Красный рынок. Как устроена торговля всем, из чего состоит человек Карни Скотт

Глава 8

Подопытные кролики

Я – Чак Йегер[29] в области эректильной дисфункции. По крайней мере, один из них. Летом 2005 года я только что окончил отделение антропологии Висконсинского университета в Мадисоне, и скромная студенческая стипендия уже заканчивалась. У меня не было страховки, зато полно долгов по студенческим займам. Для меня, как и для тысяч американских студентов, одним из самых верных способов легко и быстро заработать деньги было участие в тестировании лекарств в качестве подопытного. Мадисон – один из нескольких крупнейших центров клинических исследований в Америке, и сдать свой организм напрокат было очень легко: достаточно найти в местном еженедельнике соответствующие объявления – они располагались рядом с рекламой эскорт-услуг и предложениями отношений без обязательств.

Как и в случае с проституцией, все решали деньги. 3200 долларов, предложенные на сайте Covance – местной исследовательской организации, которая проводит клинические испытания по поручению ряда крупных фармацевтических компаний, – казались выгодным вариантом. Всего за несколько недель я мог заработать столько же, сколько обычно за три месяца. Лекарство, которое мне предстояло испытывать, было вариантом виагры – одного из самых дорогих лекарственных средств в истории.

В то время компания Pfizer царила на рынке лечения эректильной дисфункции, и Bayer Pharmaceuticals тоже хотелось заполучить кусочек пирога. Предлагаемое Bayer средство – левитра – лишь незначительно отличалось от виагры. На промышленном жаргоне такие лекарства называются «я такое же» (me too): основные фармакологические свойства препарата почти такие же, как у того, что уже имеется на рынке, но различий при этом достаточно для получения отдельного патента. Лекарства «я такое же» должны, однако, преодолеть регуляторные барьеры, и Bayer поручила клинические испытания компании Covance. После краткого осмотра Covance наняла меня и еще человек тридцать: мы должны были провести четыре уик-энда вместе, взаперти и под лошадиными дозами укрепляющих пенис средств.

Конечно, мне должны были заплатить, но клинические исследования не вполне безопасны. Так, в 2006 году восемь добровольцев согласились принять участие в недельном испытании TGN1412 – экспериментального лекарства, которое должно было лечить ревматический артрит и лейкемию. Через несколько минут после получения первой дозы шесть человек вырвало, и они потеряли сознание. Сотрудники лондонской больницы Нортвик-парк доставили их в травматологическое отделение, где врачи констатировали симптомы множественного поражения органов. Жизни добровольцев удалось спасти, но препарат нанес необратимый урон их иммунной системе. Один потерял пальцы на руках и ногах. У другого начался рак – возможно, именно из-за применения препарата.

В 1999 году в Филадельфии все зашло еще дальше. Джесси Гельсингер умер через пять дней после того, как получил один из первых коктейлей для генной терапии; ему было всего восемнадцать. Генная терапия открывала блестящие перспективы в плане борьбы с генетическими заболеваниями, вызывая определенные изменения в генах человека и замещая «плохие» гены «хорошими». Если бы препарат сработал, это могло стать первым шагом в совершенно новой области медицины и вызвало бы настоящую революцию. Но смерть подопытного юноши подействовала как ледяной душ. Генную терапию как таковую СМИ назвали тупиковой ветвью, а общественное возмущение практически закрыло возможности для научного поиска в этой области. Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов и частные инвесторы были так потрясены смертью молодого человека, что новые шаги в генной терапии начались лишь через десять лет. Мрачная тень этого исследования до сих пор висит над всеми современными экспериментами, повышая, помимо прочего, стоимость разработки новых лекарств. Если исследование лекарства окажется неудачным, это грозит не только чьей-то смертью, но и потерей миллиардов долларов, вложенных в разработку.

Однако доза выпущенной под другим названием виагры казалась не столь опасной. В конце концов, ее уже применяли миллионы людей по всей стране. Когда я впервые прибыл в одноэтажное здание за городом, медсестра записала мои данные, показала, где оставить сумки, и вручила бейдж, который мне нужно было повесить на шею.

Я прошел через коридоры мимо комнат отдыха, где сильно пахло латексом и антисептиками; миновал людей в возрасте за тридцать, которые участвовали в другом исследовании и держали на сгибе руки пропитанные кровью марлевые тампоны. Выглядели эти тампоны как японский национальный флаг в миниатюре.

Через час после прибытия последних участников тестирования левитры старшая медсестра собрала добровольцев в столовой и перечислила правила:

1. Всегда спрашивайте разрешения выйти в туалет, поскольку малейшие изменения в мочевом пузыре могут изменить уровень метаболизации левитры.

2. Всегда приходите на анализ крови вовремя. Никаких исключений. Будет браться по 19 анализов в день.

3. Никакого алкоголя, секса, кофеина, наркотиков, порно или упражнений. Чем меньше вы будете вообще что-то делать, кроме как перерабатывать левитру в организме, тем лучше.

4. Сообщайте о любых необычных побочных эффектах немедленно.

«Можно относиться к этому как к исследованию системы подпитки-продувки, – объяснила нам медсестра. – Мы пытаемся выяснить, как долго препарат остается в организме. Нам не нужно знать, возникает ли у вас… гм… нам не нужно знать, достигается ли желаемый эффект – нас интересуют только побочные». К нашему облегчению, мы поняли, что наша эрекция ее не интересует. Выйдя из зала, я сел на диван перед огромным телевизором и познакомился с другими участниками исследования – по меньшей мере половина были в этом деле профессионалами.

Один из них, 44-летний ветеран почти пятидесяти клинических исследований по имени Фрэнк, приехал сюда на автобусе из Флориды[30]. Он был одет в голубые спортивные брюки и выцветшую футболку, явно предпочитая удобство стилю. Он объяснил, что главное – не обращать внимания на незначительный дискомфорт. А если все станет совсем плохо, я это сразу пойму.

Один раз, по его словам, какой-то участник вышел из себя прямо на первом же уколе: начал кричать, что экспериментальный коктейль жжет ему руку, и требовал дать ему уйти. Медсестра предложила ему отправиться на выход немедленно, «но о плате придется забыть». Пациент в итоге ушел, а Фрэнк решил остаться. Он ни за что не отказался бы от легких денег. Ему вкололи дозу, и он ощутил такое же жжение, как и парень до него. Но он не запаниковал и остался спокоен. Через несколько дней врачи свернули исследование и отправили препарат в лабораторию на доработку. «Мы как будто их обманули: те, кто не ушли, получили оплату за все тридцать дней, хотя провели в клинике всего несколько дней», – с ухмылкой рассказал он. Он не знал, не повредили ли ему какие-нибудь органы, но ведь тем самым он заработал 8000 долларов.

Если это обман, то в чем он заключался? Во время клинических исследований подопытные не работают в привычном понимании; многие даже считают свое участие источником легких денег. Однако то, что они не занимаются активным трудом, вовсе не значит, что они не оказывают ценных услуг фармацевтическим компаниям. Товар, который предлагают эти «подопытные кролики» – не физическое или мыслительное усилие. Но их работа потенциально опасна для здоровья и отнимает много времени.

Задумавшись над вопросом, социальные антропологи Кэтрин Уолдби и Мелинда Купер придумали термин «клинический труд» для описания той деятельности, которой практически профессионально занимается Фрэнк. Без этого ценного вклада почти весь фармацевтический бизнес попросту зашел бы в тупик. Официальная позиция фармацевтической отрасли, впрочем, состоит в том, что клинического труда не должно существовать. Участие в клинических испытаниях – та же смесь альтруизма и доходности, которая присутствует на всех остальных красных рынках. Хотя фармацевтические компании нехотя оплачивают людям время, потраченное на клинические исследования их продукции, они то и дело утверждают, что подопытный кролик – не профессия. Это дело добровольное. Однако почти 15 тысяч жителей США благодаря клиническим испытаниям существенно увеличивают свои доходы. Налоговое управление США тоже не видит в этом каких-либо проблем и преспокойно облагает налогом выплачиваемые компанией средства.

В отличие от работы на потогонных фабриках, оказания бухгалтерских услуг или занятий проституцией, подопытный необязательно что-то делает. Фармацевтические компании просто берут в аренду их тела для изучения процесса метаболизма. Лаборатории платят за время, которое у подопытных отнимают исследования, и за потенциально серьезные риски для здоровья.

С точки зрения качества данных работа с профессиональными «подопытными кроликами» представляет проблему. Для достижения наилучших результатов врачам требуется вычленить как можно больше вариантов, а это сложно сделать, если испытуемые кочуют из одного исследования в другое, накапливая в организмах невесть какую смесь препаратов. Те, кто долгие годы испытывает на себе лекарства, могут настолько приспособиться к их переработке в организме, что их иммунные системы могут реагировать совершенно не так, как у обычных людей. Вот почему в идеале подопытный не должен ранее принимать никаких препаратов. В лучших исследованиях подопытные действительно ранее не проходили лечения, то есть почти не имели истории болезни. Чем чище предыстория пациента, тем проще фармацевтической компании превратить данные, полученные от его организма, в звонкую монету.

У профессиональных подопытных обычно есть собственные интересы, которые ставятся впереди клинических. Чувство самосохранения может искажать результаты. Они порой пытаются обмануть систему, не принимая лекарства или включаясь в одно исследование за другим. Чрезмерное количество взаимодействующих лекарств – и исследования придется попросту проводить заново[31].

В то же время фармацевтические компании обуреваемы противоречивыми чувствами. Клиническое тестирование по природе своей вещь довольно опасная, и центрам исследований не всегда удается заполнить вакансии добровольцами. Настоящие волонтеры, действующие из чистого альтруизма, встречаются редко. А если платить деньги, то появление профессиональных подопытных практически неизбежно. Альтернативой может служить возвращение к более ранним моделям набора добровольцев.

После Второй мировой войны и до 1970-х годов примерно 90 % лекарств сначала испытывали на заключенных. У них почти не было выбора: либо тяжелый труд, либо судьба подопытного кролика. В тюрьмах разрешалось пристально следить за любыми движениями узников, которым трудно было бы даже попытаться как-то обмануть систему.

Скрупулезное ведение протоколов привело к расцвету фармацевтики: очень точные данные удавалось получить за копейки по сравнению с нынешним положением дел. Но со временем активные защитники прав заключенных смогли добиться запрета этой практики. Они сравнивали опасность тестирования лекарств на заключенных с изучением сифилиса в городке Таскиги, которое велось с 1930-х по 1970-е годы и в котором контрольная группа нищих чернокожих инвалидов сознательно не подвергалась лечению во время тестирования эффективности препаратов против сифилиса. Когда исследования в тюрьмах запретили, фармацевтические компании лишились всей своей базы человеческих организмов и вынуждены были переосмыслить стратегию исследования – теперь вместо кнута пришлось предлагать пряник.

Узников сменили оплачиваемые добровольцы. И вскоре сформировалась целая категория людей – в основном рабочих, бывших заключенных, студентов и мигрантов, которые считали участие в клинических исследованиях шагом к финансовой независимости. После этого фармацевтические компании оказались в невыгодной позиции.

В статье антрополога Адрианы Петрина приводились слова опытного вербовщика участников клинических исследований, который признавался, что набор подопытных – это вечная проблема: «Я не знаю никого, кому это регулярно бы удавалось. Иногда вам везет и вы быстро закрываете все позиции, но по большей части найти пациентов очень трудно, причем именно потому, что все их ищут»[32].

В комнате отдыха во время исследования Фрэнк рассказал, что может считаться настоящим ветераном бизнеса. Высокий, с копной неопрятных черных волос, он заканчивал профессиональные занятия клиническими исследованиями. Он объяснил, что сделать карьеру в этой области не так просто: профессиональные подопытные кролики мигрируют между центрами тестирования от Майами до Сиэтла, как сезонные рабочие. «В идеале подопытный кролик записывается на исследование раз в два месяца, чтобы предыдущий препарат вышел из организма. Это дает тридцатидневный запас прочности на случай неожиданных реакций», – сказал он. Кроме того, профессионалы (по большей части бывшие заключенные, нелегальные мигранты и студенты), конечно, стремятся быстро заработать.

И еще один совет: «Если ты хочешь продолжать этим заниматься, следи за венами, иначе будешь похож на наркомана». А выглядеть как наркоман – верный способ получить отказ при наборе на любые исследования. Он рассказал, что в места уколов нужно втирать витамин Е, чтобы ускорить заживление, и по возможности менять руки для уколов. «Первый раз, когда тебя протыкают иглой, очень больно, но между третьим и десятым разом уже перестаешь беспокоиться. Через год исследований уже хочешь отобрать шприц у лаборанта и ввести самостоятельно. А если лаборант неопытный, то так и делаешь, иначе тебя, чего доброго, разрежут на кусочки». Для профессиональных подопытных кроликов их вены – источник заработка. Без них и без уколов Фрэнк пошел бы по миру.

Вооружившись всеми этими знаниями, я почувствовал себя готовым ко второму дню исследований, когда в 6:45 утра мне ввели первую дозу препарата. Перед этим мне дали немного хлопьев, цельного молока и пятнадцать минут на подготовку, после чего велели присоединиться к одной из подгрупп. Мы знали, что разным подгруппам будут давать плацебо, средние дозы и большие дозы левитры. Я посмотрел на Фрэнка и улыбнулся ему. Он спокойно и привычно взирал на сестринский пост, как автогонщик, анализирующий трассу.

Игла вошла легко, и привлекательная молодая медсестра, работавшая в утреннюю смену, отправила меня к старшей медсестре, хранившей суровое выражение лица. Она сидела за столом. Рядом с ней стояла женщина с фонариком. Перед ними на голубом бумажном полотенце лежала таблетка и стоял стакан воды.

– Положи таблетку на язык и запей полным стаканом воды. Убедись, что таблетка проскочила внутрь. Если спрячешь ее во рту, ты будешь исключен из исследования.

Я понял, что у Фрэнка, вероятно, были в арсенале подобные методы. Я проглотил таблетку, женщина посветила мне в рот фонариком и заставила подвигать языком, чтобы убедиться, что я не жульничал.

Сейчас дозы левитры могут составлять 2, 5, 10 и, в самых тяжелых случаях, 20 мг. Я получил тридцать. Такая большая доза была призвана проверить верхний предел человеческой выносливости, чтобы убедиться, что миллионы тех, кто будет принимать лекарство в дальнейшем, не отравятся. Однако для подопытных кроликов вероятность отравления входит в правила игры. Возможно, 30 мг достаточно, чтобы чей-то пенис вообще отвалился. Этого не хочется никому.

Затем я встретил Фрэнка и спросил его, принял ли он таблетку. Он объяснил, что профессионалы могут спрятать таблетку от проверяющего, но то, что мы тут принимаем, этого не стоит.

«Лекарства «я такое же» – самые безопасные. Беспокоиться не о чем». Я почти верю Фрэнку, что опасности нет. Ведь это всего лишь незначительно измененная виагра. А оба препарата лишь перенаправляют потоки крови. Чем это может навредить?

Чтобы получить одобрение, лекарство должно пройти три фазы клинических исследований. Самая опасная фаза – первая, когда группа добровольцев принимает большие дозы экспериментального препарата для проверки его токсичности для здоровых пациентов. Эта фаза определяет максимально допустимую дозу, которую может выписать врач.

Вторая фаза проводится на более широкой группе больных пациентов – тестируется эффективность лечения конкретного расстройства; третья фаза самая обширная и самая безопасная, от нее зависит клиническое применение препарата. Профессиональные подопытные кролики почти всегда принимают участие только в самых опасных и самых высокооплачиваемых исследованиях.

Исследование в Мадисоне было как раз первой фазой, и я довольно скоро понял, что принимаю участие в испытании переносимости человеком эректильных интеракторов. Через час голова у меня начала болеть так, будто ее раскололи надвое. Я лег в кровать и приглушил свет. Поиск максимально допустимого уровня подразумевает, что исследователи постоянно ходят по краю, уменьшая дозу только после того, как предыдущая признается опасной для здоровья. В коридоре, под беспощадным фосфоресцирующим светом, я услышал, как кого-то из других участников исследования рвет. Его тошнило в туалете около получаса, а медсестры за прозрачным плексигласовым барьером следили за ситуацией. Он просил дать ему адвил, но медсестра по селектору ответила, что должна получить разрешение от начальства на любой лечебный препарат. Она не хотела исказить данные. Разрешение дать несчастному средство от головной боли поступило по цепочке только через три часа.

Лишь у двоих участников исследований не случилось головных болей, так что верхний предел дозировки лекарства от эректильной дисфункции снизился. Приемная была полна головных болей и эрекций – не особенно сексуальное сочетание.

Я собирался вернуться сюда еще на два уик-энда, но, когда я шел к выходу, медсестра вручила мне чек с меньшей суммой и сказала, что мои услуги больше не требуются. Мне не объяснили, в чем было дело – возможно, данные, которые поставлял мой организм, не соответствовали их стандартам или им просто не хотелось вносить пациентов с жуткими головными болями в официальные отчеты. Но какие-то деньги я получил. После исследований Фрэнк написал мне по электронной почте, что иногда лучше не признаваться в симптомах, если хочешь забрать всю сумму. Сам Фрэнк сумел остаться в группе до конца и получить полную стоимость, после чего уехал в Майами на месячный отдых в конце лета.

Мне стало интересно, мог бы я решить профессионально заниматься испытаниями лекарств от эректильной дисфункции. Действительно ли риски настолько малы? Ограничивается ли дело деньгами и головной болью? И в чем цель появления на рынке очередной разновидности виагры?

Оставив путь подопытного кролика, я вернулся в мир без страховки и работы и стал искать другие варианты добычи средств к существованию.

Как и у всех подопытных кроликов, мои обязанности подходили к концу в тот момент, когда мой организм прекращал перерабатывать препараты. Я начал подумывать о работе в Индии. У меня была магистерская степень. Возможно, я мог бы возглавить программу для студентов колледжей. Но оказалось, что не я один искал работу за рубежом.

Даже если протоколы испытаний свидетельствуют о том, что препарат безопасен и прошел очень тщательную проверку, получение разрешения на него – длительный и дорогостоящий процесс, который запросто может обойтись компании в миллиард долларов. Но и в этом случае твердо рассчитывать на итоговое одобрение не приходится. Хотя сверхпопулярные препараты вроде виагры или элитные средства против рака с лихвой возмещают стоимость инвестиций, разработчикам лекарств грустно смотреть на стоимость клинических исследований в США и Европе. И тем не менее, в течение двадцати лет после запрета тестирования на заключенных фармацевтические компании несли бремя дополнительных трат. Новая эра началась в 1990-е годы: в биотехнологические стартапы стали вкладываться значительные инвестиции, а фармацевтические корпорации вышли на фондовые биржи, что превратило этот бизнес в азартную игру с высокими ставками и высокими доходами.

Биотехнологические и фармацевтические компании стали все чаще возглавлять бизнесмены и советы директоров, а не ученые и врачи, которые все же имели законный интерес к излечению пациентов. Инвесторы могут поддержать компанию, пока она стоит недорого, в ожидании результатов многообещающих клинических исследований, которые за один вечер удваивают стоимость акций и приносят инвесторам миллионы – даже если в конечном счете лекарство оказывается пустышкой и не проходит последующие стадии регулирования.

Стремление к выходу на фондовый рынок привело к тому, что спасательная функция новых лекарств уступила место финансовой. Если сейчас наблюдается бум препаратов, регулирующих давление и излечивающих эректильную дисфункцию, то другие области научного поиска, не столь выгодные, получают меньше финансирования.

В 1990-е годы стало проводиться столько клинических исследований, что сами фармацевтические компании с ними уже не справлялись. Им потребовалась специализированная помощь для удовлетворения спроса на данные. Прежде все испытания компании проводили самостоятельно, при участии университета или медицинского исследовательского центра, теперь же на рынке появился ряд независимых КИО – контрактных исследовательских организаций, сочетавших управленческие навыки и клинический опыт. Они могли проводить клинические испытания в промышленных количествах и специализировались на массовом рынке. Все, что оставалось ученому, – предложить идею и протокол тестирования, после чего такие компании, как Premier Research Group в Филадельфии или Covance в Мадисоне, штат Висконсин, организовывали типовые клинические исследования на своей территории.

Сначала большинство КИО располагались в университетских городах, где было много студентов, нуждающихся в быстрых деньгах и легко записывающихся в подопытные. Проблема, однако, была в том, что студентов оказалось недостаточно для значительного количества исследований. Тогда КИО переместились в бедные районы, где легко можно было найти целевую аудиторию в лице людей с низкими доходами; примерно так же поступили в 1950-е годы банки крови. Поскольку от КИО требовались только данные и ничего больше, они могли экономить так же, как любая другая корпорация: находя все более дешевые источники труда. Сегодня КИО можно найти почти в любом городе на американо-мексиканской границе, где они привлекают к своей деятельности мигрантов.

Служба генерального инспектора отметила, что с 1990 по 2001 год произошло шестнадцатикратное увеличение числа клинических исследований в районах с низкими доходами населения. Предсказывалось, что к 2007 году это число еще удвоится.

Однако оценка оказалась неверной. Количество КИО в Америке на самом деле даже уменьшается. Генеральный инспектор не принял во внимание глобализацию. Сбор данных легко препоручить иностранным компаниям с менее жесткими этическими стандартами, более низкими операционными расходами и подушевыми доходами. В 2004 году компания Rabo India Finance провела исследование, которое показало, что перенос клинических испытаний в Индию или Китай сократит общую стоимость на 40 %. К 2005 году двенадцать крупнейших фармацевтических компаний проводили половину из своих 1200 клинических исследований в Великобритании, России, Индии и Китае[33].

Это благоприятная ситуация для американских разработчиков лекарств, и не только благодаря экономии, но и потому, что такие тесты решают проблему существования профессиональных американских подопытных кроликов. Если учредить лаборатории там, где пациенты почти не имели ранее доступа к услугам здравоохранения, это может гарантировать необходимое для исследований отсутствие предыдущего лечения. Во многом из-за неспособности государства обеспечить граждан услугами здравоохранения в Китае и Индии появилось огромное население без предыдущего опыта лечения даже критических случаев. К 2010 году Индия получала за это до 2 миллиардов долларов в год.

При этом в Индии «не только низка стоимость исследований, но также имеется квалифицированный персонал для их проведения», – говорит Шон Филпотт, бывший главный редактор American Journal of Bioethics, а ныне руководитель Наблюдательного совета по клиническим исследованиям на людях при Управлении по охране окружающей среды США. Однако всплеск интереса со стороны потенциальных подопытных ставит те же вопросы, которые в итоге привели к отмене исследований в американских тюрьмах. «Те, кто участвует в клинических исследованиях в Индии, обычно почти не имеют образования. Сто долларов – это предложение, от которого они просто не могут отказаться – возможно, они даже не понимают, что их эксплуатируют», – говорит Филпотт.

Ситуация напоминает то давление, которое в Сунами-Нагар приводит к продаже почки. Те, кто участвует в клинических исследованиях в Индии, принадлежат к тому же социально-экономическому классу, что и те, кого обманывают посредники по продаже почек, центры суррогатного материнства и воры крови. Надзор за этими рынками и эксплуатация на них имеют много общих черт. Поскольку Индийское управление по контролю за лекарственными средствами плохо справляется со своими задачами, фармацевтические компании нередко отбрасывают этические нормы с целью получения более показательного набора данных. И ошибки уже случались.

В 2004 году Управление по обороту лекарственных средств в Индии провело расследование в отношении двух биотехнологических стартапов в Бангалоре – Shantha Biotech и Biocon – в связи с проведением незаконных клинических исследований генетически модифицированного инсулина. Восемь пациентов погибли. Обе компании даже не запросили у пациентов информированного согласия и уж тем более не приняли мер для сведения к минимуму опасности для их жизни.

Другой случай: компания Sun Pharmaceuticals убедила четыреста врачей выписать от бесплодия летрозол, который вообще-то служит лекарством от рака груди. Они надеялись получить разрешение на дополнительное применение препарата (что удвоило или утроило бы продажи), но пациенткам, его принимавшим, не сообщили, что они участвуют в исследовании. Хотя женщины не жаловались на серьезные побочные эффекты, все могло кончиться катастрофой.

Возможно, это был не единственный случай, когда лекарство от рака тестировалось на беременных или желающих забеременеть женщинах. Через два года после той истории с исследованиями летрозола, когда я уже жил в Ченнаи, мне довелось освещать для Wired News историю о том, как ребенок родился с серьезными дефектами, вызванными циклопией – редким генетическим заболеванием. При циклопии сливаются правое и левое полушария мозга, что привело в данном случае к образованию единственного глаза в середине лба – отсюда и название. В больнице Кастурба Ганди, где родилась девочка, мне рассказали, что мать сообщала, что пыталась забеременеть на протяжении нескольких лет, и в итоге ей в местной репродуктивной клинике дали какой-то неизвестный препарат.

Мне показали конфиденциальный отчет, где администрация больницы писала, что матери, возможно, дали экспериментальный препарат против рака под названием циклопамин. Я провел собственное исследование и выяснил, что циклопамин еще только проходит клинические исследования в США. Это соединение получается из североамериканского вьюнка полевого и издавна используется коренными американцами как средство контрацепции и болеутоляющее. В 1950-е годы американские пастухи отметили, что беременные козы, питавшиеся вьюнком полевым, родили затем целое поколение одноглазых козлят[34]. Дальнейшее исследование растения показало, что химический циклопамин блокирует генетический путь, необходимый для развития рака мозга и предстательной железы.

Биотехнологические гиганты Genentech и Cirus посчитали, что очищенный циклопамин способен остановить развитие рака предстательной железы. Обе компании отрицали проведение клинических исследований в Индии и заявляли, что любое использование соединения беременными женщинами может быть опасным. Однако я нашел поставщиков лекарств из Мумбаи и Дели, которые по телефону выразили готовность продать его мне. Хотя мои дальнейшие исследования в течение нескольких недель почти не добавили информации по делу одноглазого младенца, они поставили под угрозу эксперименты с летрозолом, проводившиеся в нескольких сотнях километров.

«Жизни людей из третьего мира ценятся намного меньше, чем жизни европейцев. Это колониализм в чистом виде», – сказал Шрирупа Прасад, приглашенный профессор истории медицины из Висконсинского университета в Мадисоне.

В Китае ситуация потенциально еще опаснее, поскольку правительство извлекает из недостаточно развитого здравоохранения солидные доходы. Самые яркие примеры можно найти в провинции Хэнань, где обедневшие крестьяне регулярно становятся жертвами воротил красного рынка. Их используют и как доноров, и как ничего не подозревающих участников экспериментов.

В 1990-е годы глава Управления здравоохранения провинции Хэнань учредил биотехнологическую компанию, которая платила за сбор крови. Ситуация напоминала профессиональное донорство в Индии до его отмены, вот только доноры крови не могли повышать цену на свои услуги. В лаборатории кровь разделялась на компоненты и затем продавалась на национальном (а возможно, и на международном) рынке.

Антрополог Энн С. Анагност писала, что биотехнологическая промышленность превратила кровь в рыночный товар[35]. Теперь она продается и покупается, как золото. Посредники и брокеры самостоятельно собирают кровь и переправляют ее корпорации, которая платит деньги, не спрашивая об источнике. Анагност утверждает, что в координации работы принимает участие даже армия.

Как и в истории с пиратами крови из индийского Горакхпура, значение имело лишь количество крови, а не процесс ее сбора. Чтобы сэкономить, необученные лаборанты пользовались одной иглой по нескольку раз, что привело к распространению вируса СПИДа среди доноров. Вскоре в Хэнане показатель заболеваемости СПИДом стал одним из самых высоких в Китае. После многих лет небезопасного сбора крови правительство перестало за нее платить, но ущерб уже был нанесен.

Однако в 2002 году биотехнологические инвесторы превратили эпидемию СПИДа, вызванную неаккуратным сбором крови, в возможность для клинического исследования. Они начали искать подопытных среди бывших доноров крови, чтобы провести клинические испытания экспериментального средства от СПИДа. Пилотное исследование было проведено в 2003 году калифорнийской компанией Viral Genetics. Для него были отобраны 34 ранее не подвергавшихся лечению жителя провинции Хэнань в последних стадиях заболевания. Их состояние настолько ухудшилось, что традиционные антиретровирусные средства уже не помогали. Надежда возлагалась на то, что экспериментальный препарат VGV-1 поможет вернуть эффективность лекарствам предыдущего поколения, что даст больным СПИДом возможность прожить дольше. Эти люди были идеальными кандидатами, поскольку правительство оставило их наедине с ВИЧ. Клиническое исследование было первым для большинства бывших доноров крови шансом получить хоть какой-то медицинский уход. Когда исследование началось, им не предоставили никакой информации ни о рисках, ни даже о том, как лекарство может им помочь (впрочем, оно не помогло). Через международную сеть активистов информация об исследовании дошла до комиссии по биомедицинской этике в Америке, отвечающей за разрешение таких исследований. Комиссия ответила, что, вероятно, следует внести небольшие правки в правила получения информированного согласия.

Но антрополог Мелинда Купер отмечает, что комиссия слишком много внимания уделила согласию и слишком мало – практически систематической эксплуатации людей, навсегда оставшихся жертвами медицинского обмана. Какими бы ни были условия контракта, подопытным, по ее словам, «нечего было продавать, кроме себя самих»[36].

На более глубинном уровне клинические исследования в Хэнане показывают, что подопытные не имеют никакой выгоды от фармацевтических экспериментов. В разработке лекарств они становятся неравноправными партнерами, никогда не получают ни рыночной цены за свое участие в исследовании, ни доступа к патентованному лекарству после его разрешения.

Если бы новое лекарство, разработанное в Хэнане, получило разрешение и вышло на рынок, крайне маловероятно, что оно появилось бы в Китае при жизни этих пациентов. Как и в случаях с почками, яйцеклетками и остальными органами с красных рынков, плоть подопытных кроликов может продвигаться по социальной иерархии только вверх. Большинство выгод, которые фармацевтические компании получают от вывода клинических исследований за рубеж, никогда не поступают обратно в общество.

Бедные и обездоленные рискуют при тестировании лекарств, а плоды пожинают богатые и влиятельные. Согласно исследованию 2006 года, проведенному Ernst and Young, всего 10 % населения Китая – те, кто застрахован, – вообще могут приобрести патентованные препараты[37].

При оценке человеческих тел налицо двойные стандарты. Во время исследования его участники – добровольцы-альтруисты, помогающие развитию науки. После него их вклад моментально забывается, и участники не получают ни финансовой прибыли от нового патентованного лекарства, ни возможности получить новое лечение. Хотя они подвергают риску свое здоровье в процессе исследования, компании, зарабатывающие миллиарды на продаже лекарств, отказываются признавать, что для создания препарата нужна не абстрактная плоть, а души и тела реальных людей.

Глава 9

Обещания бессмертия

В репродуктивной клинике на Кипре Саввас Кундурос, эмбриолог щегольской наружности, машет рукой в воздухе, словно бы отметая все мои вопросы еще до их произнесения. Да, он занимается работой с яйцеклетками, но репродуктивная медицина – это не только производство детей. Понизив голос, хриплый от сигаретного дыма, он сам хватает мой блокнот и начинает делать записи.

«Самое важное – это стволовые клетки. Скоро я разработаю новый процесс создания эмбриональных стволовых клеток без всяких яйцеклеток». Он раз за разом поднимает палец в воздух, объясняя, что разрабатывает методику получения эмбриональных стволовых клеток из других тканей. Однажды, говорит он, науке удастся обойти законодательный запрет на изучение эмбриональных стволовых клеток в США, из-за чего американским ученым приходится довольствоваться незначительным количеством генетического материала, собранного еще до запрета исследований президентом Джорджем Бушем-младшим. Нехватка нового материала стала одним из главных камней преткновения. Президент Обама отменил закон в 2009 году, но препятствий в работе еще достаточно – это и постановления федеральных судов, и протесты религиозных активистов.

Десятилетиями исследования в области эмбриональных стволовых клеток остаются полем боя между проницательными и передовыми учеными, которые считают стволовые клетки строительными кирпичиками исключительно полезной новой области медицины, и религиозными группами, которые в принципе против исследований эмбрионов, так как это отнимает потенциальную человеческую жизнь. Но пока разрушение эмбрионов – единственный способ разработать новые линии стволовых клеток.

Однако Кундурос утверждает, что его лаборатория сможет обойти религиозные возражения и вообще не разрушать эмбрионы. Он просто вырастит клетки из костного мозга или кожной ткани, – скользкий политический вопрос получит технологическое решение.

Он с восторгом говорит, что после этого медицина вступит в новую эпоху. Возможно, эти новые достижения позволят лабораториям заново выращивать целые органы, восстанавливать поврежденные ткани, а может быть, и продлевать жизни навсегда. Потенциал просто бесконечен.

Мой блокнот наполняется пересекающимися линиями и кругами, которые символизируют яйцеклетки, участки ДНК и безграничный потенциал оздоровления, заложенный в наших организмах. Чтобы отобрать у Кундуроса, наконец, бумагу и найти какое-то место для собственных заметок, требуется время и терпение. Но довольно скоро и я перестаю водить ручкой по странице и откладываю ее в сторону. Не его вина, но я не могу разделить его энтузиазм в этом вопросе. Похожую историю я слышал уже десятки раз. Стволовым клеткам, возможно, и принадлежит будущее, но барьеры на пути медицинских прорывов в этой области далеко не только законодательные. На грани научной революции мы находимся уже несколько десятков лет. Чуть ли не каждые несколько месяцев какой-нибудь ученый предсказывает, что в ближайшем будущем мы, как саламандры, будем восстанавливать утраченные конечности. Или в журнале появляется новость о том, что какая-то лаборатория вот-вот совершит прорыв, который позволит нам выращивать в биореакторах новые, генетически совершенные органы; или компьютерные технологии со временем позволят нам загружать содержимое нашего мозга на жесткий диск, чтобы продолжать реальное существование в виртуальном пространстве. Впрочем, уже существуют компании, предлагающие услугу криозаморозки, так что мы можем дождаться успехов регенеративной медицины, которые разрешат проблему смерти. Однако со стволовыми клетками мы чаще всего связываем надежды на новое будущее медицины.

Мир впервые услышал о стволовых клетках в 1963 году, когда Эрнест Армстронг Маккаллох и Джеймс Тилл, два цитолога из Торонто, доказали, что эти клетки способны трансформироваться в любую другую клетку организма. Эти так называемые плюрипотентные стволовые клетки могли стать ключом к лечению или замене любой поврежденной ткани в теле человека. Прошло уже более поколения, а мы все еще терпеливо ждем, когда же наш организм станет возобновляемым ресурсом. Стволовые клетки и регенеративная медицина могут позволить нам отделить свое внутреннее «я», которое я уже назвал в этой книге душою, от плоти, с помощью которой мы существуем в мире. Мы больше не будем связаны с теми телами, в которых родились. Бессмертие достижимо.

Наша вера в то, что наука способна волшебным образом исцелять людей, появилась, возможно, в 1928 году, когда неопрятный шотландский фармаколог Александр Флеминг оставил на выходные в лаборатории чашки Петри с обычными бактериями. Вернувшись, он обнаружил, что ловкий грибок колонизовал и убил все бактерии, что в итоге привело к открытию пенициллина и первой революции в современной медицине. Буквально через несколько лет в больницах стали успешно бороться с инфекциями, которые до того нередко убивали прооперированных больных; бубонная чума была почти полностью искоренена, а такие враги человечества, как ангина, туберкулез и сифилис – остановлены. Большинство из нас уже и не припомнит времен, когда обычная боль в горле предвещала скорую смерть. Но для людей, живших тогда, антибиотики стали даром небес. Амброзией.

Возвышение человечества можно показать при помощи цифр. В Средневековье средняя продолжительность человеческой жизни редко превышала 25 лет. К 1900 году ребенок, родившийся в США, мог рассчитывать на 47 лет жизни. Современный ребенок может ожидать, что проживет примерно 78. Открытие антибиотиков и безопасного переливания крови, улучшение системы здравоохранения и больничный уход, способствовавший снижению детской смертности, добавили около 30 лет к средней продолжительности жизни в развитом мире. Известный научный журналист Джонатан Вайнер характеризует это достижение так: «За двадцатый век мы добавили… примерно столько же лет жизни, сколько некогда представители нашего вида жили всего – в постоянной борьбе за существование»[38].

В своей книге «Тоска по этому миру» Вайнер рассказывает об Обри де Грее – футуристе и имморталисте[39], уверенном в том, что благодаря регенеративной медицине продолжительность жизни совершит очередной скачок, так что мы будем жить вечно. Де Грей считает смерть лишь медицинской проблемой, которую надо разрешить. Когда медицина дойдет до такого состояния, что все болезни будут излечимы, смерть перестанет быть проблемой для всех, кто застрахован. Де Грей и его ученики – изгои в научном сообществе, но вера в то, что медицина исцелит все наши болезни, очень характерна для людей. После почти сотни лет совершаемых ею чудес трудно представить себе, что люди во врачебных халатах не смогут придумать какого-то еще более эффективного лечения наших заболеваний. Если раньше мы молились Богу о долголетии и здоровье, сейчас мы молим ученых о том, чтобы они разработали лекарства от того, что нас убивает.

Жить в эпоху чудесных исцелений сложно, потому что мы думаем, что они будут продолжаться. Иногда после каких-то мелких достижений кажется, что следующий большой скачок уже совсем близок. Искусственные разновидности сложных органов известны уже более полувека. Первая искусственная почка, ныне именующаяся более скромно – аппарат для диализа, – была изобретена в 1946 году. Первая пересадка искусственного сердца человеку состоялась в 1969 году.

Биологические подходы тоже набирают обороты. С помощью биореакторов и устойчивых клеточных линий в лаборатории можно теперь выращивать человеческую кожу для пересадки. Жертвам ожогов сейчас могут пересадить их собственную кожу (кстати, у мужчин больше всего доступной для пересадки кожи берется с мошонки). Эти скромные достижения, однако, оставляют открытым вопрос: что если медицинская наука дошла до своего предела? В двадцатом веке антибиотики, казалось бы, полностью решили проблему инфекций, но за последние тридцать лет появились устойчивые штаммы бактерий, при лечении которых старые добрые антибиотики оказываются неэффективными. Стафилококковые инфекции, вызванные неуязвимыми для антибиотиков бактериями, снова стали главными убийцами в больницах. Генная терапия уперлась в тупик, когда во время клинических исследований умер пациент. Лечение стволовыми клетками, за редким исключением, все еще не разрешается властями. Во многих отраслях кажется, что мы вернулись к тому, с чего начинали.

Если говорить не об антибиотиках, то разработка новых лекарств фармацевтической промышленностью в прошлом веке шла довольно плохо. Большинство препаратов при плацебо-контролируемом тестировании оказались лишь немногим лучше средств, которые мы уже имели в начале ХХ века. Нет таблетки от рака. Чтобы ВИЧ не перешел в острую форму, требуется принимать множество подавляющих препаратов. Некоторые лекарства – например, противовоспалительное средство виокс – повышали, как оказалось, риск возникновения сердечных приступов, и их пришлось отозвать с рынка. Приносящие значительные выгоды антидепрессанты, такие как прозак, называются в качестве одной из причин самоубийств пациентов и во многих случаях облегчают депрессию не лучше, чем сахарные пилюли. Каждый год власти требуют отзыва сотен препаратов и устройств, ранее одобренных. И несмотря на все это, непонятно, действительно ли медицина движется вперед: возможно, она идет вбок.

Но тут нужно сделать одну важную оговорку. Хотя волшебные исцеления при помощи стволовых клеток и разработка новых лекарств не выдерживают темпа технического развития роботехники или интернета, революционные изменения в хирургических методах и медицинской визуализации случаются каждые несколько лет. В двадцатом веке наука разрезания, сшивания и перенаправления различных систем организма совершила своего рода квантовый скачок.

В XIX веке необходимость хирургического вмешательства была смертным приговором. Если вы не умирали от потери крови прямо на операционном столе, чаще всего вас добивала возникшая после вмешательства инфекция. В то время самыми частыми операциями были ампутации конечностей, а успех определялся не столько искусством хирурга или его знанием анатомии, сколько быстротой, с которой врач мог оттяпать человеческую плоть и прижечь рану. Самый знаменитый хирург того времени, Роберт Листон, мог ампутировать конечность за две с половиной минуты. Сегодняшние операционные – это мозговые центры высокотехнологичных инноваций, притом инноваций успешных. Былым убийцам – аневризмам сосудов мозга, пулевым ранениям, сложным переломам, инфарктам и опухолям – теперь нередко можно противостоять, если скорая приедет вовремя. Пересадка почки сейчас длится лишь несколько часов. Замена тазобедренного сустава стала обычным делом, а хирургия минимального вмешательства почти не оставляет следов. Мы живем в золотой век операционных.

Такая диспропорция между инновациями в хирургии и стагнацией в области фармакологии и регенеративной медицины лежит в основе ненасытного спроса на человеческие ткани на красных рынках всего мира. Разработка лекарств и регенеративная медицина не идут в ногу с успехами хирургии. Прорывов в области фармакологии мало, они были давно, и все же пациенты требуют их немедленно. Им нужны стволовые клетки, чтобы вылечить отказавшие почки или больное сердце. Не найдя помощи в регенеративной медицине, пациенты вынуждены обращаться к хирургии.

Каждый человек может ожидать, что медицина защитит его от бубонной чумы или аппендицита и облегчит боль, но значительно сложнее ситуация, при которой лечение зависит от сбора тканей другого человека или здоровья этого человека.

Антрополог Кэтрин Уолдби, придумавшая термин «клинический труд» для описания деятельности «подопытных кроликов», о чем я говорил в главе о клинических исследованиях, пишет, что рынки человеческих тканей показывают «невозможность регулирования фантазии человека, желающего овладеть временем и побороть страх смерти при помощи рациональных сил рынка»[40].

Даже если обещания регенеративной медицины технически выполнимы в некоем отдаленном будущем, нет причин ожидать, что они реализуются уже при нас. В развитом мире мы вкладываем множество материальных ресурсов, денег и надежд в то, чтобы продлить жизнь при помощи хирургического или иного медицинского вмешательства хотя бы на несколько лет. В каком-то смысле это даже работает. Новая почка может на несколько лет отсоединить пациента от аппарата для диализа. Реципиент донорского сердца имеет 50 % шансов прожить еще лет десять. Это не бессмертие, но значительный успех. Однако во многих случаях, даже если пересадка покрывается страховкой или субсидируется государством, пациенты платят заоблачные суммы, а их семьи становятся банкротами: нужно платить за дорогостоящее лечение для профилактики кризиса отторжения.

Благодаря современной индустрии очень просто перепутать покупательную способность с правом на отсрочку смерти. Без пересадки отказ органа означает верную гибель. Но вместо того чтобы смириться с неизбежностью, отправиться в хоспис и подготовить близких к уходу, мы покупаем на легальных или нелегальных рынках надежду прожить подольше. Сейчас, когда я пишу эти строки, женщина, не способная зачать по медицинским причинам, может выбирать между усыновлением и различными возможностями заиметь биологическое потомство, предоставляемыми современной медициной.

Если мы хотим жить в мире, где человеческие жизни бесценны и в некоторых отношениях равны, то рынок не может определять, что одни люди имеют права на тела других. Даже лучшие системы донорства тканей на каком-то этапе дают сбой и могут быть захвачены преступными элементами. Даже если большую часть времени эксплуатации людей не происходит, совершающиеся преступления настолько серьезны, что подрывают веру в благо всей системы для общества в целом.

Современные мировые красные рынки держатся на представлении о том, что существуют этичные способы создания коммерческой системы обмена человеческими тканями, помимо альтруистических пожертвований. Однако недостаток альтруизма во всем мире угрожает жизнеспособности всей системы. Когда предложение уменьшается, преступные элементы ищут незаконные способы его увеличить.

Одно из средств борьбы с лицемерием – запрет любой оплаты человеческих органов и тел. Сюда нужно отнести и запрет платить за работу врачам, компаниям по поставке органов, медицинским перевозчикам и всем, кто вообще имеет какое-то отношение к этой отрасли. Это, разумеется, усилит позиции черного рынка, и индустрия уйдет в тень, а предложение одновременно сильно сократится.

Или же мы можем отказаться от представления о врожденном человеческом равенстве и принять тот факт, что тело – такой же товар, как и любой другой. Переход к рынку будет означать отношение к людям как к товару и принятие врожденной несправедливости: одни всегда будут поставщиками плоти, другие – ее покупателями. В этом варианте можно будет победить худшие злоупотребления при сборе человеческих тканей и, возможно, даже преступных посредников. Однако представьте себе, что потеряет наше общество, если мы формально признаем существование двух этих классов людей?

Честно говоря, оба варианта решения не особенно привлекательны. Мы не хотим допустить открытой торговли человеческими органами, но вместе с тем не хотим и терять возможности продлить себе жизнь. Иными словами, и рыбку съесть, и косточкой не подавиться.

Когда философы и социологи доходят до этой точки в спорах о рынках человеческих тканей и этике их сбора, кто-нибудь постоянно в поисках обходного маневра вспоминает о возможности синтетического рынка. Если технология создала этическое противоречие, возможно, она же поможет и найти пути его решения.

«Мы на грани прорыва», – говорит Саввас Кундурос, сидя в своем прохладном кабинете в ЭКО-клинике. Он уверен, что новые способы лечения стволовыми клетками уже на подходе.

И действительно, почему бы революции не начаться на Кипре. Остров Кипр известен как безопасная гавань для тех врачей, кто готов нарушать правила на передовой медицины. В 1986 году конкурент Кундуроса Кринос Трокудес попал в Книгу рекордов Гиннесса, проведя ЭКО 46-летней женщине. Более противоречивый случай: один кипрский врач, Панайотис Завос, заявил, что готов нарушить все правила, лишь бы стать первым врачом, успешно клонировавшим человека. Он объявил 2002 год «годом клонирования человека» и начал готовиться к прорыву в своей лаборатории. Расположение своего офиса он держал в секрете – вроде бы для того, чтобы защитить жизнь и приватность участников своих экспериментов. В 2009 году он заявил журналистам Independent, что попытался вживить 11 клонированных эмбрионов женщинам, готовым рожать. Получить жизнеспособное потомство так и не удалось, но он не проявлял намерения оставить свои попытки. Ведь, например, овечку Долли британские ученые клонировали только с 277-го раза. Independent привела слова Завоса и добавила, что клонирование им (или кем-то другим) человека – лишь вопрос времени.

Если не говорить о романах, таких как «Не отпускай меня» Кадзуо Исигуро, где человеческие клоны выращиваются ради пересадки органов людям, клонирование человека едва ли остановит бесконечный спрос на человеческие органы. Однако исследователи со всего мира по-прежнему ищут прорывной метод, который обеспечит стабильные запасы искусственных (и обезличенных) человеческих тканей. Успех перевернет все красные рынки. Бессмысленным станет содержание фермы крови или кража почек: биологически совершенные синтетические ткани и органы будут производиться в промышленных количествах. Никому не понадобится пересадка костей, если всего лишь одна инъекция стволовых клеток поможет вырастить новые кости. Трансплантологи нередко мечтают о том, какой будет регенеративная медицина будущего. Учитывая сложности, характерные для современных красных рынков, регенеративная медицина – возможно, единственный здравый способ дестабилизировать современный рынок частей человеческих тел и победить сети по сбору органов.

Первый – а возможно, и наиболее успешный – случай синтеза, разрушившего рынок человеческих тканей, произошел в 1985 году, когда биотехнологический гигант Genentech синтезировал гормон роста человека (ГРЧ) с рекомбинантной иРНК. До того инъекции ГРЧ доказали свою эффективность в лечении некоторых типов карликовости у детей, а бодибилдеры узнали, что ГРЧ может прибавить мышечной массы и силы. Конечно, применение ГРЧ для получения конкурентного преимущества было и остается нелегальным, но многих атлетов это не смущает. Однако получить ГРЧ было нелегко. До 1985 года существовал единственный способ – собрать гипофизы трупов и в прямом смысле выжимать из них все соки. Этот процесс был неэффективен: для получения одной дозы требовалось множество гипофизов, отсутствовали и устойчивые источники поставок.

С 1960-х до середины 1980-х годов владельцы похоронных бюро и патологоанатомы, проводившие вскрытия для полиции, собирали сотни тысяч гипофизов и продавали фармацевтическим компаниям, которые перерабатывали их в раствор для введения под кожу. Эта практика была общепринятой, так что большинство и не знало, что у их любимых усопших что-то отрезали и продали на сторону. Однако ГРЧ оставался товаром дорогим и малораспространенным, так что больницам приходилось тщательно охранять свои запасы от воров, готовых похитить их и продать на черном рынке.

Когда синтетический ГРЧ вышел на рынок, торговля гипофизами прекратилась моментально. Хотя процесс синтеза ГРЧ не так прост и дешев, этот гормон внезапно оказался доступен в значительно большем объеме, чем ранее. Кроме того, исчезли отрицательные побочные эффекты впрыскивания жидкости, полученной от трупов. Использование ГРЧ в качестве допинга остается проблемой в спорте, но цепочка поставок больше не берет свое начало на рынке человеческой плоти.

Есть надежда получить и другие синтетические органы и ткани. Сейчас существуют десятки и сотни небольших компаний, инвестирующих в регенеративные исследования, которые могут в один прекрасный день окупиться. В основном они делятся на два лагеря. Первый образуют лаборатории, где исследуются возможности организма для авторегенерации – либо с помощью клеточного сырья, которое может излечивать вышедшие из строя или обветшавшие органы, либо посредством обнаружения скрытых генетических кодов, которые способны активировать спящие возможности для исцеления. Исследователи, работающие в этом русле, исходят из того, что организм сам умеет излечиваться, нужно лишь немного помочь ему в этом. Сюда можно отнести лечение стволовыми клетками, генную терапию, восстанавливающую регенеративный потенциал, и почти всю область альтернативной медицины.

Вторая школа регенеративной медицины часто с недоверием относится к возможности авторегенерации, но предполагает, что при достаточном количестве данных мы можем решить любые проблемы со здоровьем при помощи технологических достижений. Например, это может быть создание новых органов на замену и хирургическое их вживление. Приверженцы данного направления создают экзоскелеты и искусственные конечности, синтетические ткани и органы и искусственные гормоны.

Обе эти школы мысли добились кое-каких достижений, которые пробудили надежду у миллионов пациентов. Однако прогнозы таковы, что ни одной из них не удастся в ближайшем будущем как-либо снизить спрос на человеческие ткани.

Возьмем, например, стволовые клетки и любой из сотни случаев чудесного исцеления, о которых сообщается ежегодно.

В 2006 году 70-летняя Вамаль Каттача, страдающая диабетом, лежала на койке в просторной палате больницы в Ченнаи. Она улыбнулась, когда я зашел в комнату вместе с С. Р. Субрамманияном – врачом в строгой голубой рубашке и выглаженном белом халате. Без его помощи Каттача, вероятно, никогда не смогла бы ходить, а я пришел засвидетельствовать ее выздоровление. В том году несколькими месяцами ранее она заметила у себя на ноге маленькую ранку, похожую на булавочный укол, но решила, что все пройдет. Несколько недель она не обращала внимания, но за это время ранка выросла в огромную зияющую язву, которая простиралась от пятки до середины икры.

Подобные ножные язвы не редкость у больных диабетом. С развитием заболевания артерии и вены в конечностях начинают атрофироваться и исчезать, так что даже от самых незначительных повреждений оправляться очень тяжело. Крошечные раны ведут к серьезным проблемам и часто оставляют людей инвалидами на всю жизнь. Согласно данным Американской ассоциации лечения диабета, на такие язвы, как у Каттачи, приходится до 60 % нетравматических ампутаций в американских больницах, то есть примерно 82 000 ампутаций в год только в США. Хотя официальное число ампутаций в Индии неизвестно, уровень заболеваемости диабетом здесь даже выше, чем в Соединенных Штатах.

Но Каттача не хотела ампутации. Она отправилась в поездку по Южной Индии в поисках врача, который мог бы предложить ей что-то другое. Она была согласна на любой лучик надежды. В итоге она встретила Субрамманияна, который недавно вступил в партнерские отношения с японской компанией, занимавшейся стволовыми клетками и желавшей провести исследования нескольких новых методов регенеративной терапии. Помимо зияющей раны на ноге, Каттача была здорова, так что оказалась хорошим кандидатом для эксперимента.

План выглядел обманчиво простым. Субрамманиян взял образец костного мозга из бедра Каттачи, а затем в центрифуге отделил стволовые клетки от обычных кровяных. На следующей неделе он ввел раствор, полученный из стволовых клеток, в ногу пациентки и прикрыл язву куском кожи. Через два месяца язва исчезла, а на ангиограммах появились ярко-белые изображения артерий. До инъекций нога была почти лишена кровоснабжения. Стволовые клетки, вероятно, в значительной степени восстановили атрофированную кровеносную систему в ноге.

Субрамманиян обратился в СМИ, и вскоре местные газеты стали превозносить достоинства выдающегося медицинского центра. Однако сам врач, по-видимому, не находил объяснения случившемуся чуду. «Никто не знает, как это работает, – сказал Субрамманиян, – но после введения стволовые клетки каким-то образом понимают, в какие клетки они должны преобразоваться».

Проблема Каттачи была решена, но отдельная история успеха еще не означает революции в лечении стволовыми клетками. Когда я писал об этом случае для Wired News, врачи в США предупреждали, что придавать излишнее значение этим результатам не стоит.

«Это единичный случай без какого-либо контроля, – писал мне в электронном письме Джеффри Гертнер, доцент хирургии в Стэнфордском университете, специалист по лечению диабета. – Нам известно, что на любой стадии заболевания некоторым пациентам внезапно становится лучше даже без какого-либо ухода, и причины этого до конца не понятны».

За три следующих года, когда я жил буквально в полумиле от этой больницы, я ожидал, что врачам либо удастся повторить успех, либо хотя бы сколь-нибудь определенно объяснить выздоровление Каттачи. Но никаких новостей не поступало. Тестирование стволовых клеток на людях продолжалось – порой выпускались пресс-релизы о том, как парализованным пациентам удалось частично научиться двигаться после инъекций. Но каждый раз чудо оказывалось невоспроизводимым, а результаты двойственными.

Проблема в том, что почти никто не понимает, как именно ведут себя во время лечения стволовые клетки. Теория состоит в том, что организм сам умеет излечиваться и стволовые клетки каким-то образом понимают, где они больше всего нужны, и решают проблему самостоятельно. Исследователи по большей части считают, что стволовые клетки становятся своеобразной службой доставки. Однако привлекательность экспериментов очевидна. Поскольку надежных способов лечения все равно нет, человек, получивший тяжелую травму или страдающий от перелома позвоночника или отказа органов, мало что теряет. Лучше уж довериться лучику надежды и позволить врачам поставить на себе эксперимент, чем влачить беспомощное существование без какого-либо просвета.

В Дели, в трех часах лета от Ченнаи, работает Гита Шрофф – пионер в области экспериментального лечения стволовыми клетками. Ее не так интересует точное понимание механизмов воздействия стволовых клеток, как тестирование новых методов и надежда на результаты. Она – врач последней надежды для людей, которые уже обращались ко всем остальным. В своей лаборатории она с энтузиазмом проводит инъекции раствора эмбриональных стволовых клеток собственного приготовления множеству пациентов со всего мира с переломами позвоночника, прогрессирующими неврологическими заболеваниями и болезнями в терминальной стадии. Один курс лечения стоит 20–30 тысяч долларов.

Поскольку над западными врачами и учеными стоят регуляторы, лишь немногие из них готовы лечить пациентов экспериментальными коктейлями из стволовых клеток, не проведя предварительно многолетних исследований на животных и проб на токсичность. Но в Индии регуляторов почти нет, и Шрофф может проводить свои исследования свободно. И индустрия клинических испытаний процветает. Пациенты уверяют, что Шрофф сумела разгадать тайну стволовых клеток. Но в свою лабораторию она почти никого не допускает и процент неудач не разглашает. Понять, кто она – мошенница или гений, невозможно. Ни одной статьи о результатах работы до сих пор не появилось, но ее лаборатория обретает известность благодаря сарафанному радио, которое сообщает о невероятных случаях успеха. Однако ни один уважаемый ученый до сих пор не получил возможности подвергнуть ее методы тщательному рассмотрению. Мриду Кхуллар, журналистка из Дели, писавшая о работе Шрофф, получила редчайшую и эксклюзивную возможность увидеть ее лабораторию и сообщила о случае с 27-летней американкой, которая приехала в клинику в 2009 году, страдая от хронической болезни Лайма. Когда пациентка вернулась домой, ее консультирующий врач объявил, что симптомы исчезли. В своей статье Кхуллар предположила, что Шрофф собирается со временем распространять свой коктейль через аптеки и что это лекарство произведет такую же революцию, как в свое время пенициллин: «Тогда начало эры антибиотиков изменило всю борьбу с инфекциями в мире. Сейчас произойдет нечто подобное», – пишет она, ссылаясь на Шрофф.

Риски, разумеется, очень велики. Стволовые клетки, предоставленные сами себе в кровеносной системе, могут либо оказать терапевтический эффект и разрешить проблему, либо обратиться почти в любую другую клеточную структуру. Например, они могут стать тератомой – разновидностью опухоли со свободными мутациями. Порой они содержат спонтанно возникшие куски костей и зубов. В наихудших случаях тератома может стать причиной смерти.

Без должного понимания работы стволовых клеток и того, при каких условиях они преобразуются в полезные структуры, а при каких начинают неконтролируемо распространяться, тестирование на людях очень рискованно. Можно сказать, что любая инъекция коктейля Шрофф – это русская рулетка, сродни переливанию крови без понимания различий между группами. Иногда результат может быть фатальным, иногда – спасительным.

Стремясь сократить риски, вызванные непредсказуемостью, одна компания из Сан-Диего начала контролировать пути движения стволовых клеток по организму, помещая каждую из них в скаффолд (своеобразные строительные леса). Считая возможным собрать достаточное количество данных о физиологии человека, компания рассчитывает в итоге создать с нуля сменные части тела и органы. Эта небольшая биотехнологическая компания называется Organovo и размещается в офисном центре, напоминающем загородный торговый комплекс. Компания печатает на 3D-принтере сменные органы и ткани, которые со временем можно будет хирургически вживлять пациентам.

Кит Мерфи, руководитель компании, окончил Массачусетский технологический институт и бизнес-школу. Он объясняет, что лечение стволовыми клетками сейчас в основном проводится неправильно. «Проблема в том, что они хотят просто ввести стволовые клетки и предоставить им свободу действий. Но когда клетки попадают в кровь, они разносятся по всему телу. Никто не знает, куда именно они отправляются».

Даже если это не опасно само по себе, неудивительно, по его словам, что мало кому удалось получить какие-либо клинически значимые результаты в лаборатории: лекарство просто не доходит до нужного места. Мерфи считает, что стволовые клетки могут преобразоваться почти в любую органическую структуру в зависимости от среды – достаточно указать нужное направление.

В 2007 году партнеры его фирмы из штата Миссури доказали, что клетки, отвечающие за биение сердца, продолжат биться в унисон, если выстроить их в ряд. Это указывает на то, что клетки могут сообщаться друг с другом и в искусственной среде, что дает надежду со временем создать искусственное бьющееся сердце.

Однако сейчас печать органов продвигается черепашьими шагами. Мерфи предлагает мне надеть медицинский халат, бахилы, маску для лица и сетку для волос и проводит меня в стерильную комнату. Три техника склонились над длинным металлическим прибором, который совершает челночные движения взад-вперед, работая с клеточной культурой, как обычный чернильный принтер. Собственно, это и есть принтер, только трехмерный – он укладывает клетки слоями, образуя сменные вены и артерии. Я вижу, что белая прожилка чуть толще вермишели-паутинки зажата между двумя суппортами в холодильнике рядом с принтером. Этот небольшой кусочек ткани все еще наращивается, но через несколько дней клетки перерастут скаффолд, сделанный принтером, и соединятся друг с другом. Со временем они смогут выдерживать давление, эквивалентное кровяному давлению человека, и будут готовы для пересадки.

Люди, разработавшие этот принтер для печати органов, смотрят на него примерно так же, как каменщик на построенное им кирпичное здание. Человеческий организм очень сложен, все в нем взаимосвязано, но по сути мы – лишь набор клеток, помещенных в кучу одна на другую. Если бы существовала достаточно подробная диаграмма, которая отражала бы положение и тип каждой клетки, то умная машина могла бы просто создать нового человека с нуля. Или, что реалистичнее, печатать новые запасные части для человека по мере необходимости.

Процесс начинается со сбора культуры клеточного материала у предполагаемого реципиента. По большей части это вытяжка из костного мозга или биопсия печени. После этого клетки выращиваются в лаборатории, пока не наберут достаточно массы, чтобы из них можно было сформировать подобие чернил для принтера. После этого принтер размещает каждую клетку в соответствии с заданным шаблоном, создавая ткани и органы. В 2010 году Organovo начала тестирование нервных клеток и артерий на животных и планирует в ближайшем будущем перейти на эксперименты на людях.

Печатание органов вроде бы имеет значительные преимущества по сравнению с лечением стволовыми клетками, но до настоящего успеха должно пройти еще несколько десятков лет. Самый серьезный камень преткновения – управление различными типами клеток, существующими в каждой части тела. Мерфи рассказывает об искусственном кровеносном сосуде, который он собирается имплантировать мыши. «Я могу вам напечатать кубик из клеток печени хоть завтра, но пока что мы не можем создавать кровеносные сосуды, проходящие в печени, одновременно с клетками печени». Без стабильного притока питательных веществ клетки в центре кубика погибнут. С нынешней технологией клеткам сосудистой системы требуется несколько дней, чтобы прижиться и начать выдерживать человеческое кровяное давление. Если же закачивать жидкости до того, хрупкая конструкция развалится.

Он объясняет, что основная проблема сейчас – преодоление технических препятствий для созревания различных типов клеток в цельном куске синтетической плоти.

«Единственное, что нас сдерживает, – недостаток инвестиций. Если правительство согласится сделать развитие нашей технологии приоритетным, доработать ее можно будет за несколько лет», – отвечает Мерфи на мой вопрос о том, есть ли выход из сложившейся ситуации.

Положение Organovo напоминает положение ее конкурентов из Индии. Технология предполагает, что решить давнюю проблему возможно, но для доказательства эффективности лечения требуется проделать долгий путь. Когда Organovo впервые появилась на сцене, в Интернет-СМИ заговорили о том, что век сменных органов уже не за горами. Однако наука по-прежнему не оправдывает возложенные на нее ожидания. Мерфи с неохотой признает, что даже при обширном финансировании работоспособный искусственный орган может появиться минимум через десять лет. А скорее всего, ждать придется намного дольше.

Синтетические сменные органы, новые чудесные методы терапии и бессмертные клеточные линии, возможно, со временем смогут решить вопрос общемирового недостатка человеческих тканей. Промышленные производства в один прекрасный день могут заменить красные рынки, построенные на продлении жизни одних людей методом сбора тканей и органов других. Все мы рады бы поверить в рассказы о том, как хитроумные ученые спасают всех и придумывают альтернативные решения существующих проблем. Но какова цена того, что мы возлагаем надежды на научную фантастику до появления любых достоверных научных фактов? Меж тем уже сложилась экономическая система, которая предлагает значительные количества человеческих материалов больным состоятельным людям. Мы уже относимся к человеческим тканям как к товару, просто недостаточно представленному на рынке.

Каждый красный рынок основан на надежде, что часть организма одного человека каким-то образом улучшит жизнь другого. В некоторых случаях так и происходит. Однако вопрос поставок пока терпеливо ждет в сторонке – как будто это всего лишь чисто техническая проблема, решить которую не составляет труда. Мало кто стремится изменить текущую ситуацию, поскольку все мы считаем, что этические ограничения сегодняшнего дня вскоре покажутся нам нелепыми анахронизмами. Вместо того, чтобы доверяться неопределенному будущему, не лучше ли пристальнее изучить, что именно происходит на разных звеньях цепочки поставок красных рынков?

Меж тем на Кипре Саввас Кундурос достает из смятой пачки уже пятую сигарету и жадно затягивается. Мы стоим на крыше здания; рядом с ним гудит небольшой холодильник с менее ценными биологическими материалами, которому не нашлось места внутри офиса. Где-то в лаборатории в другом холодильнике содержатся сотни оплодотворенных эмбрионов, ожидающих возможности введения в организм очередной пациентки.

«Да, – кивает он, – За стволовыми клетками будущее». Но пока что он собирает и продает эмбрионы женщинам, способным за это заплатить.

Глава 10

Черное золото

Служитель за старомодным конторским окном бросает мои ботинки в здоровенную кучу обуви. Теперь пути назад нет. В огромной толпе народа меня проносит через несколько кованых железных ворот по полуразрушенной бетонной дорожке. Когда мы переходим во внутреннее святилище, разбитое покрытие сменяется холодной белой керамической плиткой. Через пятнадцать минут мне удается протиснуться сквозь гущу людей, прижатых друг к другу, как скот в отаре, и сидящий в будке охранник в униформе выдает мне бумажный номерок со штрихкодом и изображением Венкатешвары – воплощения индуистского бога Вишну. Через несколько метров мне встречается еще один служитель в коричневой рубашке с пятнами. Он вручает мне два лезвия: одно – для головы, другое – для лица.

Толпа мужчин и женщин продолжает путь вниз по широкой лестнице, покрытой клеклой смесью тепловатой воды и черных клочьев волос. Воздух влажен и пахнет протухшим кокосовым маслом. Лестница заканчивается в большом помещении с выложенным плиткой полом, напоминающем заброшенный олимпийский бассейн. Мужчины образовали очередь на длинных лавках вдоль стен. (Женщин собрали в отдельной комнате). В середине стоят четыре больших стальных резервуара.

Я сопоставляю свой номерок – MH1293 – с обозначенным на стене местом и занимаю очередь, состоящую примерно из пятидесяти мужчин с обнаженной грудью и в черных саронгах. Паломник во главе очереди низко наклоняется, а человек с бритвой быстро избавляет его от растительности на голове. Посчитав работу законченной, цирюльник поднимает глаза, видит меня и призывает пройти вперед. Вокруг талии у него поверх шортов-боксеров в белую полоску обмотано рваное полотенце. Конечно, это никакой не верховный священник – просто рабочая пчелка в священном улье.

Я принимаю необходимое положение, пока он прилаживает мои лезвия к своему бритвенному станку. «Начинай молиться», – говорит он. Я пытаюсь вспомнить, как выглядит бог, но времени что-то сообразить все равно нет: мужчина пригибает мою голову и резко проводит лезвием, как будто стрижет овцу. Удовлетворившись, он хватает меня за подбородок и засовывает мне в рот большой палец, собираясь разделаться и с бородой. Я вижу, как мои каштановые волосы клочьями падают на пол, в темную влажную мешанину под ногами.

Кудрявый парень, стоявший в очереди передо мной, сейчас тоже лыс, на черепе у него небольшие порезы, а сзади стекают розоватые струйки крови. Поймав мой взгляд, он широко улыбается: «Венкатешвара будет доволен».

Его жена приносит в жертву свои волосы в другом помещении. Вместе они вернутся в свою деревню, отмеченные знаком скромности и почитания, который понятен любому. Мимо пробегает женщина в синем сари и собирает волосы из канавы в ведро. Каждый раз, когда ее ведро наполняется, она становится на цыпочки и опорожняет его в один из высоких чанов. К концу дня все четыре будут заполнены волосами, предназначенными для продажи на аукционе.

Добро пожаловать в Кальяна-Катта, центр стрижки волос при храме Шри-Тирумала в штате Андхра-Прадеш, Индия, – отправную точку для самой успешной в мире торговли человеческими расходными материалами. Собранные здесь волосы становятся частью полумиллиардной индустрии красоты: индийские «премиальные» волосы оказываются главным образом на головах афроамериканок, желающих заполучить длинные прямые пряди. Мировой рынок продажи человеческих волос составляет около 900 миллионов долларов в год, и это без учета прибыли косметических салонов, украшающих клиенток париками и шиньонами.

Женщины, желающие приобрести первоклассный внешний вид, знают, что требовать. Так называемые волосы «реми» – практически синоним волос из Индии. Ведущие салоны высоко ценят их за то, что их стригут в один присест – это позволяет сохранить ориентацию внешнего слоя волос, а с нею силу, блеск и ощущение здоровья. Этим и определяются волосы реми, потому-то они и расходятся по повышенным ценам. Волосы срезают с голов верующих и вплетают американским поклонницам гламура – эта цепочка поставок красного рынка отличается от любой другой. Дело в том, что хотя бы здесь альтруизм, прозрачность и коммерческий подход идеально сбалансированы, так что никакой теневой торговли не возникает.

Город Тирумала, упомянутый в древнеиндийском эпосе «Махабхарата», священен для 50 тысяч паломников, которые каждый год приезжают из других мест Южной Азии, чтобы попросить милости у своего бога. Помимо материальных приношений, примерно каждый четвертый жертвует свои волосы, которые затем будут предложены богам рынка, что, по слухам, принесет храму 10–15 миллионов долларов в год. Храм утверждает, что, если учитывать пожертвования, он привлекает больше средств, чем Ватикан, хотя это, впрочем, несколько сомнительно. В любом случае руководство храма заявило, что собирается облицевать золотом стены внутреннего святилища. Получаемые от продажи волос доходы поддерживают программы храма и идут на пропитание нуждающихся.

Индийские волосы продаются на двух различных рынках. Главным образом (500 тонн в год, полученные от мужчин с короткими волосами вроде меня) их приобретают химические компании и делают из них удобрения или L-цистеин – аминокислоту, которая не только придает волосам силу, но и служит отличной добавкой к выпечке и другим пищевым продуктам. Более прибыльные волосы женщин-паломниц, которые служители храма называют «черным золотом», связываются в отдельные пучки и отправляются на верхний этаж центра стрижки, где женщины в дешевых сари, расшитых цветами, разделяют их на мелкие кучки, сортируя по длине. Вооруженный охранник обыскивает всех выходящих. Никто не пронесет мимо него ни одной драгоценной пряди.

В человеческих волосах содержатся все выделения организма, в том числе сало и пот, а также частицы пищи, вши и кокосовое масло, которое многие индийцы используют в качестве бальзама-кондиционера. Когда 21 тонна волос оказывается в помещении, покрытом плесенью и грибком, вонь становится омерзительной. Одна из женщин, с собственными длинными волосами, заплетенными в тугую косу, вроде бы улыбается мне, но у нее маска на рту и носу, так что, возможно, это просто гримаса. Когда женщины работают, я смотрю, как куски черной массы начинают прыгать и корчиться сами по себе; внезапно из кучи вылезает огромная крыса длиной сантиметров в тридцать и несется по комнате, прячась под стопкой холщовых мешков. Трудно представить себе, как части этой дурно пахнущей кучи в один прекрасный день украсят головы американских поп-звезд.

Реинкарнация храмовых волос как товара в индустрии красоты начиналась сравнительно скромно. До 1960-х годов храм просто сжигал все собранные волосы. В 1990-е правительство запретило эту практику, ссылаясь на загрязнение окружающей среды, но к тому моменту храм уже обнаружил более выгодные способы избавления от мусора. В Тирумалу за сырьем пришли изготовители париков. На первом аукционе храма в 1962 году волосы продавались по 16 рупий за кило – около 24 долларов 50 центов в современных американских деньгах. Сейчас цена примерно вдесятеро выше, и аукционы стали очень напряженными мероприятиями.

Чтобы убедиться в этом лично, я проезжаю несколько миль до оживленного города Тирупати, где работает отдел продаж храма и где расположен ряд складов, на которых сушатся волосы. В большом зале для заседаний индийские трейдеры собираются вокруг столов, готовые выложить миллионы долларов в ходе сложного процесса кулуарных переговоров. «Волосяной бизнес не похож ни на какой другой, – говорит Виджай, владелец фирмы по экспорту волос под названием Shabanesa; как многие жители Южной Индии, он предпочитает называться только именем. – В любом другом бизнесе купить товар легко; трудно продать его розничным операторам. Здесь же все наоборот: продать волосы легко, а вот купить сложно».

В каком-то смысле индийская торговля волосами напоминает другие красные рынки тем, что человеческие материалы трудно собрать, и они представляют собой редко встречающийся ресурс. Мужчины и женщины, жертвующие свои волосы, делают это во имя бога. Хотя храм построил несколько домов для приема тысяч людей, которые приходят ежедневно, чтобы расстаться с волосами, он не предлагает пастве прибыли от возросшего количества товара. Однако, в отличие от других красных рынков, человеческие волосы – это по сути отходы жизнедеятельности, и только недавно начавшаяся торговля создала для них рыночную стоимость. (Впрочем, то же можно сказать и о других частях тела. До появления соответствующих медицинских технологий, которые сделали возможной, например, пересадку почек, рынка просто не существовало). Поэтому волосы, когда их продают оптом, – единственная человеческая ткань, к которой можно смело относиться как к обычному товару, продавать и покупать на вес, а не считать особым материалом с важной биологической историей. Это единственный случай полного альтруизма, который работает на рынке человеческих материалов. Впрочем, это не значит, что продавцы волос не стремятся к максимальной выгоде.

Я вижу, что напряжение на аукционе нарастает. Храм пытается получить цену выше, чем в прошлом году, а трейдеры опасаются, что всемирный экономический кризис скажется на розничном рынке. К середине совещания крупнейший перекупщик волос в Индии – К. К. Гупта, чья фирма Gupta Enterprises в 2008 году продала волос на целых 49 миллионов долларов, – обвиняет руководство храма в искусственном взвинчивании цен и демонстративно уходит. Через час, который Гупта проводит на парковке, непрерывно кому-то звоня и угрожая сообщить в прессу, цена немного снижается. Затем другой перекупщик громко заявляет, что Гупта стремится установить монополию на рынке. Чтобы не завязалась драка, между потенциальными покупателями встает третий, более мускулистый.

Проходит еще три часа, близится полночь. Цена за самый длинный и прочный продукт устанавливается примерно на отметке 193 доллара за килограмм (мне объясняют, что это на 70 долларов меньше, чем в прошлом году). В течение следующих дней грузовики доставят волосы на фабрики перекупщиков, где и происходит магическое превращение отходов человеческой жизнедеятельности в предмет роскоши.

Примерно в 130 километрах от места проведения аукциона, в промышленной зоне на окраине прибрежного мегаполиса Ченнаи, доставку ожидает Джордж Чериан – руководитель Raj Impex, одной из крупнейших в Индии фирм по экспорту волос. Волосы нужно проверить на наличие вшей, распутать, отмыть в цистернах с чистящим средством и расчесать – только тогда их можно отправлять на экспорт. «Здесь мы делаем самое важное: сортируем волосы и преобразуем их из мусора в нечто прекрасное», – говорит Чериан. Он вынимает из кучи клок выпрямленных волос размером с хлыст и отмечает, что на международном рынке такие волосы уйдут за 15 долларов.

Большая часть волос, продаваемых в Индии, не сострижены при храмах: они поступают из мусорных корзин, с пола в парикмахерских и с расчесок длинноволосых женщин. Кочующие семьи и представители небольших фирм ходят от двери к двери, обменивая волосы на заколки, резинки и дешевые украшения. «Эта работа поддерживает существование десятков тысяч индийцев, – говорит Чериан. – Правило простое: волосы класса реми отправляются в США, остальные – в Африку».

В хранилище он показывает мне 400 кг волос реми, разложенных по коробкам и готовых к отправке в другие города мира. На складе лежит еще несколько тонн, ожидающих отгрузки. «Спрос очень велик, – говорит Чериан, – но не думаю, что поставки может организовать кто-то не из Индии. Мы выживаем благодаря дешевизне рабочей силы. Ни в Италии, ни в Калифорнии никто не будет работать с волосами так дешево».

Когда я спрашиваю его о продаже волос более низкой категории, Чериан предлагает мне пообщаться с цыганским табором, проживающим рядом с железной дорогой к северу от Ченнаи. Он предупреждает, что для этого нужно выехать пораньше.

В восемь утра я уже сижу за рулем черного Hyundai Santro и еду на север по узким городским улицам. Рядом со мной – один из агентов Чериана по имени Дамодхаран, который работает с цыганами, покупая их продукт оптом. Он указывает мне на грязную дорогу, отходящую от главной рядом с бывшим поселком железнодорожных рабочих, и мы в конце концов выезжаем на заброшенное поле. Но при более внимательном осмотре я вижу группу людей, которая сидит в тени на корточках у небольшого костра. Дамодхаран выходит из машины и представляет мне Раджа – худого парня лет двадцати с чем-то с копной черных волос на голове. Когда я говорю ему, что интересуюсь продажей волос, он широко улыбается, возвращается к лагерю и поднимает большую трубу, которая на вид служит для водоотведения. Затем он эффектно выуживает из нее огромный пластмассовый пакет и вручает мне.

Я смотрю на это с удивлением, и он достает оттуда огромный сальный волосяной шар размером с подушку. «Волосы можно найти где угодно, – поясняет он. По утрам он взваливает на плечи большой мешок из холстины и ходит по мелким улочкам, заглядывая в мусорные контейнеры. – Люди их просто выбрасывают, а если сохраняют, то мы их покупаем по дешевке». Дамодхаран дает Раджу 800 рупий (20 долларов) за полный мешок волос среднего качества, которые тот успел собрать.

На заводе Raj Impex рабочие вычесывают буквально тысячи подобных грязных волосяных шаров. Когда волосы разделены, их собирают в пучки и пришивают к полоскам ткани. Обработка волос среднего качества – процесс чрезвычайно трудоемкий, а прибыли приносит втрое меньше, чем волосы реми. Если они достаточно длинные, из них можно сделать недорогие парики. В противном случае они идут на набивку матрасов или перерабатываются на пищевые добавки. Однако поскольку этих волос сотни тысяч тонн, перекупщики всегда находят какой-то способ извлечь из них прибыль. Как и на любом другом товарно-сырьевом рынке, избыток предложения дешевых волос приводит к тому, что кто-то обязательно найдет на них покупателя.

Из Ченнаи волосы лучшего качества отправляются почти во все салоны красоты и парикмахерские мира, но, как уже говорилось, наибольший доход приносит продажа в преимущественно афроамериканских районах, где покупатели очень ценят прямые индийские волосы за темный цвет и роскошный оттенок. Один из таких салонов – Grooming Room на Нострэнд-авеню в Бруклине (эта улица так кишит магазинами и салонами красоты, что, кажется, создана только для этих целей), где правит Тиффани Браун, верховная жрица причесок. Когда в пятницу я впервые встречаюсь с ней, ее лицо обрамлено длинными прядями, свисающими до подбородка. В субботу она выглядит совершенно иначе: волосы плотно прилегают к черепу и собраны в небольшой конский хвост. В воскресенье у нее могут оказаться роскошные локоны, доходящие до лопаток. Секрет таинственных преображений Браун прост – волосы реми с таких фабрик, как Raj Impex.

«Это необходимый аксессуар, как сережки или ожерелье, – поясняет она. – Волосы позволяют мне быть той, кем я хочу стать в этот день». Ее клиентки думают точно так же: на покупку волос у них уходит около 400 долларов в месяц, хотя некоторые разбрасываются и тысячами. И такие лавки, как у Тиффани, и роскошные заведения, которые могут потребовать за один парик или накладку 10 тысяч долларов и даже больше, формируют почти постоянный спрос на волосы из Индии.

«Если вам нужны дешевые волосы, – фыркает блогер-поставщик, пишущий на thelookhairandmakeup.com, – вы получите и дешевую на вид прическу».

«Единственные волосы, которые стоит покупать – это реми, – утверждает одна из клиенток Браун с огромными бигуди в волосах. – Говорят, их срезают с голов девственниц». Строго говоря, это не так, но волосы, вплетенные ныне в ее прическу, проделали путь от символа скромности и жертвы во имя бога до одного из самых популярных элементов американского гламура.

Послесловие

Ода Лоретте Хардести

В конце 1946 года молодая женщина в длинной юбке и белой блузке, расшитой яркими цветами, принесла мольберт с холстом на кладбище Сан-Мигель-де-Альенде в Мексике. Обветшавшие деревянные кресты, ныне уже давно сгнившие, торчали из грязи под странными углами, а на земле валялись кучи костей. Бедренные кости, ребра, беззубые черепа выглядывали из разрытой почвы и смешивались друг с другом в таком беспорядке, что невозможно было бы сказать, кому какие кости принадлежали при жизни. Двое мальчишек смотрели, как женщина углем рисует на холсте мрачную сцену. Лоретта Хардести из Батта, штат Монтана, отправилась к югу от американской границы, чтобы учиться в Академии изящных искусств Мехико.

В нескольких метрах от нее фотограф немецкого происхождения, бежавший от преследований на родине и изменивший имя на мексиканское Хуан Гусман, направил объектив на эту сцену и снял серию фотографий. Одна из них появилась в выпуске журнала Life от 4 января 1947 года.

Статья имела такой невероятный успех, что академия, в которой тогда училось всего пятьдесят американских студентов, на следующий год получила более 6000 заявлений. Фотография произвела благоприятное впечатление на новое поколение американских солдат, которые решили, что дешевая жизнь и рисование черепов и обнаженных моделей в Мехико гораздо приятнее, чем сводить концы с концами, вернувшись домой[41]. Академии впервые пришлось отказывать абитуриентам в приеме.

Академии требовались тела двух типов: живые студенты, способные платить рыночную сумму за обучение, и мертвые тела – материал для анатомического рисунка. Фотография в Life поразительна не потому, что изображает какое-то ужасное преступление, а благодаря контрасту, который производит появление красивой молодой женщины на усеянном мертвыми костями поле. Студенту художественной школы безразлично, почему кости оказались вырытыми из могилы: достаточно того, что они представляют собой хороший предмет для изучения анатомии. Гусман и Хардести – пассивные наблюдатели цепочки поставок, которая берет свое начало в человеческой трагедии.

Каждую ночь кладбищенский смотритель в Колкате Мохаммед Мулла Бокс обходит деревенское кладбище и решает, безопасно ли оставить тела без присмотра или все же стоит провести бессонную ночь, прислушиваясь, не начали ли где-то копать. Он понимает, что новый налет – лишь вопрос времени и что с одной бамбуковой дубинкой он не сможет остановить грабителей. Для жителей деревни Харбати расхищение могил – безусловное зло, а не абстракция.

После почти четырехлетнего изучения красных рынков меня больше не шокируют кровавые подробности вскрытий или те пределы, до которых преступники готовы дойти в поиске человеческих материалов. Меня скорее удивляет то, что для нас все еще нормально пожимать плечами и считать эту цепочку поставок неизбежной.

В большинстве случаев мы спокойно относимся к идее покупки тел и их частей, если только не знаем, откуда они берутся. В идеале нам хотелось бы покупать человеческие почки так же, как и остальное мясо в универмаге: герметично упакованными в пластик на лотке из пенопласта и без намека на источник – скотобойню. В принципе мы понимаем, что появление человеческого тела на рынке – результат чьей-то жертвы, но подробности нам ни к чему.

Многие из нас знакомы с кем-то, чья жизнь была спасена срочным переливанием крови, или с кем-то, кто усыновил ребенка из-за рубежа. Некоторые встречали людей, которым помогло репродуктивное лечение или кому удалось продлить жизнь благодаря пересадке органа. Разумеется, мы знаем врачей, которые изучали анатомию на реальных человеческих скелетах; все мы принимали лекарства, ранее протестированные на людях.

Все это существует, что не так-то плохо. Некоторые из важнейших достижений науки стали возможны только благодаря тому, что мы относимся к людям как к средству. То, каковы мы как люди, во многом определяется тем, каковы мы как мясо. И по большей части нам удается успешно лавировать между своими физическими телами и тем, что мы, за неимением лучшего слова, называем душой.

Криминальные и неэтичные красные рынки имеют куда меньший размах, чем их вполне законные конкуренты. Согласно данным Всемирной организации здравоохранения, в мире около 10 % органов для пересадки приобретается на теневых рынках. В принципе эта цифра относится и ко всем остальным рынкам торговли человеческими телами.

Ставки высоки. И наше самоощущение в обществе зависит от того, как мы относимся к этим 10 процентам. Позволим ли мы кровавым посредникам и похитителям детей заниматься и дальше своим бизнесом, закроем ли на это глаза как на неизбежные издержки? Наличие множества посредников в деле купли-продажи почек и эксплуатируемых продавщиц яйцеклеток из Восточной Европы и бывшего советского блока в той же степени связано с глобальным экономическим неравенством, что и с нашим отношением к красным рынкам. Возможно ли вообще учредить систему, при которой вред, наносимый всеми красными рынками, сводился бы к минимуму?

Сокращение числа преступлений – не только юридическая проблема; ее решение должно быть связано с фундаментальной переоценкой наших долговременных убеждений в святости человеческого тела, экономики, альтруизма и личного пространства. Нам нужно перестать расценивать спрос на тела и человеческие ткани как на вечную проблему, разрешить которую может лишь увеличение предложения. Однако спрос на органы, волосы, детей для усыновления и кости – это прежде всего функция от общего (и выявленного) предложения. Если в Азии кости находятся в свободном доступе, кто-то найдет способ ими воспользоваться. Если на рынке появится больше почек, врачи посчитают, что в пересадке нуждается больше больных. Чем больше агентства по усыновлению будут показывать переполненные детские дома, тем больше семей захочет взять детей оттуда к себе. И чем больше яйцеклеток появится на открытом рынке, тем чаще за ними будут летать в другие страны потенциальные реципиенты.

Спрос сам по себе смысла не имеет. Наличие высокого спроса на гоночные машины, атомные бомбы, первые издания комиксов о Супермене и часы Rolex не значит, что мы можем или даже должны увеличивать их производство в мире. Без предложения спрос немыслим.

Возьмем для примера кровь. Хотя большие объемы доступной крови в первой половине прошлого века позволили хирургам разработать новые прогрессивные методы операций, некоторые религиозные группы – прежде всего сайентологи – не признавали переливания крови ни в каком виде. За много лет полное отсутствие спроса на человеческую кровь среди этих людей привело к частным инвестициям и со временем к значительным подвижкам в области бескровной хирургии. Сначала врачи не стеснялись лить кровь, чтобы развить хирургическое мастерство; однако когда оказалось, что обычные процедуры переливания крови подходят не всем, то запрет переливаний породил технологический бум, который привел к сокращению кровопотерь при операциях. Сейчас в больницах США и Европы многие операции проходят бескровно или почти бескровно. Хотя науке еще предстоит добиться многого, когда-нибудь появятся искусственные органы, и тогда живые органы для пересадки не будут нужны.

Еще важнее, что невозможно построить экономическую систему, которая опиралась бы только на альтруизм как источник сырья. В идеальном мире никто не стал бы покупать или продавать другое человеческое существо – все было бы основано на взаимовыгодном обмене и доброй воле. Однако наш мир не таков. Очень мало кто просто по доброй воле расстался бы с почкой или яйцеклетками или стал бы рисковать здоровьем, участвуя в клинических исследованиях. Хотя я не верю, что коммерческие отношения и купля-продажа человеческих органов положат конец черным рынкам, лицемерное использование альтруизма как оправдания покупки дешевого сырья, конечно, едва ли служит общему благу. Скромная оплата, предназначенная для тех, кто вынужден торговать своими телами, заставляет продавать органы тех, кто не может выбраться из нищеты.

На рынке международных усыновлений альтруизм иногда приводит к еще более извращенным результатам. Вместо того, чтобы помогать детям в детских домах, некоторые сомнительные агентства пользуются платой за усыновление, которая вообще-то должна была идти на поддержку благотворительности, для спонсирования криминальных мероприятий. Хотя на бумаге и в зале Конгресса все выглядит очень хорошо, альтруизм – это попросту недостаточно надежное основание для сбора и перераспределения человеческих органов. В лучшем случае альтруизм дает недостаточную мотивацию для поставок на красные рынки, а в худшем оказывается лишь удобным прикрытием для безжалостной эксплуатации доноров.

Наконец, красные рынки процветают лишь в том случае, если законные рынки торговли телами и их частями непрозрачны. Любой этичный обмен человеческими тканями или органами может состояться лишь при условии полной прозрачности цепочки поставок.

Даже в лучших больницах США почти невозможно узнать, какой именно донор с констатированной смертью мозга отдал свои органы, чтобы другой человек мог жить. В большинстве агентств по усыновлению предпочитают держать в тайне личность биологических родителей, чтобы защитить их от возможных неприятных вопросов, а врачи и медсестры стирают из официальных бумаг имена доноров яйцеклеток. Хотя намерения обычно благородные, все это только облегчает нечестным посредникам сбор органов у не желающих того доноров, похищение детей и встраивание их в поток усыновления, кражу крови у заключенных и эксплуатацию женщин с целью получения у них яйцеклеток опасными для здоровья способами. И каждый раз преступники под предлогом охраны личных данных сохраняют неуязвимыми свои подпольные цепочки поставок.

Обезличивание человеческих тканей – одна из главных ошибок современной медицины. Нашей целью в этом веке должно стать встраивание в цепочку поставок конкретной человеческой личности и возвращение органам и тканям имен их прежних обладателей. На каждом пакете с кровью должно быть подписано имя донора, каждый усыновленный ребенок должен иметь полный доступ к своей истории, каждый пациент, которому пересаживают орган, должен знать, кто ему этот орган предоставил.

Это потребует от нас значительных изменений в самом понимании первичного и повторного использования человеческих органов. У каждого человека есть история, которую нужно рассказывать, когда его тело пускается в путь по красному рынку. Мы появляемся на свет не как продукты, которые по природе своей предназначены для коммерческого обмена. Но все мы, несомненно, оказываемся покупателями на красном рынке. И чем быстрее мы это признаем, тем быстрее сможем что-то с этим сделать.

Таким образом, к покупке частей тела нужно подходить с теми же стандартами, что и к покупке подержанных автомобилей. Продавать краденые автомобили нелегально, нельзя и торговать машинами, которые вот-вот развалятся. Разумные покупатели всегда читают отчеты об авариях, прежде чем решиться на приобретение подержанного автомобиля. И если истории автомобилей известны, то свободным должен быть и доступ к истории тел. Почему приемные родители не могут отследить место проживания биологических отца и матери усыновленного ими ребенка, а покупательница яйцеклетки для имплантации – получить доступ к анамнезу донора? Почему мы не должны знать, чей скелет висит в шкафу нашего врача?

Прозрачность, конечно, не решит всех проблем. Преступники, разумеется, найдут способы подделать документы, придумать новые истории доноров и продолжить свою криминальную деятельность новыми, еще более изобретательными способами. Государственные границы и различия в законодательствах позволяют им легче заметать следы. Однако четкий документооборот даст возможность сразу отметить тех, кто действует с нарушениями.