Елтышевы Сенчин Роман

Глава двадцать пятая

Весь август грохотали машины, бетономешалка, скрипел подъемный кран, перекрикивались мужики на строительстве клуба. Все-таки строили клуб, а не церковь.

Вроде бы спешили, но до дождей поставили только стены, а затем исчезли вместе с техникой. В недостроенном клубе пацаны стали играть в войну, а взрослые – потихоньку растаскивать оставшиеся от лесов доски.

– Давай-давай, – кричал иногда Николай Михайлович от калитки вслед удаляющемуся с досками. – Ворь-рье!

…Вяло, через силу Елтышевы собирали урожай. Выкопали картошку, повыдергали редьку, свеклу, морковку. С погодой повезло – было ясно и сухо. Хорошенько просушили во дворе, спустили в подпол.

Валентина засолила несколько банок огурцов и помидоров, связала в косы чеснок. Солила капусту. Николай Михайлович много времени проводил в огороде. Но в основном сидел на ведре, курил.

Воздух в эти дни был особенно прозрачный и замерший, как и положено природой для ранней осени. Земля спокойно, умиротворенно готовилась к холодам, к зиме. С берез медленно слетали желтые листья, с легким шелестом ложились на сухую траву, на ранее упавших собратьев. Сорняки ссыпали свои семена, которые проклюнутся, одни в апреле, а другие в течение всего лета, чтобы продолжать существование всех этих ненужных, вредных, неистребимых растений.

Легкий ветерок шевелил сухие, папирусные листья подсолнухов, и тогда раздавалось унылое, какое-то пугливое поскребывание… Вечером галки начнут облет, будут тоскливо покрикивать, рвать душу.

Николай Михайлович поднялся, взял лопату. Стал ковыряться в морковной гряде. Валентина уже прошлась по ней на днях, выдернула какую удалось за ботву, но много осталось в земле. Николай Михайлович втыкал лезвие лопаты и не то чтобы слышал, а, скорее, чувствовал хруст разрезаемых морковин. Черт, словно чьи-то пальцы режешь. И вспомнилось, как хрустнули позвонки у Харина… Николай Михайлович бросил лопату, снова сел на перевернутое дном вверх ведро.

Вечерами заметно свежело, воздух напитывался сыростью, гниловатой влагой. Сырость и влага приходили волнами с пруда, и так же, волнами, навевало терпкий запах свиного навоза. Будто где-то в свинарнике то включали, то выключали вентилятор. Иногда запах был таким резким, что щекотало ноздри и хотелось чихнуть.

В первых числах сентября, будто подтверждая календарное наступление осени, пошел многодневный, изводящий душу дождь.

Телевизор стал показывать совсем невыносимо – даже на первом канале была сплошная рябь, лица людей не разобрать. Звук плавал, случалось, пропадал или уходил на другие частоты.

– Давай антенну купим, в конце концов, – не выдержала жена, – в магазине за четыре тысячи стоят.

– Да толку-то… – Николай Михайлович отмахнулся; телевизор его мало интересовал, и если он смотрел в экран, то почти не обращал внимания, что там делается: в голове вертелись мысли, зыбкие, неоформленные, но навязчивые.

Валентина все же проявила настойчивость, стала требовать, но требовала не столько антенну, сколько не падать духом:

– Нечего опускаться! Раскис, как этот… А мне что тогда делать?! Я вон вообще инвалид пожизненный теперь. Ты представляешь, что такое сахарный диабет?! Каждую минуту о нем помнить надо. Но ведь жить надо, жить! Давай, пошли за этой антенной, а то совсем… Как в склепе тут…

И Елтышев отправился в магазин.

Антенна была огромной, формой напоминала локатор, но легкой. Основную ценность представляли приставка, пульт дистанционного управления и кабель. Вместе с антенной дали номер телефона мастера по установке.

Пока дозванивались до мастера (услуги его стоили четыреста рублей), пока ждали приезда, пока прибивали антенну-локатор, сверлили стену избы для проводки кабеля и настраивали программы, как-то не очень заметно и тягостно прошло несколько дней.

Потом, опять же под напором жены, Николай Михайлович занялся ремонтом сначала бани («Денис приедет – и как ему мыться там? Это же завалюха, а не баня»), а потом и машины. Пришлось съездить за новым аккумулятором, два дня копаться под капотом. Но – без толку. Елтышев бросил:

– Я не механик.

– А с дровами как? – плачущим голосом спросила жена. – До холодов – месяц!

– Купим машину обрези. Копейки стоит.

– Какой от них жар? Угля-то нет почти…

– Все! Все, хватит! Не замерзнем. Денис приедет, решим.

Дождались семнадцатого числа. Накануне Валентина Викторовна съездила в город, накупила продуктов, даже малосоленых хариусов на рынке взяла, бутылочку коньяка. Заодно продолжила (процесс этот тянулся больше месяца) оформлять пенсию по инвалидности.

В слабом, без праздничного стола, но все же ожидании провели семнадцатое и восемнадцатое, потом, то и дело прислушиваясь, поглядывая в окна и за забор, еще два дня. Двадцать первого Валентина Викторовна порывалась пойти на почту звонить, но муж уговорил подождать еще:

– Пока то да се, в городе, наверно, с друзьями. Пусть погуляет.

Но сам был как на иголках: несколько раз даже к калитке подбегал – казалось, стучат, но там было пусто. И никогда так не раздражали покупатели спирта – всех их сначала принимал за вернувшегося сына.

Двадцать второго сентября, после утреннего автобуса, жена все же пошла на почту. Вернулась расстроенная.

– Что? – испугался Елтышев. – Не вышел?

– Да вышел. Уехал, сказали…

– И куда?

– Ну, куда – домой, им сказал. Я сказала, что нету, а этот шутить стал: взрослый, говорит, у вас сынок, мы ему теперь не няньки.

– Черт, надо было встречать. Мало ли… Пять лет на зоне, с психикой за это время…

– Не пугай ты хоть, ради бога! И так…

– Все-все-все, – Николай Михайлович обнял жену. – Будем ждать. Все нормально будет.

…Денис прибыл двадцать пятого, днем. Подкатил на белой иномарке. Вышел, распрямился, огляделся, потягиваясь, по сторонам.

– Так, – сказал громко водителю, – держи пятихатку, – и пошел навстречу выбегающим из калитки родителям.

Были объятия, слезы матери, быстрые, не требующие ответов вопросы… Николай Михайлович не видел сына четыре с лишним года – ездил на свидание один раз и больше не смог: наблюдать Дениса в черной зэковской робе, всю эту архитектуру и порядок колонии, чувствовать себя, капитана милиции, тоже чуть ли не зэком было невыносимо. На следующие свидания отправлял жену одну; Артем же никогда ехать к брату желания не выказывал.

Да, за эти годы сын изменился, из парня превратился в крепкого, знающего себе цену мужчину. Спокойней стал, но и уверенней в себе.

– Ничего, мать, – говорил, поглаживая плачущую Валентину, – ничего, поднимемся. Главное, живы. – Но, видимо, вспомнив об Артеме, кашлянул: – Кхм… Брата-то здесь похоронили?

– Да, – кивнул Николай Михайлович, – где ж еще.

– Ну, в городе, может… Ничего, выберемся отсюда. А здесь пусть дача будет. Купим квартиру. Двухкомнатная, я узнавал, восемьсот тысяч стоит.

– Рублей?

– Ну да.

Николай Михайлович прикинул в уме – вообще-то не так уж много. Всего восемьсот ярко-голубых тысячных бумажек. Но где их взять? И сказал вслух:

– Да где ж их взять? Тут с копейки на копейку…

– Найдем, заработаем.

Сидели за столом. Валентина, утирая слезы, пододвигала сыну то одно, то другое:

– Кушай. Я к семнадцатому накупила всего, ждали-ждали… Дождались.

– Харюска бери, – тоже двинул тарелку с рыбой Николай Михайлович, – с душком уже, правда, но вкусный. Многие его с душком и любят.

– Хариус, это да. – Денис ел, но не жадно, смакуя. – А здесь река есть? Рыба какая?

– Да какая здесь рыба… В пруду карась, карп. Да я не рыбачу…

– А, это, у Артемки же сын остался?

– Остался.

– И как он? Жена… вдова как?

Валентина горько вздохнула:

– Мы с ними, сынок, не общаемся. Я не рассказывала, не писала, но из-за нее, из-за этой всё. Окрутила Артема, женила…

– А сама, говорят, блядь конченая, – вставил Николай Михайлович, скорее чтоб закончить эту тему, но жена продолжала плачущей скороговоркой:

– И родители ее… Поселили Артема у себя, как работник был. К нам редко приходил, строительство дома вон, как началось, так и… Сам видел. Присылали его сюда за деньгами и чтоб скорее обратно. Но и им отплатилось. Слышала, муж совсем с ума сошел. Как растение. Да и ничего удивительного – жена чуть что по голове его лупила. Вот и долупила – теперь с ложечки кормит.

– Но внука, – настаивал Денис, – надо как-то… Чтоб нашим парень рос.

– Что, на поклон к ним идти? – посуровел Николай Михайлович. – Мне тут вообще ни с кем дела иметь не хочется. Подлые, жадные… Да ворье просто. – Доразлил по стопкам коньяк. – Тут вот мать заболела, прямо свалилась – сознание потеряла, и повез в больницу. Возвращаюсь, дом обшмонан, кое-что украдено… Через несколько дней – опять. Потом вообще, пока спали, «Москвич» обработали.

– Ладно, бать, – выдохнул уверенно Денис, – разрулим проблемы. Все наладим. Ну, за то, чтоб теперь, после всех геморроев, да что там, конечно, и трагедий, начало нам фортить.

– Да уж пора бы…

Выпили. Николай Михайлович достал из холодильника бутылку спирта.

– Давайте паузу сделаем. – Сын поднялся, прошелся по кухне; половицы скрипели, но скрипели сейчас как-то уважительно-уютно, словно под ногами настоящего хозяина.

Заглянув в соседнюю комнату, он увидел висевшую на стене гитару.

– О, наша, старенькая, – снял, вернулся к столу, попробовал струны. – Уцелела и даже настроена боле-мене.

– Гитара-то уцелела, – всхлипнула Валентина Викторовна.

Денис заиграл грустную, неторопливую мелодию. Потом запел:

– Ладно, бать, наливай!

Отложил гитару на кровать, не чокаясь, выпил, снова поднялся. Прошел от стола к печке, потянулся. Николай Михайлович с женой молча следили за ним, любовались.

– Пойду пройдусь немного.

Валентина тут же встревожилась:

– Темно уже…

– Да ладно, мам, ты чего! – И снова напел: – «Выйду на у-улицу, гляну на сел-ло-о!..» – Накинул куртку, салютнул рукой и, пригнув голову в низком дверном проеме, шагнул в сенки.

Потом этот его жест рукой долго, будто зайчик электросварки, стоял в глазах Елтышева. Застилал остальное…

А тогда они молча сидели с женой за столом. Мягко светила под потолком лампочка, изредка ударялась о раковину упавшая с носика умывальника капля. Говорить ничего не хотелось, да и не нужно было. Сын, крепкий, закаленный испытаниями, наученный жизнью, готовый и, кажется, способный свернуть горы, наконец-то вернулся. Он здесь. Теперь все наладится. Постепенно, конечно, трудно, но начнут выбираться из этой ямы. Возвращаться в человеческую жизнь.

Николай Михайлович выпил еще немного, с аппетитом съел кусок нежного хариуса, перебрался к печке. Закурил сигарету, далеко выпустил изо рта дым первой затяжки.

– Что, со стола убирать? – спросила жена.

– Да ну погоди пока. Еще, наверно, посидим. Куда нам спешить… Тебе укол-то не пора уже ставить?

Валентина глянула на часы.

– Ой, да! – Метнулась в комнату. – Спасибо, дорогой, напомнил.

«Дорогой»… Так она называла Николая Михайловича давным-давно, в восьмидесятые. Тогда в выходные они вчетвером – он, она и сыновья – гуляли по городу, катали Артема с Денисом на каруселях в парке культуры и отдыха, а потом обедали в открытом кафе на набережной. Шашлыки ели… Шашлыки бы надо как-нибудь устроить.

Затушил едва докуренную до половины сигарету о порожек топки. Хотел положить окурок в пепельницу, а потом бросил на колосники. «Сокращать надо курение. Турник сделать, подкачаться». Напряг, потрогал бицепс на левой руке. «Да, жидковато».

– Эй, хозяева! – раздалось во дворе. – Есть кто?

«Кого там?!» Покупателей спирта сейчас совершенно не хотелось. И вообще пора закругляться с этим. Деньги не ахти какие, а репутация…

Елтышев вышел. Не сразу различил в темноте силуэт у калитки.

– Что нужно? – сказал недовольно.

– Это не ваш парень лежит там?

– Какой парень? Где? – И хотел добавить: «Что за чушь мелете?!» – а сам уже шел на улицу.

Неподалеку от строящегося клуба метался свет карманного фонарика. Не замечая, что бежит, Николай Михайлович повернул туда. Тело горело огнем, и в мозгу мелькнуло удивление: «Почему жарко так?»

Кто-то отшатнулся от Елтышева, кто-то что-то сказал… Николай Михайлович остановился над лежащим на траве человеком. Стоял и смотрел и ничего не видел. Свет фонарика замер на лице. Денис. Неподвижное недоумение… Свет пополз ниже. В груди тонкий, как карандаш, стальной штырек. Николай Михайлович не сразу его и разглядел.

…Рвался, рычал; его держали, крутили руки, били. Он тоже бил, не разбирая, кого, куда. Потом тащили… Очнулся, вынырнул из кровянистого мрака в тесной комнатке. Полно милиционеров, а напротив, в гражданском, знакомый следователь. Уже когда-то допрашивал.

– Я знаю, кто сделал, – хрипло, сквозь боль произнося каждое слово (в висках клокотало), сказал Елтышев. – Знаю…

– Кто?

– Пошли… – Хотел приподняться, но двое милиционеров надавили на плечи, заставили вжаться в стул. – Да я знаю их!

– А доказательства есть? – спокойно задал новый вопрос следователь.

– Да какие доказательства?! Есть до… есть доказательства.

– М-м… Мы, конечно, пальцы с заточки снимем, будем искать. Но только… Курить будете? – Елтышев отрицательно мотнул головой, а следователь закурил. – Но, понимаете, мы можем и старуху ту вспомнить из погреба. Тетку вашу, кажется, да? И Харина, и сына вашего. Все странные смерти, и все на несчастные случаи списаны… Если начать копать, тут столько всего повсплывает. Вам это надо?

– Да я!.. – Елтышев рывком вскочил. – Я тебя, г-гад!..

И тут же несколько рук отбросили его к стене и вниз. На стул.

– Есть у тебя подвал надежный какой? – голос следователя. – Надо его… пускай остынет… Есть, нет?

– За магазином подвал, – снулый голос участкового.

– Во, само то!

– Сейчас за ключами сбегаю.

Глава двадцать шестая

Валентина Викторовна Елтышева живет по адресу: село Мураново, улица Центральная, дом двадцать восемь. Живет одна, ни с кем не разговаривает, но целыми днями сидит у калитки на обрезке бруса. Обрезок заменяет ей лавочку. Утром выволакивает на улицу, вечером заволакивает обратно во двор.

Как она переживает долгие, пустые дни, о чем думает, ради чего вообще живет, кажется, никого не интересует. Да и без нее много в деревне таких же одиноких старух. Некоторые по возрасту вроде бы и не совсем старухи еще, но образ жизни у них старушечий. Сидят у калиток, смотрят перед собой, то ли вспоминают прошлое, то ли просто ждут конца.

Раз в месяц приходит почтальонка и выдает пенсию. Сумма постепенно повышается, правда, Валентину Викторовну это не радует. Да и цены в магазине растут. Ходит она за продуктами редко, покупает крупу, хлеб, консервы; продавщицы отмечают, что любит молочный шоколад. Огород ее почти весь зарос сорняком, лишь по ближнему к хозяйственным постройкам краю есть еще полоска картошки да две-три грядки. Муж Валентины Викторовны пережил младшего сына на полгода. Все перед смертью жаловался, что в голове гудит. «Знаешь, – говорил, – как ток в столбе. В детстве слушали…» Умер он в начале марта. Вышел как-то на крыльцо, постоял и рухнул на землю. Туда, куда упал год назад старший сын. Умер сразу… В город не возили, вскрытия не делали. С помощью управляющего похоронили на другой день. Без поминок.

Автомобиль Валентина Викторовна продала в ту же весну местному жителю, у которого тоже был «Москвич» и той же марки.

– Их выпускать-то перестали, – объяснил он причину покупки, – будет на запчасти. – Оттащил на буксире к себе.

В тот же вечер пришли к Валентине Викторовне ребята лет двадцати, потребовали пять тысяч (продала она машину за десять). Валентина Викторовна возмутилась.

– Ну, смотри, тетка, – сказали ребята, – останешься и без денежек, и без избы.

Пришлось отдать… Потом еще несколько раз, в день пенсии подходили, брали, но уже по мелочи – на бутылку.

Спирт Валентина Викторовна не продает – ей, кажется, ничего уже не надо. Если бы она могла, то умерла бы скорее. Но не может и продолжает жить…

В деревне стало получше с работой – приехали несколько таджиков и взяли в аренду заброшенные поля. Распахали, засадили картошкой. Для этого наняли местных. Потом наняли для окучивания и охраны. В августе – для копки. Платили неплохо. Правда, некоторых работников после нескольких дней рассчитывали – «ленивых не надо», те обижались, грозились устроить «черножопым». Но вроде больших неприятностей не было. Для большинства же работа на полях стала поистине спасением – впервые за многие годы получили приличные деньги на руки. Картошку таджики увезли к себе в Таджикистан. Там, говорят, она плохо растет, дорого стоит… На следующий год снова арендовали поля.

Но в целом деревня все та же – сонная, бедная, словно бы готовая вот-вот превратиться в горки трухи, исчезнуть, но каким-то чудом продолжающая существовать.

Клуб так и не достроили. Несколько раз пригоняли технику, привозили материалы, два-три дня кипела работа, а потом – снова тишина, и движущиеся тени по вечерам, ищущие, что бы унести полезного.

Позапрошлая зима выдалась особенно снежной, избы завалило в прямом смысле по самую крышу, движение по дороге то и дело прерывалось, приходилось расчищать снег грейдером.

Весну обещали дружной, и, боясь наводнения (по крайней мере, так объясняли), решено было спустить пруд. Кое-кто запротестовал, но вяло, зная заранее, что не послушают.

В середине марта, как только начало таять, разобрали плотину. И тут же на пруд устремились мужики, подростки и даже несколько женщин с ведрами, сачками, ломами. Одни сторожили рыбу ниже плотины, другие долбили лед над родниками – там он всегда был тонковатый, пытались достать добычу сачками, а то и просто руками. Эта не особенно удачная ловля продолжалась около месяца, а потом, когда открылась мелкая вода, устье речки Муранки, карасей и карпов стали таскать мешками. Ели, замораживали в холодильниках и ледниках, а в основном продавали.

Предлагали рыбу и Валентине Викторовне. В первый раз она отказалась, а потом ей намекнули: лучше купить, не обижать, мало ли что. На выпить-то надо. Она купила раз, потом еще…

К лету пруд наполнился до обычных своих берегов, но уже на следующий год стал зарастать водорослями, камышом. Рыбы почти не осталось – мужики ставили сети, попадало в них по паре карасиков, а на удочку вообще не клевало.

– Ниче-о, разведется, – говорили рыбаки, пустыми уходя домой, и сладковато-грустно вздыхали, вспоминая, видимо, прошлогодние мешки с бьющейся добычей.

Да, жизнь Валентины Викторовны казалась совсем пустой. Так оно со стороны и выглядело. Иногда к ней, сидящей возле калитки, подходили соседки, знакомые, подруги юности, пытались заговорить, скорее от скуки, чем из жалости, горевали о ее сыновьях и заодно, суховато, о муже, которого не любили. Несколько раз останавливалась вдова Харина, рыдающе шипела:

– Сиди-иш-шь? Сиди-сиди… Знаю, кто моего прибил там, в лесу. Зна-аю. И вот получили отплату. Радуйся теперь. Отлились мои слезы…

Валентина Викторовна не обращала внимания ни на сочувствие, ни на обвинения. Глядела невидяще перед собой.

Но в голове постоянно, особенно отчетливо по вечерам, когда пыталась заснуть, как пленка, прокручивалась жизнь. От самого раннего детства, когда играла в стеклышки вот здесь же, где сидит теперь, и до той осени, когда увидела лежащего с железным штырьком в груди Дениса. После это все стало не важно, все уже потеряло смысл и значение. И смерть мужа она встретила почти с завистью – он вот отмучился, а ей тянуть эту ненавистную лямку неизвестно еще сколько… Не знала, что так же завидовал недавно мертвым и Николай…

Она ждала смерть, призывала ее, но в то же время исправно делала себе уколы, сердилась, когда вовремя не приносили инсулин: добилась, чтобы лекарство доставляли на дом как одинокому инвалиду. Ругала себя за это, зло посмеивалась – «хо-очешь жить» – и все же продлевала эту ненужную теперь жизнь. И искала, искала в голове какие-то зацепки, просветы, которые вернули бы смысл быть ей на земле.

К невестке и внуку не ходила. Тяповых по-прежнему считала главными виновниками того, что Артем стал им чужим, что развалилась их семья; Родион же, хоть и внук, последний из рода Елтышевых (есть, наверное, где-то еще, но где, да и зачем они?), но… Не могла Валентина Викторовна сердцем принять, что он – их, что он – родной ей человечек.

И вновь мысленно повторяла то, что говорила и себе, и другим уже десятки раз: на Валентине этой пробы ставить негде, под всех парней в деревне ложилась, и вот захомутала свеженького, перепуганного потерей квартиры, переездом в темную избенку. А разве такая, заполучив мужа, остановится? Любой бывший хахалек в заулке встретит, подол ей задерет, и она нагнется… Да и сам Артем говорил, что давала повод в себе сомневаться, бегала куда-то, спать с ним отказывалась. Поэтому и рвал с ней, сюда возвращался, а потом опять…

Эх, Артем, Артем, и сам запутался, и их измотал, измучил. И пошло все кувырком, и нет больше семьи Елтышевых… Трех мужиков – и каких мужиков! – в один год…

Как-то от соседки, от какой именно, не запомнила, да и не заметила, Валентина Викторовна услышала, что умерла ее сватья. «Похороны завтра. Я посидела  у гроба – не узнать, – журчал голос. – Высохла вся, прям тростинка. В момент сгорела. Что ж, рак…»

Валентина Викторовна выслушала это известие внешне равнодушно, лишь покивала, отсутствующе глядя вдаль. Но с той минуты стало расти в ней желание пойти и увидеть внука. Словно бы какой-то замок в запретной двери открылся. Боролась с этим желанием, разжигала в себе злобу на невестку, вспоминала обиды от  Тяповых – как снисходительно-враждебно допускали тогда понянчиться с младенчиком Родиком, как наверняка за деньгами посылали к ним Артема – «Не работаешь сам, так пускай родители твои помогают». Много чего вспоминала, а больше выдумывала, но вскоре желание пойти стало непреодолимым.

Два дня одевалась в выходной костюм, даже губы подкрашивала и все же удерживалась. Пошла на третий. Утром. По дороге купила в магазине коробку конфет «Ассорти».

Дорога показалась очень длинной и тяжелой. Поначалу Валентина Викторовна думала, что это с непривычки – давно не ходила никуда дальше магазина, – а потом заметила, что шаги ее мелкие, совсем старушечьи. Немощные шажочки. Испугалась было, и тут же с вызовом спросила саму себя: «И что? И что ты хочешь-то после всего?!»

Прошла по дамбе, по мостику над плотиной. Поднялась на взгорок, и вот впереди несколько двухквартирных домиков с застекленными верандами. Второй слева – их…

Постояла, налаживая дыхание, вытерла пот со лба чистым платком… Медлила, оправдываясь тем, что плохо себя чувствует, но на самом деле боялась постучать. Понимала, что произойдет дальше, и все же надеялась.

Наконец собралась с духом, сделала последние несколько шагов. Только приподняла руку, как неожиданно близко, сразу за калиткой, басовито загавкала собака. Валентина Викторовна от неожиданности отшатнулась.

– Фу, Трезор! – послышался женский голос в глубине двора. – Фу, сказала!

Но Валентина Викторовна постучала, и собака загавкала еще яростнее.

Лязгнул засов, и появилась невестка. Подурневшая, лицо суховатое, глаза измученные, колючие. Увидела свекровь, на мгновение, кажется, испугалась, но тут же приняла надменно-суровый вид.

– Здравствуй, Валя, – сказала Валентина Викторовна.

Невестка молчала. За ее спиной продолжала гавкать, рваться с цепи собака.

– Валя, у тебя мама умерла? – не зная, что говорить, спросила Валентина Викторовна, и не получила ответа, даже кивка. – Я… Я вот что… Я с Родей повидаться пришла. Попроведать. Конфеты вот…

Невестка опять никак не отреагировала. Смотрела каменным взглядом.

– Можно? – зная уже, что ничего не получится, проговорила Валентина Викторовна. – Внучика…

– Нет у вас никакого внучика, – убийственно четко ударила словами невестка.

– Как нет? Что с ним?

– Ничего. Просто нет у вас внука. И все.

– Валя… – Валентина Викторовна почувствовала, как по щекам потекли слезы, впервые за многие месяцы. – Валя, давай не будем. Что уж нам делить теперь? Что делить-то? Прости меня… – Слезы мешали говорить; забыв о платке, Валентина Викторовна вытирала их ладонью. – Прости, что тогда со свидетельством так… Прости, и давай… Вместе теперь нам надо держаться.

– Чего там? – мужской голос, недовольный и молодой. – Достали лаем уже. Чего там, Вальк?

Та оглянулась во двор:

– Ничего, Саша, сейчас. – И стала закрывать калитку.

– Ва-аля… – простонала Валентина Викторовна.

Лязгнул засов.

– Ну, все, все, Трезор. Хватит. Успокойся…

Несколько дней отходила от этой сцены. Спала плохо совсем, ворочалась на скрипящем диване, старалась не думать, но мысли лезли и лезли, и все тяжелые, давящие; физически чувствовала Валентина Викторовна, как разрывают сердце эти мысли.

Начиналась очередная осень, третья ее одинокая осень. Валентина Викторовна удивлялась тому, как она смогла столько прожить после смерти родных людей, пыталась вспомнить, что происходило за это долгое время одиночества. Ничего не вспоминалось. Лишь сидение на обрезке бруса у калитки, открывание и закрывание вечно теперь полупустого холодильника, уколы… «Скоро уже, скоро», – вдруг услышала словно бы наяву, рядом успокаивающий и уверенный голос.

Распахнула глаза, села на диване. Огляделась. Было темно и совершенно, до писка в ушах, тихо. Хотелось спросить: «Кто здесь?» – но и страшно нарушать эту тишину.

Медленно, стараясь не скрипеть диванными пружинами, не шелестеть бельем, Валентина Викторовна снова легла. И вспомнила, что не сделала еще, наверное, самого важного – памятник до сих пор не поставила. Муж и сыновья лежали рядом – можно поставить один на всех. И огородить все три могилки.

«Умру, действительно, тумбочки упадут, и как не было»… Решила ехать в город. Возле центрального рынка была мастерская…

Утром достала альбом с фотографиями, начала было листать. Мать, школа, та же Центральная улица с теми же избушками, свадьба, Артем в садике, Денис на качелях… Сами собой полились слезы; Валентина Викторовна скорее нашла три подходящих снимка, убрала альбом в тумбочку.

Все деньги брать с собой не стала. Из тайника в чулане, надежно защищенного и от людей, и от крыс железной пластиной, достала пять тысяч. Замкнула дверь на замок, дернула, проверяя, и горько усмехнулась: «Кому надо, сломает и войдет. И заберет все, что надо».

…Мраморный памятник оказался не по карману. Можно было купить небольшой мраморный столбик, но на три могилы это выглядело бы убого. Гранитный тоже стоил дорого. Посоветовавшись с мастерами, Валентина Викторовна решила купить металлический.

– Полста лет спокойно простоит, – заверили ее. – Главное – красить раз в два-три года, чтоб ржавь не съела.

– А фотографии на него как? Надпись?

– Надпись можно на мраморной плашке сделать. Красиво.

– А как ее прикрепить?

– Прикрутим. Надежно будет. И фотографии.

– Хорошо… Я вам верю. – И Валентину Викторовну снова стали душить слезы.

Договорилась и об ограде. Точного размера не знала, сообща с мастерами высчитали, какой она примерно должна быть. Дала бумажку с именами мужа и сыновей, свой адрес.

– Всё, в следующий понедельник привезем. Три тысячи аванса, пожалуйста.

Обменяла деньги на расписку, пошла в находящийся рядом салон фотографии.

– М-м, – грустно покивал мужчина у кассы, выслушав Валентину Викторовну. – В аварии?

– Что?

– В аварии погибли?

– Нет… Другое…

– Рамку делать на портреты?

– А как лучше?

Мужчина вздохнул:

– С рамками фотокерамика лучше, конечно, но, понимаете, сдирают их. Там алюминия граммы, а… Ничего у людей святого.

– Тогда без рамки. И еще, – Валентина Викторовна кашлянула болезненно, – я из деревни, не могу часто туда-сюда… Вы не могли бы готовые портреты в мастерскую передать. Здесь вот…

– Да-да, я знаю.