Колеса Хейли Артур
Фрэнк Паркленд в бешенстве посмотрел на обоих.
— Ну и слизняки же вы оба!
— Полегче! — предупредил его Залески.
— Еще чего — полегче! — Громадина-мастер поднялся на ноги и, возвышаясь над заместителем директора, бросил ему через стол, как плюнул: — Это ты все думаешь — как бы полегче, потому что слишком ты большой трус, чтоб постоять за то, что, ты знаешь, правильно.
— Я не намерен с этим мириться! — весь налившись краской, взревел Залески. — Хватит! Ты меня слышал?
— Слышал. — В голосе и во взгляде Паркленда было презрение. — Но не нравится мне то, что я слышал, и то, что носом чую.
— В таком случае, может, ты хотел бы, чтоб тебя уволили?
— Может быть, — сказал мастер. — Возможно, в другом месте воздух будет почище.
— Нигде он не чище, — буркнул Залески. — Иной раз всюду воняет одинаково.
Вспышка прошла, и Мэтт Залески уже взял себя в руки. Он вовсе не собирался увольнять Паркленда, это было бы совсем уж несправедливо, да и хорошего мастера найти не так-то просто. Сам Паркленд, сколько бы ни грозился, тоже не уйдет, в этом Залески был уверен. Он знал семейные обстоятельства Фрэнка Паркленда, знал, что тот каждую неделю должен приносить домой получку, да и в компании давно работает, а этим не бросаются.
Но на какое-то мгновение слова Паркленда насчет трусости больно уязвили Залески. Ему хотелось крикнуть, что Фрэнку Паркленду было всего десять лет и он был сопливым мальчишкой, когда он, Мэтт Залески, уже летал на бомбардировщиках над Европой, никогда не зная, в какую минуту его может прострочить зенитным огнем, — пуля прошьет фюзеляж, затем войдет ему в живот, или в лицо, или в бедра — и их «Б-17-Ф» камнем полетит вниз с высоты двадцати пяти тысяч футов и, подобно многим машинам Восьмой воздушной армии, сгорит на глазах у товарищей… «Так что дважды подумай, сынок, кого ты обзываешь трусом, и запомни, что это я, а не ты, отвечаю за работу завода, независимо от того, сколько я при этом глотаю желчи!..» Но ничего этого Залески не сказал, понимая: то, о чем он подумал, было давно и уже не имеет никакого отношения к настоящему, идеи и шкала ценностей изменились, встали на голову; а потом трусость — она ведь бывает разная, и, возможно, Фрэнк Паркленд прав или хотя бы частично прав. И, недовольный собой, Залески сказал собеседникам:
— Пошли вниз, утрясем это дело.
Они вышли из конторки: впереди — Залески, за ним — профсоюзный босс и позади — мрачный, злой Фрэнк Паркленд. Как только они ступили на металлическую лестницу, которая вела с антресолей вниз, в цех, грохот завода оглушающим водопадом обрушился на них.
Лестница обрывалась в том месте, где отдельные узлы приваривались к раме, на которой монтируется готовый автомобиль. Здесь стоял такой звон, что людям, работавшим в нескольких футах друг от друга, приходилось кричать, чтобы объясниться. Вокруг них — вверх и по сторонам — фейерверком разлетались бело-синие искры. В стрекот сварочных агрегатов и пневматических молотков то и дело врывался свист сжатого воздуха, этой животворной крови силовых механизмов. И в центре всей этой суеты, словно божество, требующее поклонения, — безостановочно, дюйм за дюймом, продвигался конвейер.
Троица шла вдоль конвейера — профсоюзный босс нагнал Мэтта Залески и зашагал рядом с ним. Они продвигались быстрее конвейера и теперь шли мимо уже почти готовых машин. Здесь на каждом шасси был установлен силовой агрегат, шасси скользило дальше, и там на него опускался кузов машины, — сборщики говорят в таких случаях: «Ну, спарились!» Мэтт Залески наметанным глазом окинул конвейер, проверяя, как идут основные моменты операции.
Залески, Иллас и Паркленд шли дальше. Рабочие при их приближении поднимали голову или поворачивались и смотрели на них. Некоторые здоровались, но таких было немного, и Залески отметил, что большинство рабочих — как белые, так и черные — настроены мрачно. В воздухе чувствовалось напряжение, атмосфера была накалена. Так бывает на заводах — иногда без всяких оснований, а иногда по какой-нибудь совсем несущественной причине, словно взрыв где-то назревает и достаточно маленькой трещинки, чтобы пар вырвался наружу. Мэтт Залески знал, что социологи называют это реакцией на противоестественную монотонность.
Профсоюзный босс придал лицу суровое выражение — наверное, чтобы показать, что он лишь по обязанности идет с начальством, но ему это вовсе не по душе.
— Ну как, не скучаешь по конвейеру? — спросил его Залески.
— Нисколько, — сухо ответил Иллас.
Залески не сомневался, что так оно и есть. Посторонние, совершая экскурсию по заводу, часто думают, что рабочие со временем привыкают к шуму, духоте, жаре, к напряженному темпу и бесконечному однообразию работы. Залески не раз слышал, как взрослые посетители говорили пришедшим с ними детям про рабочих, словно про зверей в зоопарке: «Они же привыкли. И обычно довольны своей работой. Они не променяли бы ее ни на что другое».
Ему всякий раз хотелось крикнуть: «Не верьте этому, дети! Это ложь!»
Залески знал — как знают все связанные с автомобильным производством, — что лишь немногие из тех, кто долго проработал на конвейере, согласились бы трудиться так всю жизнь. Обычно они рассматривают свое пребывание там как нечто временное, пока не подвернется что-то получше. Однако для многих, особенно для тех, у кого нет образования, это неосуществимая мечта. И западня захлопывается. Захлопывается на два замка: с одной стороны, рабочий обрастает обязательствами — женится, появляются дети, плата за квартиру, за обстановку, а с другой — в автомобильной промышленности заработки выше, чем где-либо еще.
Но ни высокие заработки, ни довольно значительные дополнительные льготы не способны компенсировать этот безрадостный, бездуховный труд, физически тяжкий и убийственно монотонный — одно и то же час за часом, изо дня в день. Сам характер работы лишает человека гордости за то, что он делает. Рабочий на конвейере никогда ничего не завершает, не ставит точки: он ни разу не собирает автомобиль целиком, а лишь соединяет какие-то его части — там прикрепил металлическую пластину, тут подложил шайбу под болт. Вечно та же пластина, та же шайба, те же болты. Снова, и снова, и снова, и снова, и снова; при этом условия работы — учитывая грохот и шум — таковы, что исключается какая-либо возможность общения, какой-либо дружеский обмен репликами. По мере того как идут годы, многие хоть и ненавидят свою работу, но смиряются. Есть, правда, такие, которые не выдерживают и сходят с ума. Но любить свою работу никто не любит.
Словом, рабочий на конвейере, будто узник, только и думает о том, как бы вырваться из этого ада. Одной такой возможностью для него является прогул, другой — забастовка. И то и другое вносит разнообразие, нарушает монотонность, а это — главное.
И сейчас заместитель директора понял, что настроение рабочих, возможно, не удастся сломать.
— Помни, — сказал он Илласу, — мы договорились. Я хочу, чтобы ты поставил точку — и быстро. — Представитель профсоюза молчал, и Залески добавил: — Сегодня ты должен бы радоваться. Ты добился того, чего хотел.
— Не всего.
— Главного.
За этими словами скрывалось одно обстоятельство, о котором оба знали: некоторые рабочие, стремясь удрать с конвейера, старались быть избранными на какую-нибудь освобожденную должность в профсоюзе, с тем чтобы со временем занять в нем руководящий пост. Этот путь совсем недавно избрал и сам Иллас. Но, попав на выборную должность в профсоюз, человек становится уже политической фигурой: он ищет переизбрания и в промежутках между выборами вынужден маневрировать как политик, чтобы добиться благорасположения своих избирателей. А избирают профсоюзного деятеля рабочие, вот он и стремится им угодить. Именно этим был сейчас озабочен Иллас.
— Где же этот тип — Ньюкерк? — спросил его Залески. Они как раз подошли к тому месту конвейера, где утром произошел инцидент.
Иллас кивком указал на открытую площадку, где стояли несколько столов с пластмассовыми крышками и стулья. Здесь рабочие с конвейера завтракали во время перерыва. В стороне были установлены автоматы, отпускавшие кофе, безалкогольные напитки, конфеты. Место это было отделено прочерченной по полу полосой. Сейчас там сидел один-единственный человек — огромный, грузный негр с дымящейся сигаретой в руке — и смотрел на приближавшееся трио.
— Так вот, — обратился Залески к Илласу, — скажи ему, что он может вернуться на свое рабочее место, да не забудь добавить, на каких условиях. Когда закончишь разговор, пусть подойдет ко мне.
— Ладно, — сказал Иллас, шагнул за линию и, улыбаясь, двинулся к столику, за которым сидел великан.
А Фрэнк Паркленд направился прямиком к молодому негру, по-прежнему работавшему на конвейере. И сейчас что-то усиленно ему втолковывал. Тот смущенно слушал, потом робко улыбнулся и кивнул. Мастер тронул парня за плечо и указал на Илласа и Ньюкерка, все еще сидевших на площадке за столиком, пригнувшись друг к другу. Парень снова осклабился. Мастер протянул ему руку; немного помедлив, тот пожал ее. А Мэтт Залески, наблюдая все это, подумал: сумел ли бы он на месте Паркленда так лихо провести это дело?
— Привет, босс! — донесся до Мэтта голос с другой стороны конвейера. Он обернулся.
Голос принадлежал контролеру по внутренней отделке, человеку небольшого росточка, поразительно похожему на Гитлера и давно работавшему на конвейере. Товарищи, конечно, дали ему кличку Адольф, а тот — как звали его на самом деле, Мэтт так и не вспомнил, — словно желая подчеркнуть сходство, даже прикрывал прядью волос один глаз.
— Привет, Адольф! — Мэтт перелез на другую сторону конвейера, осторожно пробравшись между желтой машиной с откидным верхом и серо-зеленым седаном. — Ну, как сегодня кузова — на уровне?
— Бывало и хуже, босс… Помните игры на первенство мира?
— Лучше и не вспоминать.
Игры на первенство мира, как и начало охотничьего сезона в Мичигане, были событиями, которых автомобилестроители страшились больше всего. В эти периоды прогулы достигали апогея — даже мастера и начальники цехов не составляли исключения. Качество резко падало, а когда шли игры на мировое первенство, дело осложнялось еще и тем, что рабочие куда больше внимания уделяли карманным приемникам, чем своей работе. Мэтт Залески помнил, как в 68-м году, во время игр на первенство, которое выиграли «Детройтские тигры», он мрачно признался своей жене Фриде — это было за год до ее смерти: «Я бы не пожелал даже врагу своему купить собранную сегодня машину».
— Во всяком случае, с этим заказным все в порядке. — И Адольф (или как там его звали) на секунду вскочил в серо-зеленый седан и тут же из него выскочил. За седаном шла ярко-оранжевая спортивная машина с белыми сиденьями. — Наверняка для блондинки. Я бы не возражал с ней прокатиться, — хихикнул Адольф из машины.
— Я смотрю, ты и так достаточно катаешься, — крикнул ему Мэтт Залески.
— Ну, а после того, как с ней прокачусь, придется меня оттуда силком вытаскивать. — Контролер выскочил из машины, похлопывая себя по ляжкам и осклабясь: юмор на заводе был весьма примитивным.
Заместитель директора усмехнулся в тон ему, понимая, что рабочему за 8-часовую смену не так уж часто удается с кем-нибудь словом перекинуться.
Адольф тем временем нырнул уже в другую машину. Залески был, конечно, прав, заметив, что контролер достаточно катается, — недаром эту работу поручают людям, уже поднаторевшим на конвейере. Однако платят за нее столько же, сколько и всем, и авторитета это человеку не прибавляет, а свои отрицательные стороны имеет. Если контролер — человек добросовестный и делает замечание по поводу плохо выполненной работы, он вызывает злость у других рабочих, и они уж найдут способ осложнить ему жизнь. Да и мастера тоже косо смотрят на излишне старательного контролера, ревниво относясь ко всему, что входит в сферу их компетенции. На мастеров давит начальство — в том числе и Мэтт Залески, — требуя, чтобы они выдавали положенную продукцию, и мастера склонны — да часто так и поступают — игнорировать замечания контролеров. Мастер обычно бросает классическую фразу: «Да пропусти ты», — и не отвечающая стандартам деталь или машина движется дальше по конвейеру; иной раз ее выловит контроль, отвечающий за качество, а чаще всего — нет.
Залески заметил, что представитель профсоюза и Ньюкерк встали из-за стола.
Он перевел взгляд на конвейер, и внимание его почему-то снова привлек серо-зеленый седан. Он решил перед уходом из цеха повнимательнее обследовать эту машину.
Посмотрев вдоль конвейера, он заметил, что Фрэнк Паркленд стоит неподалеку от своей конторки: по всей вероятности, он решил, что уже сыграл свою роль в разрешении конфликта, и вернулся к работе. «Что ж, — подумал Залески, — наверное, мастер прав, только теперь ему труднее будет поддерживать дисциплину. А черт, у каждого свои проблемы! И пусть Паркленд сам решает свои».
Залески перешел на другую сторону конвейера и увидел, что Ньюкерк и представитель профсоюза идут к нему. Черный рабочий шел не спеша — сейчас он казался еще больше, чем когда сидел за столиком. Лицо у него было широкое, с крупными чертами — под стать всей фигуре; губы растягивала ухмылка.
— Я сообщил брату Ньюкерку об отмене увольнения, которой я добился для него, — сказал Иллас. — Он согласен вернуться на работу при условии, что ему заплатят за простой.
Заместитель директора кивнул: ему не хотелось лишать Илласа лавров, и если он желает небольшое недоразумение превратить в Битву за Перевал — что ж, пусть, Залески не станет возражать.
— Только ухмылку эту я бы попросил убрать, — сказал он резко, обращаясь к Ньюкерку. — Повода для веселья я тут не вижу. — И добавил, обращаясь к Илласу: — Ты ему сказал, что в следующий раз дело обернется для него куда печальнее?
— Он все мне сказал, — заявил Ньюкерк. — Не сомневайтесь, больше такое не случится, если не будет повода.
— Что-то ты больно хорохоришься, — сказал Залески. — Ведь тебя только что чуть не выгнали.
— Откуда вы взяли, что я хорохорюсь, мистер? Возмущен я — вот что! Этого вам — никому из вас — никогда не понять.
— Я могу, черт побери, тоже возмутиться — и крепко, когда на заводе беспорядки, от которых страдает работа! — огрызнулся Залески.
— Нет, так возмутиться, чтоб душу жгло, вы не можете. Чтоб ярость кипела…
— Знаешь, лучше ты меня не доводи. А то худо будет.
Черный рабочий только покачал головой. Для такого большого человека голос и движения у него были удивительно мягкие, только глаза горели ярким серо-зеленым огнем.
— Вы же не черный, откуда вам знать, какая бывает ярость, какое бывает возмущение… С самого рождения в тебе точно миллион булавок сидит, и, когда какой-нибудь белый назовет тебя «сопляком», к этому миллиону еще одна булавка прибавится.
— Ну, ладно, ладно, — вмешался профсоюзный босс. — Мы ведь уже договорились. И нечего начинать все сначала.
— А ты заткнись! — рявкнул на него Ньюкерк. Глаза его с вызовом смотрели на заместителя директора.
А Мэтт Залески, кстати не впервые, подумал: «Неужто наш мир совсем обезумел?» Для таких, как Ньюкерк, да и для миллионов других, включая его собственную дочь Барбару, все, что прежде имело значение, — такие понятия, как власть, порядок, уважение, высокие моральные качества, — все это просто перестало существовать. А наглость, которую он уловил сейчас во взгляде и в тоне Ньюкерка, стала нормой поведения. Да и употребленные Ньюкерком слова — «ярость», «так возмутиться, чтоб душу жгло» — стали расхожими клише наряду с сотнями других выражений вроде: «пропасть между поколениями», «до чертиков взвинченный», «распоясавшийся», «заведенный». Большинства этих словечек Мэтт Залески не понимал, и чем чаще с ними сталкивался, тем меньше хотел понимать.
Все эти новшества, которые превращали Мэтта в человека отсталого и которых он не в состоянии был постичь, принижали его, создавали гнетущее настроение.
Как ни странно, он поставил сейчас на одну доску этого черного великана и свою прелестную двадцатидевятилетнюю высокообразованную дочь Барбару. Будь Барбара здесь, она, не раздумывая, безусловно, стала бы на сторону Ньюкерка, а не отца. Господи, как бы ему хотелось хоть немного быть в чем-то уверенным!
А он вовсе не был уверен, что справился как надо с создавшимся положением, и, хотя было еще раннее утро, вдруг почувствовал, что страшно устал.
— Отправляйся на свое место! — внезапно сказал он Ньюкерку.
Как только Ньюкерк отошел, Иллас сказал:
— Забастовки не будет. Людей уже оповещают, что она отменяется.
— Мне что, надо сказать «спасибо»? — ядовито спросил Залески. — Поблагодарить вас за то, что меня не прикончили?
Профсоюзный босс пожал плечами и направился к выходу.
А Залески вспомнил про заинтриговавший его серо-зеленый седан — машина уже продвинулась далеко вперед по конвейеру. Но он быстро нагнал ее.
Он проверил документацию, в том числе графики сборки, висевшие в картонной папке спереди на облицовке. Как он и ожидал, это оказалась не просто заказная машина, а машина «для приятеля мастера».
Тут уж все было совсем особое. И делалось это скрытно на любом заводе, причем такая машина обходилась по крайней мере в несколько лишних сотен долларов. Мэтт Залески, обладавший способностью откладывать в уме крохи разных сведений и потом соединять их, сразу смекнул, для кого предназначается серо-зеленый седан.
Машину готовили для представителя компании по связи с общественностью. По официальным документам заказана была стандартная машина, почти без «добавок», а седан, как обычно выражались на автомобильном заводе, был ими просто напичкан. Даже при самом поверхностном осмотре Залески обнаружил роскошный руль, многослойные белые шины, изящные колесные диски, светозащитное лобовое стекло, стереофонический магнитофон — ничего этого в спецификации, которую он держал в руке, не значилось. Похоже также, что машину покрывали двойным слоем краски, что, естественно, делало ее более долговечной. Это-то обстоятельство и привлекло внимание Залески.
Объяснение почти наверняка крылось и в некоторых известных Мэтту Залески обстоятельствах. Две недели назад один старший мастер выдавал свою дочь замуж. И этот самый представитель завода по связи с общественностью разрекламировал состоявшееся бракосочетание, поместив фотографии в детройтских и пригородных газетах. Отец невесты был в полном восторге — об этом говорили все на заводе.
Остальное было ясно без слов.
Представитель завода по связи с общественностью без труда заранее узнает, в какой день будет готова его машина. И затем позвонит «приятелю мастера», который устроил, чтобы к серо-зеленому седану отнеслись на конвейере с особым вниманием.
Мэтт Залески знал, как ему следует поступить. Надо послать за мастером, проверить свои подозрения, а потом написать докладную директору завода Маккернону, которому останется лишь принять по ней решение. Тогда все силы ада будут выпущены наружу, и скандал разрастется, захватит — поскольку в нем замешан представитель по связи с общественностью — даже начальство.
Поэтому Мэтт Залески знал, что никакой докладной он не напишет.
У него и без того хватает проблем. Взять хотя бы эту историю с Парклендом — Ньюкерком — Илласом, да и в его стеклянной клетке наверняка скопилось уже немало дел, помимо тех бумаг, что еще утром лежали на столе. А он знал, что не просмотрел пока ни одной.
Тут Мэтт Залески вспомнил о выступлении Эмерсона Вэйла, этого круглого идиота, которое он слышал в машине по радио, когда около часа назад ехал из Ройял-Оук к себе на завод. Вэйл снова взял на мушку автомобильную промышленность. С каким бы удовольствием Мэтт поставил его на несколько деньков у конвейера поработать в самом горячем месте, и пусть бы сукин сын на себе узнал, что это такое — скольких усилий, огорчений, компромиссов, человеческой усталости требуется, чтобы построить один автомобиль!
И Мэтт Залески, махнув рукой на серо-зеленый седан, пошел прочь. Когда руководишь таким заводом, надо на какие-то вещи закрывать глаза, и это был как раз тот самый случай.
Одно утешение, что сегодня — среда.
Глава 3
В 7.30 утра десятки тысяч людей в Большом Детройте трудились уже не один час, тогда как другие — либо по прихоти, либо в силу характера их работы — еще спали.
Среди тех, кто в это время еще спал, была Эрика Трентон.
Она лежала в широкой французской кровати меж атласных простыней, скользивших по ее упругому молодому телу, и то просыпалась, то снова погружалась в сладкую дремоту, не собираясь по крайней мере еще часок-другой вставать.
Ей снилось, что рядом с ней лежит мужчина — не какой-то определенный, а смутно вырисовывающаяся фигура, — и он ласкает ее, тогда как собственный муж не прикасался к ней уже недели три, а то и месяц.
Мягко покачиваясь на волнах сна между дремой и бдением, Эрика все же сознавала, что не всегда ей удавалось так долго спать. На Багамских островах, где она родилась и жила до того, как пять лет назад вышла замуж за Адама, она часто вставала до зари и помогала отцу столкнуть в воду шлюпку, а потом следила за мотором, в то время как отец ловил рыбу на блесну и солнце вставало. Отец любил свежую рыбу на завтрак, и Эрика в последние годы жизни дома жарила ее, когда они возвращались с уловом.
Следуя уже сложившейся привычке, она и в Детройте сначала поднималась одновременно с Адамом и готовила завтрак, который они вместе ели; он ел всегда жадно и громко нахваливал Эрику, обладавшую природным даром вкусно готовить даже простейшие блюда. Эрика сама пожелала, чтобы у них не было живущей служанки, и была вечно занята, тем более что сыновья Адама, двойняшки Грег и Кэрк, учившиеся неподалеку в подготовительной школе, на конец недели и на каникулы обычно приезжали домой.
В ту пору она еще не была уверена, как ее примут мальчики: Адам развелся с их матерью всего за несколько месяцев до того, как встретил Эрику и начался их стремительный, молниеносный роман. Однако и Грег, и Кэрк сразу приняли новую жену отца — даже с радостью, поскольку в предшествовавшие годы почти не видели родителей: Адам был с головой поглощен работой, а мать мальчиков, Фрэнсина, часто уезжала за границу, да и теперь продолжала подолгу там жить. К тому же по возрасту Эрика не так далеко ушла от мальчиков. Ей тогда только что исполнился двадцать один год; Адам был на восемнадцать лет старше ее, однако разница в возрасте между ними не чувствовалась. Их, естественно, разделяли все те же восемнадцать лет, только теперь — через пять лет — разница в возрасте стала казаться почему-то большей.
Объяснялось это явно тем, что вначале обоими владела всепожирающая страсть. Впервые они познали любовь на залитом лунным светом багамском пляже. Эрика до сих пор помнила теплую, напоенную ароматом жасмина ночь, белый песок, мягко плещущие волны, шуршащие под ветерком пальмы, звуки музыки, плывущей с корабля на якоре в Нассау. Они с Адамом были знакомы тогда всего несколько дней. Адам приехал проветриться после развода к друзьям в Лифорд-Кэй, и они познакомили его с Эрикой в Нассау, в ночном кабаре «Чарли Чарлиз». Адам провел с Эрикой весь следующий день — и все остальные тоже.
В ту ночь они не впервые были на пляже. Но раньше Эрика противилась близости, а тогда поняла, что не может больше противостоять, и лишь прошептала: «Я боюсь забеременеть».
А он прошептал в ответ: «Ты выйдешь за меня замуж. Так что это не имеет значения».
Но она так и не забеременела, хотя потом не раз этого хотела.
Когда они через месяц поженились, их тянуло друг к другу и ночью, и по пробуждении — утром. Даже когда они переехали в Детройт, этот ритуал продолжался, несмотря на то что Адаму приходилось рано вставать, таков уж, как довольно быстро обнаружила Эрика, был распорядок дня человека, занимающего руководящий пост в автомобильной промышленности.
Но по мере того как шли месяцы — а потом и годы, — страсть Адама стала изнашиваться. Эрика и сама понимала, что ни он, ни она не сумеют удержать пылкость чувств, но она никак не ожидала, что охлаждение произойдет столь быстро и будет таким бесповоротным. Она ощутила это особенно остро еще потому, что и другие ее обязанности поубавились: Грег и Кэрк теперь редко приезжали домой, так как оба после мичиганской школы поступили в высшие учебные заведения: Грег — в Колумбийский университет, где он намеревался изучать медицину, а Кэрк — в университет штата Оклахома, где хотел заняться журналистикой.
А она все качалась на волнах… Все еще была между сном и бдением.
В доме, расположенном близ озера Куортон, в северном предместье Бирмингема, царила тишина. Адам давно уехал. Как почти все ответственные работники автомобильной промышленности, он в половине восьмого уже сидел за своим столом в надежде успеть поработать часок до прихода секретарей. Утром Адам, по обыкновению, делал гимнастику, минут десять бегал по улице, потом принимал душ и сам себе готовил завтрак. Эрика перестала этим заниматься после того, как Адам откровенно сказал ей, что еда отнимает у него слишком много времени, — теперь он вечно спешил и глотал все подряд, без разбора, не позволяя себе расслабиться и хотя бы эти четверть часа отдохнуть в ее обществе. И вот как-то утром он ей просто сказал: «Дружок, не надо вставать. Я сам себе приготовлю завтрак». И приготовил, приготовил и на другой день, и во все последующие дни — так оно и пошло, хотя Эрике и неприятно было сознавать, что по утрам она больше не нужна Адаму, что ее изобретательные меню на завтрак, весело накрытый стол и само присутствие скорее раздражают его, чем доставляют удовольствие.
Эрике становилось труднее и труднее мириться с тем, что Адама все меньше интересовали домашние дела и все больше захлестывала работа. В то же время он был на редкость внимателен к ней. Стоило зазвонить будильнику, как Адам тотчас его выключал, чтобы не разбудить Эрику, и немедля вылезал из постели, хотя еще совсем недавно, проснувшись, они инстинктивно тянулись друг к другу, находя в лихорадочно быстрых объятиях даже больше удовлетворения, чем ночью. И пока Эрика еще лежала, стараясь дышать ровнее, чтобы унять бешеное биение сердца, Адам, вылезая из постели, шептал: «Ну можно ли лучше начать день?»
Но теперь все это было в прошлом. Они никогда уже по утрам не искали близости и редко — по ночам. В любом случае утром они были как чужие. Адам быстро просыпался, стремительно следовал раз навсегда заведенной рутине и — исчезал.
Сегодня утром, услышав, как Адам ходит внизу, Эрика подумала было нарушить установившийся порядок и присоединиться к нему. Но ведь главное для него — скорость: быстрее двигаться и создавать быстроходные машины, для производства которых и существовала его группа планирования, — последним ее детищем был «Орион», который скоро рассекретят. К тому же человек, столь способный, как Адам, может приготовить себе завтрак так же быстро, как это делает Эрика, — он даже может приготовить его, если потребуется, для полудюжины человек, а такое бывало. Тем не менее Эрика все раздумывала, не встать ли и не выйти ли к нему, когда услышала, как взревел мотор и Адам умчался на своей машине. Значит — опоздала.
Куда исчезли все цветы? Куда девались любовь, жизнь, идеальная пара — Адам и Эрика Трентон, молодые, еще совсем недавно влюбленные друг в друга? Куда, куда?..
И Эрика заснула.
Когда она проснулась, дело уже шло к полудню, и водянистое осеннее солнце светило сквозь прорези в жалюзи на веранде.
Снизу доносились постукивание и гул пылесоса — Эрика с облегчением подумала: значит, миссис Гуч, приходившая убирать дом дважды в неделю, уже за работой и она, Эрика, свободна. Можно будет не заниматься домом, хотя последнее время она вообще уделяла ему куда меньше внимания.
У постели лежала утренняя газета. Должно быть, Адам оставил — такое с ним случалось. Взбив повыше подушки, Эрика села в постели — ее длинные светлые волосы тотчас рассыпались по плечам — и развернула газету.
Значительное место на первой полосе было отведено нападкам Эмерсона Вэйла на автопромышленность. Эрика наскоро пробежала глазами почти весь очерк — он не заинтересовал ее, хотя порою у нее самой возникало желание напуститься на автомобильную промышленность. Она никогда не увлекалась автомобилями — даже когда переехала в Детройт, — хоть и очень старалась ради Адама. Ее даже возмущало то, что столь многие автомобилестроители с головой погружаются в свою работу, не оставляя времени ни на что другое. Отец Эрики, старший пилот на одной из воздушных трасс, был знатоком своего дела, но, выйдя из кабины самолета и направляясь домой, все служебные заботы оставлял позади. Его жизненные интересы были сосредоточены вокруг семьи, а потом еще — порыбачить, смастерить что-нибудь из дерева, почитать, поиграть на гитаре, порой просто посидеть на солнышке. Эрика знала, что даже сейчас ее отец и мать проводят гораздо больше времени вместе, чем они с Адамом.
Когда она вдруг объявила о своем намерении выйти замуж за Адама, отец сказал ей: «Ты — сама себе хозяйка и всегда поступала, как хотела. Так что возражать против твоего намерения я не стану, а если бы даже и стал, это ничего бы не изменило, поэтому лучше уж выходи замуж с моего благословения, чем без него. А со временем, может, я привыкну к тому, что у меня зять почти одних со мной лет. Человек он вроде порядочный, мне он нравится. Но об одном я хочу тебя предупредить: он честолюбив, а что такое честолюбие — особенно там, в Детройте, — ты еще не знаешь. И если у вас жизнь не заладится, так по этой причине». Эрика порой думала: до чего же наблюдателен — и до чего прав — был отец!
Мысли Эрики вернулись к газете и Эмерсону Вэйлу, смотревшему на нее, осклабясь, с фотографии над статьей в две колонки. Интересно, каков этот молодой критик автомобильной промышленности в постели, подумала она и решила: скорее всего никуда не годится. Она слышала, что в его жизни не было женщин — как, впрочем, и мужчин, — хотя ему и пытались приклеить ярлык гомосексуалиста. Просто слишком стало много усталых, истрепанных мужчин. Она небрежно перевернула страницу.
Ничего такого, что удержало бы ее интерес, не было, начиная с международных событий — в мире происходили те же катавасии, что и всегда, — и кончая разделом светской хроники, где мелькали привычные фамилии автомобильных боссов: Форды принимали итальянскую принцессу, Роши были в Нью-Йорке, Таунсенды присутствовали на симфоническом концерте, а Чейпины охотились на уток в Северной Дакоте. На следующей странице Эрика задержалась взглядом на колонке, подписанной «Энн Лэндерс», и тут же стала мысленно составлять письмо к ней: «Моя проблема, Энн, — обычная проблема замужней женщины. По этому поводу много шутят, но шутки выдумывают люди, с которыми ничего подобного не происходит. А истина чрезвычайно проста: говоря откровенно, мне просто не хватает мужского внимания… Уже давно между мной и мужем ничего нет…»
Нетерпеливо, со злостью Эрика скомкала газету и отбросила одеяло. Выскользнув из постели и подойдя к окну, она резко дернула за шнур — комнату залил дневной свет. Затем она поискала глазами сумку из коричневой крокодиловой кожи, с которой выходила накануне, — сумка лежала на туалетном столике. Эрика порылась в ней, нашла маленькую кожаную книжечку и, листая странички, направилась к телефону, стоявшему у кровати с той стороны, где спал Адам. Она, не раздумывая, быстро набрала номер. Руки у нее дрожали, и она положила книжечку на кровать рядом с собой. Женский голос произнес:
— «Детройтские подшипники и автодетали».
Эрика назвала имя, записанное у нее в книжке такими каракулями, что только она могла их разобрать.
— В каком отделе он работает?
— По-моему, в отделе сбыта.
— Одну минутку.
До Эрики доносился гул пылесоса. Пока он гудит, она могла быть уверена, что миссис Гуч не подслушивает.
В трубке раздался щелчок и послышался другой голос, но не тот, который ей был нужен. Эрика повторила имя нужного ей человека.
— Да, такой тут есть. — Она услышала, как он крикнул:
— Олли! — Затем другой голос:
— Я взял трубку. — И уже гораздо отчетливее:
— Алло!
— Это Эрика. — И уже менее уверенно добавила: — Вы, наверное, помните… мы встречались…
— Конечно, конечно, помню. Вы откуда говорите?
— Из дому.
— Дайте ваш номер.
Она сказала.
— Повесьте трубку. Я сейчас перезвоню.
Эрика ждала и нервничала, не в силах решить, стоит ли вообще снимать трубку, но когда раздался звонок, она тотчас ее взяла.
— Привет, детка!
— Здравствуйте, — сказала Эрика.
— Для особых разговоров нужен и особый телефон.
— Я понимаю.
— Давненько мы не видались.
— Да. Давно.
Молчание.
— А ты зачем позвонила мне, детка?
— Ну, я подумала… что мы могли бы встретиться.
— Для чего?
— Может, пошли бы вместе чего-нибудь выпить.
— Мы уже в прошлый раз пили. Помнишь? Весь день тогда проторчали в этом чертовом баре в гостинице на шоссе Куинс.
— Я знаю, но…
— И в позапрошлый раз тоже.
— Но ведь тогда мы только в первый раз встретились.
— О'кей, не будем считать тот первый раз. Дамочка раскладывает пасьянс, как считает нужным, — это ее дело. Но уж на второй-то раз мужик рассчитывает добиться чего-то, а не торчать весь день в обжираловке. Потому-то я и спрашиваю: что у тебя на уме?
— Я думала… если б мы встретились, я бы объяснила…
— Не выйдет.
Она опустила руку, державшую трубку. Да что же это она делает, как можно даже говорить с таком… Есть же другие мужчины. Но где?..
В мембране заскрипело:
— Ты еще тут, детка?
Она поднесла к уху трубку.
— Да.
— Послушай, раз ты молчишь, я тебя сам спрошу: ты хочешь, чтоб я переспал с тобой?
Эрика чуть не расплакалась от унижения — она была сама противна себе.
— Да, — сказала она. — Да, этого я и хочу.
— Значит, на этот раз ты уверена. Больше меня не надуешь?
Великий Боже! Он что же, хочет, чтоб она дала ему расписку? Она подумала: «Неужели женщины доходят до такого отчаяния, что способны простить подобную грубость?» Видимо, да.
— Уверена, что нет, — сказала Эрика.
— Блестяще, детка! А что, если мы с тобой сговоримся на будущую среду?
— Я думала… может быть, раньше. — Ведь до среды еще целая неделя.
— К сожалению, детка, не выйдет. Через час уезжаю в командировку. В Кливленд на пять дней… — Он хрюкнул. — Надо ведь, чтоб и огайские девочки не скучали.
Эрика принужденно рассмеялась:
— А у вас действительно широкий диапазон действий.
— Еще какой — ты удивишься, когда узнаешь.
Она пожала плечами и мысленно ответила: «Нет, не удивлюсь. Больше я уже ничему не удивлюсь».
— Я позвоню тебе сразу, как вернусь. А ты не остывай, пока меня не будет. — Снова пауза. И потом: — В среду-то ты будешь в порядке? Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Конечно. Неужели вы думаете, я такая дура, что не подумала об этом? — не выдержала Эрика.
— Ты и представить себе не можешь, сколько женщин об этом не думают.
Эрика слушала его так, словно все, что он говорил, относилось не к ней. «Неужели он никогда не пытался сказать женщине что-то приятное, а не мерзость?» — думала она.
— Мне пора, детка! Назад, в соляные копи! Надо денежки зарабатывать!
— Прощайте, — сказала Эрика.
— До скорого.
Она повесила трубку и, закрыв лицо руками, горько заплакала — плакала она долго, молча; по длинным пальцам ручейками стекали слезы.
Позже, споласкивая в ванной лицо и гримируясь, чтобы не так заметны были следы слез, Эрика продолжала размышлять: «Должен же быть какой-то выход».
Вовсе не обязательно встречаться с ним через неделю. Адам, хоть ничего и не знает, все это может поломать.
Достаточно, чтобы в течение этих семи ночей он был хоть однажды с ней близок, и она устоит перед соблазном, потом заставит свою плоть слушать голос разума. Ведь ей хотелось лишь, чтобы ее любили, чтобы она была нужна и чтобы могла в ответ дарить любовь, — к большему она никогда не стремилась. Она ведь все еще любила Адама. И, закрыв глаза, Эрика принялась вспоминать, как они впервые предались любви, как она тогда была нужна ему.
И Эрика решила, что поможет Адаму. Сегодня ночью — да и в другие ночи, если потребуется, — она все сделает, чтобы его потянуло к ней: вымоет голову, чтобы от волос хорошо пахло, надушится особыми манящими духами, наденет прозрачную ночную сорочку… Стой-ка! Она купит себе новую ночную сорочку — сегодня, тотчас же… в Бирмингеме.
И она принялась поспешно одеваться.
Глава 4
В красивом сером административном здании, где вполне мог бы располагаться сенат какого-нибудь штата, еще царила тишина, когда Адам Трентон подкатил к нему с улицы на своей кремовой спортивной машине и съехал в подземный гараж. Он круто развернулся, так что взвизгнули шины, поставил машину в свой бокс и, изогнув длинное тело, вылез из-за руля, оставив ключи в зажигании. От вчерашнего дождя на новеньком лаке машины остались пятна, — ее, как всегда, вымоют, заправят и при необходимости произведут мелкий ремонт.
Высшему начальству — в счет дополнительных льгот — каждые полгода полагалась новая машина по выбору, со всеми новинками, какие пожелает будущий владелец, плюс бесплатное горючее и техобслуживание. В зависимости от компании, в которой человек работал, он брал себе одну из люксовых моделей — «крайслер импириэл», «линкольн», «кадиллак». Лишь немногие вроде Адама предпочитали легкие спортивные машины с мощным двигателем.
Адам пошел по черному натертому полу гаража, безукоризненно чистому и сверкающему. Шаги его гулко зазвучали под сводами.
Посторонний наблюдатель увидел бы перед собой высокого, стройного, атлетически сложенного мужчину лет сорока двух, в сером костюме, с удлиненной, чуть наклоненной вперед головой, словно она тянула все тело. Теперь Адам Трентон одевался строже, чем в былые дни, но по-прежнему производил впечатление человека, следящего за модой и предпочитающего яркие тона. У него было живое, с правильными чертами лицо, синие глаза и прямой жесткий рот, чуть подрагивавший в усмешке, — в общем и целом Адам производил впечатление человека сильного, прямого и честного. Впечатление это подтверждалось и его манерой говорить — открыто, напрямик, что часто обезоруживало собеседника: эту тактику он намеренно применял. Шагал он уверенно, твердо, как человек, который знает, куда идет.
В руках у Адама Трентона был символ его высокого положения — чемоданчик, полный бумаг. Он принес их с собой накануне и просидел над ними дома после ужина до самого сна.
Среди нескольких стоявших в гараже машин Адам заметил два лимузина в отведенном для вице-президентов ряду, близ специального лифта, который поднимал прямо на пятнадцатый этаж, где были расположены кабинеты руководящего состава компании. Ближайший к лифту бокс предназначался для машины председателя совета директоров, рядом с ним — для президента компании, за ними располагались машины вице-президентов по степени старшинства. Место, отведенное для машины, соответствовало положению, которое ее владелец занимал в компании. Чем выше его ранг, тем меньшее расстояние он должен был преодолевать от машины до письменного стола.
Один из лимузинов принадлежал шефу Адама — вице-президенту, ведавшему модернизацией продукции, другой — вице-президенту по связи с общественностью.
Адам направился к небольшой лестнице, взбежал по ней, перешагивая через ступеньку, вошел в главный вестибюль и, подойдя к лифту для обычных служащих, нажал на кнопку десятого этажа. Он нетерпеливо ждал, пока сработает электронный механизм, и, как только лифт рванулся вверх, почувствовал неудержимое желание поскорее приняться за работу, которое обычно охватывало его перед началом нового трудового дня. Как почти все эти два года, главное место в его мыслях занимал «Орион». Будучи в общем-то человеком совершенно здоровым, Адам в последнее время, хоть это и было глупо, нелогично, никак не мог расслабиться, сбросить с себя нервное напряжение.
Вот и сейчас он достал из внутреннего кармана зеленую с черным капсулу, сунул ее в рот и проглотил.
Из лифта Адам направился по тихому, безлюдному коридору, где еще целый час будет пусто, в свой кабинет, расположенный в углу здания, — тоже признак занимаемого им положения, которое лишь немногим уступало рангу вице-президента, что, впрочем, явствовало и из того, где стояла его машина.
Войдя в приемную перед кабинетом, он сразу увидел гору корреспонденции, возвышавшуюся на столе секретарши. Было время, когда Адам, увидев почту, останавливался и перебирал конверты в поисках чего-нибудь интересненького, но он давно уже расстался с этой привычкой — слишком ценил он свое время, чтобы тратить его на такие пустяки. Хорошая секретарша, заявил однажды в присутствии Адама президент компании, обязана «отсеивать из почты всю муть», чтобы она не попадала на стол начальнику. Она первой должна просматривать все бумаги и решать, что следует переслать в другое место, чтобы начальник мог заниматься разработкой важнейших решений и идей, а не загружал себя мелочами, с которыми вполне могут справиться люди, стоящие на низших ступенях.
Таким образом, лишь немногие из тысяч писем, которые владельцы машин ежегодно адресуют руководителям автомобильных компаний, достигают адресатов. Все письма просматриваются сначала секретаршами, затем отсылаются в отделы, где их разбирают в установленном порядке. Время от времени жалобы и предложения, поступившие в течение года, суммируются и изучаются, но ни один из руководителей автопромышленности не в состоянии был бы познакомиться с каждой из них в отдельности и при этом заниматься своей работой. По назначению попадали лишь те письма, которые ловкий корреспондент адресовал тому или иному руководителю на домашний адрес, что нетрудно сделать, поскольку почти все адреса значатся в «Справочнике именитых горожан», имеющемся в библиотеках. Тогда уж тот, кому письмо адресовано, или его жена прочтут его, и, если оно содержит интересные факты, делу будет дан ход.
Войдя к себе в кабинет, Адам Трентон сразу увидел оранжевый глазок селектора. Это означало, что ему уже звонил вице-президент по модернизации продукции. Адам нажал на кнопку над горящей лампочкой и стал ждать.
Из селектора раздался металлический голос:
— С чем связана сегодняшняя задержка? Авария на шоссе или проспать изволили?
Адам рассмеялся, но невольно взглянул на стенные часы — они показывали 7.23.
Он нажал на рычажок, соединявший его с кабинетом вице-президента пятью этажами выше.
— Вы же знаете мою беду, Элрой: по утрам просто не могу выбраться из постели.
Вице-президенту по вопросам модернизации продукции редко удавалось загнать Адама в угол, и когда это у него получалось, он уж старался воспользоваться ситуацией.
Читать бесплатно другие книги:
