Летняя книга Янссон Туве

– Да и почему бы жуликам не есть раков?

– Ты не понимаешь, о чем идет речь, – стала объяснять София. – Подумай сама. Я говорю, что папа ел раков с жуликами и совсем позабыл о нас. В этом-то все и дело.

– Хорошо-хорошо, – согласилась бабушка. – Придумывай сама, раз тебе не нравится моя история. Пустая бутылка из-под виски болталась у берега. Очень может быть, что он вовсе не забыл о нас, а просто ему захотелось пойти одному. Вполне понятное желание.

– Я догадалась! – воскликнула София. – Они подсыпали папе снотворного! Как раз когда он собирался пойти за нами, ему подмешали огромное количество снотворного в стакан, поэтому-то он и спит так долго!

– Нембутала, например, – предположила бабушка, ее клонило в сон.

София испуганно вытаращила глаза.

– Не говори так! – закричала она. – Вдруг он теперь вообще не проснется!

София отвернулась, упала на землю, громко плача от страха, заколотила руками и ногами. И в эту самую минуту, на этом самом месте она кое-что заметила – у болотной кочки, прижатая камнем, лежала большая коробка шоколадных конфет. Яркая розово-зеленая коробка была красиво перевязана серебряной лентой. Цвета окружающего пейзажа поблекли рядом с этими красками, и не было никаких сомнений, что чудесная коробка предназначалась кому-то в подарок. В банте виднелась записка. Бабушка надела очки и прочла: «Сердечный привет тем, кто слишком стар или слишком молод, чтобы присоединиться к нам».

– Какая бестактность! – пробормотала бабушка сквозь зубы.

– Что там такое? Что там написано? – теребила ее София.

– Тут написано вот что, – сказала бабушка. – «Мы вели себя очень плохо, простите нас, если можете».

– Мы можем их простить? – спросила София.

– Нет, – ответила бабушка.

– Можем. Мы должны их простить. Ведь согрешивших надо прощать. Вот здорово, значит, это все-таки были жулики! Как ты думаешь, конфеты отравлены?

– Нет, я так не думаю. Да и снотворное наверняка было слабым.

– Бедный папа! – вздохнула София. – Ему едва удалось спастись.

Так оно и было. До самого вечера папа не мог ничего есть и не работал, потому что у него раскалывалась от боли голова.

Визит

Папа вытряхнул кофейную гущу из кофейника и вынес цветочные горшки на веранду.

– Зачем он это делает? – спросила бабушка.

София сказала, что цветы лучше чувствуют себя на веранде, когда папа уезжает.

– Уезжает? – переспросила бабушка.

– На целую неделю, – подтвердила София. – А мы поедем жить к кому-то в шхеры, пока он не вернется.

– Я не знала, – сказала бабушка. – Мне никто об этом не сказал.

Она ушла в свою комнату и открыла книгу. Конечно, комнатные растения нужно перенести туда, где им будет лучше, неделю они переживут на веранде. А когда уезжаешь надолго, приходится искать, кому их пристроить, это хлопотное дело. Даже к цветам нужно относиться ответственно, как и ко всему, о чем взялся заботиться и что не может само позаботиться о себе.

– Иди есть! – позвала ее София из-за двери.

– Я не голодна.

– Ты заболела?

– Нет.

Ветер дул и дул. Вечно на этом острове ветер, то с одной стороны, то с другой. Убежище для того, кто работает; заповедник для того, кто подрастает; все дни сливаются в один бесконечно долгий день, а время уходит.

– Ты сердишься? – спросила София, но бабушка не ответила.

Проплывая мимо, Эвергорды завезли папе почту. Выяснилось, что поездка в город отменяется.

– Вот и хорошо, – сказала София.

Бабушка промолчала. Она вообще стала молчаливой, не мастерила больше кораблики из древесной коры, а когда мыла посуду или чистила рыбу, выглядела печальной. В ясные теплые утра бабушка уже не сидела подолгу на поленнице, подставив лицо солнечным лучам и расчесывая волосы. Она только все время читала, да и то без особого интереса.

– Ты умеешь делать бумажного змея? – спросила София.

Бабушка ответила, что нет, не умеет. Шло время, и с каждым днем София чувствовала, что они с бабушкой отчуждаются все больше и больше, их отношения становятся почти враждебными.

– Скажи, это правда, что ты родилась в девятнадцатом веке? – спросила как-то раз София, заглянув к бабушке в окно, ее снедало любопытство.

– Да, в одна тысяча восемьсот восемьдесят втором году, если только тебе это о чем-нибудь говорит, – чеканя каждое слово, ответила бабушка.

– Ни о чем, – весело ответила София и спрыгнула с окна.

Каждую ночь над островом проливался благотворный теплый дождь. Множество деревянных обломков проносило мимо и выбрасывало на берег. В эти дни не было ни гостей, ни почты, только вот зацвела орхидея. Вроде бы все шло хорошо, как обычно, а все-таки непонятная глубокая тоска точила сердце. Стояла прекрасная августовская погода, чуть штормило, но бабушке казалось, что дни проносятся друг за другом суетно и пусто, как сор, подгоняемый ветром. Папа, не вставая, работал за письменным столом.

Однажды вечером София просунула под дверь бабушкиной комнаты письмо. В нем значилось:

Я тебя ненавижу.

С самыми теплыми пожеланиями,

София

Письмо было написано без единой ошибки.

София сама склеила воздушного змея. Описание она взяла из газеты, которую нашла на чердаке. И хотя она в точности выполнила все указания, змей получился плохой. Цветные планки не хотели скрепляться как следует, тонкая бумага рвалась, и все было перепачкано клеем. Змей не желал летать и снова и снова падал на землю, будто хотел разбиться, пока в конце концов не угодил в болото. Тогда София положила его перед дверью бабушкиной комнаты и ушла.

«Маленькая, а хитрая, – подумала бабушка. – Змей… Узнаю ее штучки. Она уверена, что рано или поздно я сдамся и сделаю ей змея, который будет летать, но только дудки… Оба они одинаковые».

В один ясный день вдали показалась белая лодка с подвесным мотором.

– Это Вернер, – сказала бабушка. – Опять он здесь со своим хересом.

С минуту она раздумывала, пойти ли ему навстречу, – она плохо себя чувствовала, но потом пересилила себя и стала спускаться с горы.

На Вернере был спортивный костюм, а на голове, как всегда, полотняная шляпа. Маленькая лодка, на таких обычно плавают в шхерах, выглядела очень нарядной. Она была отделана свиной кожей. Отказавшись от помощи, Вернер вылез на берег с раскрытыми для объятий руками и воскликнул:

– А, дорогой друг, ты жива еще!

– Как видишь, – сухо ответила бабушка и дала себя обнять.

Она поблагодарила за бутылку хереса, а Вернер сказал:

– Видишь, я все помню. Вино той же марки, какой было тогда, в десятых годах.

«Как это глупо, – подумала бабушка. – Почему я так и не решилась сказать ему, что терпеть не могу херес. А теперь уже слишком поздно».

Становилось грустно при мысли, что она уже достигла того возраста, когда можно позволить себе говорить правду, хотя бы по мелочам.

Они наловили в болоте несколько окуней и сели ужинать раньше обычного. Вернер поднял рюмку и торжественно произнес, обратившись к бабушке:

– Как прекрасен этот пейзаж на склоне жизни и лета! Вокруг такая тишь, все идет своим чередом, а мы сидим посреди моря, любуясь тихим закатом.

Они чуть пригубили херес.

Бабушка сказала:

– Да, очень тихо. Хотя к вечеру обещали ветер. Сколько у тебя в моторе лошадиных сил?

– Три, – предположила София.

– Четыре с половиной, – коротко ответил Вернер.

Он взял кусочек сыра и стал смотреть в окно. Бабушка поняла, что он обиделся. И дальше уже старалась вести себя как можно любезней. После кофе она предложила ему прогуляться вдвоем. Они пошли к картофельному полю, и бабушка не забывала опереться на руку Вернера всякий раз, когда им на пути попадалась выбоина или кочка. Было очень тепло и тихо.

– Как твои ноги? – спросил Вернер.

– Болят, – честно призналась бабушка. – Но иногда я хожу легко.

Потом она спросила, чем он сейчас занимается.

– О, всем понемногу.

Он все еще обижался.

Вдруг Вернер выпалил:

– А Бакмассон нас покинул!

– Где же он?

– Его уже нет среди нас, – раздраженным тоном пояснил Вернер.

– Вот как? Значит, он умер, – сказала бабушка.

Она задумалась о том, что слово «умер» предпочитают не произносить вслух, трусливо заменяя его другими выражениями. Она никогда этого не понимала.

Очень обидно, что на эту тему нельзя нормально поговорить. Один слишком молод, другой слишком стар, а третьему некогда.

Вернер уже рассказывал о ком-то еще, кто тоже «покинул нас», о продавце, который невежливо с ним обошелся, о том, что всюду понастроили уродливых домов и люди высаживаются на берег, не спросив разрешения, но что поделаешь, прогресс берет свое.

– Все это полная ерунда, – сказала бабушка, она остановилась и повернулась к Вернеру. – Стоит ли так шуметь из-за того, что какие-то люди глупо себя ведут? Прогресс, как ты понимаешь, тут ни при чем. Он означает перемены. Большие перемены.

– Дорогой друг, – прервал ее Вернер. – Извини, что перебиваю тебя, но я знаю, что ты хочешь сказать. Сейчас ты спросишь меня, читаю ли я газеты.

– Вовсе нет! – резко ответила бабушка. – Я хочу только спросить, почему ты такой нелюбопытный. Всё вокруг тебя возмущает или даже приводит в ужас.

– Да, действительно, – откровенно признался Вернер. – Я возмущаюсь, а как же иначе? – Он заметно расстроился. – Тебе трудно угодить. Что ты на меня так нападаешь? Я просто рассказываю о своей жизни.

Они прошли картофельное поле и спустились на прибрежный луг.

– Смотри, какой тополь, – сказала бабушка, чтобы переменить тему. – Он пустил побеги, видишь. Один наш друг привез настоящий лебединый помет из Лапландии, поэтому тополь так хорошо прижился.

– Да, побеги, – повторил Вернер. Он помолчал минуту и сказал: – Должно быть, для тебя большое утешение жить с внучкой.

– Перестань, – перебила его бабушка, – перестань всюду искать второй смысл, это устарело. Я говорю только о побегах, при чем тут внучка? Почему ты никогда не скажешь прямо, не назовешь вещи своими именами, ты что, боишься?

– Ах, мой дорогой старый друг, – только и сказал в ответ Вернер с грустью в голосе.

– Извини, – сказала бабушка, – считай, что это комплимент, я хочу показать, что воспринимаю твои слова серьезно.

– А это, конечно, требует усилий? – мягко заметил Вернер. – Будь все же немного поосторожней со своими комплиментами.

– Ты прав, – согласилась бабушка.

Они брели по мысу, храня мирное молчание. Наконец он сказал:

– Раньше ты никогда не говорила о лошадиных силах или удобрениях.

– Раньше я не знала, что такие вещи тоже могут быть интересными, а оказывается, могут.

– А вот о своем, личном, обычно не говорят, – заметил Вернер.

– То есть о самом важном, – сказала бабушка и остановилась, чтобы немного подумать. – Во всяком случае, теперь об этом говорят меньше, чем раньше. Может быть, потому что главное уже сказано. А может быть, в таких разговорах просто не видят смысла или не чувствуют себя вправе их заводить.

Вернер промолчал.

– У тебя есть спички? – спросила она.

Он зажег ей сигарету, и они повернули к дому.

Ветер так и не поднялся.

– Эта лодка не моя, – сказал он.

– Понимаю. Со свиной-то кожей. Ты одолжил ее?

– Просто взял, – ответил Вернер. – Взял лодку и удрал потихоньку. Очень неприятно, когда тебе шагу не дают ступить.

– Но тебе ведь всего семьдесят пять! Неужели ты не можешь делать то, что тебе хочется? – удивленно воскликнула она.

Вернер сказал:

– Это не так-то легко, нужно считаться с другими. Все-таки они за меня отвечают. А я, в конце концов, только путаюсь под ногами.

Бабушка остановилась. Подцепив палкой кусок мха, она воткнула его на место и пошла дальше.

– Иногда мне бывает очень горько, – продолжил Вернер. – Вот ты сказала, что человек не должен говорить о самом важном, а я сейчас именно это и делаю. Я сегодня все время говорю что-то не то.

Вечернее солнце окрасило море в желтый цвет, было по-прежнему тихо.

– Можно я покурю? – спросил он.

Она ответила:

– Сделай одолжение, дорогой друг.

Вернер зажег маленькую сигару. Потом сказал:

– Сейчас так много говорят о хобби. Знаешь, что это такое – хобби?

– Знаю, у человека должно быть какое-то увлечение.

– Ну да, собирают всякие штуки, – продолжал Вернер. – По-моему, это глупо. Я бы хотел не собирать, а делать что-нибудь своими руками, понимаешь, но я не слишком-то ловок.

– Ты можешь что-нибудь выращивать.

– И ты туда же! – воскликнул Вернер. – Ты говоришь совсем как они: посади что-нибудь и наблюдай, как растет. Я бы, может, так и сделал, если бы они мне об этом не твердили.

– Тут ты совершенно прав, – сказала бабушка. – Нужно выбрать самому.

Они принесли его корзину и куртку и стали прощаться. Бабушка предложила рюмочку хереса на дорогу, но Вернер сознался, что этот напиток он никогда не любил и покупает его только потому, что он связан с их общими воспоминаниями, которые ему очень дороги.

– Мне тоже, – искренне сказала бабушка. – Бери курс на Хестхеллер, там всю дорогу глубоко. И попытайся найти способ их обмануть.

Вернер ответил:

– Попытаюсь. Обещаю тебе.

Он завел мотор и взял прямой курс.

– Кого он должен обмануть? – спросила София.

– Родственников, – ответила бабушка. – Надоедливых родственников. Они все время диктуют, что ему следует делать, не спросив, хочется ему этого или нет, и поэтому он потерял всякую охоту к чему бы то ни было.

– Это ужасно! – воскликнула София. – У нас так никогда не будет!

– Нет. Никогда! – ответила бабушка.

Черви и другие

В одно лето София совершенно неожиданно стала бояться всякой мелкой живности, причем чем меньше была какая-нибудь козявка, тем больше она ее боялась. Раньше с Софией такого никогда не случалось. С того самого момента, когда она поймала своего первого паука и посадила его в спичечный коробок, чтобы приручить, все летние месяцы напролет она возилась с гусеницами, головастиками, червяками, летучими мышами и прочими не поддающимися дрессировке тварями, обхаживая их, как только можно, и в конце концов выпуская на свободу. Теперь все было не так. София осторожно и боязливо ступала по земле, высматривая всяких ползучих козявок. Она боялась всего: кустов, прибрежной травы, дождевой воды – эти бесчисленные существа кишели всюду, они попадались даже между страницами книги, сплющенные и бездыханные. Живые или уже мертвые, растерзанные или раздавленные, они преследуют человека всю жизнь. Бабушка попробовала было поговорить с Софией, но не добилась от нее ничего вразумительного. А когда не понимаешь, в чем дело, очень трудно помочь.

Однажды утром на остров привезли луковицы новых цветов, их должны были посадить под окном бабушкиной комнаты. София воткнула лопату в землю, чтобы вырыть ямку, и острым краем рассекла червяка как раз посередине: обе половины извивались на черной земле. София бросила лопату, попятилась к стене дома и громко заплакала.

– Они вырастут снова, – сказала бабушка. – Правда. Они вырастут снова. В этом нет ничего страшного, поверь мне.

Сажая луковицы, бабушка продолжала рассказывать о червях, София успокоилась, но все еще была очень бледна. Она молча села на крыльцо, подтянув колени к подбородку.

– Мне кажется, – сказала бабушка, – мне кажется, что никто еще по-настоящему не интересовался червями. Потому что если бы они действительно были кому-нибудь интересны, то о них написали бы книгу.

Вечером София спросила у бабушки, как пишется слово «червяк» – через «и» или через «е».

– Через «е», – ответила бабушка.

– Ничего не получится с этой книгой, – сердито сказала София. – Невозможно сосредоточиться, когда то и дело спотыкаешься о правописание, из-за этого я успеваю забыть, о чем пишу, чепуха какая-то!

Книга была толстая, сделанная из множества сложенных и сшитых листов бумаги. София бросила ее на пол.

– Как она будет называться? – спросила бабушка.

– Трактат о червяках, разрезанных надвое! Только ее не будет.

– Сядь где-нибудь и диктуй, – сказала бабушка. – Ты будешь диктовать, а я записывать. Времени у нас достаточно. Куда опять запропастились мои очки?

Был как раз очень подходящий вечер для того, чтобы начать трактат. Бабушка открыла книгу, в окно заглянул луч заходящего солнца и осветил первую страницу – на ней уже была нарисована виньетка в виде червяка, разрезанного надвое. В комнате было тихо и прохладно, за стеной стучала папина машинка.

– Хорошо, когда папа работает, – заметила София. – Тогда я знаю, что он у меня есть. Прочти, что я написала.

– «Глава первая, – прочла бабушка. – Некоторые удят рыбу на червяка».

– Пиши дальше: «Даже не хочу говорить, как называются такие люди. Папа никогда этого не делает. Если представить себе червяка, который чем-то напуган, то мы увидим, что он сжимается до…» До чего он сжимается?

– Например, до одной шестой части своей длины.

– «…Например, до одной шестой части своей длины и становится маленьким и толстым, тогда его легко проткнуть тонким прутом, и он об этом не подумал. Но если представить себе умного червяка, то он, наоборот, вытянется во всю длину и станет таким тоненьким, что никаким прутом его не проткнешь, но тогда он рвется. Науке еще неизвестно, просто так он рвется или потому, что хитрый, ведь никогда не знаешь…»

– Минутку, – сказала бабушка. – Могу я написать так: «Неизвестно, нечаянно он это делает или специально»?

– Пиши как хочешь, – нетерпеливо сказала София. – Только чтобы было понятно. И не перебивай меня. Давай дальше. «Ему хорошо известно, что если он разорвется, то обе его части будут расти, каждая по отдельности. Но насколько это больно, мы не знаем. Кроме того, мы не знаем, страшно ли червяку, когда его должны разрубить. Во всяком случае, он чувствует, как что-то острое приближается к нему все ближе и ближе. Это называется инстинкт. Кроме того, я считаю, нельзя говорить, что червяку не больно, потому что он такой маленький и внутри у него ничего нет, кроме кишки. Я уверена, что ему все-таки больно, но, может быть, только в первую секунду. Наверное, умному червяку, который сначала вытянулся во всю длину, а потом разорвался посередине, больно не больше, чем нам, когда вырывают молочный зуб. Успокоившись, червяк, конечно, сразу замечает, что стал короче и что вторая половина лежит тут же рядом. Проще говоря, обе половины, извиваясь, ползут каждая в свою сторону. Они не могут снова срастись, потому что так взволнованы, что ничего не соображают. К тому же они знают, что постепенно сами вырастут и станут настоящими червями. Быть может, они смотрят друг на друга и думают: „Фу, какой некрасивый!“ – и поскорее уползают в разные стороны. Всякие мысли не дают им покоя. Они понимают, что у них теперь началась новая жизнь, но как, каким образом она сложится – неизвестно».

София легла на кровать и задумалась. В комнате стало сумрачно, бабушка встала, чтобы зажечь лампу.

– Не надо, – сказала София. – Не включай свет. Возьми фонарик. Послушай, это и называется жизненными испытаниями?

– Вполне возможно, – ответила бабушка.

Она положила зажженный фонарик на ночной столик и приготовилась писать дальше.

– «Скорее всего, жизненные испытания теперь тоже разделились пополам; и вообще, жить стало легче, потому что не чувствуешь себя ни в чем виноватым. Можно сваливать все друг на друга или говорить, что после такого происшествия ты – это уже не ты. Только одна вещь портит дело – между задней частью и передней есть все-таки большая разница. Червяк, он никогда не ползает задом наперед, поэтому-то у него и нет головы сзади. Но раз Бог создал червяка таким образом, что он может делиться надвое и снова вырастать, значит в его задней части есть что-то, чем тоже можно думать. Иначе задней части одной не справиться. Но в ней очень мало ума. И она старается вспомнить, как поступала другая половина, которая всегда была впереди и принимала все решения. А теперь, – продолжала София, сев на кровати, – заднюю часть мучают вопросы: сколько нужно расти? И что отращивать – хвост или голову? И как лучше: ползти позади и увиливать от решения важных вопросов или все решать самому, пока снова не разорвешься? Это было бы здорово. Но может случиться, что червяк привык быть хвостом и уже не хочет ничего менять». Ты все записала?

– Все в точности, – сказала бабушка.

– Закончим главу так: «Иногда передняя часть довольна, что ей не надо никого тащить за собой, хотя тут не скажешь наверняка. Ничего нельзя сказать наверняка о существах, которые в любую минуту могут разорваться на две части. Но как бы ты к этому ни относился, перестань удить рыбу на червяка».

– Вот так, – сказала бабушка. – Трактат окончен, и бумага тоже кончилась.

– Нет, это еще не все, – сказала София. – Дальше идет вторая глава, но к ней мы приступим завтра. Как, по-твоему, звучит первая глава?

– Очень убедительно.

– Я тоже так думаю, – сказала София. – Может быть, люди научатся чему-нибудь из моей книги.

В следующий вечер они начали новую главу под названием «Прочая несчастная мелюзга».

– «С этой мелюзгой хлопот не оберешься. Лучше бы Бог вообще не создавал ее или сделал так, чтобы она могла разговаривать или хотя бы как-нибудь по-другому выражать свои чувства. Возьмем, к примеру, ночных бабочек. Они летят и летят на лампу и сгорают, а потом другие снова летят. И это не инстинкт, потому что инстинкт такой не бывает. Просто они не понимают, что делают. А потом лежат на спине и дергают всеми своими лапками, а потом умирают». Ты успела записать? Ну, как звучит?

– Очень хорошо, – сказала бабушка.

София встала и продолжала диктовать, сорвавшись на крик:

– Напиши вот что, напиши, что я ненавижу всех, кто медленно умирает! Напиши, что я ненавижу всех, кому никак нельзя помочь! Ты записала это?

– Записала.

– «Теперь о долгоножках. Я много думала о них. Когда помогаешь им выбраться из паутины, обязательно выдерешь нечаянно пару ножек». Нет, напиши «три ножки». «Почему они не прячут их? Бывает, что маленькие дети кусают зубного врача за руку, но выдирает-то он, а не они». Подожди немного.

София задумалась, закрыв лицо руками.

– Пиши: «Рыбы, – сказала она. – Маленькие рыбки умирают медленнее, чем большие, а люди все равно обращаются с ними хуже. Их выбрасывают на берег, они лежат и ловят ртом воздух, это все равно что держать человека под водой. А еще кошки, – продолжала София. – Кто сказал, что они всегда начинают есть рыбу с головы? Почему не убить рыбу как следует? А если кошке надоест или плотва ей покажется невкусной, а она начала есть с хвоста, что тогда? Тогда я ужасно плачу! Еще я плачу, когда живую рыбу солят или бросают в горячую воду, а она выпрыгивает оттуда! Я не ем такую рыбу, и вы так не делайте!»

– Ты слишком быстро диктуешь, – сказала бабушка. – Писать «и вы так не делайте»?

– Нет, – сказала София. – Это же трактат. Закончи на «выпрыгивает оттуда».

Она помолчала с минуту.

– Глава третья. «Я ем раков, но не смотрю, как они варятся, потому что в это время они противные, и нужно быть очень осторожным».

– Это точно, – сказала бабушка и фыркнула.

– Не смейся! – возмутилась София. – Это же серьезные вещи! Молчи. Пиши: «Я ненавижу полевых мышей». Нет, не так. «Я ненавижу полевых мышей, но не люблю, когда они умирают. Конечно, они роют проходы в земле и грызут луковицы папиных цветов. И детей своих учат рыть проходы и грызть луковицы. А по ночам они спят, прижавшись друг к другу, и никому не придет в голову, что это тоже несчастные малютки». Хорошо сказано?

– Очень, – подтвердила бабушка, едва успевая записывать.

– «А потом они съедают отравленную кукурузу или попадаются задними лапками в ловушку. Может быть, это справедливо, что они отравляются кукурузой и попадают в ловушки. Но как быть?» Пиши: «Как быть в том случае, если наказанная мышка ничего плохого не сделала? А назад не вернешь. Это очень сложный вопрос. Дети у них рождаются через каждые двадцать минут».

– Каждые двадцать дней, – пробормотала бабушка.

– «И они их обучают тому же. Я говорю сейчас не только про мышей, но и про других мелких зверюшек. Они быстро плодятся и воспитывают своих детей, и все неправильно. А с насекомыми еще хуже: они снуют повсюду, а сами такие маленькие, что замечаешь их только потом, когда наступишь. А иногда и потом не замечаешь, но все равно совесть мучает. Как ни старайся, тут ничего не поделаешь, так что лучше об этом вообще не думать». Конец. Осталось место для виньетки?

– Осталось.

– Тогда нарисуй ее, – сказала София. – Ну, как тебе всё вместе?

– Прочесть вслух?

– Нет, – ответила София. – Не надо. У меня сейчас нет времени. Но сбереги трактат для моих детей.

Софиин шторм

В каком году было это лето, никто уже не мог сказать, оно запомнилось только как лето, когда разразился ужасный шторм. С незапамятных времен не бушевали в Финском заливе такие волны, несущиеся с востока, сила ветра достигла девяти баллов, но огромные валы вздымались так высоко, что можно было дать десять, а то и, как утверждали некоторые, все одиннадцать баллов. Это случилось в конце недели, по радио предсказали слабый переменный ветер, поэтому хозяева лодок ожидали хорошей погоды. Как никто не погиб – известно одному Богу, ибо шторм зародился за полчаса и быстро достиг своего апогея. Позже над побережьем кружили спасательные вертолеты, подбирая людей, мертвой хваткой державшихся за скалистые выступы или перевернутые лодки. Вертолетчики спускались на каждую шхеру, где были видны хоть какая-нибудь жалкая лачуга или другие следы жизни, и аккуратно заносили в свой список названия всех шхер и имена их обитателей. Если знать заранее, что обойдется без жертв, то таким штормом можно любоваться и восхищаться! Долго еще потом жители побережья рассказывали друг другу, где они находились и что делали, когда начался шторм.

День был жарким, побережье окутала желтая дымка, на море стояла едва заметная мертвая зыбь. Впоследствии много говорили об этой желтой дымке и мертвой зыби, вспоминая описание тайфунов из книг, прочитанных еще в детстве. Поверхность воды была в тот день необычайно блестящей, а уровень опустился намного ниже обычного.

Бабушка упаковала в корзину сок и бутерброды, и к полудню они уже подходили к Северной Серой шхере. Папа положил две сети на левую сторону, а бабушка пересела к нему. Серая шхера несла на себе печать глубокой грусти и одиночества, но они любили туда приезжать.

На берегу стояла опустевшая сторожка лоцмана, вытянутая постройка с низкими потолками и каменным полом, застланным досками от угольных ящиков. Она была прикреплена к скале железными скобами. Кровля из дранки прохудилась с одной стороны, но маленькая четырехугольная башенка посередине хорошо сохранилась. Над домом с пронзительным криком носились сотни ласточек, на двери висел большой ржавый замок, но ключа под крыльцом не было. Рядом живой стеной росла крапива.

Папа устроился на берегу поработать. Было очень жарко. Зыбь на море чуть увеличилась, яркий желтый свет слепил глаза. Папа привалился к скале и заснул.

– Мне кажется, что в воздухе пахнет грозой, – сказала бабушка. – А здешний колодец совсем протух.

– В нем полно всякой дряни, – подтвердила София.

Они заглянули в небольшую дыру колодца, уходившего цементными кругами вниз, в темноту. Бабушка с Софией всегда нюхали колодцы. Потом они осмотрели помойку невдалеке от сторожки.

– А где папа?

– Спит.

– Это неплохая идея, – сказала бабушка. – Разбуди меня, если будет что-нибудь интересное.

Она легла на песке между кустами можжевельника.

– А есть? А купаться? – спросила София. – А гулять по острову? Мы будем чем-нибудь заниматься или вы способны только спать?

Было жарко, тихо и пустынно. Сторожка стояла на берегу, похожая на зверя, прильнувшего к земле, а над нею с резким криком сновали черные ласточки, словно ножи рассекая воздух. София прошлась по берегу и вернулась: на всем острове не было ничего, кроме горы, поросшей можжевельником, да гальки, да песка с клоками высохшей травы. Небо и море заволокло желтым туманом, который слепил глаза сильней, чем солнечные лучи, на поверхности воды вздымались пологие холмы волн, прибой пенился у берега. Море не унималось.

– Господи, сделай так, чтобы что-нибудь произошло, – молилась София. – Всемогущий Боже, я умираю от скуки. Аминь.

Может быть, первым знаком перемены было то, что замолкли ласточки. Мерцающее небо опустело, птицы куда-то скрылись. София ждала. Кажется, ее молитва услышана. Напряженно вглядываясь в море, она заметила, что горизонт начал чернеть. Чернота ширилась и нарастала, а море зарокотало в предчувствии надвигающегося шторма. Оно подступало все ближе. Вдруг на остров со свистом налетел порыв ветра, и снова все стихло. Он пригладил прибрежную траву, словно шерсть какого-нибудь зверя. София ждала. Над водой повис черный сгусток, все предвещало большой шторм! Она бросилась ему навстречу. Разгоряченная, подгоняемая холодным ветром, София бежала со всех ног, громко крича:

– Началось! Началось!

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Кристина Барсова, лучшая подруга детства Степаниды Козловой, живет в старинном доме. Все жители дере...
Говорят: если в сердце твоем живет сильное желание, оно непременно сбудется. А еще говорят: если жел...
Так вышло, что у меня теперь два босса. В одного влюблена я, а другой проявляет интерес ко мне. Но о...
Спокойная жизнь психолога Олеси стремительно рушится. Любовник оказывается женат, и его супруга жажд...
Охотник за головами, прошедший огонь и воду, волею судьбы встает во главе, давно уничтоженной хищным...
Прошло двадцать лет с тех пор, как лорд Азриэл постучал в ворота Иордан-колледжа и передал младенца ...