Человек из красного дерева Рубанов Андрей

Выбор дался мне нелегко: хотелось вырезать её руки, ладони, пальцы – это могло быть очень красиво, ибо запястья, ладони, пальцы и ногти человека говорят о нём столько же, сколько лицо и глаза. Врачи, целители, ведуны, костоправы первым делом смотрят в лицо и просят показать язык, а вторым делом обязательно изучают руки. Нигде жизненные обстоятельства не отпечатываются так чётко, как на лице и на руках. Это знают живописцы, это знают фотографы и кинооператоры. Однако вырезание ладоней и пальцев заняло бы у меня непозволительно много времени, а я чувствовал, что надо поторапливаться. Весь строй событий, произошедших в последние годы, указывал, что на своём пути я встречу много проблем. И события недавнего прошедшего дня подтверждали мои предчувствия. Зачем потащил пьяного Твердоклинова? Зачем попёрся смотреть на дом Ворошилова? Зачем встречался с опером Застыровым? Мог бы ничего не делать: оставить в раздевалке фабрики литр самогона – и уехать. Ребята сами бы выпили, сами бы разбрелись по домам, сами пошли бы мстить своим бывшим жёнам и их сожителям.

Но нет, я зачем-то встрял во всё, влез везде, поучаствовал, повлиял. Вместо того, чтобы прямо идти своим курсом, отдался хаотическому потоку суеты, и вырвался из него только заполночь.

Иные думают, что если есть у тебя твоё дело, твоя цель, твоё предназначение – то тебе легко, и ты шагаешь по прямой лёгким шагом, ничего вокруг не замечая. И лишь немногие – действительно отягощённые делом и целью – возразят. Никому не легко. Суета подступает со всех сторон. Мир сопротивляется. Великая твёрдость нужна, чтобы проломиться сквозь суету. Оттого люди, имеющие свою цель и своё дело, так часто умирают в раннем возрасте, не сделав и четверти того, для чего были рождены.

С первых часов работа пошла легко. У меня была готова малая фигура, рабочая модель, высотой в сто тридцать сантиметров. Я взял кронциркуль, остро отточенный гвоздь, и перенёс все метки с малой фигуры на заготовку большой, в пропорции один к одному и трём десятым. Все расчёты делал на бумажке в столбик, как давно привык.

К утру полностью разметил заготовку: лежащий на столе брус был густо исчерчен продольными и вертикальными линиями.

Взял долото, молоток и стал снимать слои.

Дерево – очень твёрдое, но и долота мои были сделаны из лучшего металла и заточены идеально.

Обычно я работал электрическим долотом, но первые слои снимал всегда вручную.

Так прошло десять или двенадцать часов. Времени я не ощущал, и оно меня не интересовало. Часов наручных я не носил, в доме часов не держал. Хронометр был в телефоне – но я никогда не обращал на него внимания.

Остановился, только когда интуитивно понял, что пора сделать перерыв.

Плечи, спина, руки сильно отвердели и тряслись, в ушах стоял грохот.

Пока я сделал только самую грубую, черновую работу.

Взял веник и совок, собрал из-под стола стружку.

Включил дополнительную лампу, и придвинул её ближе к заготовке, и сам наклонился, и долго смотрел, как завиваются волокна на дереве; работа идёт легче, когда ты двигаешься вдоль волокон, снимая их так, как они возникли.

Две тысячи лет назад люди делали то же самое: вырубали себе идолов из дубовых колод, из инструментов у них были только топоры и ножи, и то и другое из мягкого чёрного железа; металл быстро тупился, его надо было непрерывно затачивать; само слово “истукан” полностью определяет его пироду – это нечто “истуканное”, изготовленное со стуком.

Включил планшет, посмотрел картинки с видеокамер: вокруг дома – никого.

Поднялся наверх, снял засов, вышел под небо.

Судя по солнцу, был примерно полдень.

Я не устал, конечно. Но хотелось развеять голову.

Взял бумажник с деньгами, закрыл дом, пошёл в деревню. Через лес, не спеша, расслабляя спину и шею, и перепонки в ушах.

В деревенской лавке никого не было, полы скрипели, густо пахло рыбой, кислым пивом и лавровым листом. Зина – продавщица, хозяйка, непотопляемая и несгибаемая; джинсы в обтяжку, атлетический стан 50-го размера, блузка в крупном узоре, объёмное, сильно напудренное декольте, пальцы в алом маникюре стучат по кнопкам калькулятора, но не слишком активно: торговля стоит. Я – редкий покупатель. Входная дверь, по случаю тёплого дня, открыта настежь. Зина выдвигается из-за прилавка, она рада меня видеть. У неё круглое лицо и маленькие умные глазки.

Зину я уважал, она казалась мне образцом настоящей русской бабы: независимая, бесстрашная, расчётливая до кончиков ногтей – и всегда весёлая. В славной женской поре: чуть за сорок пять, но всем говорит, что тридцать восемь. Она сменила двух мужей, от каждого родила по дочери. Сильные женщины обычно рожают дочерей, пополняют ряды солдат женской армии. Помимо мужей, Зина сменила неустановленное количество сожителей разного возраста и вероисповедания, в диапазоне от 50-летних пьющих русских до 25-летних непьющих таджиков, но подробностей я не знал и не стремился знать.

Своё предприятие Зина создала лет двадцать назад, ещё будучи молодой и дерзкой. Магазин работал ежедневно с полудня до 16:00, четыре часа. График знали все жители Чёрных Столбов, а также и обитатели соседних деревень. К Зине приезжали из Беляево, из Косяево и даже из Криулино, – кто на велосипеде, кто на лошади. Зина держала низкие цены на муку, на керосин, на крупы, на дрожжи, на хлеб, а водку и пиво предлагала в обширном ассортименте.

Зина улыбнулась мне.

– Антипушка! – руками всплеснула. – Ты куда пропал? Я уж думала, ты съехал.

– Съеду только на погост, – ответил я.

Зина поправила волосы – непроизвольный жест, поправлять было нечего, Зина стриглась коротко, чтоб волосы не скрывали красивую сильную шею. Обильная телом и, по-видимому, весьма сильная физически, Зина была похожа на купчих, героинь полотен художника Кустодиева.

Дух её был совсем невелик, и весь приземлён, но достаточно цепок; в наши дни свой бизнес затевают только очень крепкие и уверенные женщины, а что фантазии у таких женщин нет – другой разговор.

Я купил спички, десяток свечей, четыре энергосберегающих лампочки и бутыль жидкости для розжига дров.

– Заходи почаще, – сказала Зина, – без тебя скучно.

И улыбнулась большим накрашенным ртом, и запах её духов стал сильней и слаще.

У таких женщин всегда есть необъяснимая тяга к сахарно-цветочной парфюмерии. Старомодно, зато надёжно.

После двенадцати часов работы мои руки крупно тряслись. Зина внимательно наблюдала, как я отсчитываю сторублёвки негнущимися пальцами.

– Перебрал вчера?

– Да, – ответил я. – Был повод. Пиво пил, с Олежкой Застыровым. Он, кстати, тебе привет передавал.

– А денег он мне не передавал? – спросила Зина. – Он мне с прошлого года должен.

Я засмеялся, покачал головой и ушёл.

От этой женщины я старался держаться подальше. Правда, получалось не всегда.

Её лавка никогда не процветала, и был период, когда Зина закрыла свой лабаз на огромный замок, в очередной раз сошлась с очередным мужчиной мечты и уехала в город. Три года в наших Чёрных Столбах вообще не было магазина, приходилось мотаться в Павлово за всякой ерундой. Но потом мужчина мечты исчез, оказался переоценённым товаром, Зина вернулась на родину, и её предприятие заработало снова и с удвоенной мощностью, к великому облегчению жителей деревни, включая деда Козыря.

Конечно, за многие годы Зина всё про меня разузнала. По крайней мере, ей так казалось. Одинокий молодой мужик, живущий на отшибе, был ей любопытен. Одно время Зина подозревала, что я – подпольный цеховик, и дома у себя занимаюсь чем-то незаконным: разливаю поддельную водку или, допустим, незамерзающую жидкость для автомобильных омывателей. А земляк Застыров меня крышует. Зина, торговая женщина, везде видела или криминал, или, как минимум, обман и хитрость. В конце концов мне пришлось признаться Зине, что её догадка не лишена оснований, я действительно держу на дому маленькое кустарное производство, делаю на заказ дубовые двери, резные ларцы и шкатулки для хранения мелочей и драгоценностей. Одну такую шкатулку, из орехового дерева, я вырезал специально для Зины. Шкатулка имела секрет, двойное дно, я показал Зине тайный винт, открывающий сокрытую ёмкость; Зина пришла в восторг. С тех пор меж нами установилось особенное понимание – женщина радостно убедилась, что её догадка верна: я оказался её собратом, человеком с двойным дном, владельцем тайны, таким же, как и она сама.

Человек устроен так, что повсюду ищет себе подобных. Никто не желает быть уникальным. Все ищут свою стаю и норовят к ней прибиться. Богачи идут к богачам, нищие – к нищим, воры – к ворам, хитрецы – к хитрецам, изгои – к изгоям. Таков и я: ищу своих.

А если не нахожу – создаю.

Признаюсь, была у нас с Зиной своя интимная история, и не одна; впрочем, всё невинно и без последствий; но сегодня я не хотел ничего вспоминать; у меня была цель, я смотрел вперёд.

Помехи есть всегда.

Всегда есть кто-то случайный, сбоку находящийся, – досужий сосед, завистник, стукач, любопытствующий интересант, череззаборный наблюдатель, – для которого чужая жизнь важнее собственной. Всегда есть кто-то, наблюдающий за тобой из-за угла. Он не обязательно плохой, но он обязательно тебе однажды помешает. Я не хотел, чтобы Зина мне мешала. Я дал ей то, что она хотела: дал понять, что имею двойное дно, и таким образом удовлетворил её если не физически, то морально.

Возвращаюсь с пакетом купленной ерунды; цели достиг – освежил голову, отвлёкся. Хорошо пройтись под высоким апрельским небом, по подсыхающим грязям, мимо берёз, выкинувших уже почки. Под деревьями и в кустах ещё лежат последние чёрные снежные плиты, источающие холод. Солнце набирает жар, под его лучами земля дымится, и сам я тоже.

Все люди весной дымятся, как земля, все испаряют накопленную за зиму старую гнилую воду.

Хорошо, что я живу на отшибе. Никто ко мне не придёт, никто не будет любопытствовать, никому это не нужно – ни Зине, ни Застырову. Далеко ехать, далеко идти, а главное – незачем. Тупик, укромный угол.

Березняк, потом тропа на всхолм, на берег оврага, заросшего ивами.

На покосившихся столбах протянуто электричество – я единственный потребитель этой линии. По закону, если я исправно плачу за свет, то поставщик обязан обеспечить мне подачу электричества. Но на деле, в реальности, если гнилые столбы начнут падать – мне придётся ставить новые за свой счёт. Энергетическая компания не будет тратиться на двадцать пять столбов ради меня одного.

Но это будет не скоро, столбы хоть и клонятся, но лет пять ещё простоят, а может, и все десять; а за десять лет мало ли что случится.

Мне кажется, даже Создатель не знает, что будет через десять лет.

Однажды он раскрутил этот диск, этот маховик, на определённую, ему нужную, скорость – а потом отошёл в сторону, и теперь маховик крутится без него.

Лично я на его месте сделал бы так же: зачем раскручивать всё время? Надо раскрутить один раз на максимальный ход, а потом бросить, отойти: далее пусть крутится само.

Создатель раскрутил наш диск один раз – и навсегда.

В том, что с нами происходит теперь, нет никакого его участия. Диск вращается самостоятельно. Он раскручен так сильно, что инерции хватит на тысячи лет. Сколько других таких же маховиков у Создателя – мы не знаем. Я думаю, много. Мы у него не единственные.

Тропа изгибается вправо и влево; там, где тень, на тропе ещё лежит грязный лёд, но там, где солнце, – всё набухло чёрной тплой землёй.

Осенью заезжают грибники. Они никогда не ставят свои машины возле моего дома – всегда в стороне, в роще, съехав с просёлка на обочины. За многие годы, пока тут живу, я видел грибников раза четыре, случайно. Они всегда вежливо здороваются со мной и быстро уходят в чащу, я здороваюсь в ответ. Возможно, они думают, что я, проживающий в избе на краю леса, считаю все окрестные места своими владениями; возможно, они боятся меня. Они исчезают в сентябре, от них нет никакого беспокойства.

Примерно раз в год заворачивают экзотические компании, любители путешествий офф-роуд, на очень дорогих “подлифтованных” джипах, на огромных колёсах, на грязевой резине “Гудрич”, – обычно это пожившие краснолицые мужики, бизнесмены с полными карманами. Однажды зашли ко мне, я их чаем напоил, лет восемь назад это было. Грубые люди, но благожелательные. В моём углу им делать нечего: просёлок упирается в овраг, а овраг нельзя переехать даже на танке: крутой, с заболоченным нижним краем, сплошь заросший ивами и орехом, выглядит как тупик, – за дальним берегом простирается непроходимый еловый лес, на сотни километров к востоку и северо-востоку.

В итоге сюда ко мне, кроме упорных грибников и весёлых богатых спортсменов, никто не добирается. Глухое место, конец дороги.

Когда дошёл до дома – улыбался; замечательно удачно сходил в магазин: всё купил, с женщиной пошутил-поговорил, воздухом подышал, спину распрямил.

В голых ветвях кричали грачи. Из близкого оврага пахло гнильём, сброженной тиной.

Триста лет назад на месте оврага текла полноводная река, именем Солотча. Лес был в три раза гуще, деревья в три раза толще. Но теперь об этом никто не помнит.

Я посидел немного на лавке во дворе, греясь под жёлтым водопадом весеннего света, ни о чём не думая, расслабленно, мирно. Подумал: а не вытащить ли всё наверх? Зачем хорониться в подвале, если под открытым небом так хорошо, так звеняще свежо, вольно и благодатно?

Решил не рисковать, ничего не менять; ушёл в дом, замкнулся на все замки и снова взял в руки долото.

Я расскажу, как это бывает.

Ты работаешь много часов подряд, увлечённо, не чувствуя ни времени, ни усталости.

Потом понимаешь, что надо сделать перерыв и выползти на белый свет.

Ты выползаешь, и белый свет кажется тебе изумительным.

Но потом, продышавшись, ты идёшь назад, в тот же угол. Начинаешь сомневаться. Твоя работа, лежащая на столе, казалась очень важной, – но после того, как ты вышел во внешний мир, эта работа уже такой не кажется. Ты вдруг видишь, что внешний мир заинтересован в тебе – но кроме тебя, заинтересован и ещё в тысячах таких же, как ты.

Вроде бы час назад ты выбрался, щурясь, из волшебной пещеры, где добывал блистающие сокровища, – а вернулся в душную угрюмую каморку.

Оставленная на столе работа теперь кажется нелепой чудаческой выходкой. Чтобы снова сосредоточиться – нужно себя уговорить, заставить. Сомнения порабощают тебя. То, что ты делаешь здесь, может, и не столь необходимо там, снаружи, в солнечном и сложном внешнем мире. Если ты не окончишь своей работы, если сожжёшь дотла каморку, если сам сгоришь, – кто заметит?

Тут надо себя пересилить – и выбросить из головы весь внешний мир, каков бы он ни был; и снова погрузиться в исполнение задуманного.

Ибо внешний мир состоит из предметов, а каждый предмет, от доски на заборе до электрического провода на косом чёрном столбе, придуман и создан такими же, как ты, одинокими полубезумными чудаками, – у каждого была своя пыльная каморка; в пыльных каморках придуманы и ракеты, летящие в космос, и компьютеры, и лекарства от смертельных болезней. Куда бы ты ни ткнулся, изучая историю появления самолёта, или кинематографа, или атомной бомбы, – всегда попадёшь в каморку, где одинокий чудак заточил себя наедине с верстаком, с чертежом, с рукописью. Всё, что создано, – создано в пыльных каморках чудаками и безумцами.