Обитатели миража Меррит Абрахам

1. ЗВУКИ В НОЧИ

Я поднял голову, прислушиваясь не только слухом, но каждым квадратным дюймом кожи, ожидая повторения разбудившего меня звука. Стояла тишина, абсолютная тишина. Ни звука в зарослях елей, окружавших наш маленький лагерь. Ни шелеста тайной жизни в подлеске. В сумерках раннего аляскинского лета, в краткий промежуток от заката до восхода, сквозь вершины елей слабо светили звезды.

Порыв ветра неожиданно пригнул вершины елей и принес с собой тот же звук – звон наковальни.

Я выскользнул из-под одеяла и, минуя тусклые угли костра, направился к Джиму. Его голос остановил меня.

– Я слышу, Лейф.

Ветер стих, и с ним стихли отголоски удара о наковальню. Прежде чем мы смогли заговорить, снова поднялся ветер. И опять принес с собой звуки удара – слабые и далекие. И снова ветер стих, а с ним – и звуки.

– Наковальня, Лейф!

– Слушай!

Ветер сильнее качнул вершины. И принес с собой отдаленное пение; голоса множества мужчин и женщин, поющих странную печальную мелодию. Пение кончилось воющим хором, древним, диссонирующим.

Послышался раскат барабанной дроби, поднимающийся крещендо и неожиданно оборвавшийся. После этого смятение тонких звонких звуков.

Оно было заглушено низким сдержанным громом, как во время грозы, приглушенным расстоянием. Он звучал вызывающе, непокорно.

Мы ждали, прислушиваясь. Деревья застыли. Ветер не возвращался.

– Странные звуки, Джим. – Я старался говорить обычным тоном.

Он сел. Вспыхнула сунутая в угли палка. Огонь высветил на фоне тьмы его лицо, худое. коричневое, с орлиным профилем. Он не смотрел на меня.

– Все украшенные перьями предки за последние двадцать столетий проснулись и кричат! Лучше зови меня Тсантаву, Лейф. Тси Тсалаги – я чероки! Сейчас я – индеец!

Он улыбнулся, но по-прежнему не смотрел на меня, и я был рад этому.

– Наковальня, – сказал я. – Очень большая наковальня. И сотня поющих… как же это возможно в такой дикой местности… и не похоже, что это индейцы…

– Барабаны не индейские. – Джим сидел у огня, глядя в него. – И когда они звучат, у меня по коже кто-то играет пиццикато ледышками.

– Меня они тоже проняли, эти барабаны! – Я думал, что голос мой звучит ровно, но Джим пристально взглянул на меня; и теперь я отвел взгляд и посмотрел в огонь. – Они напомнили мне кое-что слышанное… а может, и виденное… в Монголии. И пение тоже. Черт возьми, Джим, почему ты на меня так смотришь?

Я бросил палку в костер. И не мог удержаться, чтобы при вспыхнувшем пламени не осмотреть окружающие тени. Потом прямо взглянул в глаза Джиму.

– Плохое было место, Лейф? – негромко спросил он.

Я ничего не ответил. Джим встал и направился к нашим мешкам. Он вернулся с водой и залил костер. Потом набросал земли на шипящие угли. Если он и заметил, как я сморщился, когда тени сомкнулись вокруг нас, то не показал этого.

– Ветер с севера, – сказал он. – Значит, и звуки оттуда. И то, что производит эти звуки, там. И вот – куда же мы направимся завтра?

– На север, – сказал я.

При этом горло у меня пересохло.

Джим рассмеялся. Он опустился на одеяло и закутался в него. Я прислонился к стволу ели и сидел, глядя на север.

– Предки шумливы, Лейф. Думаю, обещают нам неприятности – если мы пойдем на север… «Плохое лекарство! – говорят предки. – Плохое лекарство для тебя, Тсантаву! Ты направляешься в Усунхию, в Землю Тьмы, Тсантаву!.. В Тсусгинай, землю призраков! Берегись! Не ходи на север, Тсантаву!»

– Ложись спать, преследуемый кошмарами краснокожий!

– Ладно, мое дело предупредить. Я слышал голоса предков, пророчествующих войну; а эти говорят о чем-то похуже, чем война, Лейф.

– Черт побери, заткнешься ты или нет?

Смешок из темноты, затем молчание.

Я снова прислонился к стволу дерева. Звуки, вернее, те печальные воспоминания, которые они возродили, потрясли меня больше, чем я склонен был признать, даже самому себе. Вещь, которую я свыше двух лет носил в кожаном мешочке на конце цепочки, подвешенной на шею, казалось, шевельнулась, стала холодной. Интересно, о многом ли догадался Джим из того, что я хотел бы скрыть…

Зачем он загасил огонь? Понял, что я боюсь? И захотел, чтобы я встретил страх лицом к лицу и победил его?.. Или подействовал индейский инстинкт – опасность лучше встречать в темноте?.. По его собственному признанию, звуки подействовали ему на нервы, как и мне…

Я испугался! Конечно, от страха взмокли ладони, пересохло в горле и сердце забилось в груди, как барабан.

Как барабан… да!

Но… не как те барабаны, звуки которых принес нам северный ветер… Те, другие, напоминали ритм ног мужчин и женщин, юношей и девушек, детей, бегущих все быстрее по пустому миру, чтобы нырнуть… в ничто… раствориться в пустоте… исчезать, падая… растворяясь… ничто съедало их…

Как проклятый барабанный бой, который я слышал в тайном храме гобийского оазиса два года назад!

Ни тогда, ни теперь это был не просто страх. Конечно, по правде говоря, и страх, но смешанный с негодованием… с сопротивлением жизни ее отрицанию… вздымающийся, ревущий, жизненный гнев… яростная борьба тонущего с душащей его водой, гнев свечи против нависшего над ней огнетушителя…

Боже! Неужели все так безнадежно? Если то, что я подозреваю, правда, думать так с самого начала – значит обречь себя на поражение.

Со мной Джим. Как сохранить его, удержать в стороне?

В глубине души я никогда не смеялся над подсознательными предчувствиями, которые он называет голосом своих предков. И когда он заговорил об Усунхию, Земле Тьмы, холодок пополз у меня по спине. Разве не говорил старый уйгурский жрец о Земле Теней? Я как будто слышал эхо его голоса.

Я посмотрел туда, где лежал Джим. Он мне ближе моих собственных братьев. Я улыбнулся: браться никогда не были близки мне. В старом доме, в котором я родился, я был чужим для всех, кроме моей матери, норвежки с добрым голосом и высокой грудью. Младший сын, пришедший нежеланным, подмененный ребенок. Не моя вина, что я явился на свет как атавистическое напоминание о светловолосых синеглазых мускулистых викингах, ее далеких предках. Я вовсе не был похож на Ленгдонов. Мужчины из рода Ленгдонов все смуглые, стройные, с тонкими чертами лица, мрачные и угрюмые, поколение за поколением формировавшиеся одним и тем же штампом. С многочисленных семейных портретов они сверху вниз смотрели на меня, как на подмененного эльфами, смотрели с высокомерной враждебностью. И точно так же смотрели на меня отец и четверо моих братьев, истинные Ленгдоны, когда я неуклюже усаживался за стол.

Я был несчастлив в своем доме, но мама все свое сердце отдала мне. Я много раз гадал, что же заставило ее отдаться этому смуглому эгоистичному человеку, моему отцу. Ведь в ее жилах струилась кровь морских бродяг. Именно она назвала меня Лейфом – такое же неподходящее имя для отпрыска Ленгдонов, как и мое рождение среди них.

Джим и я в один и тот же день поступили в Дартмут. Я помню, каким он был тогда, – высокий коричневый парень с орлиным лицом и непроницаемыми черными глазами, чистокровный чероки, из клана, происходящего от великой Секвойи, клана, который много столетий порождал мудрых советников и мужественных воинов.

В списке колледжа он значился как Джеймс Т. Иглз, но в памяти чероки он был Два Орла, а мать звала его Тсантаву. С самого начала мы ощутили странное духовное родство. По древнему обряду его народа мы стали кровными братьями, и он дал мне тайное имя, известное только нам двоим. Он назвал меня Дегатага – «стоящий так близко, что двое становятся одним».

Мой единственный дар, кроме силы, необычная способность к языкам. Вскоре я говорил на чероки, будто был рожден в этом племени. Годы в колледже были самыми счастливыми в моей жизни. Потом Америка вступила в войну. Мы вместе оставили Дартмут, побывали в тренировочном лагере и на одном и том же транспорте отплыли во Францию.

И вот, сидя под медленно светлеющим аляскинским небом, я вспоминал прошлое… смерть моей матери в день перемирия… мое возвращение в Нью-Йорк в откровенно враждебный дом… жизнь в клане Джима… окончание горного факультета… мои путешествия по Азии… второе возвращение в Америку и поиски Джима… и эта наша экспедиция в Аляску, скорее из чувства дружбы и любви к диким местам, чем в поисках золота, за которым мы якобы отправились.

Много времени прошло после войны… и лучшими все же были два последних месяца. Мы вышли из Нома по дрожащей тундре, прошли до Койукука, а оттуда к этому маленькому лагерю где-то между верховьями Койукука и Чаландара у подножия неисследованного хребта Эндикотта.

Долгий путь… и у меня было такое чувство, будто только здесь и начинается моя жизнь.

Сквозь ветви пробился луч восходящего солнца. Джим сел, посмотрел на меня и улыбнулся.

– Не очень хорошо спалось после концерта, а?

– А что ты сказал своим предкам? Они тебе дали поспать.

Он ответил беззаботно, слишком беззаботно: «О, они успокоились». – Лицо и глаза его были лишены выражения. Он закрыл от меня свой мозг. Предки не успокоились. Он не спал, когда я считал его спящим. Я принял быстрое решение. Мы пойдем на юг, как и собирались. Я дойду с ним до полярного круга. И найду какой-нибудь предлог оставить его там.

Я сказал: «Мы не пойдем на север. Я передумал».

– Да? А почему?

– Объясню после завтрака, – ответил я: я не так быстро придумываю отговорки. – Разожги костер, Джим. Я пойду к ручью за водой.

– Дегатага!

Я вздрогнул. Лишь в редкие моменты симпатии или в опасности использовал он мое тайное имя.

– Дегатага, ты пойдешь на север! Ты пойдешь, даже если мне придется идти впереди тебя, чтобы ты шел за мной… – Он перешел на чероки. – Это спасет твой дух, Дегатага. Пойдем вместе, как кровные братья? Или ты поползешь за мной, как дрожащий пес по пятам охотника?

Кровь ударила мне в голову, я протянул к нему руки. Он отступил и рассмеялся.

– Так-то лучше, Лейф.

Гнев тут же покинул меня, руки опустились.

– Ладно, Тсантаву. Мы идем на север. Но не из-за себя я сказал, что передумал.

– Я это хорошо знаю!

Он занялся костром. Я пошел за водой. Мы приготовили крепкий черный чай и съели то, что оставалось от коричневого аиста, которого называют аляскинским индюком и которого мы подстрелили накануне. Когда мы кончили, я заговорил.

2. КОЛЬЦО КРАКЕНА

Три года назад, так начал я свой рассказ, я отправился в Монголию с экспедицией Фейрчайлда. Одна из задач этой экспедиции – поиски полезных ископаемых в интересах некоторых британских фирм, а в остальном это была этнографическая и археологическая экспедиция, работавшая для Британского музея и университета Пенсильвании.

Мне так и не пришлось проявить себя в качестве горного инженера. Я немедленно стал представителем доброй воли, лагерным затейником, посредником между нами и местными племенами. Мой рост, светлые волосы, голубые глаза и необыкновенная сила, вместе с моими способностями к языкам, вызывали постоянный интерес у туземцев. Татары, монголы, буряты, киргизы смотрели, как я гну подковы, обвиваю ноги металлическими прутьями и вообще исполняю то, что мой отец презрительно называл цирковыми номерами.

Что ж, я и был для них человеком-цирком. Но в то же время и чем-то большим: я им нравился. Старик Фейрчайлд смеялся, когда я жаловался ему, что у меня не остается времени для полевых работ. Он говорил, что я стою десятка горных инженеров, что я страховое свидетельство экспедиции и что пока я продолжаю свои трюки, у экспедиции не будет никаких неприятностей. Так оно и было. Единственная экспедиция такого рода, насколько я помню, в которой можно было уйти, оставив все вещи незапертыми, и, вернувшись, найти все нетронутым. К тому же мы были относительно свободны от вымогательства и взяточничества.

Вскоре я уже знал с полдюжины диалектов и мог легко болтать и шутить с туземцами на их языках. Это имело у них удивительный успех. Время от времени прибывала монгольская делегация в сопровождении нескольких борцов, рослых парней с грудной клеткой, как бочонок, чтобы побороться со мной. Я овладел их приемами и научил их своим. У нас были небольшие показательные соревнования, а мои манчжурские друзья научили меня сражаться двумя мечами, держа их в обеих руках.

Фейрчайлд планировал работать в течение года, но наши дела шли так хорошо, что он решил продлить экспедицию. Он с сардонической улыбкой говорил мне, что мои действия имеют огромную ценность: никогда наука не будет иметь таких возможностей в этом районе, разве что я останусь тут и соглашусь править. Он не знал, насколько близки его слова к пророчеству.

На следующий год в начале лета мы перенесли лагерь на сотню миль к северу. Это была территория уйгуров. Странный народ, эти уйгуры. О себе они говорят, что они потомки великой расы, которая правила всей Гоби, когда та была не пустыней, а земным раем, с широкими реками, многочисленными озерами и многолюдными городами. Они на самом деле отличаются от остальных племен, и хотя эти многочисленные племена при первой возможности убивают уйгуров, в то же время они их боятся. Вернее, боятся колдовства их жрецов.

В нашем старом лагере уйгуры появлялись редко. А появившись, держались в отдалении. Мы уже с неделю находились в новом лагере, когда появился отряд уйгуров человек в двадцать. Я сидел в тени своей палатки. Они спешились и направились прямо ко мне. Ни на кого в лагере они не обратили внимания. Остановились в десяти шагах от меня. Трое подошли ближе и стали пристально меня разглядывать. У всех троих были странные серо-голубые глаза; у того, кто казался их предводителем, взгляд необычно холоден. Все они выше и массивнее остальных.

Я тогда не владел уйгурским. Поэтому вежливо приветствовал их по-киргизски. Они не ответили, продолжая разглядывать меня. Наконец, поговорили друг с другом, кивая, как будто пришли к какому-то решению. Затем их предводитель обратился ко мне. Встав, я заметил, что он чуть ниже моих шести футов четырех дюймов. Я сказал ему, по-прежнему по-киргизски, что не понимаю его языка. Он отдал приказ своим людям. Они окружили мою палатку, как охрана, держа в руках копья и обнажив мечи.

Я почувствовал прилив гнева, но прежде чем я смог протестовать, заговорил предводитель, на этот раз на киргизском. Он с почтением заверил меня, что их посещение исключительно мирное, они просто не хотят, чтобы им помешали мои товарищи по лагерю. Он попросил меня показать ему свои руки. Я вытянул их вперед. Он и два его спутника наклонились над ладонями, внимательно их рассматривая, указывая друг другу на те или другие пересечения линий. Закончив осмотр, предводитель коснулся лбом моей правой руки.

И тут же, к полному моему изумлению, начал урок – и весьма квалифицированно – уйгурского языка. Для сравнения он использовал киргизский. Он не удивился тому, с какой легкостью я воспринимал новые слова; напротив, мне показалось, что именно этого он и ожидал. Я хочу сказать, что он скорее не учил меня новому языку, а заставлял вспомнить давно забытый. Урок продолжался целый час. Затем он снова коснулся лбом моей руки и отдал приказ кольцу стражников. Все уйгуры сели на лошадей и ускакали.

Во всем этом происшествии было что-то тревожное. И больше всего меня беспокоило то, что, похоже, мой учитель был прав: я не изучал новый язык, а вспоминал забытый. Никогда я не усваивал язык с такой легкостью и быстротой, как уйгурский.

Естественно, мои коллеги тоже были в недоумении и тревожились. Я немедленно направился к ним и рассказал о происшествии. Нашим этнологом был знаменитый профессор Дэвид Барр из Оксфорда. Фейрчайлд склонен был воспринимать все как шутку, но Барр встревожился. Он рассказал, что уйгурские легенды говорят о предках этого народа как о расе светловолосых синеглазых людей, обладавших большой физической силой. Было обнаружено несколько древних уйгурских настенных росписей, на которых изображен именно такой тип людей, так что, по-видимому, в легендах есть зерно истины. Однако, если нынешние уйгуры и восходят к той расе, они смешивались с другими народами и дошли почти до полного исчезновения древней крови.

Я спросил, какое это имеет отношение ко мне, и он ответил, что, по-видимому, мои посетители считают меня чистокровным представителем их древней расы. В сущности, он не видит никаких других объяснений их странному поведению. Он считал, что их изучение моих ладоней и явное одобрение того, что они обнаружили, доказывает его правоту.

Старик Фейрчайлд иронически спросил, не собирается ли Барр обратиться к хиромантии. Барр холодно ответил, что он ученый. И как ученый, знает, что определенные признаки могут передаваться по наследству через многие поколения. Определенное расположение линий на ладонях может сохраняться много столетий. И в случаях атавизма – а я явный пример атавизма – оно может возникать вновь.

К этому времени у меня уже слегка кружилась голова. Но Барр добавил еще кое-что. К этому времени он уже был выведен из себя и сказал, что уйгуры, вероятно, совершенно правы в своей оценке меня. Я атавистический пример возврата к древним норвежцам. Прекрасно. Но совершенно несомненно, что асы, боги и богини древних норвежцев: Один и Тор, Фригга и Фрейя, Фрей и Локи и многие другие – все это когда-то были реальные люди. Несомненно, они были предводителями длительной и опасной миграции. После смерти они были обожествлены, как и многие подобные герои и героини других рас и племен. Этнологи считают, что древние норвежцы, подобно другим арийцам, пришли на северо-восток Европы из Азии. Их переселение происходило в период от 50999 до 999 лет до рождества Христова. И нет никаких научных возражений против их прихода из того района, который сейчас называется Гоби, и против того, что это и есть та раса светловолосых голубоглазых людей, которых современные уйгуры называют своими предками.

Никто, продолжал Барр, не может сказать точно, когда Гоби стала пустыней и что вызвало появление пустыни. Части Гоби могли быть плодородными еще две тысячи лет назад. Какова бы ни была причина этого изменения, действовала ли эта причина быстро или медленно, но она дала толчок к переселению, предводительствуемому Одином и остальными асами, к переселению, которое закончилось колонизацией Скандинавского полуострова. Известно, что во мне проявились признаки моих далеких предков со стороны материнской линии. Почему в таком случае не проявиться и признакам древних уйгуров, если они действительно были предками норвежцев?

Но главный – практический – вывод заключался в том, что меня ждут неприятности. Так же, как и всех остальных членов экспедиции. Барр настоятельно советовал вернуться в наш старый лагерь, где мы будем находиться среди дружественных племен. В заключение Барр указал, что с тех пор, как мы переселились в новый лагерь, здесь не показался ни один монгол, татарин или представитель другого племени, с которыми у меня были такие дружественные отношения. Барр сел, бросив гневный взгляд на Фейрчайлда, и добавил, что это совет не хироманта, а признанного ученого.

Разумеется, Фейрчайлд извинился, но совет Барра не принял: мы можем вполне благополучно подождать несколько дней и проследить за развитием событий. Барр угрюмо заметил, что как пророк Фейрчайлд ничего не стоит, но все равно за нами, вероятно, наблюдают и не позволят нам отступить, поэтому неважно, что мы решим.

Ночью мы услышали далекий бой барабанов; через неравные промежутки он слышался до самого утра, отвечая на вопросы еще более далеких барабанов.

На следующий день в то же время показался тот же самый отряд. Предводитель, как и прежде, направился ко мне, ни на кого не обращая внимания. Он почти униженно приветствовал меня. Мы направились в мою палатку. Снова вокруг возникло кольцо воинов, и начался второй урок. Он продолжался больше двух часов. И вот день за днем в течение трех недель повторялось одно и то же. Никаких отвлечений, случайных вопросов, объяснений. У этих людей была лишь единственная цель: научить меня своему языку. И они прекрасно с ней справлялись. Полный любопытства, стремясь узнать, что это все в конце концов значит, я преодолевал все препятствия и стремился так же настойчиво к той же цели. И это они тоже воспринимали как вполне естественное. Через три недели я говорил по-уйгурски так же хорошо, как и по-английски.

Беспокойство Барра усиливалось. «Они к чему-то готовят вас, – говорил он. – Я отдал бы пять лет жизни, чтобы оказаться на вашем месте. Но мне это не нравится. Я боюсь за вас. Ужасно боюсь!»

Однажды ночью в конце третьей недели сигнальные барабаны звучали до самого рассвета. На следующий день мои учителя не появились, не было их еще два дня. Но наши люди сообщили, что вокруг всего лагеря видны посты уйгуров. Наши рабочие боялись, и никакой работы от них нельзя было добиться.

В полдень на четвертый день мы заметили облако пыли, быстро приближавшееся с севера. Вскоре послышались звуки уйгурских барабанов. Затем из пыли показалась группа конных уйгуров. Их было двести-триста человек, все вооружены копьями, а многие – и ружьями. Они полукругом выстроились возле лагеря. Предводитель с холодным взглядом, который был мои главным учителем языка, спешился и пошел вперед, ведя на поводу великолепного черного жеребца. Большая лошадь, сильная, непохожая на поджарых лошадей уйгуров; такая лошадь легко выдержит мой вес.

Уйгур опустился на колено и протянул мне повод жеребца. Я автоматически взял его. Лошадь осмотрела меня, принюхалась и положила морду мне на плечо. Все всадники одновременно взметнули копья и выкрикнули какое-то слово, которое я не уловил, потом спешились и стояли в ожидании.

Предводитель встал. Из своей одежды он достал небольшую шкатулку из древнего нефрита. Снова опустившись на колено, он протянул мне шкатулку. Я нажал, крышка открылась. Внутри было кольцо. Широкое и массивное, из чистого золота. А в нем прозрачный желтый камень, квадратный, в полтора дюйма. И внутри камня изображение черного осьминога.

Щупальца осьминога веером протянулись от тела. Казалось, они высовываются из желтого камня. Я даже разглядел на конце ближайшего щупальца присоску. Тело виднелось не так четко. Оно было туманным, казалось, уходило вдаль. Черный осьминог не был вырезан на камне. Он находился внутри.

Я испытал странное смешение чувств – отвращение и одновременно ощущение чего-то очень знакомого, как будто уже видел это раньше – мы называем это двойной памятью. Не раздумывая, я надел кольцо на палец – оно пришлось точно по размеру – и поднял руку, солнце отразилось в камне. Мгновенно все уйгуры упали на землю и лежали на животе, вытянувшись передо мной.

Предводитель уйгуров заговорил со мной. Я подсознательно ощущал, что с того самого момента, как он протянул мне кольцо, он внимательно следит за мной. Теперь мне показалось, что в глазах его благоговейный страх.

– Твоя лошадь готова… – и он употребил то же слово, каким меня приветствовали его воины. – Покажи, что ты хочешь взять с собой, и твои люди понесут это.

– Куда мы идем… и насколько? – спросил я.

– К святому человеку твоего народа, – ответил он. – А насколько… только он сможет ответить.

Я почувствовал раздражение от этой бесцеремонности. К тому же меня удивило, что он говорит о своих людях, как о моих.

– А почему он сам не пришел ко мне? – спросил я.

– Он стар, – ответил уйгур. – Такого пути он не выдержит.

Я взглянул на всадников, стоявших теперь рядом с лошадьми. Если я откажусь идти и мои товарищи меня поддержат – а они меня поддержат, это будет означать немедленную гибель всего лагеря. К тому же я сгорал от любопытства.

– Я должен поговорить со своими товарищами перед уходом, – сказал я.

– Если Двайану, – на этот раз я уловил слово, – хочет попрощаться со своими псами, да будет так. – В его взгляде блеснуло презрение, когда он посмотрел на старика Фейрчайлда и остальных.

Мне определенно не понравилось ни то, что он сказал, ни то, как сказал.

– Жди меня здесь, – коротко сказал я и пошел к Фейрчайлду. Вместе с ним я пошел в палатку. Барр и другие члены экспедиции – за нами. Я рассказал им обо всем. Барр взял меня за руку и осмотрел кольцо. Он негромко свистнул.

– Вы знаете, что это? – спросил он. – Кракен, сверхмудрое, сверхзлобное мифическое морское чудовище древних норвежцев. Видите, у него не восемь, а двенадцать щупалец. Его никогда не изображали меньше чем с десятью. Он символизирует принцип, враждебный Жизни, – не саму Смерть, а скорее уничтожение. Кракен – и здесь, в Монголии!

– Послушайте, шеф, – обратился я к старому Фейрчайлду. – Вы можете помочь мне лишь одним, если, конечно, хотите. Отправляйтесь как можно быстрее в наш старый лагерь. Свяжитесь с монголами, обратитесь к тому вождю, который часто привозил борцов: монголы покажут вам, кого я имею в виду. Уговорите его, наймите, чтобы как можно больше воинов собралось в лагерь. Я вернусь, и, вероятно, за мной будет погоня. Вас тоже подстерегает опасность. Может быть, не в данный момент, но может так получиться, что эти люди захотят убрать вас. Я знаю, о чем говорю, шеф. Сделайте это ради меня, если не ради себя.

– Но они следят за лагерем… – начал он возражать.

– Не будут… после моего ухода. И некоторое время после этого. Они все уедут со мной. – Я говорил абсолютно убежденно, и Барр в знак согласия кивнул.

– Король возвращается в свое королевство! – сказал он. – И все его верноподданные вместе с ним. Он в безопасности – пока он с ними. Но… Боже, если бы только я мог отправиться с вами, Лейф! Кракен! А в древних легендах Южных морей говорится о великом Осьминоге, который дремлет на дне и ждет своего часа, когда он сможет уничтожить весь мир и всю жизнь. А на высоте в три мили Черный Осьминог вырезан на утесе в Андах! Норвежцы – жители островов Южных морей – жители Анд! И всюду один и тот же символ, вот этот!

– Обещаете? – спросил я Фейрчайлда. – От этого может зависеть моя жизнь.

– Мы будто покидаем вас. Мне это не нравится.

– Шеф, они сотрут вас в минуту. Возвращайтесь и поднимайте монголов. И татары помогут. Они все ненавидят уйгуров. Я вернусь, не бойтесь. Но готов поручиться, что вся эта свора, если не больше, будет идти за мной по пятам. Вернувшись, я хочу найти стену, за которой можно укрыться.

– Мы уедем, – пообещал он.

Я направился к своей палатке. Уйгур с холодным взглядом сопровождал меня. Я взял ружье, пистолет, сунул в карман зубную щетку и бритву и повернулся, чтобы уходить.

– Больше ничего? – в вопросе слышалось удивление.

– Если что-то понадобится, я вернусь, – ответил я.

– Нет – после того, как вспомнишь, – загадочно сказал он.

Бок о бок мы пошли к черному жеребцу. Я сел на него.

Отряд окружил нас. Копья образовали преграду между мной и лагерем. Мы двинулись на юг.

3. РИТУАЛ КАЛКРУ

Жеребец бежал ровным раскачивающимся шагом. Он легко нес мой вес. Примерно за час до темноты мы оказались на краю пустыни. Справа виднелся невысокий хребет из красного песчаника. Прямо перед нами ущелье. Мы въехали в него. Через полчаса мы выехали на старую дорогу, теперь всю покрытую булыжниками. Дорога уходила на северо-восток к другому, более высокому хребту красного песчаника; он находился от нас в пяти милях. Мы добрались до него уже в начале ночи, и здесь мой проводник остановился, сказав, что мы заночуем до рассвета. Около двадцати всадников спешились, остальные проехали дальше.

Те, что остановились, посматривали на меня, явно ожидая чего-то. Интересно, что я должен сделать; и тут я заметил, что мой жеребец вспотел. Я попросил, чтобы его протерли и дали ему воды и еды. Очевидно, этого от меня и ждали. Сам предводитель принес мне попону, еду и воду. Когда жеребец остыл, я покормил его. Потом велел закутать его в попону, потому что ночи стояли холодные. Закончив, я обнаружил, что ужин уже готов. Мы сидели у костра с предводителем. Я был голоден и, как всегда, когда это возможно, ел с большим аппетитом. Я задал несколько вопросов, но на них ответили так уклончиво и с такой очевидной неохотой, что больше я ни о чем не спрашивал. Когда ужин закончился, я захотел спать. Сказал об этом. Мне дали одеяла, и я пошел к своему жеребцу. Расстелил рядом с ним одеяла, упал на них и закутался.

Жеребец наклонил голову, принюхался, подул мне на шею и лег рядом. Я повернулся и положил голову ему на шею. И услышал возбужденный шепот уйгуров. После этого я уснул.

Проснулся я на рассвете. Завтрак был уже готов. Мы снова двинулись по древней дороге. Она шла вдоль холмов, огибая углубление, которое когда-то было дном большой реки. Какое-то время восточные холмы защищали нас от солнца. Когда оно стало светить прямо на нас, мы укрылись в тени огромной скалы. Во второй половине дня мы снова пустились в путь. Незадолго до заката мы пересекли высохшее русло в том месте, где когда-то находился большой мост. И углубились в еще одно ущелье, через которое в прошлом тек давно исчезнувший поток. К сумеркам мы достигли конца ущелья.

По обе стороны неглубокой долины располагались каменные форты. На них виднелись десятки уйгурских воинов. Когда мы приблизились, они закричали, и я снова услышал повторяющееся слово «Двайану».

Тяжелые ворота правого форта распахнулись. Мы проехали через них в проход в толстой стене. Проехали через широкую окруженную стенами площадь. И снова в ворота.

Я увидел перед собой оазис, окруженный голыми скалами. Когда-то это была часть большого города, всюду виднелись развалины. То, что когда-то служило истоком большой реки, теперь превратилось в ручеек, исчезавший в песках недалеко от того места, где я стоял. Справа от ручейка виднелась растительность, деревья; слева – пустыня. Дорога проходила через оазис и дальше через пустыню. И исчезала в огромном прямоугольном отверстии в скале в миле от нас. Отверстие это напоминало дверь в горах или вход в какую-то гигантскую египетскую усыпальницу.

Мы направились прямо к плодородной почве. Здесь виднелись сотни каменных зданий; заметно было, что некоторые из них пытались поддерживать в порядке. Но даже и эти дома казались невероятно древними. Под деревьями виднелись и палатки. Из домов и палаток выбегали уйгуры: мужчины, женщины, дети. Одних только воинов здесь было не меньше тысячи. В отличие от людей в фортах, эти смотрели молча, как я проезжаю мимо.

Мы остановились перед пораженной временем грудой камня – когда-то, может быть, пять тысяч лет назад, она была дворцом. Или храмом. Перед ней располагалась колоннада из приземистых квадратных колонн. Еще более толстые колонны стояли у входа. Здесь мы спешились. Наши сопровождающие увели моего жеребца и лошадь предводителя. Низко склонившись у порога, мой проводник предложил мне войти.

Я оказался в широком коридоре, освещенном факелами из какого-то смолистого дерева. Вдоль стен стояли ряды копьеносцев. Предводитель уйгуров шел рядом. Коридор привел в большое помещение с высоким потолком, такое обширное и длинное, что факелы на стенах не освещали его центр, он оставался в полутьме. В дальнем конце помещения виднелся невысокий помост, на нем каменный стол. За столом сидело несколько человек в капюшонах.

Подойдя ближе, я увидел, что все эти люди внимательно смотрят на меня. Их было тринадцать: по шестеро по каждую сторону стола и один – в большом кресле – в голове стола. Вокруг стояли большие металлические светильники, в них горело какое-то вещество, дававшее устойчивый ровный яркий белый свет. Я подошел ближе и остановился. Мой проводник молчал. Молчали и сидевшие за столом.

Неожиданно свет отразился в кольце на моем пальце.

Человек в голове стола встал и схватился за край стола дрожащими руками, похожими на высохшие когти. Я услышал, как он прошептал: «Двайану!»

Капюшон соскользнул с его головы. Я увидел древнее, древнее лицо, и на нем глаза, почти такие же голубые, как мои; и в глазах этих горело удивление и живая надежда. Меня тронул этот взгляд – взгляд отчаявшегося человека, вдруг увидевшего спасителя.

Теперь встали все остальные, откинули свои капюшоны. Все они были старики, но не такие древние, как тот, что прошептал. Их холодные серо-голубые глаза разглядывали меня. Верховный жрец – я решил, что это верховный жрец, и так оно и оказалось, – снова заговорил:

– Мне сказали… но я не могу поверить! Подойди ко мне!

Я вспрыгнул на помост и подошел к нему. Он приблизил ко мне свое старое лицо, заглянул мне в глаза. Коснулся моих волос. Сунул руку под рубашку и положил мне на сердце. Потом сказал:

– Покажи мне руки.

Я положил их на стол ладонями кверху. Он так же внимательно их разглядывал, как начальник отряда. Остальные двенадцать столпились вокруг, следя за его пальцами, когда он указывал им те или иные знаки. Жрец снял с шеи золотую цепь и извлек из-под одежды прикрепленный к цепи ящичек из нефрита. Открыл его. Внутри находился желтый камень, больший, чем в моем кольце, но в остальном абсолютно такой же. В его глубине извивался черный осьминог – Кракен. Рядом – небольшой нефритовый флакон и маленький нефритовый нож, похожий на ланцет. Жрец взял мою правую руку и расположил запястье над желтым камнем. Посмотрел на меня, на остальных. В глазах его была боль.

– Последнее испытание, – прошептал он. – Кровь!

Он уколол мое запястье ножом. Капля за каплей кровь медленно падала на камень. Я заметил, что камень слегка вогнут. Капая, кровь тонким слоем покрывала углубление. Старый жрец поднял нефритовый флакон, откупорил его и с крайним усилием воли удержал его неподвижно над камнем. Из флакона капнула одна капля бесцветной жидкости и смешалась с моей кровью.

В комнате царило полное молчание, верховный жрец и его помощники, казалось, не дышали, глядя на камень. Я бросил взгляд на предводителя уйгуров, он смотрел на меня, в глазах его горел огонь фанатизма.

Послышалось восклицание верховного жреца, его подхватили все остальные. Я посмотрел на камень. Розовая пленка меняла цвет. В ней мелькали какие-то искорки; постепенно она превратилась в прозрачную эеленоватую жидкость.

– Двайану! – выдохнул верховный жрец и опустился в свое кресло, закрыв лицо дрожащими руками. Остальные переводили взгляд с меня на камень и снова на меня, как будто увидели чудо. Я взглянул на предводителя отряда: он лежал у помоста, закрыв лицо руками.

Верховный жрец открыл лицо. Мне показалось, что он помолодел, преобразился; в глазах его больше не было боли и отчаяния; они были полны жизнью. Он встал и усадил меня в свое кресло.

– Двайану, – спросил он, – что ты помнишь?

Я удивленно покачал головой; это повторение замечания уйгура в лагере.

– А что я должен помнить? – спросил я.

Он оторвал от меня взгляд, вопросительно взглянул на остальных; как будто он у них о чем-то спросил, они переглянулись и кивнули. Он закрыл нефритовый ящичек и спрятал его. Взял меня за руку, повернул грань на моем кольце, сомкнул мою другую руку вокруг кольца.

– Ты помнишь, – голос его перешел в еле слышный шепот, – Калкру?

И снова тишина повисла в огромном помещении – на этот раз она была физически ощутима. Я сидел, размышляя. В этом имени было что-то знакомое. У меня появилось раздражающее ощущение, что я должен его знать что если я постараюсь, то вспомню его; что воспоминание рядом, на самом пороге сознания. И к тому же я чувствовал, что это слово означает нечто ужасное. Что-то такое, что лучше не вспоминать. Почувствовал отвращение, смешанное с негодованием.

– Нет, – ответил я.

И услышал резкие возбужденные выдохи. Старик встал за мной и закрыл мне глаза руками.

– А это… помнишь?

В моем мозгу все смешалось, затем я увидел картину, увидел так ясно, будто смотрел на нее открытыми глазами. Я ехал верхом по оазису прямо к квадратному входу в скалу. Но это вовсе не был оазис. Город, с садами, с широкой рекой, сверкающей в нем. И хребты не из обнаженного красного песчаника, а покрыты зеленью и деревьями. За мной скачут другие – мужчины и женщины, похожие на меня, красивые и сильные. Вот я уже у входа. Мощные колонны окружают его… вот я спешился… спешился с большого черного жеребца… вхожу…

Я не буду входить! Если войду, я вспомню… Калкру! Я бросился назад, наружу… почувствовал руки у себя на глазах… руки старого жреца. Спрыгнул с кресла, дрожа от гнева. Лицо его было добрым, голос мягким.

– Скоро, – сказал он, – ты вспомнишь больше!

Я не ответил, стараясь подавить необъяснимый гнев. Конечно, старик пытался загипнотизировать меня; я видел то, что он хотел, чтобы я увидел. Не зря уйгурские жрецы имеют репутацию колдунов. Но не это вызвало во мне гнев такой сильный, что потребовалась вся моя воля, чтобы не сорваться в вспышке безумия. Нет, это что-то связанное с именем Калкру. Что-то находится за входом в скалу, куда меня чуть не ввели насильно.

– Ты голоден? – внезапный переход жреца к практическим проблемам вернул меня к норме. Я громко рассмеялся и ответил: «Очень. И к тому же хочу спать». Я опасался, что такая важная персона, какой я, по-видимому, становлюсь, должна будет есть в обществе верховного жреца. И почувствовал облегчение, когда он передал меня в руки уйгурского офицера. Уйгур следовал за мной, как собака, не отрывал от меня взгляда и ждал, как слуга, пока я ел. Я сказал ему, что хотел бы спать не в каменном доме, а в палатке. Глаза его сверкнули, и впервые он произнес что-то, кроме почтительных звуков.

– По-прежнему воин! – одобрительно сказал он. Для меня поставили палатку. Прежде чем лечь спать, я выглянул из нее. Уйгурский офицер сидел у входа, и двойное кольцо вооруженных уйгуров окружало мою палатку.

На следующее утро ко мне явилась делегация младших жрецов. Мы прошли в то же здание, но в гораздо меньшее помещение, в котором совсем не было мебели. Здесь меня ждали верховный жрец и его помощники. Я ожидал множества вопросов. Меня ни о чем не спросили. Жреца, очевидно, не интересовало мое происхождение, откуда я и как оказался в Монголии. Казалось, его вполне удовлетворяло, что я оказался именно тем, кого они надеялись увидеть, – кто бы это ни был. Больше того, у меня сложилось впечатление, что они очень торопятся завершить план, начатый уроками языка. Верховный жрец перешел прямо к делу.

– Двайану, – сказал он, – мы вызовем в твоей памяти определенный ритуал. Слушай внимательно, смотри внимательно, повторяй точно каждую интонацию, каждый жест.

– Для чего? – спросил я.

– Узнаешь… – начал он и гневно прервал себя. – Нет! Я скажу тебе сейчас! Для того, чтобы эта пустыня снова стала плодородной. Чтобы уйгуры вернули себе свое величие. Древнее святотатство против Калкру, чьим результатом стала эта пустыня, должно быть искуплено!

– Какое отношение я, чужак, имею ко всему этому?

– Мы, те, к кому ты пришел, не обладаем древней кровью, чтобы вызвать все это. Ты не чужак. Ты Двайану – Освободитель. У тебя чистая кровь. И только ты, Двайану, можешь изменить судьбу.

Я подумал, как обрадовался бы Барр, услышав это объяснение, как торжествовал бы он над Фейрчайлдом. Я поклонился старому жрецу и сказал, что готов. Он снял с моего пальца кольцо, снял со своей шеи цепь вместе с ящичком и велел мне раздеться. Пока я раздевался, он сам сбросил одежду, и все окружающие поступили так же. Жрец унес наши вещи и скоро вернулся. Я смотрел на сморщенные обнаженные тела стариков, и у меня вдруг пропало всякое желание смеяться. В ритуале было что-то зловещее. Урок начался.

Это был не ритуал, скорее воззвание к духу, еще точнее – вызывание Существа, Власти, Силы, именуемой Калкру. И сам процесс, и жесты, его сопровождающие, были чрезвычайно любопытны. Отчетливо звучали архаические формы уйгурского языка. Многие слова я не понимал. Очевидно, они передавались от жреца к жрецу с глубокой древности. Даже равнодушный прихожанин счел бы их богохульными и проклятыми. Но я был слишком заинтересован, чтобы думать об этой стороне происходящего. У меня появилось то же странное чувство знакомого, какое я впервые ощутил при имени Калкру. Однако на этот раз я не испытывал отвращения. Я все воспринимал очень серьезно. Не знаю, связано ли это с объединенной волей двенадцати жрецов, которые не отрывали от меня взглядов.

Не стану повторять, передам только суть. Калкру – это Начало-без-Начала и он же – Конец-без-Конца. Он – Пустота без света и времени. Уничтожитель. Пожиратель жизни. Разрушитель. Растворяющий. Он не смерть – смерть лишь часть его. Он жив, очень активен, но его жизнь – это антитезис Жизни, как мы понимаем ее. Жизнь вторгается, тревожит бесконечное спокойствие Калкру. Боги и люди, животные и птицы, все существа, растения, вода и воздух, огонь, солнце, звезды, луна – все растворится в Нем, живом Ничто, если он этого захочет. Но пока пусть они существуют. К чему беспокоиться, если в конце концов все придет к Калкру? Пусть Калкру отступит, чтобы жизнь могла войти в пустыню и снова расцвести здесь. Пусть он касается лишь врагов своих верноподданных, так чтобы эти верноподданные снова были велики и могучи – свидетельство того, что Калкру есть Все во Всем. Ведь это всего лишь на мгновение вечности. Пусть Калкру проявит себя и возьмет то, что ему предлагают, как доказательство, что он услышал и согласился.

Там было еще много всего, но в этом суть. Ужасная молитва, но я не испытывал ужаса – тогда. Все повторили трижды, и я твердо усвоил свою роль. Верховный жрец провел еще одну репетицию и кивнул жрецу, который унес нашу одежду. Тот вышел и вернулся с одеждой, но не прежней. Он дал мне длинный белый плащ и пару сандалий. Я спросил, где моя одежда; старик сказал, что мне она больше не нужна, что отныне я буду одеваться, как подобает мне. Я сказал, что это хорошо, но я хотел бы иногда взглянуть и на свою старую одежду. Он согласился.

Меня отвели в другую комнату. На стенах висели поблекшие рваные шпалеры. На них изображались сцены охоты и войны. Здесь были также сидения странной формы, металлические, может быть, медные, но может, и золотые, широкий и низкий диван, в углу копья, лук и два меча, щит и бронзовый шлем в форме шапки. Все, включая ковер на полу, казалось очень древним. Здесь меня вымыли, побрили и подстригли мои длинные волосы – все это сопровождалось очистительным ритуалом, иногда просто поразительным.

После этого мне дали хлопковое белье, укрывшее меня с ног до шеи. Затем брюки, длинные, свободные, с широким поясом, связанные как будто из золотых нитей, непонятным образом приобретших мягкость шелка. Я с интересом заметил, что вся одежда тщательно заштопана и починена. Интересно, сколько столетий уже мертв человек, который первым надел ее? Затем последовала длинная, похожая на блузу рубашка из того же материала, на ноги я надел нечто похожее на котурны или высокие полусапоги, вышитые сложными, но изрядно постаревшими украшениями.

Старик снова надел мне на палец кольцо и отошел, восхищенно глядя на меня. Очевидно, он не замечал следов времени в моей одежде. Для него я был великолепной фигурой из прошлого.

– Так ты выглядел, когда наша раса была великой, – сказал он. – И скоро, когда вернется наше величие, мы вызовем тех, кто живет в Земле Теней.

– Что это за Земля Теней? – спросил я.

– Она далеко на востоке, за Большой Водой, – ответил он. – Но мы знаем, что они живут там, последователи Калкру, которые бежали, когда плодородная земля уйгуров из-за святотатства превратилась в пустыню. У них такая же чистая кровь, как и у тебя, Двайану, и среди их женщин ты найдешь себе пару. И когда мы уйдем, земля уйгуров снова будет населена людьми чистой крови.

Он неожиданно отошел, и младшие жрецы последовали за ним. У двери он обернулся.

– Жди здесь, – сказал он, – пока я не пришлю за тобой.

4. ЩУПАЛЬЦЕ КАЛКРУ

Я ждал около часу, рассматривая любопытное содержимое комнаты и развлекаясь фехтованием двумя мечами. Обернувшись, я увидел уйгурского офицера, он смотрел на меня от двери, его бледные глаза блестели.

– Клянусь Зардой! – сказал он. – Ты мог многое забыть, но не искусство владения мечом! Ты оставил нас воином и воином вернулся!

Он опустился на одно колено, склонил голову. «Прости, Двайану. Я послан за тобой. Пора идти».

Меня охватило возбуждение. Я притронулся мечом к плечу офицера. Тот принял это как обряд посвящения в рыцари. Мы прошли коридором, полным копьеносцев, и через порог дворца. Послышался громовой крик:

– Двайану!

Затем звуки труб, могучий раскат барабанов и звон цимбал.

Перед дворцом выстроился отряд всадников, их было не менее пятисот, копья их сверкали, к древкам были привязаны вымпелы. По краям площади виднелись толпы, стоявшие ровными рядами. Это были мужчины и женщины в древних одеяниях, таких же, как у меня. Многоцветные металлические нити их одеяния блестели на солнце. Они держали в руках флаги, флажки, вымпелы, древние, изорванные, со странными изображениями. В дальнем конце площади я разглядел старого жреца, он сидел на лошади и был одет в желтое. Рядом с ним его помощники. Над ними развевалось желтое знамя, и ветер развернул на нем изображение черного Кракена. А еще дальше сотни уйгуров теснились, чтобы взглянуть на меня. Я стоял, мигая от яркого света, и новый мощный крик смешался с громом барабанов.

«Король возвращается к своему народу», – сказал Барр. Что ж, очень похоже.

Меня подтолкнул мягкий нос. За мной стоял черный жеребец. Я сел на него. И проехал между рядами воинов и людей в старинной одежде; уйгурский офицер следом за мной. Все они, мужчины и женщины, были крупнее, чем уйгуры в среднем, у всех серо-голубые глаза. Я решил, что это дворяне, представители древних родов, те, в ком наиболее сильно сказывалась древняя кровь. На изорванных флагах символы их кланов. В глазах мужчин горело возбуждение. В глазах многих женщин – ужас.

Я подъехал к старому жрецу. Ряды всадников перед нами расступились. Мы рядом въехали в образовавшийся проход. Младшие жрецы последовали за нами. За ними – дворяне. Длинной линией по обе стороны кавалькады двигались уйгурские всадники – трубы ревели, барабаны били, цимбалы звенели.

«Король возвращается…»

Боже, почему я тогда не бросился прямо на копья всадников?!

Мы двигались по зеленому оазису. Пересекли широкий мост, который соединял берега ручейка, бывшего некогда могучей рекой. И по древней дороге направились прямо к входу в скалу примерно в миле от нас. Меня охватывало все более сильное возбуждение. Я посмотрел на сопровождавших. Вспомнил о заплатах и тщательной починке своей одежды. И увидел в одежде спутников следы той же убогости. Это заставило меня почувствовать, что я все же не король, но одновременно я ощутил жалость. Этих мужчин и женщин подгоняли духи их предков, они становились все слабее по мере того, как разжижалась древняя кровь, но они все еще были сильны, они боролись, они распоряжались мозгом, волей, телами своих потомков, они вели их к тому, что, по мнению духов, сделает их снова сильными, утолит их голод.

Да, я жалел их. Нелепо думать, что я утолю голод их призраков, но одно я могу для них сделать. Я дам отличное представление! И я принялся повторять ритуал, которому научил меня старый жрец.

Осмотревшись, я увидел, что мы уже на пороге входа в гору. Вход был очень широк, в него могли бы въехать рядом двадцать всадников. Приземистые колонны, которые я видел в своем воображении, когда жрец коснулся моих глаз, лежали расколотые рядом. Я не ощущал ни отвращения, ни нежелания войти, как в своем видении. Мне хотелось побыстрее покончить с этим.

Всадники проехали вперед и выстроились у входа. Я спешился и протянул одному из них повод своего жеребца. Мы, старый жрец рядом, остальные сзади, миновали разрушенный порог и вошли внутрь горы. Проход, или вестибюль, был освещен ровным ярким пламенем настенных факелов. В ста шагах от входа начинался другой коридор, он уходил внутрь под углом примерно в 90 градусов к первому, более широкому. В него свернул старый жрец. Я оглянулся. Дворяне еще не вошли в гору. Я видел, как они спешиваются у входа. Мы молча прошли по этому переходу примерно с тысячу футов. Он привел к небольшой квадратной комнате, высеченной в красном песчанике; из комнаты вела дверь, увешанная вышитыми коврами. В комнате ничего не было, кроме нескольких каменных сундуков вдоль стен.

Жрец раскрыл один из них. В нем оказался деревянный ящик, посеревший от времени. Жрец поднял его крышку и извлек оттуда два желтых одеяния. Одно из них он одел на меня. Это оказалось нечто вроде рабочего халата, длиной до колен. На одеянии было вышито изображение черного осьминога, его щупальца обвивали меня.

Второе одеяние жрец надел сам. На нем тоже было изображение осьминога, но только на груди, и щупальца не обвивали все тело. Жрец наклонился и достал из сундука золотой жезл, усаженный поперечными стерженьками. С них свисали маленькие золотые колокольчики.

Из других сундуков младшие жрецы извлекали барабаны, странные изогнутые овальные инструменты примерно трех футов длиной, из тусклого красного металла. Они сидели, прикасаясь к коже барабанов, поглаживая ее пальцами, затягивая тут и там, а старый жрец слегка потряс жезлом, проверяя, как звенят колокольчики. Было похоже на настройку инструментов оркестра. Я снова почувствовал желание рассмеяться; я еще не знал тогда, как обычная вещь усиливает впечатление ужаса.