Начать сначала Пилчер Розамунда
– Как раз в это время я и присоединился к Бернстайну.
– Я… не встречала человека, который был бы меньше похож на торговца картинами… чем вы.
– Наверное, потому, что я не торговец картинами.
– Но… вы только что продали тому человеку картину Бена.
– Не совсем так, – поправил ее Роберт. – Я всего лишь принял от него чек. Маркус уже продал ему эту картину неделю назад, хотя этого не понял даже сам мистер Чики.
– Но вы же должны как-то разбираться в живописи.
– Теперь разбираюсь. Работать бок о бок с Маркусом столько лет и не позаимствовать от него хотя бы какую-то часть его поистине глубочайших знаний просто невозможно. Вообще-то, я бизнесмен, и именно поэтому Маркус пригласил меня.
– Но ведь Маркус и сам преуспевающий бизнесмен. Мне так казалось.
– Совершенно верно, преуспевающий – и его затея с галереей настолько удалась, что в одиночку ему стало трудно управляться со всеми делами.
Между густыми бровями Эммы пролегла морщинка; она продолжала разглядывать его.
– Еще вопросы есть?
Ничуть не смутившись, Эмма спросила:
– Вы всегда были близким другом Маркуса?
– На самом деле, вы хотите спросить, почему он взял меня в фирму? Ответ таков: Маркус не только мой партнер, но и мой зять. Он женат на моей старшей сестре.
– Вы хотите сказать, что Хелен Бернстайн – ваша сестра?
– Вы помните Хелен?
– Конечно. И маленького Дэвида. Как они поживают? Передайте от меня привет, я их очень люблю. Знаете, когда Бен ездил в Лондон и меня не с кем было оставить в Порткеррисе, я жила у них. И это Маркус и Хелен сажали меня в самолет, когда я улетала в Швейцарию, потому что Бен тогда уже уехал в Техас. Вы скажете Хелен, что я вернулась и что вы кормили меня завтраком?
– Обязательно скажу.
– Они по-прежнему живут в маленькой квартирке на Бромптон-роуд?
– Нет, когда умер отец, они переехали ко мне. Мы все живем в нашем старом фамильном доме в Кенсингтоне.
– Вы хотите сказать, что живете там все вместе?
– И вместе, и порознь. Маркус, Хелен и Дэвид занимают два первых этажа, старая домоправительница отца живет в цокольном этаже, а я как петух на насесте – в мансарде.
– Вы женаты?
На мгновение у него в глазах мелькнула растерянность.
– Нет, не женат.
– Почему-то я была уверена, что женаты. У вас вид женатого человека.
– Не очень понимаю, что вы имеете в виду…
– О, я ничуть не хотела унизить ваше достоинство. Наоборот – это комплимент. Хотела бы я, чтобы Бен так выглядел. Тогда для его близких жизнь была бы куда легче. Особенно для меня.
– Вы не хотите вернуться домой и жить вместе с ним?
– Конечно хочу. Больше всего на свете. Но не хочу потерпеть фиаско. Бен никогда не принимал меня в расчет; боюсь, и теперь будет так же.
– Тогда почему вы едете?
– Ну… – Трудно было логически ясно объяснять это под спокойным взглядом серых глаз Роберта Морроу. Эмма взяла вилку и начала чертить что-то на белой камчатной скатерти. – Сама не знаю. У каждого человека должна быть семья. Своя семья. Если люди принадлежат друг другу, они должны жить вместе. Я хочу, чтобы у меня было что вспоминать… Пусть на старости лет у меня будет возможность вспомнить, что однажды мы с отцом худо-бедно, но прожили вместе хотя бы несколько недель. Какие-то бредовые фантазии, да?
– Ничуть, но вас может постигнуть разочарование.
– О, что касается разочарований, их было предостаточно, когда я была маленькой девочкой. Без этой роскоши я могу обойтись. К тому же я планирую оставаться с отцом до тех пор, пока не станет до боли ясно, что мы и часу больше не можем находиться в обществе друг друга, и я не начну мучиться.
– Или, – мягко вставил Роберт, – до тех пор, пока он не предпочтет компанию кого-то другого.
Эмма резко вскинула голову, глаза блеснули гневной голубизной. Она вдруг преобразилась: вылитый отец в минуту ярости, когда он, давая кому-то отповедь, не выбирал слов. Но ее гнев не вызвал никакой ответной реакции у собеседника, и после холодной паузы она опустила глаза и снова стала выводить узоры на скатерти.
– Да, до тех пор, – только и сказала она.
Напряжение снял Марчелло, он принес херес и хотел принять заказ. Эмма выбрала дюжину устриц и жареного цыпленка; более консервативный Роберт – мясной бульон и бифштекс. Затем, воспользовавшись паузой, тактично сменил тему:
– Расскажите мне о Париже. Какой он сейчас?
– Мокрый. Мокрый, холодный, солнечный – все сразу, можете себе такое представить?
– Представляю.
– Вы знаете Париж?
– Бываю там по делам. Был в прошлом месяце.
– По делу?
– Нет, по пути из Австрии. Три недели катался на лыжах. Чудесное занятие.
– Где это было?
– В Обергургле.
– Вот почему вы такой загорелый. И почему вовсе не похожи на человека, торгующего картинами.
– Может, когда загар сойдет, стану похож и смогу запрашивать более высокую цену. Как долго вы пробыли в Париже?
– Два года. Буду по нему скучать. Париж прекрасен, а после того, как почистили стены зданий и домов, стал еще прекраснее. И в это время года в Париже тебя охватывает какое-то особое чувство. Зима на исходе, солнце скрывается лишь на день-другой, а это значит – снова приходит весна…
И распускаются почки, и кричат чайки, кружа над коричневой рябью Сены. И баржи, словно нанизанное на одну нитку ожерелье, скользят под мостами, и запах метро и чеснока, и сигарет «Голуаз». И Кристофер рядом.
И сразу стало просто необходимо поговорить о нем, произнести его имя, увериться, что он существует. Как бы между прочим, она спросила:
– А вы знали Эстер? Мою мачеху? Больше года она была моей мачехой.
– Я слышал о ней.
– А о Кристофере? О ее сыне? О Кристофере вы знаете? Мы с ним встретились в Париже по чистой случайности. Два дня тому назад. А сегодня утром он провожал меня в Ле-Бурже.
– Вы хотите сказать… просто столкнулись друг с другом?
– Именно так оно и было… в бакалейной лавочке. Такое могло случиться только в Париже.
– Что он там делает?
– О, просто проводит время. Отдыхал в Сен-Тропе, но в марте он возвращается в Англию, будет работать в каком-то репертуарном театре.
– Он актер?
– Да. Я вам не сказала?.. Знаете… Бену я ничего не стану о нем рассказывать. Бен никогда не любил Кристофера, и Кристофер отвечал ему взаимностью. По правде говоря, они, мне кажется, завидовали друг другу. Ну, были и другие причины, и у Бена с Эстер были не лучшие отношения. Не хочу начинать нашу жизнь со скандала по поводу Кристофера и ничего Бену не скажу. Во всяком случае, сразу.
– Понимаю.
Эмма вздохнула:
– У вас такое жесткое выражение лица. Наверное, вы думаете, я что-то скрываю…
– Ничего подобного я не думаю. А когда вы перестанете выводить узоры на скатерти, прибудут и ваши устрицы.
Когда они покончили с едой, выпили кофе и Роберт уплатил по счету, была уже половина второго. Они поднялись из-за стола, попрощались с Марчелло, Роберт забрал свой огромный зонт, и они вернулись в Галерею Бернстайна. Роберт попросил швейцара поймать такси для дамы.
– Я поехал бы с вами и посадил вас в вагон, – сказал Роберт Эмме, – но Пегги тоже должна выйти и подкрепиться.
– Я справлюсь.
Он провел ее в кабинет и открыл сейф.
– Двадцати фунтов будет достаточно?
Эмма и забыла, зачем она пришла в галерею.
– Что? О да, конечно. – Она полезла было в сумку за чековой книжкой, но Роберт остановил ее:
– Не беспокойтесь. У вашего отца тут есть что-то вроде личного счета. Когда он бывает в Лондоне, ему частенько не хватает какой-то небольшой суммы. Припишем ему и ваши двадцать фунтов.
– Вы уверены?..
– Конечно уверен. И еще, Эмма. Тот джентльмен, который одолжил вам фунт… Где-то у вас есть его адрес. Если вы найдете и дадите мне, я прослежу, чтобы этот фунт был ему отослан.
Эмма улыбнулась. Она произвела раскопки в своей сумке, наконец нашла визитную карточку, застрявшую между французским автобусным билетом и комплектом картонных спичек, засмеялась и, когда Роберт спросил, что ее так развеселило, простодушно сказала: «Однако как хорошо вы знаете моего отца!»
3
Дождь перестал к пяти часам – времени послеполуденного чая. Небо чуть поднялось, воздух посвежел. Странствующий солнечный луч даже пробился в галерею, и около половины шестого, когда Роберт, заперев дверь кабинета, вышел и влился в поток устремившихся к своим домам горожан, легкий ветерок разогнал облака и под ясным бледно-голубым небом засверкали городские огни.
Ужасно не хотелось спускаться в духоту метро, поэтому он дошел до Найтсбриджа, там сел на автобус и проехал остаток пути до дома.
Его дом на Милтон-Гарденс от шумной, запруженной машинами Кенсингтон-Хай-стрит был отгорожен лабиринтом маленьких улочек и площадей, на которых стояли миниатюрные ранневикторианские домики кремового цвета, с отполированными до блеска парадными дверями и с маленькими садиками, где летом цвели сирень и магнолии. Тротуары на улочках были широкие, няни спокойно катили по ним коляски с младенцами, и под строгим надзором местных псов шагали в свои дорогие школы хорошо одетые детишки. В сравнении с этими уютными улочками Милтон-Гарденс несколько проигрывала. Это был ряд больших и довольно обшарпанных домов, и номер двадцать три, в котором жил Роберт, центральный дом на этой улице, был самый непрезентабельный. Черная входная дверь, два чахлых лавровых деревца в кадках, латунный почтовый ящик, о котором заботилась Хелен, однако часто забывала его отполировать. Машины они припарковывали к поребрику: большой темно-зеленый «альвис»-купе Роберта и маленькую запыленную красную машину «мини» Хелен. У Маркуса машины не было – он все не мог выбрать время, чтобы научиться водить.
Роберт поднялся по ступенькам, извлек из кармана ключ и вошел в дом. Холл был большой, просторный, широкая с низкими ступенями лестница вела на второй этаж. За ней холл переходил в узкий коридор, упиравшийся в застекленную дверь, за которой зеленела трава и пышные, освещенные солнцем каштаны, – казалось, сделай еще несколько шагов и очутишься в деревне. Входная дверь со щелчком захлопнулась за Робертом.
Из кухни его окликнула Хелен:
– Роберт!
– Привет!
Он бросил шляпу на столик и пошел в комнату направо. Прежде эта комната, выходящая окнами на улицу, была семейной столовой, но, когда умер отец и к Роберту вселились Маркус с Хелен и Дэвидом, Хелен превратила ее в кухню-столовую с простым деревенским столом, с сосновым буфетом для посуды, который был уставлен цветным фарфором, и со стойкой, как в баре, за которой она кухарничала. И повсюду горшки со всевозможными комнатными цветами, высокими геранями, ароматическими травами, низкие круглые горшки с проросшими луковицами. По стене свисали с крючков вязки лука и плетеные корзины; на буфете – кулинарные книги, лотки, полные деревянных ложек; на полу – яркие коврики, на диване – красные подушки. Все тут радовало глаз.
За стойкой Хелен, в сине-белом фартуке, чистила грибы. Воздух был напоен восхитительными ароматами: свежей выпечки и лимона, растопленного сливочного масла и чеснока.
Хелен сказала:
– Маркус звонил из Эдинбурга. Он прилетает сегодня вечером. Ты знаешь?
– В какое время?
– Есть самолет в четверть шестого. Он попытается купить билет на него. В Лондоне будет в половине восьмого.
Роберт пододвинул высокий табурет и сел к стойке.
– Он хочет, чтобы его встретили в аэропорту?
– Нет, сказал, что приедет сам, на автобусе. Но я думаю, кто-то из нас должен его встретить. Ты сегодня ужинаешь дома или в городе?
– Такие дивные ароматы, что, пожалуй, поужинаю дома.
Хелен улыбнулась. Когда они вот так, через стойку, смотрели друг на друга, фамильное сходство становилось очень заметным. Хелен была крупная женщина, высокая, ширококостая, но стоило ей улыбнуться, и в лице появлялось что-то девичье, а глаза загорались веселыми огоньками. Волосы у нее были рыжеватые, как у Роберта, может, только сквозившая седина чуть смягчала цвет, и она их затягивала в узел, чтобы видны были ее неожиданно маленькие изящные ушки. Хелен очень гордилась своими ушами и всегда носила серьги. У нее их был полный ящик в туалетном столике, и о подарке для нее не надо было ломать голову, можно было просто купить ей пару сережек. Сегодня это были какие-то полудрагоценные зеленые камни, подвешенные на узких витых золотых цепочках, они отсвечивали зелеными искорками в ее неопределенного цвета крапчатых глазах.
Ей было сорок два, на шесть лет больше, чем Роберту, и она уже десять лет была замужем за Маркусом Бернстайном, а до замужества работала у него секретаршей, встречала посетителей, вела бухгалтерскую отчетность и время от времени, когда было туго с финансами, была и уборщицей, и в большой степени благодаря ее стараниям и вере в Маркуса его галерея не только выстояла в первые трудные годы, но даже расширилась и приобрела международную известность.
– Маркус не сказал тебе, как его успехи? – спросил Роберт.
– Почти ничего, не было времени. Но старый лорд Глен – я правильно его величаю? – оказался владельцем трех Ребёрнов, Констебля и Тёрнера. Так что вам есть над чем подумать.
– Он хочет их продать?
– Похоже, что да. Говорит, что при сегодняшних ценах на виски он не может позволить себе и дальше держать их на стене. Приедет Маркус – все узнаем. А как ты, чем сегодня занимался?
– Особенно ничем. Пришел американец по имени Лоуэлл Чики и выписал чек за полотно Бена Литтона…
– Это хорошо…
– И… – Роберт наблюдал за лицом сестры, – вернулась домой Эмма Литтон.
Хелен перестала резать грибы. Она мгновенно вскинула глаза, руки ее замерли.
– Эмма? Ты имеешь в виду дочь Бена?
– Сегодня прилетела из Парижа. Зашла в галерею, чтобы взять немного денег. На билет до Порткерриса.
– А Маркус знал, что она возвращается?
– Думаю, нет. Думаю, она никому, кроме отца, не написала.
– Ну а Бен, конечно, и словом не обмолвился! – Хелен возмущенно тряхнула головой. – Иногда его хочется просто высечь.
Роберт смотрел на нее с некоторым любопытством.
– И что бы ты сделала, если бы знала, что она приезжает?
– Ну, прежде всего встретила бы ее в аэропорту. Потом накормила бы. Да все, что угодно.
– Если тебя это утешит – накормил ее я.
– Вот это хорошо. – Хелен снова взялась за грибы. – Как она теперь выглядит?
– Привлекательна. Хотя несколько необычна.
– Необычна… – сухо повторила Хелен. – Сказать о ней «необычна» – это значит не сказать ничего нового для меня.
Роберт ухватил ломтик сырого гриба и съел его. Отведал.
– А кто была ее мать, ты знаешь?
– Конечно знаю. – Хелен отодвинула грибы от него подальше, пошла к плите, где стояло на маленьком огне масло, и ловко сбросила в него грибы. Раздалось легкое шипение, и по столовой поплыл восхитительный аромат. Она стояла, помешивая грибы деревянной лопаткой, а Роберт смотрел на ее твердо очерченный профиль.
– Кто она?
– О, маленькая студентка, художница, вдвое моложе Бена. Очень хорошенькая.
– Он на ней женился?
– Да, он на ней женился. Мне кажется, он по-своему любил ее. Но она была еще совсем ребенок.
– Она оставила его?
– Нет. Она умерла при родах. Родив Эмму.
– И потом, спустя какое-то время, он женился на некой Эстер.
Хелен бросила на него подозрительный взгляд:
– Откуда ты знаешь?
– Эмма рассказала сегодня за ланчем.
– Вот как. Я не рассказывала никому. Да, на Эстер Феррис. Несколько лет тому назад.
– У нее был мальчик. Сын. Кристофер.
– Только не говори, что он снова появился на сцене!
– Почему это тебя так пугает?
– Ты бы тоже испугался, если бы промучился те полтора года, что Бен Литтон был женат на Эстер…
– Ну тогда расскажи.
– Это был кошмар. И для Маркуса, и для Бена… думаю, и для Эстер тоже, и, конечно же, для меня. Если Маркуса не призывали быть судьей в каких-то пренеприятных семейных скандалах, его забрасывали дурацкими мелкими счетами, которые, по словам Эстер, Бен отказывался оплачивать. И ты знаешь его фобию насчет телефона, а Эстер поставила в дом телефон, и Бен выдрал его с корнем. Потом Бен впал в депрессию, совсем не мог работать и все время проводил в местном кабачке, и Эстер потребовала Маркуса, сказала, что он должен приехать и что он единственный, кто может что-то сделать с Беном, и тому подобное. Маркус старел прямо у меня на глазах. Можешь себе представить?
– Да… Но при чем тут мальчик?
– Мальчик был самым большим яблоком раздора. Бен терпеть его не мог.
– Эмма сказала, он ревновал.
– Она так сказала? Хоть и была совсем малышкой, а очень все чувствовала. Может, и правда в какой-то степени ревновал, но Кристофер был сущим дьяволенком. С виду просто ангелочек, но мать вконец его испортила. – Хелен сняла кастрюлю с горелки и вернулась к стойке. – И что Эмма говорила про Кристофера?
– Только про то, что они встретились в Париже.
– Что он там делает?
– Не знаю. Возможно, проводит отпуск. Он актер. Ты знала?
– Нет, не знала, но охотно этому поверю. Как тебе показалось, она в него влюблена?
– Пожалуй, что да. Только вот думает, что к ее отцу он никогда не поедет.
– Да уж, на этот счет ей лучше не питать никаких иллюзий.
– Я это понял. Но едва начал что-то говорить, как чуть было не лишился головы.
– И лишился бы. Они преданы друг другу, как два воришки из одной шайки. – Хелен похлопала брата по руке. – Не вмешивайся, Роберт. Я не вынесу напряжения.
– Я не вмешиваюсь, просто интересуюсь.
– Ради собственного спокойствия послушайся моего совета: держись в стороне. И уж поскольку мы заговорили о таких делах, звонила Джейн Маршалл и просила тебя отзвонить.
– Не знаешь, в чем дело?
– Она не сказала. Только сказала, что после шести она дома. Не забудешь?
– Не забуду. Но и ты не забудь, что никаких таких дел у меня с Джейн нет.
– Не понимаю, чего это ты артачишься? – сказала Хелен. Она и так-то не любила говорить обиняками, а уж с собственным братом и подавно. – Слушай, она обаятельная, привлекательная и очень деловая женщина.
Роберт никак на это высказывание не откликнулся, и Хелен, недовольная его молчанием и словно оправдываясь, продолжала:
– И у вас много общего – ваши интересы, друзья, образ жизни. К тому же мужчина твоего возраста должен быть женат. Нет более печального зрелища, чем престарелый холостяк.
Она остановилась. Наступила пауза.
– Ты закончила? – вежливо осведомился Роберт.
Хелен глубоко вздохнула. Безнадежно… Она знала, всегда знала: сколько ни говори, Роберта не убедишь сделать что-то, что он не намеревался сделать сам. Никогда в жизни его ни в чем нельзя было убедить. Напрасная трата слов; она уже пожалела о своем порыве.
– Ну да, конечно, закончила. Приношу извинения. Не мое это дело, и я не имею никакого права вмешиваться. Просто мне нравится Джейн, и я хочу тебе счастья. Не знаю, Роберт. Не могу понять, чего ты ищешь.
– Я и сам не могу понять, – сказал Роберт. Он улыбнулся и провел ладонью по голове, от лба к затылку – его обычный жест, когда он был смущен или устал. – Но, думаю, тут играете роль вы с Маркусом, ваши отношения.
– Ясно… Надеюсь, ты все-таки поймешь, прежде чем помрешь от старости.
Он оставил ее колдовать над кастрюлями, забрал вечернюю газету, пачку писем и шляпу и пошел наверх, к себе. Когда-то его гостиная с видом на большой сад и каштан была детской. Низкий потолок, ковер, стены заставлены книжными полками, мебель отцовская – все, что можно было втащить по лестнице. Бросив шляпу, газету и письма на стул, Роберт направился к старинному серванту, где он держал спиртные напитки, и налил себе виски с содовой. Потом взял сигарету из ящичка, что стоял на кофейном столике, прикурил и со стаканом в руке направился к письменному столу, сел и набрал номер Джейн Маршалл.
Она ответила не сразу. Он ждал, чертя что-то на промокашке. Взглянул на часы. Сейчас он примет ванну, переоденется и пойдет встречать Маркуса на аэровокзал на Кромвель-роуд. А к ужину захватит бутылку вина и вручит ее как ветвь мира Хелен; они выпьют за выскобленным добела столом и поговорят о делах. Сегодня он порядком устал, и перспектива мирного вечера в семейном кругу действовала успокаивающе.
Гудки в трубке кончились. Холодный голос произнес:
– Джейн Маршалл слушает.
Она всегда отвечала таким тоном, и Роберту каждый раз становилось не по себе, хотя он и знал, в чем тут дело. В двадцать шесть лет Джейн осталась одна, ее брак оказался неудачным, с мужем она развелась и вынуждена была зарабатывать на жизнь самостоятельно. Остановилась она на том, что стала дизайнером-декоратором квартир, а ее собственная квартира и служила ей офисом. Таким образом, телефон выполнял двойную функцию, и она давно уже решила проявлять осторожность и каждый раз отвечать официальным тоном, пока не станет ясно, что звонок не деловой. Роберту, когда он пожаловался на этот холодный тон, она все объяснила.
– Ты не понимаешь. Это может звонить клиент. Что он подумает, если я заговорю игривым сексуальным тоном?
– Не надо сексуальным. Просто дружеским и приятным. Почему бы не попробовать? Глядишь, и часа не пройдет, как ты уже будешь сдирать обои, вешать портреты и раскладывать на столе куверты.
– Ты так думаешь? Скорее, буду отбиваться от него портняжной иглой.
Сейчас он осторожно спросил:
– Джейн?..
– Ах, Роберт. – Голос ее сразу же потеплел, ясно было, что она рада его слышать. – Хелен передала, что я тебе звонила?
– И просила отзвонить.
– Ну да… Знаешь, мне тут преподнесли два билета на балет «Тщетная предосторожность». На пятницу. И я подумала, что, может быть, ты захочешь пойти. Если у тебя нет других планов…
Он смотрел на свою руку, которая продолжала рисовать коробочки на промокашке, одну за другой, и услышал голос Хелен: «У вас столько общего. Интересы, друзья, образ жизни».
– Роберт?
– Да. Прости. Нет, никаких планов. С удовольствием пойду.
– Сначала у меня поужинаем?
– Нет, поужинаем в ресторане. Я закажу столик.
– Отлично. – (Роберт был уверен, что она улыбается.) – Маркус еще не вернулся?
– Сейчас иду его встречать.
– Ему и Хелен от меня приветы.
– Передам.
– Так, значит, в пятницу увидимся. До свидания.
– До свидания, Джейн.
Он положил трубку, но не встал из-за стола, дорисовывая последнюю коробочку, а дорисовав, положил карандаш, взял стакан и, глядя на рисунки, подумал, что почему-то эти коробочки напоминают ему выставленные в ряд чемоданы.
Маркус Бернстайн прошел в стеклянные двери терминала – то ли беженец, то ли уличный музыкант. Впрочем, он всегда так выглядел: мешковатое пальто, поля старомодной черной шляпы спереди загнулись кверху. Его удлиненное лицо с проступившими морщинами было бледным от усталости. В руке он нес разбухший портфель, а дорожная сумка из самолета перекочевала в багажное отделение автобуса, и когда Роберт отыскал Маркуса, тот терпеливо стоял у конвейера, ожидая ее появления.
Скромный, озабоченный человек; случайный прохожий не поверил бы, что на самом деле этот человек – непререкаемый авторитет в мире искусства и известен по обе стороны океана. Австриец по происхождению, он оставил родную Вену в 1937 году и после всех ужасов войны ворвался в мир послевоенного изобразительного искусства, словно яркое пламя. Глубокое знание живописи, проницательность и вкус привлекли к нему внимание, а поддержка, которую он оказывал молодым художникам, послужила примером для других дилеров. Но настоящая известность и популярность среди широкой публики пришла к нему в 1949 году, когда он открыл собственную галерею на Кент-стрит и выставил абстрактные работы Бена Литтона. Бен тогда был уже знаменит своими довоенными пейзажами и портретами, а после войны стал работать в новой манере. Выставка 1949 года стала и началом их творческого содружества, которое, преодолев споры и разногласия, переросло в личную дружбу. Та выставка также обозначила завершение трудного начального периода в деятельности Маркуса. От нее пошел отсчет долгого и медленного пути к успеху…
– Маркус!
Он вздрогнул, повернулся и увидел направляющегося к нему Роберта. На лице Маркуса выразилось удивление; похоже, он и правда не ждал, что его встретят.
– Привет, Роберт. Как мило с твоей стороны.
Он уже тридцать лет прожил в Англии, но все еще говорил с явным акцентом. Впрочем, Роберт его не замечал.
– Я бы приехал в аэропорт, но мы не знали точно, на какой самолет ты попадешь. Летел хорошо?
– В Эдинбурге была зима.
– А у нас тут дождь с самого утра. Смотри, вот твоя сумка, – Роберт подхватил ее с движущейся ленты. – Пойдем…
В машине, дожидаясь у светофора на Кромвель-роуд, он рассказал Маркусу о мистере Лоуэлле Чики и об «Оленях». Маркус довольно хмыкнул, – судя по всему, он был уверен, что эта покупка лишь вопрос времени. Светофор сменил красный огонек на желтый, потом на зеленый, машина тронулась с места, и Роберт сказал:
– Сегодня утром прилетела из Парижа Эмма Литтон. Без единого стерлинга в кармане, так что заехала в галерею, чтобы обналичить чек. Я угостил ее ланчем, выдал двадцать фунтов и отправил на вокзал.
– Куда же она поехала?
– В Порткеррис. К Бену.
Читать бесплатно другие книги:
