Мечта для нас Коул Тилли
– Золотце, а ты не думаешь, что молодой человек имеет право сам сделать выбор? У тебя на плечах и без того лежит тяжкая ноша, не утяжеляй ее еще больше, принимая за него решения.
Я представила, что Кромвель постоянно находится рядом, подумала о предстоящих мне неделях и месяцах борьбы. Как было бы здорово противостоять недугу не в одиночку, а вместе с ним!
Удушающее черное облако страха слегка рассеялось, и сквозь него пробился лучик света.
– Твой папа тоже скоро будет здесь, золотце. Давай-ка соберем твои вещи и поедем домой.
Я сидела на кровати и отдыхала, пока мама с папой таскали мои вещи в машину. Мама ждала в своей машине, пока я закрывала комнату, а папа отогнал мою машину к нам домой. Наконец я вышла на улицу.
– Я звонила Истону, – сказала мама. Я сделала глубокий вдох, и мама сжала мою руку. – Мы должны ему рассказать, Бонни. Дольше тянуть нельзя.
Я потерла грудину костяшками пальцев.
– Не думаю, что смогу это сделать… Это разобьет ему сердце.
Мама ничего не сказала, потому что понимала это не хуже меня. И все же деваться некуда, нужно сказать брату правду. Мама завела мотор, и мы поехали домой.
Когда мы въехали на подъездную дорожку, я окинула взглядом наш белый дом, опоясанный широкой верандой. Мама опять сжала мою руку.
– Ты в порядке, Бонни?
– Ага. – Я вылезла из машины и медленно пошла к крыльцу. Войдя в прихожую, я хотела было подняться в свою комнату, но мама удержала меня за руку. – Мы переоборудовали кабинет, и теперь там все как в твоей комнате, золотце.
Я покачала головой. Точно. Подъем по лестнице стал для меня почти непосильной задачей. К тому же, когда мне станет хуже, в дом придется принести специальное оборудование, так что следует обеспечить быстрый и легкий доступ в мою комнату.
Мама провела меня в бывший папин кабинет. Я улыбнулась: в углу стояло мое цифровое пианино, стены перекрасили в лиловый цвет, а перед кроватью лежал мой старый ковер. Я прошла прямо к пианино и уселась на табурет.
Подняв крышку, я начала играть и почувствовала, как при звуках музыки напряжение, сковавшее тело, исчезает. Сначала я даже не поняла, что именно играю – просто наигрывала то, что было на сердце. Пальцы, уже утратившие прежнюю подвижность, неуклюже нажимали на клавиши, но я упрямо продолжала играть. Я не остановлюсь, пока могу хоть как-то двигаться.
Когда отзвучала последняя нота, я улыбнулась, открыла глаза и увидела, что в дверях стоит мама.
– Что это было? Прекрасная вещь.
Я почувствовала, как жар приливает к щекам.
– Это написал Кромвель.
Я вспомнила, как он наскоро набросал несколько тактов, сидя за столиком в кофейне. Теперь это была моя любимая мелодия.
– Кромвель сочинил это?
– Он гений, мама, и я ни капли не преувеличиваю. Он может играть на любом музыкальном инструменте. Именно поэтому он в Университете Джефферсона. Льюис его пригласил и даже выбил для него стипендию. Кромвель уже в раннем детстве был гениален, некоторые даже называют его современным Моцартом.
– Тогда мне все ясно.
Мама села рядом со мной на широкий табурет.
– Что именно?
– Почему ты в него влюбилась. – Она накрыла мою ладонь своей. – Ты так любишь музыку. Я нисколько не сомневалась, что ты найдешь кого-то, кто разделял бы твою страсть.
Я улыбнулась, но улыбка тут же померкла.
– Он в каком-то смысле сломлен, мама. При всем его огромном таланте он не любит играть и сочинять музыку. Что-то его удерживает.
– Тогда, возможно, ты должна помочь ему вернуть потерянную любовь к музыке.
Я вздохнула:
– Не могу поверить, что ты его одобряешь. – Я вспомнила про татуировки и пирсинг, про его неизменно мрачное выражение лица. – Он, конечно, относится именно к тем соседским мальчикам, которых все мамы мечтают видеть в качестве будущих зятьев.
– Конечно, он не идеален. – Мама похлопала меня по руке. – Но, увидев, как он боролся за тебя, как не хотел покидать, я узнала о нем достаточно. Порой жизненные трудности заставляют нас взглянуть на мир под новым, неожиданным углом.
– И что же ты о нем узнала?
– Что он в тебя влюблен.
Я уставилась на маму во все глаза и покачала головой:
– Вот уж не уверена. Порой он может быть холодным и грубым… – Но потом я вспомнила, как Кромвель обнимал меня прошлой ночью, как был нежен, как беспокоился, все ли со мной в порядке. И я подумала…
– И все же, несмотря на это, ты в него влюбилась. – Мама встала и чмокнула меня в макушку, а я сидела перед пианино, не в силах произнести ни слова. – Папа сейчас принесет твои вещи.
– Хорошо, – на автомате откликнулась я.
– Бонни? – проговорила мама. Я подняла глаза. – Хочешь, я сама поговорю с Истоном?
На миг меня парализовал страх. Как же я обо всем сообщу брату? И все же я покачала головой, потому что знала: рассказать должна я.
– Я ему скажу, – заявила я и почувствовала, как вес этих слов давит на меня тяжким грузом. Возможная реакция Истона пугала меня сильнее, чем сердечная недостаточность.
– Бонни? – Истон вошел в бывший кабинет, ставший теперь моей спальней, и с озадаченным видом огляделся. Увидел мои пианино и кровать, лиловые стены и коврик и остановился как вкопанный. Он все еще был в той одежде, в которой ездил в Чарльстон – наверное, приехал прямиком оттуда. – Что происходит?
Судя по выражению лица, брат уже догадывался, о чем пойдет речь.
– Иди сюда, посиди рядом со мной, – предложила я, хлопая по кровати.
– Нет, – проговорил брат напряженным голосом. Его дыхание стало хриплым. – Просто скажи мне, Бонни. Пожалуйста…
Страх в его голосе причинял мне почти физическую боль.
Я посмотрела на него. До чего же мы с ним непохожи: он – высокий блондин с ярко-голубыми глазами, а я – низенькая и темноволосая.
– Истон, этим летом я ездила в Англию вовсе не на музыкальный семинар. – Брат замер, весь обратившись в слух. – Меня консультировали врачи. – У Истона начали раздуваться ноздри, следовало выложить все поскорее. – Больше мне ничем нельзя помочь, Истон. – Я набрала в грудь побольше воздуха, уговаривая себя держаться стойко. – Мое сердце умирает.
Медленно тянулись секунды, и лицо Истона постепенно искажалось гримасой боли.
– Нет, – проговорил он.
– Меня поставили в очередь на пересадку сердца, но мне придется переехать домой. Мое тело слабеет, Истон, состояние быстро ухудшается. Дома я буду в большей безопасности. – Я не стала перечислять многочисленные риски, с которыми сопряжена сердечная недостаточность – Истон не хуже меня знал это. Нам обоим было слишком страшно о них говорить.
– Сколько? – хрипло спросил брат. В его голосе звенело страдание.
– Не знаю. Доктора не дают точных прогнозов, но…
– Сколько? – повторил он. Теперь в его глазах плескалась паника.
– Возможно, три месяца. В худшем случае – два. Если повезет – то четыре. Хотя может быть и раньше. – Я поднялась с кровати. Истон стоял на прежнем месте, как будто прирос к полу. Я подошла к своему брату-близнецу, своему лучшему другу, и взяла его за руки. – Но сердце может найтись, Истон. Нужно молиться, чтобы появился донор.
Истон уставился на меня сверху вниз пустым взглядом.
– Истон.
Я погладила его по щеке. Брат попятился, потом повернулся и выбежал из комнаты.
Я попыталась его догнать, но, разумеется, не сумела. Истон выскочил на крыльцо и бросился к своему пикапу.
– Истон! – крикнула было я ему вслед, но от усталости из моего горла вырвался только хрип. Машина, взвизгнув покрышками, вырулила на дорогу. Ко мне подскочила встревоженная мама, но я ничего не сказала, потому что слишком устала.
В последнее время я никак не могла нормально отдохнуть, сколько бы ни спала – все равно просыпалась разбитой. А после сегодняшней ночи, после того как я была с Кромвелем, рассказала обо всем ему и Истону, я чувствовала себя выжатым лимоном.
Кое-как доковыляв до комнаты, я улеглась под одеяло, пристроила голову на подушку, закрыла глаза и постаралась не думать ни о чем, кроме одного: как же хочется спать.
Неудивительно, что на ум сразу же пришло лицо Кромвеля. «Я не хочу уходить», – сказал он.
Я невольно улыбнулась. Как ни молила я Господа ниспослать мне силы для дальнейшей борьбы, мысль о том, что Кромвель будет рядом и поддержит меня, скрашивала тягостное ожидание развязки.
Я словно переносилась в чудесный сон наяву, когда он брал меня за руку, когда его мягкие губы касались моих, когда я слушала, как он играет. За короткое время он подарил мне столько волшебных воспоминаний, что они согревали мое слабое сердце, став его самым драгоценным сокровищем.
Эти воспоминания и память о поцелуях Кромвеля помогут мне бороться с удвоенной силой.
Глава 17
Кромвель
Я стучал кулаком в дверь кабинета Льюиса; меня шатало, в крови бурлил адреналин. Минувшей ночью я не сомкнул глаз. Хотел отправить Бонни сообщение, позвонить, чтобы услышать ее голос, но не сделал этого. Мне отчаянно хотелось быть рядом с ней, и я знал, что она хочет того же. Нужно как-то заставить ее осознать, что я ей нужен, думал я, лежа без сна, и смотрел в потолок. Я так просто не сдамся.
В конце концов, я эгоистичный тип и всегда таким был. Только на этот раз я никуда не уйду и поступлю так не только ради себя. Бонни тоже нуждается во мне, я твердо в это верил, слышал в ее голосе, видел в ее лице.
Я саданул кулаком что было силы.
– Льюис!
Меня шатало после бессонной ночи. Истон не пришел ночевать в общежитие. За все это время он ни слова не сказал о Бонни, но я вспомнил его давнее предупреждение не докучать ей, и теперь оно обрело новый смысл. Я предположил, что он отправился к ним домой, поддержать сестру, и из-за этого я так ревновал, что в глазах темнело.
Мне тоже полагалось быть рядом с ней.
Я должен быть рядом. Холодные когти страха вонзались в сердце.
Нельзя допустить, чтобы она проходила через все это в одиночку, потому что она должна выжить. И никак иначе.
– ЛЬЮИС!
Я в ярости пнул дверь.
– Сломав дверь, вы не ускорите мое появление, мистер Дин.
Резко обернувшись, я увидел, что по коридору идет Льюис с портфелем в руке.
– Мне нужно с вами поговорить. – Я отошел, давая профессору возможность открыть дверь, потом первым протиснулся в кабинет. Льюис вошел следом и закрыл дверь, не глядя, как я мечусь по комнате. Наконец он присел на край стола и положил рядом портфель. – Вы должны снова поставить нас с Бонни в пару.
Льюис поднял бровь.
– Не уверен, что это сработает, Кромвель.
– Вот только не надо! – рявкнул я. – Не надо этого профессорского тона. – Я остановился перед ним. – Она больна.
Льюис ничего не сказал, лишь смотрел на меня с сочувствием и пониманием.
– Вы знали, – процедил я сквозь зубы. Он кивнул. – И давно?
– Я узнал всего пару недель назад.
Я обессиленно опустился в кресло перед столом.
– Она из-за этого отказалась со мной работать?
– Вам лучше спросить об этом у самой Бонни, Кромвель.
Кровь отлила у меня от лица.
– Она ушла из-за того, что я ее доставал, не помогал с композицией… Она знала, что ее время на исходе, а я… я… – Я покачал головой, закрыл лицо руками и прошипел: – Нет.
Льюис подошел к стоявшей в углу кофеварке и спросил:
– Будете кофе?
Я уставился на него и уже хотел было отказаться, но потом понял, что идти мне некуда. Больше мне не с кем поговорить.
– Ага. Черный, без сахара.
Льюис принялся колдовать над кофемашиной, а я стал рассматривать картины и фотографии на стенах, и под конец мой взгляд остановился на той, что висела над столом преподавателя.
– Бонни понравилась выставка, – проговорил я.
Льюис повернулся ко мне и улыбнулся:
– Правда?
– Цвета ее просто очаровали. – Я вспомнил, как Бонни сидела рядом со мной на табурете, пока я играл на гитаре. – Она просто обожает музыку, и точка. Только и думает о том, как бы отточить свои навыки.
– А вы? – спросил профессор, поставив передо мной кофе. Взяв свою кружку, он сел за стол.
Я снова посмотрел на фотографию, которая привлекла мое внимание: ту, на которой Льюис дирижировал оркестром в Альберт-холле.
– До сих пор я не осознавал, как сильно люблю музыку. – Я покачал головой. – Нет, это ложь. Осознавал.
Больше я не стал ничего говорить, потому что пока не чувствовал в себе готовности думать о причине, заставившей меня перестать играть. Сейчас я не мог думать ни о ком и ни о чем, кроме Бонни.
Льюис сел прямо и облокотился о столешницу:
– Простите мое любопытство, но мне показалось, что вы с мисс Фаррадей в последнее время сблизились.
Я мрачно смотрел в свою кружку.
– Да.
Льюис вздохнул:
– Извините, Кромвель, вам сейчас, наверное, очень тяжело. Не успели вы сблизиться, как… Случилось такое.
– Бонни сейчас гораздо труднее.
– Да, вы правы, – согласился Льюис.
– Она так хочет у вас учиться. – Я посмотрел на преподавателя. – Мечтает в конце года представить на ваш суд свое музыкальное произведение.
Льюис кивнул. Понимание того, как нелегко приходилось Бонни, накатило на меня так остро, что я едва не закричал.
– Она не сможет этого сделать, да? – У меня перехватило дух, горло сдавило спазмом, так что я не мог вздохнуть. Я уставился на свои ладони. – Я изучил этот вопрос. Все говорят, мол, не нужно гуглить такие вещи, но я не мог иначе. – Я сглотнул ком в горле. – Она будет ходить до последнего, пока не окажется прикованной к постели. У нее начнут болеть и отекать руки и ноги. – Я потер грудь, мой голос становился все более хриплым. – Ей будет все труднее дышать, потому что легкие будут все слабее. Почки и печень начнут отказывать. – Я зажмурился, изо всех сил стараясь держать себя в руках, и попытался представить себе Бонни в таком состоянии. Попытался представить, как она лежит, прикованная к кровати: она до последнего будет сильна духом, в то время как ее тело день ото дня будет слабеть. Я не мог с таким смириться, черт подери.
– Вы хотите ей помочь?
Я посмотрел Льюису в глаза:
– Я хочу дать ей музыку, просто обязан. – Я постучал себя пальцем по голове. – Музыка уже зреет во мне, словно мое сердце само знает, что я должен сделать для Бонни. Музыка даст ей силы бороться дальше. – Меня переполняла нервная энергия, так что я, не в силах усидеть на месте, вскочил и принялся расхаживать взад-вперед перед столом. – Я постоянно слышу мелодии. Слышу отдельные фрагменты: струнные, деревянные духовые, медные духовые. Они играют одну и ту же музыку, показывают мне свой цветовой рисунок, ведут меня за собой. Это давит на мозг. Мне нужно выпустить эту музыку.
Льюис пристально наблюдал за мной, кажется, совершенно забыв про кофе.
– Я знаю, каково это.
– Знаете?
Преподаватель указал на фотографию, на которой он дирижировал оркестром.
– Это произведение, мое любимое, родилось, когда я потерял дорогого мне человека. У меня украли жизнь, которая должна была принадлежать мне. – Он встал, подошел к стене и посмотрел на фото. – Я потерял свою любовь по собственной глупости, а вместо нее в голове осталась неумолкающая музыка. Я должен был ее записать, ноты и мелодии преследовали меня, пока не выплеснулись на бумагу. – Он усмехнулся. – После того как я написал ту симфонию и явил ее миру, она продолжала преследовать меня и преследует до сих пор. – Он провел ладонью по волосам. – Даже сейчас, спустя столько лет, я не могу исполнять это произведение, потому что оно напоминает мне о том, что я мог бы иметь, кого мог бы любить, напоминает о жизни, которую мог бы прожить. Вот только я все испортил.
Льюис подошел ко мне и осторожно положил руку на плечо.
– Не отпускайте ее, если она так для вас важна, Кромвель. Сейчас Бонни нуждается в вас как никогда. – Он смотрел прямо перед собой пустым взглядом. – Возможно, лишь вы можете дать ей то, в чем она так нуждается. Музыку. Она может стать для Бонни исцелением и утешением. Если эта девушка вам небезразлична – а я полагаю, что так оно и есть, – то знайте: вы можете преподнести ей незабываемые дары. Ни о ком другом я такого сказать не могу.
Льюис посмотрел на часы.
– Нам пора на занятие, мистер Дин.
Я встал и направился к двери.
– Спасибо.
Льюис улыбнулся мне слегка натянуто.
– Если понадоблюсь – я всегда здесь, Кромвель.
Уже в дверях аудитории я замер как громом пораженный: Бонни сидела на своем обычном месте и листала конспект. Я смотрел на нее и упивался этим зрелищем. Мне было наплевать, наблюдают за мной другие студенты или нет. Бонни по своему обыкновению была в джинсах и джемпере, на сей раз розовом, а волосы собрала в растрепанный пучок. Сейчас она казалась мне самой прекрасной девушкой на свете.
Из ступора меня вывело негромкое покашливание: у меня за спиной стоял Льюис. Набрав в легкие побольше воздуха, я шагнул в аудиторию. Бонни подняла голову и побледнела, наблюдая, как я иду вверх по ступеням. Зато глаза у нее так и сияли. Было очевидно: она волнуется, гадая, что я стану делать. По тому, как напряглось ее хрупкое тело, по тому, как дрогнули ее брови, я понял: девушку мучает чувство вины.
Остановившись рядом с Бонни, я наклонился, совершенно не заботясь о том, что подумают остальные студенты, и прижался губами к ее губам. Она даже не попыталась меня оттолкнуть, наоборот, с жаром ответила на поцелуй, словно так и надо.
Поцеловав Бонни, я выпрямился, сел рядом с ней, взял девушку за руку и притянул ближе, так что наши соединенные руки легли мне на колено. Я посмотрел на стоявшего перед классом Льюиса. Преподаватель слегка улыбнулся, потом повернулся и стал что-то писать на доске. Я снова взглянул на Бонни – у нее розовели щеки. Студенты перешептывались и вовсю пялились на нас.
Ну и пусть смотрят.
Бонни резко отвернулась от меня и стала смотреть на доску, потом все-таки скосила на меня глаза.
– Фаррадей, – сказал я.
Глаза девушки наполнились слезами, и мне стало так больно, словно по груди саданули стальным ломом.
Но потом она улыбнулась и прошептала:
– Дин.
Я крепче сжал ее ладошку и стал слушать Льюиса. На протяжении всего занятия я не выпускал руку Бонни. Я ничего не записывал, но на учебу мне было плевать. Сейчас важнее всего было держать Бонни за руку.
По окончании занятия я ненадолго выпустил Бонни, чтобы дать ей возможность собрать вещи, а потом снова взял за руку, помог ей спуститься. Мы вышли в коридор. Бонни, не говоря ни слова, шла за мной, пока мы не добрались до музыкальных классов.
У нее подгибались ноги, и я крепко обнял ее за талию. Теперь я знал, что с ней происходит, и подмечал детали, на которые раньше не обращал внимания. Она с трудом передвигалась; когда ее ступня касалась деревянного пола, у меня в ушах словно ударяли в барабан. Дыхание у нее было неглубокое, неровное, оно резко диссонировало с ее светлым образом.
Все эти звуки отражались у меня в сознании темными цветами, которые мне тяжело было видеть, особенно учитывая, что исходили они от Бонни.
Я привел ее в комнату для репетиций, усадил на стул, поцеловал в губы, а потом притащил стоявший возле пианино табурет и сел рядом с девушкой.
Бонни смотрела на меня своими огромными карими глазами, и, глядя, как она переплетает пальцы, я понял, что она нервничает.
Я не мог отвести глаз от ее лица. Кажется, с тех пор, как я узнал про ее больное сердце, она казалась мне все прекраснее и прекраснее. Наверное, я так на нее загляделся, что потерял счет времени, потому что Бонни заправила за ухо прядь волос и прошептала:
– Кромвель.
Звук собственного имени вырвал меня из задумчивости, я моргнул. Бонни смотрела на меня встревоженно, потом вдруг потупилась и стала рассматривать свои руки.
– Мы снова будем работать вместе, – сказал я. Бонни резко подняла голову. – Над композицией для Льюиса.
– Кромвель…
Она грустно покачала головой.
Я потер свободную руку о джинсы.
– Я снова хочу играть. – Закрыл глаза и увидел, что цвета у меня в сознании стали ярче и насыщеннее после этого признания. Бонни сжала мою руку. Открыл глаза. – Я хочу играть благодаря тебе.
– Благодаря мне?
Я присел на корточки, так что наши с Бонни глаза оказались на одном уровне, сжал лицо девушки в ладонях и почувствовал, как губы сами собой расплываются в улыбке.
– Благодаря тебе, твоим вопросам и упорству я взглянул в глаза правде, которую не хотел признавать. Ты все настаивала и настаивала, и в какой-то момент я уже не мог делать вид, что ничего не чувствую. Ты не отставала, и в конце концов я оказался в этом классе и взял в руки инструменты, к которым не прикасался три года.
Я поцеловал ее в лоб.
– Я боролся с любовью к музыке, боролся с тобой. Но тогда, в кофейне, я услышал, как ты поешь… Во всем мире остались только ты и звон гитары, и я наконец увидел в тебе что-то, чего не замечал раньше – я понял, что мы с тобой похожи. Ты, как и я, любишь музыку, вот только, в отличие от меня, не боишься показывать свою любовь миру. – У меня внутри все сжалось. – Теперь, когда я все знаю… моя тяга к музыке стала еще больше. Мне как никогда хочется играть.
Бонни покачала головой, явно собираясь спорить, но я ее перебил:
– Ты снова пробудила во мне желание сочинять музыку, Бонни Фаррадей. Позволь мне делать это вместе с тобой.
Бонни опустила глаза и тихо проговорила:
– Кромвель. Скоро все станет намного хуже. – Я затаил дыхание. – У тебя вся жизнь впереди. Ты можешь создать великие музыкальные произведения. – Она сглотнула и посмотрела мне прямо в глаза. – Я словно камень у тебя на шее, не даю двигаться вперед. Не нужно жертвовать собой ради меня. – Она горестно улыбнулась. – Мне никогда не сочинить ничего даже близко похожего на шедевры, которые ты создаешь играючи. Ты – большой корабль, а я – всего лишь балласт.
Я понимал: сейчас она говорит не только о музыке. Бонни говорила о себе, обо мне, о нас.
– Тогда тебе повезло, что я музыкальный гений и могу направить тебя в нужное русло. – Я кривовато улыбнулся. Грустная улыбка Бонни стала веселой. Я поцеловал кончик ее носа – просто потому что мог это сделать. – Я никуда не уйду. Если ты еще не поняла, объясняю: я упрямый и творю все, что мне в голову взбредет. – Я встал, поднял табурет и подошел к пианино, потом кивком подозвал Бонни. – Тащи сюда свою задницу, Фаррадей.
Я видел, что в душе девушки идет напряженная борьба, и наблюдал, что же она решит делать. Наконец Бонни глубоко вздохнула, поднялась с места и села рядом со мной. От ее близости кровь быстрее побежала у меня по жилам.
– В таком случае, я надеюсь, ты оправдаешь мои ожидания, Дин. Разрекламировал ты себя великолепно.
Я рассмеялся, но Бонни вдруг застыла как громом пораженная.
Мое веселье разом испарилось.
– Что такое?
– Ты засмеялся. – Губы девушки растянулись в широкой улыбке. – Кромвель Дин, самый мрачный человек этого столетия, только что засмеялся. – Она закрыла глаза, и у меня сладко заныло сердце от умиления. – И смех у тебя ярко-желтый, как солнце.
Она открыла глаза.
– Так у тебя теперь тоже синестезия?
– Нет. Когда ты рассмеялся… – Бонни подтолкнула меня локтем в бок. – Твой смех осветил комнату.
Я усмехнулся и коснулся клавиатуры. Стоило мне ощутить под пальцами гладкую полированную поверхность клавиш, я словно вернулся домой после долгого путешествия. Пальцы сами собой сыграли несколько тактов, разминаясь перед тем, как начать творить музыку.
– Нам нужна тема.
– Знаю, что нужна. Если помнишь, я уже давно пытаюсь тебя уговорить помочь мне выбрать какую-то тему.
Я кивнул, чувство вины сдавило мне грудь.
– Теперь я здесь.
Бонни положила голову мне на плечо.
– Теперь ты здесь.
В ее голосе явственно звучало сомнение, словно она полагала, что на самом деле мне здесь быть не следовало. Что ж, теперь-то она знает, что я очень упрямый.
Какое-то время я молчал, предоставив Бонни возможность подумать.
– Нужно что-то личное, – наконец сказала она. Я кивнул. – Как насчет моей истории?
Бонни нервно взглянула на меня из-под длинных ресниц.
– Про мое сердце.
В глазах девушки сверкнули слезы.
– А также обо всем, что с этим сопряжено. Борьба. Неуверенность. Радость или… – Бонни не закончила предложение, да это и не требовалось.
– Да, – хрипло выдохнул я. – Хорошо.
У меня в голове уже кипели идеи, выстраивались ряды нот. Тихо запели скрипки, трубы и флейты подхватили мелодию.
– А с твоей стороны?
Я недоуменно посмотрел на нее.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты тоже должен что-то добавить.
Я сжал кулаки.
– У меня ничего нет.
Яма, уже давно угнездившаяся у меня в животе, грозила прорваться наружу. На красивом лице Бонни читалось разочарование, но, вопреки своему обыкновению, на этот раз она не стала меня понуждать. Ее молчание так и кричало о том, что девушку глубоко печалит ответ. Однако мои внутренние стены как всегда в таких случаях начали подниматься.
– Мне очень понравился отрывок, который ты сыграл тем вечером. Тот, что ты не закончил.
Читать бесплатно другие книги:
