Глаша Ланитова Лана
– Да уж, видел. Запоминающееся зрелище – нечего сказать. Быстро вы ее объездили…
– Веришь, я и сам удивлен. Она спускает так, как оные в летах не могут, у коих опыт есть в делах амурных и дюжина отменных кобелей, всегда готовых сучку ублажить.
Игнат хмыкнул в ответ и покачал задумчиво головой.
Прошло три дня. Владимир избегал Глафиры: он делал это намеренно, чтобы поселить в ее душе тревогу. Она искала повод встретиться с ним. Глаза наткнулись на его фигуру в коридоре, в его руке был конверт.
– Владимир, вы, избегаете меня? Я в чем-то виновата? – спросила она, в голосе послышалось плохо-скрываемое волнение, руки нервно теребили оборки платья на высокой груди.
– Ну, с чего ты взяла? У меня просто много дел. Не должен же я одной тобою заниматься? – ответил он холодно.
У нее навернулись слезы. Он взял ее за руку и повел в комнату. Плотно прикрыл дверь и хмуро произнес:
– Mademoiselle, вы делаете мне компрометацию слезами.
– Боже, раньше вас это не пугало, – ответила она, всхлипывая.
– Вы знаете: я не терплю женских слез. Вы рискуете – я охладею к вам. Займитесь, право, делом каким-нибудь полезным. Оно вас отвлечет от глупых мыслей.
Она покраснела в ответ и гордо отвела взгляд.
– Вот, матушка письмо прислали. Извещает, что здорова, и еще немного погостит у мадам Расторгуевой. Да вы и не слушаете меня?
– Я слышу вас, Владимир. Мне кажется, что вы переменились ко мне…
– Хорошо, вы вынуждаете: я буду с вами откровенен. Мою натуру, сударыня, познать вам не дано, я и сам себя порой, не знаю. Одно могу сказать: я слишком далек от амурных вздохов при луне. Вы, в силу молодости своей, реальную оценку событиям дать, не способны. Как, это не печально: не влюблен я в вас, и не в одну другую тоже… Не скрою: вы мне приятны, и ваши прелести во мне зверский аппетит невольно вызывают. Чего только, ваша попка сладкая стоит… Когда голодный я – могу и закусить изрядно!
Глафира стояла, словно молнией пораженная.
– Я вам не курица на тарелке… Господи, как обманулась я, – горько проговорила она.
– Советую подумать хорошенько обо всем и не усложнять ситуацию ложными сентенциями. Зря вы, обиделись. Я к вам прекрасно отношусь, и обижать вас не намерен. Мы можем также встречаться, когда у меня желание возникнет… Словом, вам решать. Не захотите более, и к вам я не приближусь.
Он ушел, хлопнув дверью. На следующий день рессорная карета, запряженная тройкой лошадей, увезла его по неотложным делам.
Глаша чувствовала себя такой несчастной, что ей казалось: она умрет, не выдержав душевной муки. «Что делать мне теперь?» – думала она, словно в лихорадке. В голове был настоящий хаос от новых впечатлений, от грубости любимого, от очевидности того, что он ее не любит. «А может, он специально так сказал, чтобы позлить?» – хваталась она за внезапную мысль, словно утопающий за соломинку, – «не мог же он притворствовать, когда целовал и обнимал меня крепко? Нет, этого не может быть».
Глаша нервно ходила по комнате, заламывая руки. Время от времени она падала на пол перед иконой и начинала истово молиться.
Она казалась себе ужасной грешницей, падшей так низко, что, казалось – падать некуда. «Как же я искуплю, теперь перед Господом, столь страшный грех?» – плача, думала она, – «я же – несчастная сирота, и мне совершенно некуда идти от своего погубителя. Наивная… Как смела я хоть малую надежду питать о свадьбе с этим человеком? Как глупо и жалко я выглядела. Он, верно, смеялся надо мной».
«Уйду на вечное моление в женский монастырь. Только там теперь мне место», – мысли унесли ее в темноту монашеской кельи, на миг показалось, что пахнуло сыростью и тленом. – «Неужто, я весь век промаюсь монашкой, покуда не превращусь в старуху? Как муку вынесу – его не видеть никогда? Того, кому жертва сия покажется лишь смешной».
«А может, лучше прыгнуть в пруд и утопиться, оставив мучителю записку? Может тогда он всплакнет над моим хладным телом, когда багор подтащит его к берегу?» – слезы потоком лились из ее прекрасных глаз.
Подушка промокла, на ней Глафира и уснула. Когда проснулась, плакать не хотелось. Она привстала, распахнула окно: в комнату ворвались живительные ароматы летнего вечера; запахло свежескошенной травой с примесью земляники, клевера, ромашки, васильков и горькой полыни. Этой сочной травой приказчик Игнат кормил своего распряженного красавца жеребца: смуглые руки любовно поглаживали черную, словно воронье крыло, блестящую холку, пальцы путались в шелковой длинной гриве. Теплые мягкие губы жеребца подбирали траву с рук хозяина, тонкие и мускулистые ноги нервно пританцовывали. Игнат смотрел на коня, как на любимого шаловливого ребенка, и шептал ему на ухо что-то: никому неведомое. Глаша невольно залюбовалась высоким черноглазым Игнатом, который с такой нежностью, охаживал своего любимца. «Странно…» – подумала Глаша, – «каким добрым кажется этот казак, а дворовые бабы рассказывали о нем всякие страсти…»
Мысли путались в молодой голове. Самым мучительным было то, что не смотря ни на что, ее безудержно тянуло к Владимиру Ивановичу. Тело сводила сладкая истома при малейшей мысли о нем, о сильных руках, о звуках низкого голоса – такого волнующего и мужественного. Она вспоминала его запах – запах молодого мужского пота, смешанного с легкой примесью дорогого английского табака и тонкого аромата французского одеколона. Нравилось, как пахнут его высокие кожаные сапоги и тончайшие белые сорочки. Ее безумно возбуждали воспоминания о том, как красиво выглядит его плоский, упругий и волосатый живот, ниже которого шло совершенное творение природы – его величавый и прекрасный фаллос.
«Этот афей[28] намекнул, что я могу быть его постоянной наложницей. Смешна и печальна моя участь. Стать фактически его рабой, конкубиной[29]… Пусть так… Я испью эту чашу до дна. Потом погибну… Но, мне – все равно. Разлучиться с ним тотчас: я не в силах. А там – как богу угодно», – с этими мыслями она и уснула – уже до утра.
Владимир вернулся через два дня. Увидев ее спокойное кроткое лицо, он подошел к ней вплотную.
– Mademoiselle, как вы себя чувствуете?
– Не так уж плохо, как могла бы. Владимир, не стоит притворствовать, что вас волнуют мои чувства. Своя печаль у каждого в душе. Я постараюсь вас более не тяготить душевными переживаниями.
– Что слышу я? Неужто, вы становитесь взрослее? В вас голос разума настойчиво звучит.
– Возможно… Я пойду, пожалуй.
– Ну, нет, птичка моя, твой хозяин сильно скучал по тебе. Иди, мой воробышек, я перышки мягонькие твои поглажу, – смуглая рука крепко схватила ее за талию. Притянув к себе, он впился в губы поцелуем. – Я, правда, сильно скучал. Приходи сегодня вечером к банному срубу, ты видела его не раз: он стоит недалеко от купальни. Я буду ждать тебя там ровно в семь.
Она, молча, освободила руки и ушла, не сказав ни слова.
«Придет – я чувствую… Или провалиться мне на этом месте», – подумал он, глядя ей вслед.
Чего только стоило Глафире внешнее спокойствие… Она молчала перед ним, а сердце рвалось наружу: «Позвал, сказал, что соскучился. Чего же надо мне еще? Я таю вся от предвкушения близости с ним» Спустя минуту, думала иначе: «Вот, прекрасный повод щелкнуть его по носу. Он будет ждать, а я и не приду. Именно так – возьму и не приду. Ах, это – глупо, он утешится другою. Что я добьюсь? Буду лежать на постели и думать о его объятиях?
Нет, это невыносимо».
Она снова задремала от жары. Проснулась, когда вечерело. Вскочив испуганно с кровати, поняла, что может опоздать к назначенному времени. Глаша осторожно проскользнула в столовую и посмотрела на висящие на стене Шварцвальдские часы с кукушкой. Они показывали половину седьмого.
Наскоро приведя себя в порядок, поспешила к господской бане. Баня стояла вдалеке от основных домов, рядом с уединенной частью пруда. Несколько старых плакучих ив, стелящихся длинными ветвями по воде, огибали то место, где был выход из бани. Это был большой двухэтажный сруб из теплой душистой лиственницы. Когда Глаша подошла к бане, из трубы на крыше уже вовсю шел дымок. Из полуоткрытых сенцев веяло каким-то домашним теплом. Она, стараясь ступать неслышно, словно мышка, подошла и робко постучалась в тяжелую дверь. Каково же было удивление, когда дверь бани распахнулась, а на пороге стоял приказчик Владимира – Игнат Петров и вызывающе ухмылялся в густые черные усищи. Глафира Сергеевна вспыхнула от негодования, и хотела тут же гордо удалиться.
– Куда, куда, барышня, это вы решили «деру дать»? – посмеиваясь, спросил ее Игнат. – Вас уже, чай, барин-то ваш заждался. А ну, стоять!
Он ловко поймал девушку за руку: сильные, почти стальные пальцы вцепились в тонкое запястье. Миновав просторные сени, Игнат, легонько подталкивая в спину, завел Глашу в просторную и теплую банную горницу.
В горнице было светло от множества горящих свечей. Посередине располагался огромный дубовый стол, покрытый светлой расшитой скатертью. На столе стоял медный, начищенный до блеска, горячий самовар. Затейливый, тончайший китайский сервиз с перламутровыми цветами манил к себе душистым, крепко-заваренным чаем. Тарелки с разнообразными яствами могли притянуть искушенный взгляд сельского гурмана. Маковые баранки, свежие ореховые кренделя, румяные пироги с визигой, зажаристые пряженцы с мясом, прозрачный липовый мед, прошлогодняя моченая брусника, первая клубника и свежие сливки – все это было щедро разложено на столе. Чуть поодаль стоял графинчик с хмельной смородиновой листовкой[30] и темная бутылка Люнели[31].
Горница была уставлена тяжелой дубовой мебелью: красные бархатные подушки лежали на высоких резных стульях, широкие гладкие скамьи стояли вдоль бревенчатых стен. Всюду красовались белые домотканые, расшитые красными диковинными птицами, рушники и полотенца. На стенах висело несколько самописных картин с незатейливым пасторальным сюжетом. По всей горнице парил особый дурманящий банный дух, состоящий из смеси ароматов сосны, березы и можжевельника. В белой каменной печи потрескивал огонь. Вся эта милая и домашняя атмосфера так пришлась по сердцу Глафире, что она немного успокоилась.
Во главе стола восседал наш Владимир, улыбаясь белыми чистыми зубами. Торс мужчины был обнажен, на нем были надеты лишь легкие парусиновые брюки и домашние туфли. Широкие, слегка загорелые плечи поигрывали мускулами в ярком свете свечей. Мокрые волосы зачесаны назад. Чисто выбритое лицо немного розовело после парной. Держа породистой длинной ладонью английскую регалию[32], он курил, прищуриваясь; черный пепел подтаивал и легко падал в серебряную пепельницу, инкрустированную восточными письменами и кружевной арабской вязью. Серые глаза с холодной усмешкой посматривали на растерянную Глашу. Она, не давая себе отчета, во все глаза таращилась на любовника, вбирая в себя, каждый его жест. В душе Владимир понимал: эта девушка интересна ему лишь до тех пор, пока на ее лице сохраняется выражение детского испуга, обаяние восторга, гордой кротости и удивления.
Ленивым жестом он пригласил ее за стол, и сам налил в чашку душистого чая. Глаша, аккуратно прихлебывая из блюдечка, начала пить горячий напиток; робкая рука потянулась за маковой баранкой; блестящие глаза с любопытством и обожанием поглядывали на непредсказуемого любовника. Она старалась отвести их в сторону и делала вид, что с усердием рассматривает вазочку, наполненную янтарным медом, в густом плену которого навек застыла маленькая полосатая пчелка.
Приказчик Игнат, с улыбкой наблюдая всю эту трогательную картину, поднялся на второй этаж. Девушке послышалось, что он там с кем-то перекинулся парой слов, были и другие неясные звуки, вроде мычания и постанывания, но вскоре все стихло за крепкими дубовыми дверями.
– Ну, ладно, хватит тебе чаевничать, – вдруг резко сказал Владимир. – Ведь, не за этим ты сюда пришла.
Глаша послушно отряхнула руки от налипших крошек и отставила от себя чашку.
– Иди, раздевайся быстро и заходи в парную, – приказал он.
Глаша, исполнила все, что он сказал. Путаясь в застежках и юбках, она сняла и аккуратно сложила вещи на скамеечку. Прикрывая одной рукой лобок, другой большие груди, босая и беззащитная, зашла в парилку к Владимиру.
– Владимир Иванович, скажите, а Игнат к нам не зайдет? – шепотом спросила она.
– Mademoiselle, не задавайте ненужных вопросов. Я сам вас буду понемногу просвещать. Раз вы пришли сюда: знать – согласны на многое. Хочу, чтоб уяснили вы, что все и всегда решаю только – я. Я сам – вершитель многих судеб; сам – судья; сам – царь и господин; и палачом, порою, я бываю; сам – милую; сам – прогоняю с глаз долой; награды – сам даю, коли желаю, – он расхохотался. – Видишь, я порой стихами говорю, особенно, когда «приму на грудь»… А в общем, знай: я главный кукловод и дергаю за нитки. Мне решать: какую куклу любить, какую – ненавидеть, и сколько кукол будут танцевать.
– Владимир, вы – чудовище…
– А ты, не знала? – он снова рассмеялся, – я – деспот, но от этого любовь твоя сильнее. Женская любовь является загадкой природы. Отчего вы не влюбляетесь в хороших, добродетельных мужчин? Вам негодяев только подавай. Вот, и кушайте на здоровье! Ладно, не смотри так – глаза на мне оставишь. Поменьше удивляйся – больше исполняй. Готова, если – оставайся, а если нет – пока не поздно, убегай.
Глаша стояла и, молча, смотрела на него, казалось: она спит и видит странный сон.
– Да никуда ты не побежишь. Любовь похуже яда, она хуже самых толстых цепей. Любовь делает нас рабами. Любовь нас унижает, а порой и убивает. Успокойся, я подарю тебе взамен такие наслаждения, о которых и не слышали в раю… А в общем, хочешь, иль не хочешь – уж все равно тебя не отпущу, – серые глаза светились насмешкой.
Парная, в которой стояла обнаженная Глафира, была достаточно большая. Освещение здесь было хуже, чем в банной горнице. Свет шел только из небольшого оконца, за которым уже слегка вечерело, и от пламени огня в калильной печке. Дубовые, ладно-сколоченные шайки, крепко стояли на широких полках, из них густо валил душистый пар: березовые и можжевеловые веники мокли в крутом кипятке. Владимир стоял абсолютно голым. Глаша долго не могла понять: чего не хватает на его обнаженном теле? И вдруг, смутная догадка неприятно поразила и взволновала ее душу – на груди кузена не было нательного креста. «Снял он его или потерял? Боже, я и раньше, кажется, не видела на нем тельника…Что бы это значило?» – рассеянно рассуждала она. Но он посмотрел ей в глаза, и она тут, же позабыла о своей тревоге. Внезапно, ей стало очень жарко от горячего белого пара, плотным облаком он окружил фигуру девушки. Капельки пота выступили на порозовевшем гладком теле. Длинные волосы прилипли к мокрой спине и ягодицам.
– Ты, сначала помойся, как положено, а потом я тебя отхлещу веничком, – спокойно сказал Владимир. – Вот возьми, я привез его из Франции, – в его руке оказался скользкий кружок пахучего лавандового мыла.
Глаша послушалась: привычными движениями намылила себя всю – с головы до ног душистым мылом, а после окатилась несколькими шайками воды. Владимир Иванович спокойно наблюдал за ее движениями. Глаше стало почему-то странно и по-женски обидно, что сегодня член Владимира не стоял так сильно: а ведь между ними долго не было близости. Она догадывалась: мужчина уже разрядился, и случилось, видимо, это совсем недавно. От обиды и ревности она кусала губы: казалось, готова была расплакаться: «Кто, же она? Кто та, с кем ему было хорошо?»
Владимир уловил едва заметные изменения в ее лице и, не давая опомниться, приказал лечь на одну из широких лавок. Глаша послушно легла животом на горячую лавку. Распущенные мокрые волосы она убрала в сторону: обнажилась узкая спина, талия и большая круглая попа. Стройные и длинные ножки девушки лежали сомкнуто вместе, заканчиваясь розовыми маленькими пятками и вытянутыми носочками. Две половинки округлого, словно спелое яблоко зада, были сжаты от напряжения.
Владимир поддал жару, плеснув воды на раскаленные камни. Белый горячий пар сильнее заклубился по парилке. Владимир принялся хлестать девушку березовым веником, сначала легкими поглаживающими движениями, а потом более сильными и жесткими. Глаша вся раскраснелась и разомлела. После этого он заново намылил ее всю, и велел: не вставая, лежа на животе, пошире раздвинуть ноги. Намылив пальцы на руке, он прикоснулся к промежности Глаши и раздвинул ее ягодицы.
– Значит так, сударыня, до этого, мы с вами упражнялись только с вашей прекрасной и сочной верхней дырочкой, которая пришлась весьма по вкусу моему ретивому жеребцу. Теперь же, мы приступим к месту, кое трогает меня в вас гораздо больше, чем все другие отверстия. Я говорю о вашей нетронутой задней норке. Так вот: я буду упражняться с ней столько, и до тех пор, пока она с легкостью, и великим удовольствием, начнет сама заглатывать моего любимого друга.
Сказав этот монолог, Владимир начал аккуратно вводить в тугой анус девушки один, потом два пальца, круговыми движениями слегка растягивая его. Он, то вертел и крутил длинными скользкими пальцами, пытаясь протолкнуть их как можно глубже, то брался руками за ягодицы девушки и легонько разводил их в стороны. Глаша невольно вскрикивала от неожиданности и новых, не совсем приятных ощущений.
– Владимир, не надо так. Зачем вы? Туда не надо, – захныкала она и сжалась.
– Терпи, терпи, моя дорогая, тебе все равно не миновать этой ласки! – прикрикнул он, его ладонь звонко шлепнула ее по спелому заду. – Расслабься лучше, не сжимай врата, иначе будет хуже.
«Господи, что он делает? Какой стыд. Мне неприятно это. Чего еще мне ждать? Неужто и это место годно для любви?» – испуганно думала она.
– Ай!
– Чего ты айкаешь?
Он наклонился к ее лицу и крепко поцеловал в раскрытые губы, перехватив очередной короткий стон.
– Но сегодня я тебя пожалею, дорогая, и не сильно потяну. Тебе повезло: я спустил накануне два раза, но сей факт оставим без комментариев. Твое мнение на этот счет меня вовсе не интересует.
Сказав это, Владимир приподнял роскошный зад Глаши, и поставил ее на четвереньки.
– А теперь, раздвинь ягодицы в стороны сама и посильнее. Ну? Делай, как я тебе говорю, – сказав это, он ввел уже три пальца и стал скользить ими, все больше расширяя просвет.
Глаша, постанывая, выгнула спину. Ощущения были очень новыми для нее, в то же время, она почувствовала, что безумно возбуждена и хочет разрядки. Изощренный любовник не дал ей этого сделать: хотя прекрасно видел ее томление. Достаточно было всего лишь прикоснуться к опухшему лону, чтобы ее захлестнула волна мощного оргазма.
– Хорошего – помаленьку, на сегодня хватит, – жестко сказал он и, окатив девушку чистой водой, велел ей одеваться.
Глаша, горя от возбуждения, вынуждена была повиноваться. Вытерев себя насухо, и надев чистую нательную рубашку, девушка обиженно расчесывала мокрые волосы, когда Владимир Иванович, уже в брюках подошел к ней и сказал:
– Mon cher, останься в одной рубашке, и пойдем наверх, я приготовил для тебя сюрприз.
Глава 6
Глаша, с тревогой глядя на Владимира, вынуждена была подчиниться. Сильная рука схватила запястье, он потащил ее на второй этаж бани. Шлепая босыми ногами вверх по сухой и теплой деревянной лестнице, с трудом поспевая за ним, она, даже в страшном сне не могла представить, какой сюрприз уготован ей наверху. Сюрприз, который сильно потрясет воображение бедной девушки.
Очутившись на втором этаже, Владимир толкнул тяжелую дубовую дверь. Дверь со скрипом отворилась, взору предстала на первый взгляд, странная и непонятная картина. Глаша увидела что-то, невиданное ею никогда ранее, а от того, такое страшное. Собрав в сознании все части разрозненной картины в единое целое, она, наконец, поняла, что перед ней, у нее случился внутренний шок.
Владимир, заглядывая ей в лицо, испытывал ни с чем несравнимое удовольствие от чувств и смятения, которые отразились на нем. Ему нравилось поражать ее неискушенное воображение и бесконечно сбивать с толку, не объясняя суть происходящих вещей.
Комната на втором этаже бани была чем-то похожа на горницу снизу, только просторнее. Вместо обеденного стола в ней располагалась большая, удобная кровать с красным бархатным балдахином. Множество белых и красных пуховых подушек и тюфячков было разбросано по кровати, льняная простынь натянутая по поверхности, поражала чистотой и свежестью. Рядом с кроватью поблескивая гладким полированным верхом, стоял трехногий маленький столик. Ваза с фруктами, пара бутылок вина, высокие бокалы и коробка с тонкими иноземными сигарами – все это красовалось на нем.
Зеленый плюшевый диван с большими подлокотниками и золотистыми кистями вальяжно расположился около другой стены. Рядом с диваном стоял огромный стол, на котором в беспорядке валялись кожаные канчуки, разномастные плети и какие-то незнакомые деревянные предметы, о предназначении которых, Глаша даже не догадывалась. В комнате было несколько стульев, мягких пуфиков с шелковыми красными подушками, два красных кресла, пара странных табуретов и прочих непонятных, бедному разуму Глаши вещей. Была здесь и желтая китайская ширма, в тени которой пряталось нечто рогатое, похожее на диковинный ткацкий станок с широким и гладким седлом и кожаными ремнями.
Полные обнаженные дамы в различных непристойных позах томно взирали с больших полотен, развешанных по бревенчатым стенам. Причудливо изогнутые, кованые жирандоли[33] ярко освещали всю комнату.
Но главным было другое… Посередине комнаты, на небольшом возвышении стояла странная скамейка, состоящая из двух широких ступеней. На этой скамейке животом книзу и огромным мясистым задом к зрителям, была привязана обнаженная женщина.
Голова и руки женщины были вставлены в некое подобие деревянных тисков так, что она практически не могла ими пошевелить. Мало того, матерчатый кляп плотно прикрывал разверзнутый, до неимоверности, рот. С подбородка двумя дорожками стекала слюна. Выпучив круглые, голубые глаза, женщина мычала что-то невнятное. На щеках и покатом лбу от натуги выступили красные пятна. Влажное лицо блестело в ярком свете свечей. Арбузные, белые груди с большими красными сосками лежали на верхней ступеньке этой лесенки. Круглый живот плотно упирался во вторую ступеньку. Полные в ляжках ноги женщины были привязаны за тонкие щиколотки веревками, концы которых крепились за два стоящих столба по обеим сторонам этой изуверской конструкции, и разведены широко в стороны. Белесые и мокрые волосы были завязаны на затылке в тугой пучок. Обильное, молочно-белое тело блестело капельками пота и слегка розовело, видимо, после недавнего мытья в бане. Разверзнутая большая промежность женщины ярко краснела на фоне кустиков редких светлых волос. Но, самым впечатляющим было то обстоятельство, что… в ее промежности торчал толстый и нелепо зеленый, огородный… огурец. Именно этот огурец на фоне ярко красной, влажной от соков плоти, освещаемый ярким пламенем свечей, так сильно и неприятно поразил воображение бедной Глафиры Сергеевны.
Пару минут несчастная девушка стояла и с трудом соображала: что это такое, и зачем здесь стоит, фиалковые глазищи таращились на всю эту нелепицу. Потом из груди вырвался визг, ладошки прикрыли красное лицо, ноги затопали от негодования.
– Monsieur[34], Вольдемар, qu'est-ce que c'est?![35] Pourquoi?! Pourquoi?![36] – глухие рыдания перекрывали слова. – Уведите меня отсюда. Я не желаю сие наблюдать. Это отвратительно!
– Mademoiselle, прекратите истерику, – проговорил Владимир. – Сядьте, и успокойтесь. Игнат, налей ей для начала, вина.
Глаша почувствовала, как чужие твердые и сильные руки отняли ладони от лица, подвели к кровати и заставили сесть. Перед глазами все плыло и искрилось от слез. Послышались звуки льющейся жидкости, пахнуло терпким виноградным вином, перед лицом оказался бокал янтарной мадеры.
– Пейте, mademoiselle, пожалуйста! – проговорил Игнат хриплым голосом, – вам станет значительно легче.
Глаша выпила вино большими глотками, по телу разлилось приятное тепло. Игнат подошел к ней вплотную, заботливая смуглая рука вытерла платком щеки от слез.
– Владимир Иванович, я считаю неуместным свое нахождение в этой комнате. Позвольте, я покину вас, – уже спокойнее, с достоинством сказала она и… икнула.
Оба мужчины рассмеялись.
– Mademoiselle, вы наивны, если полагаете, что я позволю вам оставить нас. Час тому назад я честно предложил вам сбежать из этого дома: пока было не поздно. Вы не воспользовались этой возможностью. Более того, вы даже не сдвинулись с места. Ваши глаза горели похотливым огоньком, вам приятны были все мои ласки. Отчего вы, не доверяете себе сейчас? Что вас так смутило? Эта голая рабыня? Ее вид вы находите неуместным? Но, это – заблуждение. Рабы нам и даны в полную власть и служат к удовлетворению потребностей плоти. Или вы вообразили себе, что удовлетворять потребности желудка пищей, которую взрастили рабские руки более благородно, чем удовлетворение желания мужского естества? Право – это смешно… Я в университете изучал многие науки, и с легкостью мудрого софиста смогу доказать сей логический парадокс: господь создал нас по образу и подобию своему; каждый орган в нашем теле священен и жизненно необходим; потребности пениса так же важны, как и желудка; пенис достоин их удовлетворения; удовлетворение потребностей пениса – является богоугодным делом. – Он рассмеялся от удовольствия, внутренне поразившись ловко-придуманной логической цепочке.
– Вы совсем запутали меня, Владимир. От ваших рассуждений идет кругом голова, – прошептала она, всхлипывая.
– А вы, голубушка, сбросьте все ненужные предрассудки и постарайтесь прислушаться к себе. К тому, что вы желаете. Поверьте, перед вами откроются совсем иные горизонты познаний. Вы слишком зашорены общественной моралью. Она не дает нам воли для фантазии и смелости поступкам. Отбросьте все приличия, что навязало общество. Постарайтесь получить удовольствие от природы и тела своего, как это делали эпикурейцы. Наслаждайтесь, а не страдайте. Человеческий век так короток. И мы исчезнем скоро, о нас забудут очень быстро другие поколения живых. Было бы глупо не вкусить плодов на щедром столе познания наслаждений. В моих философских взглядах полно эклектичности. Одно скажу: мне ближе те, что учат человека не страданию, а счастью… Надеюсь, вы помните знаменитую строчку у вашего горячо любимого Байрона: «Мудрецам внимают все, но голос наслажденья всегда сильней разумного сужденья!» Позвольте, и вы себе побыть счастливой и вкусить сладость запретных плодов. Поверьте, эти яблочки намного вкуснее нашей антоновки, – на его губах играла ироничная улыбка.
Глаша задумчиво молчала, Владимир продолжал.
– Глафира Сергеевна, надеюсь, вы не будете отрицать тот факт, что каждая женщина мечтает быть любимой и желанной?
– Не буду отрицать: мечтает быть желанною супругом, любящем ее.
– О, боже, какая скука, – поморщился он, – а ежели, супруг осточертел хуже горькой редьки? Если глуп он беспробудно, или пьяница, иль просто некрасив? Если ложиться с ним в постель – сплошная мука? Как тогда?
– Ну, я не знаю… Наверное, такова судьба и надо покориться.
– Судьба – судьбой, а вы-то тут причем? Простите, вы мне напоминаете овечку: ее ведут на заклание, а она и блеять не решится. Та же резигнация[37] судьбе.
– А что вы предлагаете?
– Я предлагаю вам почувствовать себя хозяйкой судьбы, женщиной, наконец. Позволить многое, не думая о последствиях. Тем паче, что женский век короче мужского. Уж, сколько вам цвести осталось? Лет десять или пятнадцать, может быть… Хотел бы я, чтобы на склоне лет вы вспомнили проказы молодости и вслух себе сказали: «Да, я была чертовски хороша; меня любили; я любила; и время не теряя зря, хотела что – сполна я получила!» – он улыбнулся. – Во мне точно умер поэт… А могу опять упомянуть вашего любимого Байрона:
- «…Ему, однако, было пятьдесят,
- А Клеопатре – сорок! Цифры эти
- Не столь уж обольстительно звучат,
- Как «двадцать» и «пятнадцать»… Все на свете
- Стареет; да, – увы! – года летят,
- Мы чувства сердца, пылкие в расцвете,
- Теряем, и способность полюбить
- Нам никакой ценой не возвратить…»
– Так что же, Глашенька, когда лучше предаваться плотским радостям – сейчас, когда вы так юны, свежи и хороши, или, когда вы будете ровесницей Петровны, матушкиной горничной? Не оттого ли она и дамы, подобные ей, так благочестивы и набожны, что поздно им грешить? Вы хотите их печальной участи? Держу пари: Петровна перестала бы еженедельно бегать на исповедь и сплетничать, если бы ей боги преподнесли самый щедрый на свете дар – красоту и молодость. Я и тут склонен процитировать классиков, как там у Мольера: «Крепчает нравственность, когда дряхлеет плоть!». Глафира Сергеевна, я устал от красноречия и доводов. Мне казалось, что в вас достаточно ума, чтоб сделать правильные выводы.
Глаша решительно встала и, подойдя к столику, налила еще бокал вина. Осушив его до дна, посмотрела на всех бессмысленным ведьминским взором. В эти минуты она была особенно красива.
– Ну, что же вы, остановились, Вольдемар?
– Любуюсь вами, Mon Cher! Похоже, из вас со временем выйдет достойная Диониса, вакханка.
– Господа, позвольте мне вмешаться в ваш милый спор? – хрипло проговорил Игнат. – Мне Лушку отвязать? Или вы, Владимир Иванович, еще уделите внимание этой рабыне?
– Ха! Совсем забыли про бедняжку. Лушенька, душка, твой барин помнит о тебе. Сейчас тебя он ласкою своею одарит.
Привязанная женщина промычала в ответ что-то нечленораздельное и закивала круглой белой головой.
Глаша узнала привязанную женщину. Эта была крепостная Махневых – Лукерья Потапова или попросту, Лушка. О ней в Махневе дворовые бабы говорили, как о женщине разбитной и острой на язык. Приписывали ей так же разгульный образ жизни, намекая на то, что «слаба баба на передок». Ее мужа завалило огромным бревном на вырубках, и Лушка осталась двадцатипятилетней бездетной вдовой. Замуж ее никто не взял, так как о ней по деревне шла по следам дурная слава. Единственный ее ребенок появился на свет мертворожденным. Горевала о случившемся Лушка недолго. С тех пор, не имея ни к кому особых привязанностей, Лукерья Потапова вела довольно свободный образ жизни. Внешне она была весьма приятной наружности. Немного полная, она ходила по деревне перед мужиками сильно виляя мощным задом, и красуясь белыми руками и большой, аппетитной грудью, увешанной разноцветными стеклянными бусами. Глаза у Лушки были чуть выпуклые и бесстыжие, ярко голубого, василькового цвета, нос курносый, а губы пухлые, немного бледные. Ходила она всегда чисто и опрятно, надевая на себя узкие по талии кофты и яркие цветастые юбки. Шелковые платки с кистями украшали ее голову по праздникам. Любила Лушка бросить среди дня работу, подбоченись и, выпятив большую грудь, постоять и позубоскалить с дворовыми молодыми работниками. Громким натужным хохотом отвечала на их сальные намеки. Бабы ее не любили. И часто, наблюдая за ней со стороны, говорили: «Ишь, как черти-то, ее сучку, полоумную разбирают…».
Вот эта самая Лушка и оказалась главным действующим лицом всей этой похотливой до невозможности, сцены. Именно она была так чудовищно выставлена напоказ всеми своими прелестями.
– Вы помните, Глафира Сергеевна, что я вам говорил о том, кто здесь главный режиссер спектаклей?
Она кивнула, по губам пробежала горькая усмешка.
– Так вот, я ввожу вас в таинства моих свободных развлечений. И для начала, хотел бы попросить, чтоб вы сидели смирно и вольности не проявляли. Привыкните пока. Придет и ваш черед.
Владимир присел на кровать, облокотившись на мягкие подушки, рядом усадил Глафиру. Его рука обняла ее и притянула к себе.
– Ну, что же Игнатушка, приступим, наконец, – он театрально махнул белым платком, спектакль начался.
Игнат снял с себя одежду, Глаша смогла теперь лучше рассмотреть его высокую фигуру. Он был худощав, смугл и широк в кости. Широкие плечи и сильные руки напоминали лучшие торсы древнегреческих атлетов. Под снятым картузом оказались черные, как у цыгана, вьющиеся волосы. У него была привычка поглядывать на человека из-под темных густых бровей карими угрюмыми глазами и подкручивать казацкий ус. Многие буквально цепенели под действием этого зловещего взгляда.
Глаша пыталась смущенно отвести глаза от главного, притягивающего взор… предмета. Пыталась, но это было безуспешно. Сей предмет назойливо и немилосердно лез в глаза. Казалось, Игнат специально поворачивался так, чтобы Глафира Сергеевна по достоинству оценила прекраснейший образчик мужского естества…, его внушительных размеров фаллос. Фаллос Игната был почти таким же крупным, как и у барина, но чуть загнутой, серповидной формы, темные волосатые шары поддерживали его у основания.
Сначала стесняясь и украдкой, потом все смелее она стала разглядывать голого приказчика. Было видно, что тому эти любопытные взгляды юной барыньки доставляли огромное удовольствие. Черные глазищи часто вызывающе зыркали в ее сторону.
Глаша уже догадалась, что Игнат Петров был сотоварищем Владимира в развратных оргиях. Много мыслей промелькнуло в голове, но вместе с тем, от вида голых тел нарастало такое сильное возбуждение, что она дрожала, словно в горячке. Владимир с улыбкой поглядывал то в центр комнаты, то на Глашу.
Игнат подошел к столу, глаза искали что-то, наконец, он увидел – в его руках оказалась шестиконечная кожаная плетка. Он подошел к заду Лушки, и принялся сначала легонько, а затем все сильнее, хлестать плеткой по толстым ягодицам – красные полосы моментально вспухали на белой нежной коже. Лушка вся выгнулась и громко застонала, голова стиснутая деревяшкой, мотнулась, пальцы на руках сжались до побеления. Маленькие ступни тоже начали сжиматься в такт ударам плетки. Из закрытого кляпом рта, еще сильнее потекла слюна.
После нескольких свистящих ударов, Глаша в ужасе закрыла ладонями глаза: чтобы не видеть происходящего. Но Владимир с силой отвел ее руки от лица.
– Не бойся, эта сучка очень любит, когда ее хлещут, это она от страсти орет. Плетка мягкая, ты сама потом в этом убедишься. У Лукерьи Потаповой есть небольшая слабость. Сия особа не может получить полное удовольствие без порки. Мы с Игнатом большие гуманисты и не можем оставить женщину без сладкого, – он рассмеялся, проговорив это. – Лукерья Потапова одна из немногих женщин, готовая иметь сношения с утра до поздней ночи. Мы попользовали ее сегодня не единожды, а ей все мало. У нее темперамент, как у Мессалины. Видать, так и умрет когда-нибудь от сладкой муки эта…б… – он невольно подавился, вертящимся на языке словом, – эта нимфоманка.
Игнат прекратил порку и вытащил огурец из Лушкиного отверстия, тот вышел с чавкающим звуком. Затем он завозился перед нею, узкий зад вдруг стал ритмично покачиваться. По этим характерным движениям Глаша поняла, что приказчик вставил вздыбленный фаллос в освободившуюся норку. Он начал с силой совокупляться с Лушкой, опять послышались мычащие звуки. Лушка, даже привязанная, умудрялась двигаться навстречу выпадам Игната. Ее толстые, круглые ягодицы дрожали и извивались в бешенном танце.
От всего увиденного, член Владимира тоже встрепенулся. Он стянул с себя тонкие брюки и сбросил их рядом на стул. Теперь он сидел голый и потирал свое орудие с распухшей пульсирующей головкой одной рукой, другой крепко держал Глашу за грудь. Длинные пальцы с силой крутили нежные соски, оттопыривая широкий ворот тонкой нательной рубашки. Глаша сама чувствовала, что сильно возбуждена всем происходящим. Тем паче, что возбуждение ее не покидало с того момента, когда ее в парной ласкал Владимир. Ей очень хотелось получить долгожданную разрядку, хотелось отбросить все приличия и… лечь под ненаглядного кузена.
Но кузен, подчиняясь другой, более изощренной логике, не желал вступать сегодня в плотские контакты с Глафирой. Возбудить ее до немыслимых пределов – в этом был его хитроумный замысел. Он видел, как дрожат ее колени, как губы судорожно хватают воздух, глаза горят, а тело движется навстречу. Спустя минуту, ее рука нерешительно скользнула под подол длинной рубашки, пальчики коснулись горячей скользкой плоти, послышался стон наслаждения.
– Нет, сударыня, уберите руку. Вам не было команды самой себя ласкать. А потому сидите и терпите, пока я не разрешу.
Глафира покраснела, до кончиков ушей. Владимир, бесцеремонно задрав подол нательной сорочки, глянул на пухлый влажный лобок, его наглая рука коснулась горячей трещины в пуху, палец скользнул вглубь лона. Глаша выгнула спину, ноги непроизвольно разъехались в стороны.
– Mon cher, как вы мокры… Терпите, я подам команду. Кто вкусил сладость томления и муки воздержания, тот удовольствие получит – равное троим. – сказал он, заглядывая ей в глаза, и отдернув руку, опустил сорочку. – Сидите смирно и положите руки на колени! Увижу: двинете рукой – я вас побью!
Глаше ничего не оставалось, как подчиниться. В это время Игнат закончил свой танец возле разверзнутой Лушкиной промежности, его бедра еще пару раз дернулись в сладкой конвульсии, и он, пошатываясь, отошел от женщины.
Наступила очередь Владимира. Он обошел изуверскую конструкцию и, подойдя к Лушке, вынул плотный кляп из растянутого рта. Как не странно, та улыбнулась барину онемевшими белесыми губами и залопотала что-то ласковое. Глаша не расслышала слов, но поняла, что Лукерья очень признательна двум кобелям за доставленное удовольствие.
Глаша покраснела от ревности и досады. Ей так захотелось схватить плетку и еще раз ударить светлоголовую прорву по широкой жирной спине и заду. Лукерья же, не обращая внимания на волны кипучей ненависти, посылаемые ей из другой стороны комнаты, по-сучьи ласково и зазывно смотрела на барина. Белесые мягкие губы тянулись к красивым длинным ладоням Вольдемара, шея вздувалась от натуги синими венами: Лушка тщетно пыталась облобызать руки барина. Казалось: награди природа эту женщину куцым собачьим хвостом, она бы завиляла им от избытка чувств.
– Ладно, моя хорошая… Вижу: что довольна. Скоро отвяжу тебя. Поласкай еще напоследок своего барина, – с этими словами он вложил фаллос в ее мягкие губы. Она ловко и радостно обхватила его ртом и усердно зачмокала.
Владимир закатил глаза от наслаждения, его ноздри трепетали. Лушка старалась от души. Она, то глубоко заглатывала фаллос, то быстро, многократно и нежно проводила языком по его разбухшей головке. Щекотала кончиком языка уздечку, предано, как собака, заглядывая в глаза обожаемому барину. Было видно, что Лукерья Потапова в этом деле не новичок, а опытный мастер. Владимиру нравилось, как Лушка обрабатывала языком его плоть, он хотел было разрядиться в горячий сосущий рот, но в последний момент передумал. Вытащив член, он подошел к Лушкиному заду и, взяв полотенце, осушил ее промежность.
– Что я больше всего люблю, так это вид того, как у похотливых самок льется семя из всех растянутых щелей, – сказал он.
С этими словами, он пристроился к анусу Лушки. У нее уже не было кляпа, и она к удивлению Глаши, не кричала от боли, а во все горло сладострастно стонала, поощряя хозяина встречными подмахивающими движениями. Она с силой насаживалась на толстенный ствол.
– Да, да, да, так, господин мой, посильнее, – извиваясь, орала она.
Глаша сидела с красным от ревности лицом. Продолжалось это довольно долго, пока Владимир, рыча и ругаясь матом, не кончил. Лушку уже всю било, как в лихорадке. Задница ее продолжала поступательно двигаться в ожидании нового гостя. Игнат подошел и окатил ее ковшом холодной воды, чтобы остудить пыл. Казалось, Лушкиной утробе надобен полк бравых солдат для дальнейшего удовлетворения безграничных потребностей.
Игнат отвязал Лушку от скамейки, освободил ее руки и ноги. Она распрямила круглую спину и, кокетливо поглядывая на двух самцов, поглаживая себя по затекшим рукам и ногам, потянулась и картинно зевнула.
– Ну, я тогда пошла, че ли, али нет?
– Нет, постой немного, – сказал ей Владимир, – ты сейчас мне сделаешь еще одно дельце. У нас тут барышня вся в соку сидит, уж терпежа ей нету. А я ее сегодня нарочно не трогаю, берегу для особого случая. А барышне-то нашей уж очень плохо стало. Правда, Игнат?
– Сущая, правда, – ухмыляясь, ответил приказчик.
– Ну, и чего я сделать должна? – притворно спросила Лукерья. – Я-то, тут причем? – ее колючий взгляд с усмешкой прошелся по бледному лицу Глафиры.
– Не прикидывайся глупой. Сама знаешь: язычок-то тебе для чего ловкий? Ты потрудись, а мы посмотрим.
Лушка, ревностно разглядывая Глашу, все же подошла к ней вплотную и резко опрокинула ту на спину. Потом сильным движением, как у мужчины, она взяла Глашу за бедра, руки притянули ее к краю кровати. Встав на колени перед бедрами Глаши, она задрала повыше тонкую нательную рубашку. Обнажив девушку, сильно раздвинула ее согнутые в коленях, дрожащие ноги.
Оба мужчины, стоя напротив, с интересом наблюдали за происходящим. Глаша попыталась прикрыть рукой пушистый лобок, но Лушка грубо прикрикнув на нее, резко убрала ей руки. Наклонившись над распухшей и мокрой промежностью Глаши, Лушка стала умело обрабатывать ее языком. Глаша почувствовала на себе горячее дыхание этой деревенской «матерой самки». Та же, то лизала промежность широким движением языка, то слегка щекотала ее, раздвигая лепестки нежной плоти, то нежно покусывала. Она даже умудрилась, раздвинув Глашины ноги, войти длинным языком в узкую норку и поработать в ней, словно членом. Глаша вся текла и извивалась от этого неописуемого удовольствия, и наконец, кончила с таким глухим гортанным криком, что вся компания была удивлена: как столь нежное создание может издавать такие грубые и сладострастные звуки.
Читать бесплатно другие книги:
