Таксидермист Гжендович Ярослав

Джентльмен в твидовых шароварах и цилиндре тихо, словно кот, двинулся наверх.

Мужчина на стуле отчаянно дернулся.

– Без истерики, – предупредил ксендз. – Убью, понял? Только закричи или попробуй поднять шум – тут же убью как собаку. Понятно?! Ах, дорогой пан доктор! – внезапно весело заговорил он. – Прошу простить за столь неожиданное вторжение! Столько лет, столько лет…

Наверху раздался сдавленный крик, какая-то возня и глухой грохот. Доктор оцепенел.

– Знаю, это варварство, – прошептал ксендз. – Но мы спасаем миллиарды людей, пан доктор. Вы, как гуманист, должны понимать, что без жертв не обойтись.

Пигмей появился снова, уже без цилиндра на голове, неся на плече бесчувственную женщину, он положил ее на пол перед камином.

– Жива? – коротко спросил ксендз.

Человек, которого назвали Пигмеем, кивнул.

– Отлично. Это сэкономит время. Я задам вам несколько простых вопросов, доктор Фох. Очень простых. Если я не получу удовлетворительного ответа, мы начнем пытать вашу жену. Это сделает моя коллега, со свойственной ей прирожденной интуицией и знанием женской анатомии. Советую не тратить время на условности. Эта девица – самая жестокая из всех нас. В вашей прихожей сейчас подыхает полицейский, которого она почти прикончила…

Амазонка захихикала, роясь в изящной сумочке, после чего выложила в ряд на полу бритву, аптекарскую бутылочку из темного стекла, несколько зубоврачебных инструментов, большой стеклянный шприц и спиртовую горелку.

Господин в твидовых штанах закончил привязывать бесчувственную женщину к стулу, сунул ей в рот солидных размеров сливу из стоявшей на столе вазы, после чего тщательно заклеил рот большим куском пластыря. Доктор рванулся в кресле, вытаращив глаза, и издал несколько отчаянных стонов.

– Благодаря этому пытка будет происходить в тишине, – объяснил ксендз, жестикулируя маузером. – Ваша жена не сможет кричать. Может, это и плохо, поскольку, слыша ее голос, вы быстрее начали бы с нами сотрудничать, но мы не хотим тревожить соседей. Вы должны только отвечать на вопросы. Вопрос первый: где ключ от сейфа?

Протянув руку к лицу доктора, он рывком содрал пластырь с одной стороны рта. На клейкой части осталась довольно большая кучка волос.

– Деньги в письменном столе, в шкатулке. Господа, в сейфе нет ничего ценного, Богом клянусь! Деньги в шкатулке, в правом ящике. Отпустите ее, она ведь ничего вам не сделала, я отдам деньги и драгоценности…

Пластырь вернулся на место.

– Ничего вы не поняли, дорогой доктор Фох. Я спрашивал про ключ от сейфа. И не более того. Заноза, начинай.

Худощавая амазонка уселась женщине на колени к ней лицом и сунула ей под блузку бритву. Раздался треск распарываемой материи, разрезанная ткань полетела на пол.

– Придержи стул, – сказала она Пигмею. – Сейчас дергаться начнет, холера ясная…

Заноза вынула пробку из темной бутылочки, уронив каплю жидкости на дубовый паркет. От политуры поднялась тоненькая струйка едкого дыма.

– Упс!.. Сорри за пол!..

– Привести в чувство? – спросил Пигмей.

– Спокойно, я сама.

Высокий мужчина в сутане выбрал пластинку, поднял рычаг патефона и включил его.

Доктор и его жена рвались из пут, издавая жуткий, заглушаемый кляпами звериный рев, царапая пятками пол и вцепившись в подлокотники. Так продолжалось около минуты. До ужаса тихой минуты, под аккомпанемент нежно играющего патефона, в котором недоставало крика, способного выбить стекла в окнах. Недоставало настолько, что аж было больно. Ведь шум наверняка не привлек ничьего внимания на улице или за стеной.

«До чего же ночи жарки, соловьи спать не дают, а в окно ко мне виденья очень страшные плывут…» – лирично, но не слишком громко причитал патефон. Высокий мужчина выглянул в окно, ритмично постукивая пальцами по подоконнику.

– Ключи в ванной… Под полотенцем… Висят на цепочке… Они были у меня на шее… – Доктор задыхался в судорогах, но старался говорить как можно быстрее, боясь даже взглянуть в сторону Занозы, вытиравшей окровавленные руки обрывками женской сорочки. – Есть еще шифр… Один… восемь… девять… пять…

Несколько минут спустя содержимое сейфа уже лежало на столе в гостиной. Пять набитых бумагами потрепанных папок из коричневого картона, пара толстых блокнотов в твердом переплете и пистолет, который забрал себе Пигмей.

– Браунинг эф эн ка, – сообщил он, хотя это никого не заинтересовало.

Заноза выжидающе стояла, опершись длинной ногой о стул, на котором лежала бесчувственная полуголая женщина. Человек по прозвищу Пигмей тихо открыл дверь и вышел наружу. Слышно было, как он открывает багажник «фоккера» и достает что-то металлическое, после чего крутит ручку стартера. Ксендз небрежно просмотрел содержимое папок и положил одну на другую.

– Это всё? – строго спросил он. – Все документы?

– Да… все… Но, господа, там ничего еще не закончено. Никто вам за это даже гроша не даст. А ведь речь идет о лекарстве. Понимаете? Благодаря нему можно будет вылечить даже рак… И достаточно скоро… Еще немного работы… Умоляю вас… Имейте в виду… Ведь у вас тоже есть семьи… Благо человечества… Ведь этим можно спасти миллионы жизней.

Ксендз покачал головой и вздохнул:

– Благо человечества, говорите? Все, что мы делаем, – во благо человечества. Миллионы жизней? Мы спасаем миллиарды. Мне очень жаль, доктор, но рак никуда не денется.

Пигмей вернулся с четырьмя канистрами, которые поставил на пол, после чего принес откуда-то медный таз и установил в нем свечу, вынутую из столового подсвечника.

Из патефона теперь доносилась песня «Последнее воскресенье».

Ксендз сложил папки и блокноты в кожаный портфель, который нашел в прихожей, и вышел. Пигмей и чокнутая амазонка облили все вонючим бензином, после чего наполнили таз и зажгли свечу. Прежде чем уйти, мужчина в клетчатом плаще забрал из стола шкатулку с деньгами и отыскал наверху свой идиотский цилиндр.

Они уже закрывали за собой дверь, когда пластинку заело на словах: «На веки вечные – трк!.. На веки вечные – трк!.. На веки вечные…» Это крайне раздражало, но никто в гостиной не мог поправить иглу.

Похоже, я начинаю сходить с ума. Сегодня утром я вышел в город, и мне показалось, будто что-то изменилось. Некоторые места выглядели слегка незнакомо. Не знаю, стояли ли там раньше такие здания.

Все началось с газеты. В Нью-Йорке сгорел дирижабль. Он не назывался «Гинденбург», но как-то вроде того. Сто сорок жертв. В отличие от моей версии времени дирижабли здесь – обычное дело. Для меня они стали символом этого мира. Почти всегда, стоит только посмотреть в небо, я вижу, как по нему плывет огромная серебристая сигара, и знаю, что все в порядке. Они наполнены гелием. Почти всегда. Ведь этим людям известно, насколько проблематичен и опасен водород. И тем не менее какой-то кретин отправил тот корабль, наполненный проклятым газом, который превратил его в термобарическую бомбу. Мой мир сбежал от дирижаблей. Они были безопасны, эффективны и экономичны, позволяя совершать долгие комфортабельные путешествия, а также перевозить гигантские количества товаров. Одни преимущества. Но от них отказались якобы из-за аварий, как будто самолеты никогда не падали… В моей временной линии было множество подобных аспектов. А теперь уже тут кто-то бредит насчет того, что дирижабли – ошибка, хотя еще позавчера его за подобные заявления увезли бы в психушку. Обожаю дирижабли.

(Звон стакана.)

Вдобавок в Германии получает поддержку некая Национально-народная партия. Вождь этой партии носит фамилию Винклер. Забавно, да? До вчерашнего дня я ничего о нем не слышал, а теперь вдруг читаю, как его движение набирает силу и неизбежно приведет к объединению всех земель в единый Рейх. В России волна забастовок, естественно разогнанных казаками. Кровь, трупы, резня, черный вторник в Петербурге. Волна убийств невиданных масштабов. Ураган сравнивает с землей Атланту. Покушение на президента Чешско-Моравской Республики – неудачное, но предвещающее растущий сепаратизм австрийцев. Всё за один день. Как будто «Курьер» вдруг начали издавать в моем мире.

Где-то далеко бьет крыльями бабочка. Я слышу их тихое трепетание, которое сметет мир с лица земли.

Ураган приближается…

Выйдя из трамвая, Мейер поднял воротник пальто, сунул сложенную газету под мышку и, горбясь под дождем, перешел на другую сторону улицы. Какое-то время он стоял на тротуаре, глядя на неоготические каменные здания вдоль Братской, потом поднял голову и посмотрел на продиравшийся сквозь низкие тучи поблескивающий позиционными огнями голубой фюзеляж аэростата с большими буквами LOT[6]. Одобрительно улыбнувшись, инженер направился в извилистые переулки центра. Как ни в чем не бывало зайдя в магазин «Радлич и сыновья, колониальные товары», он начал разглядывать полки, вдыхая ароматы цитрусов, табака, кофе и чая и одновременно то и дело посматривая сквозь витрину на пустую улицу. Проехала пролетка. Прошла юная девушка с художественно набитой овощами корзиной, из которой торчал зеленый хвост лука. Никто не ждал в подворотне напротив, никто не читал под дождем газету.

Никто за ним не следил.

Под вывеской «Кафе Касабланка» помещалась низкопробная забегаловка в подвале дома, где никому даже в голову бы ни пришло заказывать кофе. Пол был устлан тростником, а в тусклом, полностью пустом нутре сидел в одиночестве бармен, прячась за потемневшей стойкой из обшарпанного дерева.

Еще раз оглядевшись, Мейер толкнул дверь и вошел внутрь. Звякнул колокольчик. Бармен поднял голову и мрачно взглянул на гостя. У него была широкая бульдожья физиономия, зачесанные назад седеющие волосы и глаза как у кобры – безжизненные и безжалостные, сверкающие, будто два гвоздя, вбитых в крышку гроба. Мейер заметил в уголке глаза маленькую вытатуированную слезинку.

– Закрыто! – Голос бармена звучал хрипло, будто выжженный кислотой. – Сегодня не принимаем.

– Я на поминки, – сообщил Мейер.

– Тогда заходите. Но еще никого нет.

– Подожду. Мне пива и рюмку араки.

– Будет сделано, шеф. Холодно, да? Собачья погода…

– Я сяду в кабинке.

– Как пожелаете, начальник.

Мейер положил на стол газету и втиснулся на скользкую деревянную скамью, странно напоминавшую церковную. Закурив, он мрачно уставился на трепещущий огонек поминальной лампады, стоявшей на обшарпанном столе. На газету даже не взглянул.

Гольцман был одет в черное, будто факельщик. Повесив пальто и зонтик, он молча пожал Мейеру руку, затем сел напротив, не снимая котелка.

– Сто «Житной» и миноги, – крикнул он в сторону стойки.

– Придут? – спросил Мейер.

– Придут, – без следа акцента ответил детектив. – Я специально хотел с вами поговорить заранее. Я, пан Мейер, ночью глаз не сомкнул. Долго думал про прошлый наш разговор, у вас дома. И, похоже, я вам верю. – Он хлопнул ладонью по столу, опрокинул рюмку и надел на вилку свернутую миногу с луком. – Пан обер, еще одну! Речь о том, что вы мне раньше говорили. Слишком уж о многом вы знаете еще до того, как оно произойдет. Я пошел последить за этим Фохом, как вы мне велели, но уже было поздно. Дом сожгли, пан Мейер, вместе с доктором и его женой. Привязали их к стульям и сожгли живьем. Потом я поехал во второе место и тоже опоздал, но не слишком. Тот молодой Равич явно и впрямь договорился с девушкой в кафе «Альгамбра». Я приехал почти одновременно с ней и видел, что случилось. К Равичу подсела какая-то шикарная дамочка, высокая как дракон. Вроде она хотела о чем-то спросить, но как только к кафе подошла его девушка, вдруг начала при всех целовать Равича в губы и шарить у него в штанах, а девушка все увидела через витрину. Само собой, она даже внутрь не зашла. Вы говорили, кому-то важно, чтобы они не сошлись, и я вам точно скажу, что не сойдутся. Та высокая сразу же встала и вышла как ни в чем не бывало. – Он помолчал, бездумно забавляясь миногами на тарелке. – А знаете, почему я вам верю? Потому что читаю газеты. Польские, еврейские, английские. Вы могли кого-то знать, могли даже сами убить этого Фоха или нанять ту девицу. Но о том, что мир встанет с ног на голову, вы никак знать не могли. Вы не могли нанять этого немца Винклера, чтобы он вчера выступил с речью о чистоте расы и еврейском заговоре лишь с целью произвести на меня впечатление. Я его слушал по немецкому радио, пан Мейер, у нас даже об этом еще не писали.

Детектив осторожно отпил половину второй стопки и закусил миногой. Мейер отставил кружку и пошарил по карманам в поисках паиросы.

– Я вам еще кое-что скажу. Знаете, что делает еврей, когда не знает, что делать? Идет к раввину. Я не настолько религиозен, но все равно пошел. Он долго слушал и молчал, а потом говорит: «Может, ты и сошел с ума, реб Гольцман, но мне тот мир, про который ты рассказываешь, по ночам снится. Я живу на Новолипках и заснуть не могу. Мне снится железная дорога, по которой везут на смерть евреев, набитых в вагоны будто скот. Мне снятся черные люди, которые жгут женщин и детей в больших печах. Мне снятся война и голод, страшнее которых никто еще не видел… Все это видится мне здесь. Путь по той железной дороге будет начинаться от Ставок[7], я вижу те же улицы и людей, которых знаю, запертых за колючей проволокой и худых как скелеты. Ямы, полные трупов. Я каждую ночь все это вижу, реб Гольцман, и всё в точности так, как ты мне рассказываешь. Так что, может, это и в самом деле некая правда». Так он мне сказал.

– Рад, что вы мне верите, пан Раймонд. Я бы на вашем месте не поверил.

– Я не столько верю, сколько готов признать, что ваши слова могут быть правдой. Но раз уж так, ответьте мне на несколько вопросов, пан Мейер. Вы ведь… оттуда, да?

– Да. Я родился в две тысячи пятнадцатом году.

– Вас послали, чтобы спасти ваш мир, да?

– Скорее на разведку. Но – в общем, да.

– Вы один из тех. Почему вы на нашей стороне?

Мейер склонился над столом.

– Потому, пан Раймонд, что мой мир ужасен. Я ненавижу его и не хочу в него возвращаться. Я сыт им по горло. Сыт по горло всемогущим государством, которое вмешивается в любые, даже самые личные дела, зато нападения среди бела дня – обычное дело. Сыт по горло толпой, всевозможными привилегированными группами, бесчисленными запретами. Каждый человек под наблюдением. Днем и ночью. На улице, в собственном доме. Нельзя пить алкоголь, нельзя курить табак, нельзя говорить многих вещей, нельзя есть мяса – ничего. Обычный человек может попасть в тюрьму за любую глупость, зато бандиты делают все, что им захочется. На километры тянутся гигантские омерзительные города, полные бедноты со всего мира. Есть такие районы, по которым можно проехать только на бронеавтомобиле. Богачи запираются в крепостях, а остальные толпятся будто муравьи. Нет надежды, нет будущего. Здесь все нормально. Не чудесно, не как в раю – просто нормально. Я понял это сразу же, как только вышел здесь в первый раз на улицу. Я взглянул на город, который там, у меня, разрушался и по-дурацки отстраивался после нескольких войн, невероятно забитый людьми, враждебный, и подумал: «Господи, ведь именно так он должен выглядеть». Мне казалось, будто я его узнаю, хотя выглядит он совершенно иначе. Я ходил по нему часами, и все приводило меня в восторг. Я влюбился в ваш мир, пан Гольцман. Здесь все нормально. Все так, как должно быть. Совсем не так, как у меня. Это мой мир – ошибка, а не ваш. Здесь, в этой газете, – Мейер хлопнул ладонью по сложенному «Курьеру», – вы видите рождение мира, подобного моему. Он рождается через хаос, преступления и тиранию. Он приближается. Государства важнее своих граждан, прогресс важнее людей – постоянные, беспорядочные, похожие на раковую опухоль изменения. И всегда к худшему. Все должно изменяться. Неважно, есть ли в том смысл, – лишь бы изменялось. Глупо. – Он глотнул араки и вздохнул. – Вы спросили о чем-то весьма сложном, и это самый простой ответ, который я могу вам дать. Но на самом деле у меня тысячи причин.

– Следующий вопрос: у вас есть что-нибудь оттуда? Хоть что-то?

– Нет. Я же вам говорил. Переносится информация о человеке, о том, что у него в голове и как он сложен. Это как бы душа. Тело создается на месте… Из воздуха… Из атомов… Не знаю, как вам объяснить, но суть в том, что перенести ничего нельзя. Даже булавки. Нельзя послать в прошлое предмет. Именно потому те пришельцы появляются голыми.

– Тогда откуда у вас взялись деньги?

– Я никого не убил и не ограбил, пан Раймонд. У нас это называется «агрессивная технология получения ресурсов», но она хороша для оперативной группы. Они тут ненадолго, их задача – саботаж, и они не считаются с расходами. Я решил остаться, так что мне не хотелось начинать с преступлений. Нас учат разным способам. Один из них – обман. Разные штучки, позволяющие выманить деньги. Мы знаем их десятки. Иногда можно перед прыжком извлечь информацию из времени, в которое человек отправляется. Например, вычислить номера, которые выиграют в лотерею, но это не всегда получается и не всегда работает. Есть специальные вычислительные машины, которые этим занимаются. Первую одежду мне удалось украсть – я снял ее с веревки, – к счастью, дело было летом. Первые деньги выиграл в карты – меня научили обманывать. Потом соблазнил богатую одинокую женщину из высших сфер и убедил ее какое-то время меня содержать, после чего запатентовал несколько известных в моем мире простых изобретений и сделал на том состояние.

Детектив смотрел на Мейера широко раскрыв глаза.

– Что за изобретения? – наконец обрел он дар речи.

– Вечный карандаш – металлическая ручка, внутри которой находится тонкий кусок графита. Я продал его чешской фирме канцтоваров. Еще продал им шариковую ручку, вечное перо, у которого внутри такая трубка с густой тушью, заткнутая металлическим наконечником с шариком. Эта вставка будет продаваться за гроши, а сама ручка останется навсегда. Она не проливается, не засыхает, не делает клякс. Их еще не производят, но скоро начнут. Сухую батарею в маленькой жестяной баночке, которая не портится и долго держит ток. Ленту для пишущей машинки, которая затирает ошибки. Но больше всего денег я получил за сменные бритвенные лезвия. Они будут продаваться по всему миру, можете не сомневаться. Наверняка вы и сами такие видели, но не знаете, что их якобы изобрел я. Я их не произвожу – только изготавливаю прототип и продаю патент крупным фирмам.

– А те пришельцы? Почему они так странно себя ведут? Почему не застрелят премьера Грабского, не взрывают мосты? Какое значение имеет некий парень в кафе? Выбитое стекло? Или чемоданы, перенесенные с места на место?

– Неизвестно, что имеет значение. Может, когда те парень с девушкой сошлись, их ребенок совершил нечто важное? Может, тот, кто открыл не свой чемодан, узнал нечто, чего не должен был знать? Если вы застрелите вождя или короля, придет другой король и, возможно, сделает примерно то же самое. И это ничего не изменит. Но, возможно, из-за подмененных чемоданов не случится какое-нибудь сражение сто лет спустя. Есть вещи внешне незначительные, но они приводят в действие целую цепь событий. И есть великие, которые ничего не меняют. Я же вам говорил. Таких, как они, – много. Во многих временах. В прошлом и будущем. И они везде так поступают. А изменения аккумулируются… Ну, суммируются, накапливаются… Я могу сражаться только с теми, кто здесь. И не знаю, хватит ли этого.

– Выбитое стекло – лишь выбитое стекло, пан Мейер. Я могу выбить сколько угодно стекол, – это ничего не изменит.

– Во-первых, может, и изменит, пан Раймонд. Откуда вам знать? Во-вторых, они не из этого времени. Они – постороннее влияние. Они знают, какое стекло выбить и когда. Им известно, что это будет иметь некое значение. Если бы их тут не было, то событие бы не произошло. Потому они это и делают.

Детектив взглянул на часы.

– Скоро придут наши гости, пан Мейер. Говорите как можно меньше. Я займусь всем сам. У вас есть деньги?

– Да.

– Хорошо. Но о путешествиях во времени мы с ними беседовать не будем. Вы им заплатите, а говорить буду я.

Первый из пришедших был высок, ростом почти с Мейера, но худ, с торчащим кадыком и в круглых очках на крючковатом носу. В нем вообще чувствовалось нечто птичье. На голове у него поблескивал мокрый котелок, одет он был в темный полосатый костюм-тройку, а ботинки его защищали резиновые галоши. Длинное черное пальто, свисавшее будто сложенные крылья, и взмах рукой, в которой он держал мокрый зонтик, лишь подчеркивали птичье впечатление.

– Добрый вечер, господа. – Он протянул сухую ладонь с блестящим перстнем на мизинце. – Я…

– Ваша фамилия Абацкий, – сухо сообщил Гольцман.

– Это еще почему?

– Потому что вы пришли первым. Следующими будут Бабацкий и Цабацкий.

– То есть будут и другие? – Гость поднял брови и слегка склонил набок голову, будто возмущенный скворец. – В таком случае мое почтение уважаемым господам…

– Сядьте! – не выдержал Мейер. – Дело серьезное. Мы… мои доверители были вынуждены попросить о помощи целых троих, поскольку мы не можем рисковать. Учтите, мы платим вдвойне.

– Меня волнуют не деньги, – сказал Абацкий, – а репутация. Когда я работаю, то знаю, за что берусь, и всегда справляюсь. И все потому, что полностью владею ситуацией. Еще двое – это два неизвестных. Более того, я не желаю, чтобы меня кто-либо видел. То, что я согласился говорить лично, – уже уступка с моей стороны.

– Мы погасим свет, – успокоил его Гольцман. – Останется только эта лампада. Будет видно то, что лежит на столе, а наши лица останутся в тени. Ваши коллеги тоже неохотно позируют для фото.

Мейер встречал пришедших перед кабинкой и единственный мог как следует их рассмотреть.

Бабацкий явился в клетчатых твидовых штанах и велосипедной шапочке. У него был заметный протяжный львовский акцент, широкое, ничем не примечательное лицо, зачесанные назад волосы и поблекшие голубые глаза. «Явный камуфляж, – подумал Мейер. – Когда все закончится, он сменит одежду, акцент, отпустит усы, и ищи ветра в поле». Цабацкий, в свою очередь, вообще никак не выделялся – одетый модно, но не изысканно, в широкие брюки и короткий пиджак, с серым «стетсоном» на голове. Обычный прохожий. По улицам Варшавы таких ходили тысячи. Собственно, ему не требовалось ни полумрака, ни камуфляжа. Его лицо забылось бы через полсекунды после того, как он исчез бы из поля зрения.

– Я введу вас в курс дела, – продолжал Гольцман. – Этот господин представляет наших доверителей, но все вопросы прошу решать со мной. Для вас меня зовут пан Немо. И это все, что вам нужно знать. Ситуация выглядит следующим образом: у нас трое клиентов. Они иностранцы, но очень хорошо говорят по-польски. Наши люди постоянно за ними наблюдают. У нас также имеются фотографии.

Достав из кармана пиджака три конверта, он раздал их гостям.

– Что-то снимки плоховаты, – заявил Бабацкий. – Как тут кого узнать?

– Мне очень жаль, но снимали из укрытия.

– Зачем нас аж трое на двух таких болванов? Да я сам их прибью…

– На трех. Все трое опасны. Впрочем, они уже убили несколько человек. А эта красотка голыми руками прикончила полицейского и двух вооруженных мужчин. Лучше вбейте себе в голову, господа: мы знаем, что делаем. И вы тут не просто так. Если бы все было так, как вам кажется, мы бы и сами справились. А теперь прошу послушать меня внимательно. Еще важнее, чем ликвидация… проблемы – не допустить, чтобы им удалось совершить задуманное. Может, вам это покажется бессмыслицей, но что бы они ни пытались, пусть даже украсть горшок с окна или перекрасить извозчичью лошадь в синий цвет, вы не должны им этого позволить. Горшок должен остаться на окне, даже если это будет стоить вам жизни. Пока они сидят в гостинице или идут куда-нибудь поесть, можете планировать по-своему, в подходящее время и как хотите. С одним условием: вы должны действовать вместе. Прикрывать друг друга и разделаться с ними одновременно. Каждый со своим. Если, однако, они вдруг решат совершить некий странный поступок, хотя бы проехаться на карусели, – выходим из укрытия и наносим удар. Пан Немо?

Мейер полез за пазуху и, вынырнув из тени, положил перед гостями три конверта. Обычных голубых конверта, но заметно пухлых.

– Прошу. Так, как договаривались. Чтобы вам не приходилось беспокоиться из-за того, есть ли какой-либо смысл в том, чем вы занимаетесь. Смысл в этих конвертах.

– Минуту, – подал голос Цабацкий. – Один момент. А откуда нам знать, что важно, а что нет? Мы должны вдруг кидаться на них, когда они решат купить газет или пойти в Королевский музей? Без плана, по-дурацки? Так же невозможно работать!

– Об этом будем знать мы, – ответил Мейер. – И предупредим вас, хотя все может случиться неожиданно. Знать такие вещи – наша работа. А ваша работа – обезвредить тех трех. Теперь подробности…

Комната была пуста. На большой двуспальной кровати лежал распотрошенный чемодан и поднос с остатками завтрака, в ванной валялись туалетные принадлежности и развевалась занавеска в выходящем во двор открытом окне. Гольцман сдвинул шляпу на затылок, яростно жуя спичку в углу рта.

– Просто великолепно. Поздравляю, господа.

Убийцы молчали. Казалось даже, будто Бабацкий, который беспомощно стоял во фраке, все еще держа на левой руке поднос с шампанским, а в правой пистолет, явно покраснел, что могло бы выглядеть забавно, если бы не обстоятельства. Цабацкий продолжал наблюдать за коридором, а Абацкий выглядывал в окно ванной.

– Замечательный план, ничего не скажешь, – продолжал издеваться детектив. – Можете мне объяснить, пан Цабацкий, как так могло случиться, тысяча чертей?

– Они сбежали, – ответил тот.

– Через окно в ванной? На них что, откровение снизошло? Кофейник еще теплый. Они всё бросили и вдруг ни с того ни с сего сбежали?

– Хватит вам злиться, – отозвался из ванной Абацкий, глядя на часы. – Они к этому давно готовились. Весь этот беспорядок – не для нас, а для обслуги. Чтобы казалось, будто тут и дальше кто-то живет. Через то окно просто так не выйдешь. Они его развинтили, и притом не сию секунду. Из того, что тут осталось, ничего полезного не найдешь. Даже зубного порошка кот наплакал. Они меняют логово. Нам не повезло, только и всего. Как будто этим ублюдкам цыганка будущее нагадала.

Гольцман выплюнул спичку.

– Пан Немо будет в восторге.

– Ничего не поделаешь, звоните ему.

Инженер Мейер сидел в вагоне-ресторане и ждал, ощущая тяжесть пистолета, висевшего в кожаной кобуре под пиджаком. Перед Мейером лежали блокнот, авторучка и часы, рядом стояла рюмка коньяка. Он никогда не предполагал, что мысль о том, успеет ли некий Стефан Форнальский на поезд до Кельце, может так трепать нервы. Несчастный Форнальский понятия не имел, что за его отъездом день и ночь следят пятеро вооруженных людей в двух автомобилях. Проще всего было похитить сукиного сына и отвезти в эти самые Кельце. За ним наблюдали, когда он покупал билеты. Мест в первом классе не оказалось, но тут же, словно ниоткуда, появился ничем не выделяющийся, модно одетый мужчина в серой шляпе, у которого как раз имелся именно такой билет, а ехать он не мог, так что весьма любезно продал его за полцены.

Почтальон постучал карандашом в дверь и успел сказать лишь: «Пан Форнальский, вам телегр…», когда во мраке лестничной клетки свистнула обшитая кожей мягкая дубинка и бесчувственного сотрудника государственной почты оттащили за угол коридора.

Теперь настал день отъезда, а Мейер сидел в вагоне-ресторане скорого поезда до Кельце, смотрел на циферблат часов «Дельбана» и ждал.

До отхода поезда осталось десять минут. Из окон вагона был виден выход на перрон, где суетилось множество людей, но Форнальского – ни слуху ни духу. Дама в замысловатой шляпе, с белым пуделем на руках, носильщик, толкающий тележку с грудой кожаных и полотняных саквояжей…

Здесь не было ни раций, ни мобильных телефонов. Мейер мог только ждать и смотреть на циферблат швейцарских часов. Тихое быстрое тиканье звучало так, как мог бы звучать трепет крыльев бабочки, если бы его вообще удалось услышать.

Локомотив зашипел, выпустив клубы белого пара, которые, казалось, можно было резать ножом.

– Покушение в Герцеговине-е-е! – раздался возглас газетчика. – Винклер угрожает Польше-е-е! Убит судья трибунала-а-а! Коммунисты хотят вла-сти-и-и! Покупайте «Курье-е-е…»

Мейер слегка вздрогнул и прикусил сигару. «Только через мой труп, – подумал он. – Смерть бабочкам».

Дежурный пронзительно свистнул и поднял руку.

Встав, Мейер дернул вниз окно. «Посылка для пана Форнальского-о-о!» – донесся до него мальчишеский крик, утонувший в шуме и свисте дежурного. Локомотив издал пронзительный рев. Мейер высунулся в окно, но увидел только суетящихся словно муравьи пассажиров. Послышалось резкое шипение, потом еще одно, поезд дернулся, мартель в бокале Мейера заколыхался. Перрон начал медленно уплывать назад, вместе с газетчиками, пассажирами, буфетами на колесах, ведрами цветочниц и полицейскими. Скорый в четыре десять до Кельце отправлялся в путь.

Пан Форнальский не успел на поезд.

Состав уже выезжал со станции, когда открылись качающиеся двери вагона-ресторана, впустив Гольцмана.

Лицо детектива покраснело, галстук развязался, он дышал словно выброшенный на берег карп.

– Ус… успел… – прохрипел он. – Воды…

– Успел?! – резко спросил Мейер. – Сукин сын успел на этот поезд?

Гольцман вливал в себя содовую, одновременно кивая головой.

– Цабацкий погиб… Мы потеряли автомобиль. Они ждали… на улице, за углом. Мы подъехали за ним с Абацким… Так, как договаривались: «Вижу, вы с чемоданом, я как раз везу брата на Главный…», и так далее. Он сел, мы едем. Те сволочи ждали в автомобиле, на боковой улице. Цабацкий за ними следил и преградил им дорогу. Ударил их в переднее колесо, столкнул на фонарь. Я успел заметить, как та дамочка вышла и с ходу выстрелила ему в лоб. Бабацкий наблюдал из подворотни, но не успел добежать. Они сели в нашу машину и поехали, но уже не успели. Он сел в поезд… в последний момент. Ничего не заметил. Выстрел он слышал, но я ему сказал, что это просто лопнула шина.

– Где Абацкий?

– Пошел в купе. Там толпа.

Облегченно вздохнув, Мейер откинулся на плюшевую спинку и выпил коньяка. Но не прошло и секунды, как он вдруг вскочил, бледный как мел.

– Господи Иисусе, посылка!..

Им показалось, будто они целую вечность проталкивались сквозь толпу во втором классе. Перешагивали через чемоданы, которые еще не разместили в купе, расталкивая пассажиров, все еще бродивших вдоль вагона в поисках места.

В вагоне первого класса в коридоре молча толпились остолбеневшие и потрясенные люди. Некоторые выглядывали из купе, но комментировали случившееся только шепотом.

Пан Форнальский полулежал на диване у окна. Лицо его было белым как снег, вытаращенные глаза помутнели, пальцы скрючились словно когти. В уголках открытого рта собралась густая желтая пена. Перед ним на столике лежала распакованная коробка шоколадных конфет «Сюшар».

Абацкий стоял у двери купе, глядя на свои часы.

– Цианистый калий, – сухо сообщил он. – Я не успел.

Гольцман что-то неразборчиво пробормотал на идише.

– Что?

– Похоже, шлемазл все-таки опоздал на поезд.

Следовало наблюдать за ними самими, а не критическими точками. Все это понимали, но как уследить за пришельцами, если эти сволочи постоянно куда-то исчезают? Похоже, им уже о нас известно. По крайней мере, им известно, что кто-то идет по их следу.

Перечень узловых точек в моем времени и месте я помню наизусть. Все записано в блокноте, но точек этих чересчур много. Не у всех имеются даты. Иногда это люди. В некоторых случаях мы добрались до места лишь затем, чтобы убедиться: слишком поздно. Я не уверен в том, насколько этот перечень полон. Я даже не понимаю, почему именно это время и это место столь существенны. Может, это очередная развилка во времени. Нафаршированная критическими узлами, будто булка изюмом.

(Звон стакана.)

Гольцман спросил меня, нет ли у меня в моем мире кого-то из близких. Он не смог понять. Как мне ему объяснить, что значит быть клоном? Посмертным ребенком, которого воспитало государство? Продуктом тоски слишком старой для материнства женщины? Клоном мертвого отца? Нет, пан Гольцман, у меня никого нет. Совсем. «Никакой семьи, пан Мейер?» Семьи в его понимании уже не существуют. Они стали пережитком. Семья – лишь временный союз. Смена обстановки. Как и многое другое. Он не понял.

А все близкие, которые у меня есть, – по эту сторону. Баронесса Констанция Стадницкая. Женщина, каких в моем мире давно уже нет. Единственная, кого я любил. Когда-либо. Критическая точка. Последняя в списке.

Именно потому я отслеживаю критические точки. Особенно эту.

(Кашель. Пауза. Слышен скрип кожаного кресла.)

Я боюсь… Где-то там наверняка очередная группа работает над разделами Польши. В очередном временном узле, в котором моя страна не пала, хотя мы считаем, что она должна пасть. Должна рухнуть со сломанным хребтом. Что будет, если у тех все получится, даже если удастся сдержать наших?

Увижу ли я однажды Цитадель там, где сейчас парк Героев 1860 года, в честь выигранной войны с Россией? Вырастут ли вдруг посреди города дворцы в стиле ренессанса? Появятся ли Лазенки и Вилянов[8]?

Я попросту встану и обнаружу, что мой город исчез? Вместе с Сеймом, бульварами вдоль реки, большим королевским замком, неоготическими зданиями?

Исчезну ли я вместе с ним?

Я жду и боюсь…

Бабочки всё ближе.

Все критические точки я записал в свой блокнот. Те, которые мы проиграли, я вычеркиваю. Одну за другой. И отмечаю те немногие, которые мы защитили. Но одну из них не отдам.

Я никому не отдам Констанцию.

Телефонный звонок посреди ночи подобен удару тока. Мейер сел на постели, едва не сбросив на пол спавшую поперек него Ханку. Он долго не мог понять, где находится.

– Убирайся к себе! – рявкнул он девушке. – Быстро!

Сняв трубку, подождал, пока служанка слезет с постели и потащится вглубь квартиры, гневно бормоча и кутаясь в смятое одеяло.

– Глупо, совсем распустился… – буркнул Мейер и приложил трубку к уху. – Немо слушает.

– Говорит Голем, – послышалось на другом конце. – Мы нашли их, но слишком поздно. Лучше приезжайте.

– Что случилось?

– На месте. Какая-то ерунда. Что-то происходит. Ольбрахта, восемь. Вилла. Припаркуйтесь чуть подальше.

Труп лежал на кровати. Мужчина в клетчатом пиджаке, с завязанной на шее бархатной ленточкой, покоился на спине, раскинув руки и уставившись мертвым взглядом в потолок. Из раскрытого рта торчала цепочка.

– К чему эта показуха? – сухо спросил Мейер. – Похвалиться хотите?

– Мы его так и нашли, – мрачно бросил Бабацкий. – Это не наша работа, пан Немо.

– И кто его так? Остальные?

Гольцман покачал головой. Натянув перчатку, он надавил на челюсть трупа и потянул за цепочку. На конце ее покачивались мужские карманные часы.

– «Ориент», имитация, – сказал Абацкий и посмотрел на свои. – Дешевка.

– Это предупреждение. Знак, – заявил Гольцман. – Только для кого? Для них или для нас?

– Как он погиб? Бритва? Пистолет?

– Стилет. Узкий, очень острый, воткнули точно в позвоночник. Никакой борьбы, никакого шума.

– Мы бы так развлекаться не стали. К чему следы оставлять? Так делают, только если запугать хотят. Нас, что ли? Собственного кореша пристукнули? Совсем дураки?

– Даже если это и некое послание для нас, – сказал Мейер, – то я его не понимаю. Пан Голем, продолжаем поиски. Я сам буду охранять цель номер девять.

– Там, в том дворце, есть телефон?

– Есть.

– Что случилось, дорогой?

В спальне пахло розами. Лучи солнца падали через большие венецианские окна прямо на Мейера, сидевшего на кровати, которая не поместилась бы и в бассейне. Опустив голову, он тяжело опирался локтями о колени. Откуда-то снизу тянулась вверх струйка папиросного дыма. Мейер молчал.

Баронесса выставила из-под одеяла длинную ногу и слегка его толкнула.

– Эй! Ваше сиятельство!

– Мне нужно уехать, Констанция. Немедленно. В Венецию.

Она села на постели.

– Прекрасно! Едем вместе! Обожаю Венецию!

Мейер вздохнул и покачал головой.

– Я должен ехать один. Дела.

– Кто тот человек, который представился как Голем?

Мейер снова покачал головой, но на этот раз промолчал. Баронесса прижалась к его спине и поцеловала в шею.

– Почему я ничего о тебе не знаю? Ты появляешься ниоткуда, будто привидение, а потом снова исчезаешь. Я боюсь.

– Когда-нибудь я тебе расскажу. Когдавернусь. Я еду именно затем, чтобы тебе незачем было больше бояться.

– Ты же говорил, что хочешь меня защищать.

– Оказалось, люди, которые могли бы тебе угрожать, как раз в Венеции. Пока они там, ты в безопасности. А я не хочу, чтобы они вернулись.

Пока он одевался, она молчала.

Варшава этого времени была попросту другим городом – слегка чужим и вместе с тем слегка знакомым. Мейеру она нравилась. Он предпочитал неоготику и модерн барокко и соцреализму, а тем более постмодернистским небоскребам начала двадцать первого века, напоминавшим неуклюже составленные детали «лего».

Но Венеция воистину впечатляла. Будучи в несколько раз больше той, что существовала в его мире, она включала в себя больше островов, больше каналов, и вдобавок была протестантской. Площадь Святого Марка называлась здесь площадью Богоявления, здания были выше и строже, в более готическом стиле, но южный темперамент брал свое, и среди евангелической строгости расцветали такие диковинки, как Дом Тавроса, возле которого сидел Мейер, – большое каменное здание, украшенное монструозным изваянием в виде квадриги, запряженной разъяренными быками.

Перед ним плескался Канале Маритимо, одно из ответвлений Канале Гранде, в его мире не существовавшее. Вода кишела моторными лодками, яхтами и гондолами, а в небе плыли дирижабли и тарахтел гидросамолет.

Мейер сидел за столиком и пил кофе.

Его трясло от злости.