им. Черные, в свою очередь, ненавидели поляков, и эта застарелая вражда чувствовалась и по сей день в Детройте. Однако Залески вынужден был подавлять свои инстинкты: когда ты командуешь таким заводом, где полно цветных, нельзя выставлять напоказ свои чувства — во всяком случае, часто. Как раз сейчас, после последних слов Илласа, Мэтту Залески очень хотелось сказать: «Ну и что, если он назвал его сопляком? Ну что тут такого особенного? Раз мастер сказал, значит, паршивец должен был вернуться на место». Но Залески понимал, что, скажи он такое, его слова будут тут же повторены и шум поднимется еще больший.

И поэтому он лишь буркнул:

— Важно то, что произошло потом.

— Видишь ли, — сказал Паркленд, — мне и в голову не приходило, что до такого может дойти. Мы ведь почти вернули того парня на место, когда появился этот тяжеловес — Ньюкерк.

— Он тоже наш черный собрат, — вставил Иллас.

— Ньюкерк работал много дальше на конвейере. Он даже и не слышал ничего — кто-то рассказал ему. Он подошел, обозвал меня расистской свиньей и дал затрещину. — Мастер дотронулся до кровоподтека на щеке, которая за то время, что он находился в конторке, заметно распухла.

— А ты его ударил в ответ? — резко спросил Залески.

— Нет.

— Хорошо, что у тебя хоть на это ума хватило.

— Хватило, хватило, — сказал Паркленд. — Я уволил Ньюкерка. Тут же, на месте. Поднять руку на мастера — такое еще никому не сходило.

— Ну, это как сказать, — вмешался Иллас. — Тут многое зависит от обстоятельств. А если человека спровоцировали?

Мэтт Залески почесал затылок — просто удивительно, что при такой работе у него еще не вылезли все волосы. Эту вонючую историю должен был бы расхлебывать Маккернон, директор завода, но его не было. Он находился за десять миль отсюда, в штабе, где проходило сверхсекретное совещание по поводу «Ориона», новой модели, которая вскоре будет запущена в производство. Иногда Мэтту Залески казалось, что Маккернон просто взял и самовольно ушел на пенсию, хотя официально до этого оставалось еще полгода.

И теперь этот «крошка» — завод очутился на попечении Мэтта Залески, и хлопот с ним не оберешься. К тому же Залески знал, что после ухода Маккернона на пенсию его не сделают директором. Его уже вызывали и знакомили с квалификационной картой. Данные на каждого сотрудника записывались в книге с кожаным переплетом, которая всегда лежала на столе вице-президента, занимавшегося вопросами производства. Всякий раз, когда открывалась вакансия или возникала возможность кадровых перемещений, вице-президент листал эту книгу. На странице, отведенной для Мэтта Залески, под его фотографией и краткими биографическими сведениями значилось: «Деловые качества полностью соответствуют занимаемому ныне служебному положению».

Все в компании знали, что эта вроде бы невинная формулировка равносильна тому, что человека «положили на полку». На самом деле она значила: этот человек достиг своего потолка. Он, возможно, всю жизнь просидит на этом месте, но продвижения не получит.

По правилам, сотруднику, в чьем личном деле появлялось такое заключение, обязаны были об этом сообщить. Так несколько месяцев назад Мэтту Залески стало известно, что он никогда не поднимется выше заместителя директора. Вначале он был страшно разочарован, но теперь свыкся с этой мыслью и понял, почему ему нечего ждать повышения. Ведь он — старая калоша, один из последних представителей исчезающей породы, которых начальство и советы директоров не желают больше видеть на руководящих постах. Своего нынешнего положения Залески достиг, пройдя весь путь от простого рабочего до заместителя директора завода через все промежуточные стадии — инспектор, мастер, начальник цеха; теперь лишь немногие руководители добивались своего места таким путем. У него не было диплома инженера, поскольку он не окончил школу, когда началась вторая мировая война. Правда, он получил его после войны — благодаря вечерней школе и кредитам, которые давали бывшим солдатам, а затем, будучи человеком честолюбивым, как большинство людей его поколения, которые вышли живыми из Festung Europa[4] и избегли других опасностей, начал свое восхождение по социальной лестнице. Но, как признавал сам Залески, он потерял слишком много времени и начал слишком поздно. На руководящие посты в автомобильных компаниях — и тогда, и сейчас — ставили людей молодых, способных, которые свеженькими и напористыми попадали прямиком из колледжа в личный кабинет.

Но это еще не причина, чтобы Маккернону, пока еще возглавлявшему завод, устраниться — пусть даже непреднамеренно — от разбирательства возникшего конфликта. И Залески колебался. Он вправе был послать за Маккерноном и мог сделать это немедля — достаточно снять телефонную трубку.

Два соображения удерживали его. Во-первых, как он сам себе признался, гордость: Залески прекрасно понимал, что может справиться с ситуацией не хуже Маккернона. И во-вторых, инстинкт подсказывал ему, что для этого нет времени.

— А чего добивается профсоюз? — внезапно спросил Залески Илласа.

— Ну, я толковал с председателем нашего местного…

— Давай это опустим, — перебил его Залески. — Мы оба прекрасно понимаем, что должна быть отправная точка. Так чего же вы хотите?

— Хорошо, — сказал представитель профсоюза. — Мы категорически требуем выполнения трех пунктов. Во-первых, немедленного восстановления на работе нашего собрата Ньюкерка — с компенсацией за простой. Во-вторых, извинения обоим потерпевшим. И в-третьих, снятия Паркленда с должности мастера.

Паркленд, развалившийся было в кресле, даже привскочил.

— Ей-богу, вы хотите совсем немногого!.. Могу ли я поинтересоваться, — иронически осведомился он, — когда мне извиняться: до увольнения или после?

— Извинение должна принести компания, — сказал Иллас. — А уж хватит ли у тебя порядочности добавить к этому свое собственное — не знаю.

— Да, уж это буду я решать. И пусть никто, затаив дыхание, не стоит и не дожидается.

— Если бы ты в свое время хоть немножечко затаил дыхание и подумал, мы б сейчас не распутывали всей этой истории! — обрезал его Мэтт Залески.

— Неужели ты хочешь сказать, что примешь эти его требования? — зло ткнув в сторону Илласа, спросил мастер.

— Я пока еще ничего не сказал. Я пытаюсь разобраться, а для этого мне нужна дополнительная информация. — Залески протянул руку и, загородив телефон, чтобы он не был виден двум его собеседникам, набрал номер.

Когда в трубке послышался нужный ему голос, Залески спросил:

— Как дела там у вас, внизу?

— Мэтт? — тихо переспросил голос.

— Угу…

Помимо голоса, до Залески отчетливо доносился шумовой фон — какофония звуков в цеху. Он всегда поражался, как могут люди целый день существовать в таком грохоте. Он ведь стоял в свое время у конвейера, прежде чем перейти в защищенную от шума конторку, но так и не смог привыкнуть к этому аду.

— Положение прескверное, Мэтт, — сообщил его информатор.

— А что такое?

— Смутьяны совсем разгулялись. Только, пожалуйста, не ссылайся на меня.

— Я никогда этого не делаю, — сказал Залески. — И ты это знаешь.

Он слегка повернулся в кресле и увидел, что оба собеседника внимательно следят за выражением его лица. Они, конечно, могут догадаться, хотя никогда не узнают наверняка, что он разговаривал с черным мастером, Стэном Лэтраппом, одним из полудюжины людей на заводе, которых Мэтт Залески больше всего уважал. Отношения у них были странные, даже парадоксальные, так как вне завода Лэтрапп был активным борцом за права черных, а одно время даже последователем Малкольма Экса.[5] Но на заводе он серьезно относился к своим обязанностям, считая, что в автомобильной промышленности люди его расы могут достичь умом большего, чем с помощью анархии. И вот за это-то Залески, первоначально настроенный против Лэтраппа, и стал его уважать.

Однако в компании — это было скверно при нынешнем состоянии расовых отношений, — к сожалению, было мало мастеров или руководителей из числа черных. Следовало бы предоставить им больше, гораздо больше места, и все это понимали, однако многие черные рабочие вовсе не хотели занимать ответственные должности, а то и просто боялись из-за молодых анархистов или же не были к таким повышениям готовы. Мэтт Залески в минуты, когда его не одолевали предрассудки, частенько думал, что, если бы большие боссы автомобильной промышленности смотрели, как положено руководителям, хоть немного вперед и еще в 40-50-х годах начали программу обучения черных рабочих, на заводах теперь было бы куда больше Стэнов Лэтраппов. А от такого, как ныне, положения вещей все только проигрывали.

— Что же там замышляют? — спросил в телефон Залески.

— По-моему, прекратить работу.

— Когда?

— Скорей всего с перерыва. Может, и раньше — только едва ли.

Голос мастера звучал так приглушенно, что Мэтту Залески приходилось напрягать слух. Он понимал всю сложность положения Лэтраппа, которое усугублялось тем, что телефон находился рядом с конвейером, где работали люди. Лэтраппа уже и так прозвали «белым ниггером»: среди его черных собратьев были такие, которых возмущало то, что человека их расы поставили на ответственное место, и они вовсе не считали, что не правы. Залески, понимая это, не хотел еще больше осложнять жизнь Стану Лэтраппу, но еще два-три вопроса должен был ему задать.

— А что, возможна оттяжка? — спросил Залески.

— Да. Смутьяны хотят, чтобы весь завод прекратил работу.

— Агитация идет полным ходом?

— С такой скоростью, словно мы все еще пользуемся телеграфом джунглей.

— А хоть кто-нибудь сказал им, что это противозаконно?

— У вас в запасе есть еще шуточки? — спросил Лэтрапп.

— Нет. — Залески вздохнул. — Так или иначе — спасибо. — И повесил трубку.

Значит, инстинкт не обманул его. Времени терять было нельзя: конфликт с рабочими на расовой почве подобен короткому запальному шнуру. Если смутьянам удастся прекратить работу, пройдет не один день, прежде чем все утрясется и люди вернутся на свои места. Пусть забастовка охватит только черных рабочих, и даже не всех — выпуск продукции все равно может прекратиться. А Мэтт Залески обязан был давать продукцию во что бы то ни стало.

— Не поддавайся на их угрозы, Мэтт! — вдруг взмолился Паркленд, словно прочитав его мысли. — Пусть какие-то люди бросят работу и у нас будут неприятности. Но за принцип, право же, стоит иной раз постоять, так ведь?

— Иной раз стоит, — сказал Залески. — Не мешает только знать, какой принцип ты отстаиваешь и в подходящий ли момент.

— Справедливость — штука хорошая, — сказал Паркленд, — только она бывает двоякой. — И, перегнувшись через стол, он взволнованно заговорил, обращаясь к Мэтту Залески и время от времени поглядывая на представителя профсоюза:

— Ладно, допустим, я был жестковат с теми парнями на конвейере, потому что такое уж у меня место. Мастер — он ведь стоит посередке, ему со всех сторон достается. Ты, Мэтт, и твои люди каждый день держите нас за горло, требуете: «Давай, давай больше автомобилей!» А кроме вас, есть еще контроль качества, и он говорит: «То, что вы быстро собираете машины, — это здорово, но надо собирать их лучше». А потом ведь есть рабочие — в том числе Ньюкерк и ребята вроде него, и мастеру со всеми ними надо ладить, да и с профсоюзом тоже ухо держать востро, особенно если шагнешь не так, а бывает, и без всякой причины. Дело это нелегкое, и приходится быть жестким — иначе не проживешь. Но при этом я всегда справедлив. Я ни разу не смотрел на черного рабочего иначе, потому что он — черный: мы ведь не на плантации, и я не надсмотрщик с кнутом. В данном же случае все мое преступление, насколько я понимаю, сводится к тому, что я назвал черного парня сопляком. Я не говорил, чтобы он отправлялся собирать хлопок или чистить ботинки. Я просто помог ему справиться с работой. Больше того, я готов признать, что жалею о том, что обозвал его сопляком, — ей-богу, с языка сорвалось! Но только не насчет Ньюкерка. Если он не будет уволен, если ему сойдет то, что он поднял руку на мастера, можете выбросить белый флаг и распроститься с дисциплиной на заводе. Справедливость требует, чтоб его уволили.

— В том, что ты говоришь, две-три здравые мысли есть, — заметил Залески. По иронии судьбы, Фрэнк Паркленд был действительно всегда справедлив к черным рабочим, он был даже справедливее многих других. — Ну а что ты на это скажешь? — обратился он к Илласу.

Представитель профсоюза посмотрел на него сквозь очки с толстыми стеклами.

— Я ведь уже изложил позицию профсоюза, мистер Залески.

— А если я отвергну твои требования, если я решу поддержать Фрэнка — он ведь говорит, что я должен его поддержать, — что тогда?

— Мы вынуждены будем пойти с нашей жалобой дальше, — сухо сказал Иллас.

— О'кей! — Заместитель директора кивнул. — Это ваше право. Только на всю эту процедуру по разбору жалобы может уйти дней тридцать, а то и больше. Тем временем все продолжают работать.

— Естественно. В коллективном соглашении сказано…

— Можешь мне не говорить, что сказано в коллективном соглашении! — взорвался Залески. — Там сказано, что все продолжают работу, пока идут переговоры. Но уже сейчас многие из твоих людей собираются нарушить контракт и покинуть свое рабочее место.

Иллас впервые выказал смущение.

— Наш профсоюз не одобряет стихийных забастовок.

— Черт тебя побери! Тогда сделай так, чтобы забастовки не было!

— Если вы сдержите слово, я поговорю с людьми.

— Разговоры тут не помогут. Ты это знаешь, и я знаю. — Залески в упор глядел на представителя профсоюза. Розовое лицо Илласа слегка побледнело: он явно был не в восторге от перспективы разговора с некоторыми черными активистами при их нынешнем настроении.

Профсоюз, как отлично понимал Мэтт Залески, в подобного рода ситуациях оказывался в сложном положении. Если он не поддерживал черных, то черные могли обвинить профсоюзных лидеров в расовых предрассудках и в том, что они — «лакеи при начальстве». Однако если профсоюз оказывал им слишком большую поддержку, он мог с точки зрения юридической оказаться в более чем сложном положении, став участником стихийной забастовки. А противозаконные забастовки были анафемой для таких руководителей профсоюза автомобилестроительных рабочих, как Вудкок, Фрейзер, Грейтхауз, Бэннон и другие, создавших себе репутацию людей, которые умеют жестко вести переговоры, но, раз достигнув соглашения, соблюдают его и утрясают разногласия должным путем. Стихийные забастовки расшатывали позицию профсоюза и подрывали его способность добиваться уступок путем переговоров.

— Руководство профсоюза не поблагодарит тебя, если мы не сумеем удержать ситуацию в руках, — продолжал Мэтт Залески. — А добиться этого можно только одним путем: мы должны здесь прийти к соглашению, потом спуститься вниз и объявить о нем.

— Все зависит от того, к какому соглашению мы придем, — сказал Иллас. Но было ясно, что он взвешивает слова Залески.

А Мэтт Залески про себя уже решил, о чем они должны договориться, и знал, что никому из присутствующих это не придется по душе, в том числе и ему самому. Ничего не поделаешь, мрачно думал он, такие уж проклятые наступили времена, что человеку приходится прятать в карман и свою гордость, и убеждения, если он хочет, чтобы завод продолжал работать.

И он решительно объявил:

— Никого не увольняем. Ньюкерк возвращается на свое место, но отныне он будет знать, что руками надо работать, а не махать в воздухе. — Заместитель директора в упор посмотрел на Илласа. — И я хочу, чтоб и ты, и Ньюкерк твердо запомнили, что в следующий раз он вылетает без всяких разговоров. А сейчас, прежде чем он вернется на место, я сам с ним поговорю.

— И ему заплатят за потерянное время? — По лицу профсоюзного босса пробежала победоносная улыбка.

— А он все еще на заводе?

— Да.

Залески помедлил, затем нехотя кивнул.

— О'кей, при условии, что он доработает до конца смены. Но чтоб больше никаких разговоров по поводу замены Фрэнка. — Он повернулся к Паркленду. — Ты же сделаешь то, что мне обещал: поговоришь с парнишкой. Скажи ему, что ты назвал его так по ошибке.

— Иначе говоря, принеси ему извинения, — сказал Иллас.