Попавший в некроманта 1. Выдать замуж баронессу Леонидович Дмитрий

1. Странное пробуждение

Ты не был добрым, мир.

Прощай.

Ты больше мне не интересен.

* * *

Меня разбудил птичий щебет.

Приятно.

Вообще, это пробуждение было каким-то легким и светлым. Хотелось встать и куда-то бежать. И рука не ныла. И поясница. И тяжести в голове не было.

Легкий ветерок. Запах цветов. Солнечный луч нагрел щеку. Прохладные травинки щекочут ухо.

Открыл глаза. Надо мной – летнее небо. Голубой цвет к горизонту переходит в насыщенную синеву. Никакого серого оттенка, всегда заметного в больших городах. Сбоку зеленые ветки деревьев колышутся. И трава высокая. По пояс.

В штанах что-то шевельнулось. Утренний стояк это называется. В туалет хочу.

Приподнял голову, привстал на локтях. Как-то легко привстал. Живот не мешает. Где мой живот? Нет живота. Зато есть рубаха без застежек из грубой ткани сероватого цвета. Дальше ноги в штанах из такой же ткани. Ниже штанов – ступни. На ступнях – мягкие замшевые ботиночки с отворотами. Мокасины это называется?

От удивления я сел.

Тело изумительно легко движется.

Почему-то я наряжен в очень правдоподобную имитацию древней одежды. Рубаха скроена из цельного куска полотна и сшита по бокам толстыми нитками, крупными стежками. Ручная работа, факт. И сама ткань грубая. Не как современная мешковина, которая из толстой нити, но сделана аккуратно. Ткань рубахи соткана вручную, плотность плетения неровная, полосками, и сама нить неровная, с утолщениями и узелками.

Руки. Мои руки – не мои. Запястья намного шире и жилистые. Пальцы толще. Ладони тоже чуть шире, чем я помню, и намного грубее. Кожа на тыльной стороне грубее, зато не видно вспухших вен.

На левом запястье прямо поверх рукава – широкий кожаный браслет, на кожаной шнуровке, стянутой по наружной стороне руки.

Руки не мои. Раз руки не мои, то и остальное тело – тоже не моё?

Что за бред?

Что было вчера?

* * *

Я ехал на день варенья к внуку.

Съехал с шоссе на узкую дорогу, которая шла к поселку, где у сына дом. Под колеса ложились две колеи, наезженные в тонком слое снега. Ехал аккуратно, не торопился. Резина у меня хорошая, и машина хорошая, но съехать неожиданно с асфальта на мокрый снег – на любой резине неприятно.

Музычка какая-то играла.

Я сидел расслабившись, на дорогу поглядывал, кончиками пальцев руль чуть придерживал. Мне нравится моя машина. Я в ней себя как в хорошем костюме чувствую – удобно, комфортно, всё нужное под рукой. Вот моды на внедорожники не понимаю – сидишь в нем, как в автобусе.

Рядом жена была, Аня. Мы молчали. Мы вообще мало говорим. Всё уже давно сказано за столько лет, понимаем друг друга с полувзгляда. Жена у меня красивая. Сейчас уже не так, конечно, раздобрела. А лет до тридцати была удивительной красавицей: высокой, изящной, гибкой. Улыбчивая, с яркими голубыми глазами, длинными пшеничными волосами. Смотрелась она сногсшибательно.

Из-за ее красоты даже как-то был неприятный инцидент: пока я вытаскивал деньги, зависшие во время кризиса в Китае, и спасал свой заводик, ей один офисный мачо по ушам проехал, любовь у них случилась. Такой он, бальзаковский возраст – мозги вроде уже есть, а привычки ими пользоваться – еще нет. Я почувствовал – что-то не так, нанял детектива, тот собрал доказательства. Если бы не маленькие дети – не знаю… выгнал бы, наверное. А так – предъявил супруге фото и записи разговоров. Сказал, что наши дети будут воспитываться в полной семье. Предупредил, что моя жена мне изменять не должна, хочет она того или нет. Объяснил, сколько стоит в нашей стране человека убить. Тогда это действительно недорого стоило, если обычный человек, не олигарх, бандит или чиновник. Поговорили тогда с женой, она приняла правильное решение, больше такого не повторялось. А чтобы дома не скучала и от безделья не искала проблем, я ей тогда с карьерой помог.

После того кризиса еще пару заводов по дешевке взял – я смог выстоять, а они – нет. Один владелец нормальным мужиком оказался, второй – подлецом. Деньги за контрольный пакет взял, а моего директора на завод пускать отказался. Вместо этого стал газетные статейки о рейдерском захвате проплачивать и активы выводить. Судились с ним три года. Такие вот нечестные бывают люди, до сих пор как вспомню, сколько он из меня нервов вытянул, – противно.

Ехали мы с Аней, молчали. Предвкушали, как детей и внуков увидим. Мимо машины какой-то проехали, на обочине стояла. Я удивился еще – для прогулок по лесу не сезон, для любителей секса в машине – от Москвы далековато.

Потом впереди стоящий грузовик показался. Потом в его кузове вспышка, дырка в лобовом стекле, и боль. И темнота, как будто свет постепенно гаснет.

* * *

Это меня убили что ли?

И я попал в другое тело в другом мире?

Так действительно бывает?

Ну, раз других версий нет – значит бывает.

Может, конечно, мое тело сейчас в коме лежит, и я в предсмертном бреду. Но с виду всё вокруг настоящее, и тело настоящее, и боль (дернул себя за волоски на руке) – настоящая. Значит, для моего здоровья будет лучше, если я отнесусь к окружающему, как к реальности.

Интересно, жена выжила? Должна бы. Скорость была небольшой, она пристегнута. Убийцам добивать ее вроде незачем.

Странно это.

Зачем меня убивать? И кому это надо?

Таких долгов, ради которых стоит убивать, передо мной ни у кого не было.

Конкуренты давно так не действуют.

Партнеры? Смысла нет – сын уже давно в курсе всех дел и в состоянии перехватить управление.

Жена захотела таким способом свободу получить? Бред. Дети взрослые, могла бы просто на развод подать, если ей это надо, я бы не сопротивлялся.

Сыну незачем. Дочь тоже не обижена.

Стоп! Дочь не обижена, а зять? Мог он захотеть всего и сразу? Ну, вообще этот мог бы, да… И теперь через дочь он получит солидные деньги. Так что самый вероятный заказчик, получается, он. Теперь Машке самой с этим счастьем жить, папка помер, пора взрослеть.

Ну да ладно, теперь уже ничего не изменишь, им я не помогу никак.

Надо жить здесь и сейчас.

Где это «здесь» и когда это «сейчас» – вот в чем вопрос.

Важнее даже – кто здесь я.

* * *

Встал. Огляделся вокруг.

Рядом – опушка, заросшая кустами. Деревья над ними высокие и разлапистые. Листочки у них такие, сердечками. Значит, не дубы и не клены. И не елки. На этом мои познания деревьев кончаются.

В другую сторону – степь, поросшая высокой травой. По пояс примерно, а кое-где торчат стебли выше головы. Цветами полевыми сильно прёт, и немного – терпким запахом травы, нагретой солнцем. Пчелы летают и осы, цветы окучивают. Цветы – мелкие синие, мелкие белые и мелкие желтые. Такое вот разнообразие.

Вдалеке, на холмике, домики стоят. Деревня. Дома вроде бревенчатые, с соломенными крышами, но это не точно – далеко слишком, плохо видно. Кстати, зрение у меня хорошее теперь, раньше очки носил, лет с сорока, а теперь и без них всё вижу отлично.

Дорога неподалеку проходит, ее видно, как длинный разрыв в траве.

Опасностей никаких поблизости не заметно.

В первую очередь чуть в сторону отошел, помочился на травку. Очень надо было. Хотел штаны приспустить, оказалось – они не на резинке, на завязках. Пришлось задирать рубаху, разбираться, что там и как.

* * *

Вокруг меня пятно примятой травы. Это я тут лежал. И тропинка есть, которой я сюда пришел со стороны леса.

Палка длинная лежит. Длиннее моего роста. Посох? Нет, не посох. Посередине утолщение, оно обмотано полоской кожи и удобно ложится в руку, от него в обе стороны палка становится плоской и тоньше. На концах гладкие аккуратные канавки прорезаны. Еще сбоку над рукояткой прорезано углубление до половины ширины. Как-то эта палка привычно в ладони лежит. В левой – привычно, а в правой – не так.

Рядом сумка на широкой лямке, сшитая из домотканого полотна.

Из травы выглядывает кожаный тубус. Не тубус, тул это называется. Как колчан, только колчан для всадников, он широкий и плоский, а этот цилиндрический, он для пеших лучников. Из тула стрелы торчат. Значит, эта двухметровая палка с канавками на концах – лук.

Стрелы вытащил, посмотрел. Две стрелы – с игольчатыми наконечниками, остальные, штук десять, – с листовидными. Я читал: листовидные – для охоты, игольчатые – кольчугу пробивать. Наконечники к древку примотаны тонкой проклеенной бечевкой. С другого конца древка перья примотаны нитью, тоже проклеенной.

На моем поясе – ножны с массивным ножом. Деревянная рукоять с выемками для пальцев хорошо ложится в руку. Клинок обычной ширины, с толстым обухом, односторонней заточкой, раза в полтора длиннее моей кисти руки. Пожалуй, таким можно при необходимости крупного зверя заколоть, если он первым меня не завалит. Для убийства человека такой длинный не нужен. Видно, что нож не новый, – лезвие заметно сточено. Сталь плохая, потемневшая.

Кроме ножен к поясу подвязан небольшой кошель из кожи. Внутри десятка два мелких серебряных монет. Монеты грубо отштампованные, самые мелкие даже не круглые, а неровными овальными чешуйками. На одной стороне у них что-то нарисовано, есть какие-то знаки – может, надпись или цифры, мне непонятные. На другой стороне – простенькие рисунки. Одна стрела, три стрелы или пять стрел. Сабля, две сабли. Звезда. Всплывает из подсознания – это обозначение номиналов: десять стрел равны одной сабле, десять сабель – круглый серебряный рубль со звездой, пятнадцать рублей – золотой с короной. Откуда я это знаю – не знаю, просто знаю.

В сумке лежит: черствый кусок пшеничного круглого хлеба, завернутый в ткань; бутылка из небольшой высушенной тыквы, с водой; моток пеньковой веревки; маленький нож; пара мотков скрученных сухожилий, которые я опознал, как тетивы для лука; несколько наконечников для стрел. Удивило, что к тетиве для лука на концах были привязаны петли, сделанные из кожаных шнуров. Потом вспомнил – это чтобы петли менять, когда снашиваются, а сама тетива от трения о плечи лука не страдала. Кроме тетивы в сумке нашелся кусок плотной кожи с ремешком и лямкой. Оказалось – это нагрудник на правую сторону груди, чтобы рубашку и грудь тетивой не цеплять при выстреле. А кожаный браслет на левой руке – чтобы тетива по запястью не хлопнула и рукав рубашки выстрелу не помешал. Еще в сумке лежит всякая хозяйственная мелочевка: моток суровых ниток с толстой иглой; трут, кремень и кресало – огонь разжигать (я не сразу сообразил, что это); деревянная табакерка с солью; глиняная плошка; деревянная ложка; полотенце; кусочек коричневого мыла; чистые тряпицы. Наибольшее недоумение вызвала маленькая глиняная бутылочка с какой-то зеленой вонючей жидкостью (лекарство? средство от комаров? краска для лица?).

Рядом еще лежит птица, убитая стрелой, что-то вроде фазана, с длинным ярким хвостом.

* * *

Себя осмотрел, в том числе под одеждой.

Под рубахой и штанами белья нет.

Зато есть жилистое тело. Молодое тело, кожа гладкая, упругая. Шрам на левом предплечье, от грубо зашитой раны. Рваная рана, такую могли бы зубы зверя оставить. Пощупал подбородок – мягкая бородка курчавится. Судя по ней, телу лет восемнадцать, может. Может чуть больше. С одной стороны под бородкой бугристый шрам прощупывается.

Мышцы и осанка у этого тела, как у борца – как-то знакомый в баню сына-призера приводил, вот он так выглядел – как спартанский воин из фильма, только настоящий, без анаболиков.

Интересно, я такой мускулистый, потому что я какой-то воин? Или тут все так выглядят? Судя по одежде и снаряжению, я в средневековье. А средневековый крестьянин за день километров двадцать пешком проходил и при этом еще и работал руками. Так что надо исходить из того, что я – крестьянин. Правда, с луком. Крестьянин с луком в средневековье – это уже не просто крестьянин, а браконьер. Если поймают, могут и повесить на ближайшем дереве у дороги. Чтобы другим неповадно было господскую дичь стрелять.

* * *

Если у меня есть оружие, надо уметь с ним обращаться. Попробовать надо.

Взял тетиву. Взял лук. Как одно на другое натянуть? Сначала надел петельку на один конец, попробовал согнуть лук и так, и этак – не получается. Потом как-то само собой получилось: одно плечо лука на землю опустил, ногой переступил через него, нижний конец в голень уперся, середина – сзади в бедро, второе плечо рукой согнул, чтобы на него тетиву накинуть. Сделал всё это привычно и быстро.

Выходит, у моего тела есть какая-то память, иначе такую ловкость не объяснить.

Попробовал стрелять. В дерево. Оказалось – помнят руки, как это делается. И глаза помнят. Нужно только не мешать телу действовать. Стрелу наложить, лук ровно перед собой, пальцы на тетиве под стрелой, рука с высоко поднятым локтем плавно оттягивает тетиву под скулу. Потом пальцы отпускают, стрела летит и с сухим стуком входит в цель, а лук дергается в ладони так, что я чуть не уронил его в первый раз. Не с первого раза, но стал попадать. Сначала – метров с трех. Потом дальше отошел, потом еще дальше, метров на двадцать, и еще пострелял. Потом одна стрела сломалась, я прекратил. Вроде получается, незачем стрелы ломать. Снял тетиву, чтобы она не портилась, и лук не ослаблялся.

* * *

Со снаряжением разобрался, вокруг посмотрел, теперь самое время подумать.

Жалею ли я, что меня выкинуло из прошлой жизни сюда? Нет, не жалею. Абсолютно. Я этому рад.

Внуки и без меня как-то вырастут, дети взрослые, с женой мы жизнь прожили яркую, за потраченные годы не стыдно. Бизнес и прочее имущество – дело наживное.

Зато теперь я в молодом теле, трава опять зеленая, ничего в организме не ноет, и тянет на подвиги.

Большинство молодых парней и девушек, которые мечтают о богатстве, известности или власти, даже не представляют, каким сокровищем они обладают совершенно бесплатно – молодостью. Обладают и потратят, чтобы получить красивые игрушки. Или просто потратят и ничего не получат взамен.

Так что я считаю: обмен всего, что у меня было, на молодость – отличный вариант, однозначно.

Что теперь делать? Это вопрос, да.

Идти к людям? Они поймают, скажут: «Ты браконьер, батенька, и тебя надо повесить». Или поговорят со мной (это если я вообще понимать их язык буду), завопят: «Держите демона!», и сожгут, например. Или я на какого-то местного важняка напорюсь, тот решит, что я ему недостаточно почтительно поклонился, и копьем живот мне проткнет. Или мужики толпой запинают меня ногами из ксенофобских побуждений, потому что я не из их деревни.

В общем, картина встречи с людьми может оказаться разной.

Так что торопиться с этим не следует, сначала надо осмотреться. А когда осмотрюсь – начну контакты с кем-нибудь безобидным. Какую-нибудь Красную Шапочку в лесу поймаю и поговорю с ней. Или одинокого крестьянина найду. Если разговор пойдет не так, можно будет и прикопать его, в крайнем случае, с одним-то я справлюсь. Наверное. Главное, на профессионального военного не нарваться, потому что с таким я точно не справлюсь, хоть я по виду и крут, как вареное яйцо. Это я для моей прошлой жизни мускулист и силен, а тут я просто крестьянин с луком. И любой боевой педераст меня просто зарежет, как скотину, если у него такое желание возникнет. Потому что у него есть броня и меч, и он с детства тренируется резать людей.

Итак, к людям я торопиться не буду.

А пока можно попробовать пройти по своим следам, по тропинке, которую мое тело вытоптало, когда сюда шло. Может, пойму, кто я здесь, а может, найду что-то интересное.

* * *

Я пошел по полоске примятой травы к лесу, проскользнул в прогалину между кустами, под кроны деревьев.

Дальше моё тело легко и непринужденно, как бы само собой, перешло на бег. Размашистый легкий бег вдоль почти незаметной тропки с примятой редкой травкой. Бег воспринимался привычно и естественно, как обычный способ передвижения. Минут через пять я понял, что никаких признаков усталости не появляется, бежать так я могу еще долго. Тело даже радовалось возможности размяться.

«Наверное, я не крестьянин, – сделал я вывод. – Крестьяне ходят пешком, а не носятся, как сайгаки, по едва заметным лесным тропкам. Значит, я профессиональный охотник». Эта мысль порадовала. Тело охотника – это намного интереснее в части физических возможностей, потому что если средневековый крестьянин проходил за день километров двадцать, то охотник – не проходил, а пробегал, и не двадцать, а вчетверо больше. Бойцом меня это не делает, но возможности шире. Во всяком случае, я могу от почти любого противника просто убежать. Не могу убежать от атакующего хищника, от конницы в степи, ну и еще от стаи волков, вставшей на след зимой. Как-то так.

Тело само выбирало путь, подсознательно. Мое сознание ему не мешало. Сознательно не мешало – я решил, что так будет правильно.

Иногда в голове всплывали обрывочные образы. Вон та тропинка мне неудобна, потому что она кабанья, и когда она пройдет через заросли, кусты над ней будут смыкаться, человек не пройдет. А вот если здесь не свернуть, то дальше будет полоса густого кустарника, через которую быстро не пробежать. А там, за холмиком, будет ручей, где можно напиться.

Похоже, моя голова хранила в подсознании массу полезной информации. Некоторые вещи, которые я видел вокруг, цепляли и вытаскивали из глубины новые для меня знания. Это давало надежду, что я постепенно вспомню, кем было моё тело, и местный язык вспомню, и обычаи. Нужно только чтобы память упорядочилась. Я понадеялся, что во время сна процесс усвоения памяти должен ускориться.

Позже я узнал, что я отмахал без остановок километров тридцать. За два часа. И даже дыханием не сбилось – легкие качали воздух, сердце билось равномерно, ноги не чувствовали усталости. Хорошее тело мне досталось, что тут сказать.

Целью моей пробежки оказалась землянка с торчащей над землей двускатной крышей из бревен, покрытых сверху дерном и землей. Моя землянка.

* * *

Со стороны землянка выглядела, как невысокий покатый холмик посреди соснового леса. Углубление со ступеньками вниз и дверь были видны только вблизи и только с одной стороны. Окон не было, как и печной трубы. Вместо нее – отдушина над дверью.

Рядом с тропинкой, метрах в пяти от землянки, был вбит в землю невзрачный колышек с вырезанным на нем знаком. «Амулет», – подсказало подсознание. Точнее, это был один из шести замыкающих символов, ограничивающих круг действия, чтобы амулет нельзя было обнаружить издалека, и чтобы разряжался он медленнее. А главная часть амулета находилась внутри землянки.

Амулет отгонял животных, без него жизнь в лесу стала бы намного неприятнее и опаснее. Самыми неудобными гостями были медведи и мыши. Медведи могли в отсутствие хозяина разворотить землянку, чтобы добраться до пищи. А мелкие грызуны не только портили бы запасы, но и разносили опасные болезни. Болезни – это очень серьезно, и вдвойне серьезнее – когда ты один и до ближайшего жилья два часа бега. А еще этот амулет отгонял насекомых. Комаров, моль, мух, блох – всех.

«Раз здесь есть амулет, значит – есть магия!» – сообразил я.

* * *

Дверь была заперта толстой палкой. Вешать на нее какой-то замок – смысла нет. Если амулет почему-то не сработает, от зверя и палки достаточно, а если человек придет – тут одно из двух: либо человек порядочный, и в чужой дом сам без крайней нужды не полезет, либо – непорядочный, и тогда в отсутствие хозяина никакой замок не поможет, дверь разворотит. Откуда я это знаю? Не знаю. Вот просто – знаю.

Отпер, зашел. Проем дверной низкий, пришлось наклоняться. За наружной дверью небольшой тамбур со ступеньками и еще один проём, нормальной высоты. Зимой он полостью из оленьих шкур завешен, а сейчас открыт.

Землянка внутри не большая, но и не маленькая. Метра три в ширину, метров шесть в длину. В целом выглядит почти пустой – мебели мало, пространства много.

Дверь я сначала оставил открытой, чтобы хоть что-то видно было, пока светильник зажгу. Зажег: кресалом огонь в очаге добыл, от трута лучину поджег, от нее – фитиль светильника. Светильник – глиняный маленький чайничек, вроде заварочного, только форма другая: емкость меньше, носик толще и длиньше. Как будто сначала глубокую миску из глины вылепили, а потом ее края сплющили и из них вылепили носик, ручку и горловину под крышечку. Внутри светильника – масло какое-то жидкое. Через носик фитиль протянут, его конец из носика наружу торчит, горит и светит, иногда потрескивая. Горит почти без копоти. Ради этого масло растительное покупать приходится, потому что если салом светить – воняет сильно. Мне не нравится, да и нельзя охотнику в провонявшейся одежде ходить – зверь почует.

Со светильником в руке обошел жилище, осмотрелся.

Стены и потолок бревенчатые, пол земляной, утоптанный и чисто подметенный.

Около входа на вешалке зимняя одежда висит. Куртка из меха, по виду – как из соболя, только цвет не шоколадный, и не рыжеватый, а какой-то серебристый с черными пятнами. Рядом – унты-чулки, из такого же меха, длиной до верха бедра, с подвязками – чтобы к поясу цеплять. Шапка типа «треух», мех такой же, уши на длинных завязках, сзади – шею прикрывает до спины. Рядом шуба из волка. Вид у нее потрепанный, неновый. Под вешалкой сапоги стоят зимние, сшитые мехом наружу, из оленя вроде.

Передняя часть землянки отведена под «кухонную» зону: тут очаг из глины и камней сложен, рядом дрова, сбоку от двери стол стоит.

Стол сколочен из лесин, без гвоздей, соединены они «в шип». Столешница – из толстых досок, сделанных из расколотых бревен и остроганных только сверху. Около стола бочонок с водой, рядом в корзинах еда – мешок с крупой, с мукой, горшочек с медом, еще какие-то свертки. На деревянных колышках, вбитых в бревенчатую стену сквозь щели между бревнами, висит вяленое мясо. Много мяса.

Тут же рядом всякая утварь стоит – ведра деревянные, широкая бадья, горшки, корзины, посуда. В углу инструмент всякий сложен – лопата деревянная с железной полосой по краю, пешня, топоры разных размеров. Под стеной полка сделана и на ней плотницкие инструменты разложены.

Копье, с большим листовидным наконечником и привязанной под ним поперечиной, стоит отдельно, ближе к двери. Рядом лук лежит на колышках, вбитых в стену, – этот для осени, он сделан из дерева, которое от влаги упругость не теряет. Корзина стоит с прутьями – это заготовки для стрел. На колышках свисают десяток кожаных скрученных шнуров с грузами на концах. Это под тетиву заготовки сушатся-тянутся. Тоже на осень, жильные тетивы плохо влагу переносят, растягиваются, кожаные в этом смысле лучше.

В задней части помещения на полу лежит шкура медведя. Большая.

Еще одна – вместо одеяла на широкой кровати. Это не кровать даже, а толстый тюфяк, набитый сеном, лежащий на земляной полке, оставленной выше уровня пола, когда эту землянку копал. Длинная подушка, сделанная по ширине кровати, тоже набита сеном.

Рядом стоят короба, сплетенные из лозы – с одеждой, с простынями. Еще один отдельно – с мехами. Это мой золотой запас. Шкуры для бытовых нужд лежат кипой рядом.

Ну вот, осмотрелся. Это мой дом. И вызывает он у меня ощущение тепла, уюта и покоя.

* * *

Приближался вечер.

Пока не наступила темнота, я сходил к ручью, набрал воды.

Понял, что после пробежки через лес голоден. Не в смысле «пора пообедать» или «не съесть ли мне чего-то вкусненького», а – «жрать хочу!».

Разжег очаг. В землянке была устроена какая-то вентиляция – дым потянуло в отдушину над дверью.

Готовить было лень. Отрезал краюху подсохшего хлеба, завернул во влажную тряпицу, положил на камень рядом с пламенем, чтобы подогрелся. Вскипятил воду в котелке, бросил туда какие-то листья и соцветия, подсыхающие в маленькой корзинке на столе. Похоже на мяту, но запах другой. Пока вода закипала, нарезал тонкие ломтики вяленого мяса. Мясо темное, без жира. Оленина?

Хлеб, после нагревания и отпаривания, стал почти как свежий. Вкусно. Намного вкуснее, чем то, что сейчас продают в супермаркетах на Земле. В детстве, помню, хлеб был таким же вкусным и то – не любой, а именно пшеничный подовый. А если вприкуску с хорошим мясом, и запивать горячим настоем душистой травки – то вообще здорово. Да еще и принимал я это блюдо на голодный желудок.

Как наелся, сразу потянуло в сон.

Вышел наружу, потребности организма справил, результат в ямку прикопал. Почему прикопал? Так надо. Чтобы пейзаж около жилья не портить и запах не разводить. Потому что запах – это не только не эстетично, но еще и привлекает хищников.

Вокруг уже сумерки. По лесу не походишь, темно, да и хищники вышли на охоту.

Интернета нет, телевизора нет, сочинять развлекательные книги тут, судя по всему, тоже еще не научились. Делать нечего. Совсем. И спать охота – устал от свалившихся на меня впечатлений.

Светильник оставил зажженным, без него в землянке вообще ничего не видно.

Зевнул, разделся и залез под медвежью шкуру – спать. Шкура немного попахивала шерстью, непривычно и привычно в то же время. Под ней оказалось уютно и тепло. Устроился поудобнее, зевнул еще раз и отключился.

2. Дефрагментация памяти

Я был разломан на куски.

Потом собрал себя и склеил.

* * *

Мне снилось, как я бегу.

В старом доме моих родителей две длинные комнаты были соединены дверным проемом, получалось много пространства, на котором можно было разогнаться. Однажды я разогнался так сильно, что почувствовал на своем лице встречный ветер. Я бежал и радовался тому, какой я быстрый – вот, даже ветер в лицо. Раньше такого никогда не было, и позже почему-то не получалось бегать с таким ярким ощущением скорости. Вот эта вот детская радость стала моим самым ранним воспоминанием о себе. Сколько мне было тогда? Два года? Три?

Я проснулся с улыбкой.

Вокруг было темно. Светильник погас. «Только масло зря выгорело», – мелькнула мысль. Через отдушину над дверью пробивался свет, который давал возможность ориентироваться. Да и если бы было темно, не беда – я бы все нужное нашел на ощупь.

Потому что я всё вспомнил.

Теперь во мне жило две памяти.

Я помнил, что происходило со мной в течение всей моей жизни на Земле.

И я помнил эту землянку, этот лес, себя – молодого охотника по имени Тимос.

Работала эта новая память слегка неудобно. Когда мой взгляд падал на какой-то предмет, она вытаскивала из глубины все ассоциации, которые с ним связаны у Тима.

Вот медвежья полость на кровати: это мой первый медведь. Я выследил его зимой по следам, срубил молодую березку с развилкой, заточил концы веток и обжег их на костре для прочности. Потом дождался медведя у пограничного дерева, на котором он оставлял свои метки, раздразнил его и принял на рогатину. Медведь был не очень крупный, молодой, но уже успел обзавестись собственным охотничьим участком.

«Почему зимой медведь не спал?» – удивилась часть меня. «Что, разве медведи могут всю зиму спать?» – удивилась другая часть меня. Местные медведи отличались от земных. По воспоминаниям Тима, они были крупнее, с более длинными лапами, имели короткую и широкую морду, как у сенбернара, только больше и не такую лобастую.

И так со всем, что я видел вокруг, – любая вещь вызывал пучок связанных с ней образов. Но работало это кусками, обрывками. Одно воспоминание могло потянуть за собой другое, но чтобы составить логичную и цельную картинку, приходилось сосредоточиваться и заставлять себя вспомнить, как бы задавать себе вопросы.

Это одна проблема. Вторая – воспоминания Тима по большей части были образными. Если я пытался сформулировать их словами, я начинал думать на низотейском языке. А если я думал в обычном режиме, я думал на русском. И совместить одно с другим оказалось чрезвычайно сложно. Я не мог просто перевести с языка на язык, я или думал местными образами и словами, или переключался на русский. Не получалось сформулировать мысль на русском, а потом высказать ее вслух на низотейском. Это было сложно и долго. А вот сразу подумать на низотейском – легко и просто, но сложные понятия в этом языке отсутствовали (или Тим их не знал), да и из известных понятий сложные мысли составить не удавалось.

Потому что логическое мышление мне досталось от земного меня.

Еще от земного меня мне достались моральные принципы. Как это работало? Если я вспоминал что-то из жизни Тима, я вспоминал и отголоски его эмоций. Но это были именно воспоминания. А сейчас оценивал я события по-земному. Вот, скажем, Тим с детства жил в бедной крестьянской семье. Он был счастливым здоровым ребенком, пока не потерял отца. Но я-земной от некоторых его воспоминаний впадал в состояние шока. Хотя, по здравому размышлению, из этого шока быстро выходил. Просто понимал, что всякая мораль зависит от условий, и у всякого обычая есть причины.

Земному мне, например, странно, что отец может с матерью сексом заниматься, когда рядом на кровати еще пятеро детей лежат. А тут это – обычное дело. Потому что нет тут отдельных спален у крестьян, есть одна горница и общая кровать на все семейство, включая дедушек и бабушек. Кажется диким, что любая крестьянка может юбку задрать и присесть на огороде погадить, на глазах у родственников и соседей. А иначе – никак. До строительства сортиров в деревнях еще народ не дозрел, в лучшем случае ямки роют на краю огорода. И так со многими вещами – сначала в оторопь бросает, а потом понимаешь – иначе тут не получится.

Чувственная сфера досталась мне в наследство от тела Тима. Со всей яркостью ощущений молодого парня, включая гиперсексуальность. Воспоминания о моей земной жене или любовнице вызывали скорее интерес, а вот от образа подружки Тима сразу возникало острое желание и… всякие физиологические реакции. Умом я понимал, что подружка эта, Милка, – простая крестьянка, вовсе не фотомодель, и с эстетической точки зрения мне вообще малоинтересна. К тому же в этом мире еще не изобрели журнал «Космополитен», поэтому женщины не были в курсе, что нужно худеть, а целлюлит – это ужасная болезнь и уродство. Они вообще слова «целлюлит» не знали, зато носили его с гордостью. Для меня-земного это было непривычно, а Тиму эта мясистая гордость ужасно нравилась, особенно на ощупь. При этом во всём, что касалось женской красоты, у охотника было преимущество перед землянином: как у всех молодых мужчин, крови у нашего тела хватало либо на работу мозга, либо на эрекцию члена. Когда в голове возникали видения мягких грудей или круглой задницы, происходила эрекция и логическое мышление землянина отключалось. Такая вот досада.

Еще от Тима мне в наследство достались навыки движений. Тело помнило, как бегать, держать в руке лук, бить охотничьим ножом.

* * *

Этот нож когда-то спас мне-охотнику жизнь. Дело было в конце позапрошлой зимы.

На мой след встал крупный медведь.

Этот зверь умеет двигаться очень тихо, а у меня под снегоступами скрипел снег, так что услышал я его, только когда он на меня бросился. Медведь напал «свиньей», на четырех лапах, быстрыми прыжками. Времени у меня было – всего пара ударов сердца. Я успел развернуться, направил копье (зимой крупные хищники нападают на человека, поэтому приходится ходить с копьем), прижал его к боку и наклонился вперед, чтобы принять удар зверя всем весом своего тела.

Рогатина попала хорошо, насколько это возможно при такой атаке. Наконечник вошел в плечо между левой лапой и шеей, на всю глубину до поперечины. Это примерно три-четыре ладони (мера длины «ладонь» меряется поперек ладони, а не вдоль, получается сантиметров десять). Рана получилась страшная, если бы было время – зверь истек бы кровью. Но времени не было. Мало убить медведя – надо еще и самому при этом выжить.

Удар туши хищника, который весил почти вдесятеро тяжелее меня, откинул меня назад, но на ногах я удержался. Я успел опустить пятку копья и упереть ее в землю. Наконечник еще больше порвал плечо медведя, но разъяренного зверя это не остановило. И на расстоянии от меня не удержало – не хватало длины копья: вот если бы в грудь попало – хватило бы, а в плечо – нет.

Медведь встал на дыбы, во весь свой трехметровый рост. Первый удар он нанес лапой. Правой, здоровой, левая у него уже не работала из-за раны. Мне сверху вниз по плечу попал. На ногах я устоял. Потом зверь дотянулся пастью и начал грызть мою голову, шею, левое плечо. Если бы дело было летом, на этом моя жизнь и закончилась бы. Остался бы без скальпа, без лица и без руки. С такими ранами при местном уровне медицины не выживают, даже если сразу не истечь кровью. Но дело было зимой – меня спасли шуба и шапка из волчьего меха. Прокусить шубу хищник смог, но серьезно порвать меня – уже нет, только кожу, и то не везде.

Я стоял под весом зверя, упираясь изо всех сил, наклонял голову, пытаясь уберечь лицо от зубов. До сих пор ярко помню его запах, шумное ворчание и тяжесть лапы. Копье я оставил, оно так и упиралось острием в рану зверя, а пяткой в землю. Освободившейся рукой вытащил охотничий нож. Первый удар направил в левый бок, под лапу. Нож вошел удачно, по рукоятку. Но толку от этого было мало, медведь продолжал меня грызть. До сердца я так достать не мог, оно у него посередине груди, еще и нож мог застрять между ребер.

Следующие удары я нанес в шею. Нож пробивал толстый слой меха и мягко входил на всю глубину. Выдергивал я его с оттяжкой, чтобы расширить рану. После второго удара медведь замер, после третьего – тяжело отвалил в сторону и упал на снег. И издох.

* * *

Вся схватка заняла время в несколько вдохов.

Медведь тихо хрипел на снегу и умирал. Я стоял рядом, шатаясь, и пытался отдышаться. Моя шуба была забрызгана кровью зверя. Рубаха пропиталась собственной кровью.

Левая рука висела неподвижно – удар лапой сломал ключицу, а зубы сильно помяли мясо на плече. Шею защитил воротник шубы. На лице клыком порвало щеку. Еще кое-где неглубокие раны от зубов были, но это мелочь.

Опустился на колени. Промыл порванную щеку чистым снегом. Приладил кусок кожи на место, примотал его тряпицей. Концы ее зажал зубами – завязать одной рукой не смог. Так и держал всю дорогу.

Левую руку в перевязь положил, чтобы не болталась при ходьбе.

Пошел в деревню, к сестре.

Добрел туда уже ночью. Сестра промыла раны, приладила ровнее порванную кожу на щеке, зашила. Голову обрила, чтобы раны очистить. Перевязала, где нужно. Руку подвязала удобно, чтобы не беспокоить плечо.

Потом всё начало весны провел у нее – лечился.

Отношения у нас с ней всегда были хорошие – я и раньше регулярно приходил в гости, помогал ей, приносил то фазана, то зайца. Весной, когда старые запасы уже кончились, а из нового только редиска и зеленый лук успевают вырасти, такая помощь ее детям жизнь сохраняла. Племянники меня любят, а я – их. После того лечения стал к ним еще чаще приходить, и каждый раз – с подарком. Не только потому, что благодарен был, – пока я болел, успел в деревне себе подругу присмотреть…

* * *

Чтобы как-то упорядочить свои знания об окружающем мире и своей прошлой жизни охотника, я после завтрака вышел наружу, сел на чурбан, поставленный для этого рядом с землянкой, и стал вспоминать.

Страна, в которой я живу, называется Низотезия. Старая ее часть, горные баронства, небольшая, это десяток долин в горах. Вокруг них – скалистые горы, которые никому не нужны. Интересны эти баронства тем, что народ там живет очень воинственный.

Занимаются они в основном разведением скота на горных склонах. Там, где пониже – коров и лошадей, где повыше – овец и коз, а на границе ледников – лам. Ну, не совсем земных лам, но очень похожая животина, разновидность верблюда. Очень у нее шерсть теплая и длинная. Зелени в долинах и на склонах много, животноводство процветает. Но пригодных для полей земель мало. Горцы догадались захватить немного земель в окрестностях, на равнине. И тем самым решили проблему голода. Потом наладили торговые связи, стали торговать шерстью по всему континенту. Появились у них деньги.

А дальше случился у них демографический всплеск: еды достаточно, детей родится много, смертность маленькая. Места в долинах для всех не хватает. Что делать? Ответ хорошо отработан в истории – всех молодых парней, не имеющих своего хозяйства – на войну. Грабить соседей. Деньги на покупку хорошего оружия и наём магов есть, от торговли шерстью получены. Кто-то во время набегов погибнет. Кто-то останется и вернется с добычей. Край богатеет, лишние самцы утилизируются. Всем хорошо, кроме мертвых, но мертвые не протестуют.

Куда девать лишних девок, спросите вы? А замуж. А чтобы дисбаланс между выжившими парнями и дамами устранить, в обычай вошло каждому мужчине брать двух жен: одну в молодости, когда после первого военного похода хорошую добычу принес, вторую – когда зажиточный мужчина к среднему возрасту приблизился (а его первая жена или умерла от родов и болезней, или постарела). Очень удобный и практичный обычай. Который, ко всем прочим преимуществам, помогает сохранить высокую плодовитость.

Теперь представьте, с какой охотой молодые парни рвались грабить соседей. Вот вам бы лет в шестнадцать сказали: «Сходи, повоюй, вернешься с добычей – жениться разрешим. А не пойдешь воевать – не разрешим». Жениться-то всем в этом возрасте охота… ну или погулять по соседним странам, понасиловать – тоже вариант. Тем более что войско всегда сопровождают маркитантки и шлюхи. Что половина вояк может не вернуться – не страшно, в молодости смерти не боятся.

В общем, горцы стали очень-очень воинственным народом.

Потом, как и викинги, и германские варвары, и татары всякие, горцы сообразили, что грабить – дело хорошее, но зачем грабить, ходить туда-обратно, если можно захватить насовсем? Сначала захватили окрестную равнину. Обложили крестьян данью. Построили замки. Но там население бедное, так что горцам равнинные баронства полезны для продовольственного снабжения, а богатств там не оказалось. Потом горячие горцы прошли через Большой лес на север, в прибрежные баронства, закрепились там, устроили пятидесятилетнюю войну с Алитанией, и в результате отхватили у нее несколько больших жирных кусков с крупными портовыми городами. Так образовалась Прибрежная марка.

Теперь Низотезия состоит из трех разнородных кусков: богатые и воинственные горные баронства, бедные равнинные баронства и очень-очень богатая Прибрежная марка с крупными городами, которая по своему статусу соответствует земному герцогству. Герцог вроде подчиняется Совету горных баронов, но в своей марке почти суверен и даже немножечко бог.

А между Прибрежной маркой и баронствами на пару сотен километров протянулся Большой лес. В отличие от земного европейского средневековья, когда все угодья кому-то принадлежали, Большой лес ничей. Там может свободно жить и охотиться любой человек. Только желающих там жить не много – слишком сложно это и опасно.

* * *

Тимка родился в деревне на краю равнины, на границе с Большим лесом. Недалеко от деревни как раз одна из дорог через лес проходит, из баронств в Прибрежную марку. Родная деревня была бедной: собственной ведьмы в ней не было, поэтому урожаи были низкими, скот болел часто, регулярно голодные года случались.

В семье Тимка был шестым ребенком из девяти.

Большая семья – богатая семья. Если много детей – много помощников по хозяйству. Так что жили они хорошо, относительно сыто. Дети-пятилетки приглядывали за самыми младшими. Восьмилетки помогали с мелкими делами, которые им по силам. Десятилетки учились работать в поле и ремеслам. Лет с двенадцати – помогали по хозяйству, как взрослые. Девок в пятнадцать выдавали замуж, парней выделяли в отдельное хозяйство лет в шестнадцать или чуть позже.

Двое из старших детей умерли от болезней еще до рождения Тимки.

Тимке было лет пять, когда прошел мор. Отец умер, хотя был еще крепким, ему чуть больше тридцати было. Из братьев и сестер умерло двое. Тимка выжил.

Вдова, уже слишком старая для второго замужества, тридцатилетняя, осталась с пятью детьми, из которых приближался к совершеннолетию только один сын.

Всё бы ничего, но барон решил, что мор – это не повод снижать подати. И деревенский староста не стал пересматривать распределение налога по хозяйствам, не важно – есть в семье кормилец, или нет.

Много ли наработает на поле вдова с детьми? Первую зиму протянули на старых запасах. Пришлось продать корову, за бесценок, нечем было ее зимой кормить.

Потом еще засуха прошла, два года подряд. Как мать и старший брат ни старались, но одну задницу на три половинки не порвешь, семья стала голодать. Тогда самый младший брат умер от голода, а мать – от болезни, зима была холодной.

Хозяйство окончательно захирело – ни скота, ни работников.

Старший брат хозяином оказался не очень удачливым. Зато как совершеннолетним стал, сразу женился. А жена его начала Тимку и двух его сестер выживать постепенно – готовить место в доме для своих детей.

Через год старшую сестру замуж выдали. Без приданного, второй женой за сына старого старосты. По сути, в служанки отдали. Сначала ей тяжело пришлось. Теперь уже ее муж старостой стал, да и положение в доме у нее теперь как бы не лучше, чем у старшей жены. Та постарела, а сестра детей родила и все еще красива.

Тимка с малолетства, в голодные годы, начал охотиться, чтобы самому весной от голода не подохнуть и семье помочь. Сначала пробовал силками зайцев ловить, потом, лет с десяти, к опушке леса ходил, птицу из лука бил. Часто с дядей, братом отца, общался, тот его учил всяким охотничьим хитростям. Постепенно Тимку перестали загружать работой по дому и в поле, он больше охотился, и это у него неплохо получалось. Сейчас понятно – рисковал он сильно, удивительно, что в те годы на крупного хищника или взбешенного кабана не нарвался. Везение, осторожность и советы дяди помогли. Постепенно подросток в лесу освоился.