Мечта для нас Коул Тилли

Глава 20

Кромвель

Две недели спустя…

Я вернулся в общежитие затемно, зашел в комнату и задернул занавески. Истон снова валялся на кровати, а при моем появлении натянул на голову одеяло.

– Кром, какого черта?

Я подошел к нему и потянул одеяло на себя. Истон резко сел. От него разило алкоголем. Я только что вернулся от Бонни, но не сомневался: Истон тоже только что пришел.

– Вставай. Мне нужна твоя помощь, – заявил я, скрещивая руки на груди. На мольберте снова была недописанная картина в черно-серых тонах. Бог мне свидетель, я все понимал. Я видел, что Истон страдает: изо дня в день он ходил как потерянный.

Когда он заходил проведать Бонни, то неизменно улыбался, хотя было очевидно, что ей стало хуже. Она все реже появлялась в университете, у нее так ослабли ноги, что приходилось передвигаться на кресле-каталке, и ей было так трудно дышать, что каждый день нужно было использовать кислородную маску. Понимая, что происходит, я чувствовал, что и сам медленно умираю. Мне хотелось пронзительно кричать, когда я видел в ее глазах решимость. Теперь, когда Бонни брала меня за руку и сжимала изо всех сил… ее самое крепкое пожатие было легче перышка.

Истон день ото дня становился мрачнее и замыкался в себе, но Бонни нуждалась в нем. Черт, я и сам в нем нуждался. Он понимал нас как никто другой. Возвращаясь в нашу комнату в общежитии, он орошал темной краской одно полотно за другим или просто напивался до беспамятства.

– Помоги перетащить вещи в мою машину. – Истон приоткрыл один глаз. Я потер затылок, чувствуя, как трудно стало дышать. Каждую секунду я боялся, что вот-вот сорвусь. – Хочу отвезти ей инструменты.

Истон помрачнел, я услышал, как он втянул в себя воздух. Он понял, что все это значит. Бонни больше не сможет посещать занятия в университете. Она теперь вообще мало что сможет делать.

– Пожалуйста, Истон.

Я знал, он услышит предательскую хрипотцу в моем голосе.

Брат Бонни встал, молча оделся и вслед за мной двинулся к музыкальным классам. Льюис разрешил мне заниматься с Бонни на дому, и мы делали это, но теперь она могла только лежать в кровати и слушать. При попытке взять скрипку инструмент выпадал из рук девушки, а когда она садилась за пианино, ее распухшие пальцы не слушались. И, что самое ужасное, она не могла больше играть на гитаре, ее любимом инструменте.

А ее голос, ее очаровательный, фиолетово-синий голос… звучал все тише, так что она могла только шептать, дыхание стало слабым, и ей было трудно петь. Это было невыносимо. Каждый день она упорно пела. Я лежал рядом с ней на кровати, а она пела. Изо дня в день насыщенный фиолетово-синий становился все бледнее и бледнее, пока не превратился в лиловый, а потом совсем выцвел.

Загрузив в машину инструменты, мы отправились к дому Бонни. Истон молчал, словно набрал в рот воды, и всю дорогу смотрел в окно. Я тоже помалкивал, потому что мне нечего было ему сказать. А что тут скажешь? Мы все ждали звонка, день за днем. Мы ждали, что позвонят из больницы и сообщат, что появился донор.

«Паллиативная помощь» – так недавно объяснила мне миссис Фаррадей. Теперь Бонни официально получала паллиативную помощь. Каждый день к ней приходила медсестра, и я видел в глазах Бонни унижение, страстное желание подняться с кровати и ходить, петь, играть.

Быть здоровой.

Мы остановились перед домом Фаррадеев, а Истон все таращился в окно.

– Ты как? – спросил я.

Истон повернулся и посмотрел на меня совершенно пустыми глазами.

– Давай занесем инструменты в комнату сестры.

Он вышел из машины и принялся выгружать вещи. Я последовал за ним, взял скрипку, флейту и кларнет. Едва я вошел в дом, мне в нос ударил запах антисептика. В доме теперь пахло больницей.

Когда я шагнул в комнату Бонни, мне было абсолютно не важно, что она лежит в кровати, а на лице у нее кислородная маска – для меня она по-прежнему была самым совершенным созданием на земле. У постели сидела миссис Фаррадей. Истон поставил на пол барабан и подошел поцеловать сестру в лоб.

Бонни улыбнулась, и от этого зрелища у меня едва не разорвалось сердце. Из руки у нее торчал катетер, соединенный с капельницей – теперь она уже не могла нормально есть и пить, и питательные вещества приходилось передавать внутривенно. Бонни сильно исхудала. Она и раньше была худенькой, а теперь и вовсе таяла на глазах.

Я вдруг понял, что не могу дышать, глаза защипало от подступивших слез. Пришлось повернуться и быстро вернуться к пикапу. С минуту я стоял и жадно вдыхал холодный воздух. Из дома вышел Истон и остановился рядом со мной. Ни один из нас не произнес ни слова, но когда парень судорожно, со всхлипом перевел дыхание, этот звук говорил сам за себя, он был красноречивее тысячи слов.

Бонни умирала, и мы ни черта не могли с этим поделать.

Наконец я снова обрел способность двигаться, подхватил виолончель и саксофон и отправился в комнату. Бонни ждала меня, ее взгляд был прикован к двери. При виде меня ее изможденное личико озарилось улыбкой, яркой, словно рассвет.

– Кром-вель, – проговорила она еле слышно. Я ушел от нее всего пару часов назад, но когда твое время ограничено, каждая минута кажется вечностью.

– Фаррадей, – сказал я и подошел к ней.

Миссис Фаррадей вышла, а сиделку Бонни, Клару, я видел в кухне, когда входил в дом. Я пригладил волосы Бонни. Девушка обвела комнату полными слез глазами, посиневшие губы раскрылись, и послышался полувсхлип-полувздох:

– Ты… принес… мне… – Она перевела дух и закрыла глаза, собираясь с силами. – Музыку.

От усилий ее грудь вздымалась и опадала в два раза быстрее обычного.

– Мы с тобой закончим то, что начали. – Я наклонился и поцеловал ее в губы. – Я же обещал.

У кровати возник Истон, сел и взял сестру за руку. В его глазах читалось неприкрытое страдание, а еще я видел нависшую над ним тень, похожую на темное облако – темно-синее, графитового оттенка. Видя свою сестру прикованной к постели, он пребывал в своем персональном аду.

– Оставляю вас наедине с музыкой. – Он посмотрел на меня, потом снова улыбнулся девушке: – Теперь Кромвель о тебе позаботится, ладно? – Он поцеловал тыльную сторону ее ладони. – Увидимся, Бонни.

Голос его сорвался, и у меня в горле встал ком, становившийся все больше, так что я не мог сглотнуть. По щеке Бонни скатилась слеза, и ком у меня в горле так разросся, что я не мог дышать.

Бонни попыталась крепко пожать брату руку, но я видел, что она едва может шевелить пальцами. Истон встал и поцеловал ее в лоб, потом посмотрел на меня:

– Кромвель.

– Увидимся, Истон, – сказал я, и он ушел.

Из горла Бонни вырвалось рыдание, и через две секунды я уже сидел на кровати и прижимал девушку к груди. Она почти ничего не весила.

– Не хочу… – прошептала она. Я затаил дыхание, ожидая, что она закончит предложение. – Огорчать его.

Я зажмурился, стиснул зубы и крепче прижал к себе Бонни. Пианино, на котором я в последнее время играл почти каждый день, смотрело на меня. Наклонившись к уху девушки, я прошептал:

– Я кое-что для тебя сочинил.

Я уложил ее обратно на подушку и большим пальцем вытер слезы с ее впалых щек.

– Правда? – проговорила она.

Я кивнул и быстро ее поцеловал. В последнее время все наши поцелуи свелись к быстрому, легкому касанию губами, но мне было все равно – от этого они не стали менее особенными. Я погладил Бонни по голове.

– Ты – самый храбрый человек из всех, кого я когда-либо встречал.

Бонни моргнула, ее глаза приоткрылись чуть-чуть шире. Кожа у нее была холодная и влажная на ощупь, поэтому я отвел от ее лица длинную прядь темных волос.

– Ты победишь, Бонни. Я не собираюсь терять надежду. Мне хотелось создать такую музыку, которая напоминала бы тебе об этом, чтобы ты продолжала бороться. Я написал песню, которую ты сможешь слушать, если вдруг начнешь терять надежду.

Глаза девушки оживленно блеснули – так всегда происходило, когда я играл. В эти минуты она напоминала мне отца, еще одного человека, которого я любил и который безотчетно верил в меня и больше всего любил слушать, как я играю. В такие минуты я острее всего ощущал тоску по отцу. Если бы мой папа познакомился с Бонни, то непременно полюбил бы ее.

А она полюбила бы его.

– Готова? – хрипло спросил я. Мысли об отце почти лишили меня голоса.

Бонни кивнула. Она выпустила мою руку, только когда я встал с кровати, чтобы подойти к стоявшему у противоположной стены пианино. Я сел за инструмент и закрыл глаза.

Пальцы начали перебирать клавиши, следуя за цветным узором мелодии, что разворачивался в моей памяти. Музыка изливалась из моей души. Я слегка улыбнулся, представляя, о чем мечтал, создавая эту вещь. Вот Бонни за руку идет рядом со мной, на ее розовых губах играет улыбка, бледная кожа розовеет под палящим солнцем Южной Каролины. Бонни сидит рядом со мной на траве и смотрит на озеро. По воде медленно скользят каноэ, гребцы мерно работают веслами и никуда не спешат. Легкий ветерок развевает волосы девушки, на носу и щеках у нее крохотные веснушки.

Вот она тянется ко мне и целует, а я обнимаю ее за талию, и мои пальцы скользят по ее тонкому летнему платью. Бонни дышит легко, ее тело сильное и крепкое.

И когда я прижимаю ладонь к ее груди, сердце бьется ровно и размеренно.

Бонни полной грудью вдыхает свежий воздух.

Она бегает по траве и смеется, потому что здорова.

И вот мы с Бонни сидим за фортепиано: я играю, а она поет, и ее голос наполняет комнату таким живым фиолетово-синим цветом, какого я еще никогда не видел.

Ночью в постели я держу ее за руку, и Бонни засыпает в моих объятиях… счастливая.

Я отнял руки от клавиш, трижды глубоко вдохнул и выдохнул и лишь потом обернулся. Бонни ошарашенно смотрела на меня.

– Идеально, – прошептала она.

Мое сердце едва не разбилось на кусочки. Я присел на краешек кровати, достал из ящика тумбочки мобильный телефон девушки и загрузил туда эту мелодию.

– Когда тебе будет одиноко, грустно или ты вдруг почувствуешь, что теряешь надежду, слушай ее. И тогда к тебе снова вернется та сила, которую ты показала с первого дня нашего знакомства в Брайтоне.

Бонни кивнула, палец ее неловко нажал кнопку «проиграть», и снова зазвучала только что сыгранная мною мелодия. Бонни закрыла глаза и улыбнулась.

– Как будто мы… – Она судорожно перевела дух. – На озере.

– Тебе нравится быть на озере?

Глаза девушки открылись, она улыбнулась так, что у меня защемило сердце.

– Да… Особенно летом. – Я кивнул. – В… лодке.

Я сжал ее руку:

– Когда тебе станет лучше, мы покатаемся на лодке.

Она улыбнулась еще шире:

– Да.

Ее глаза закрылись, и она заснула под мою музыку. Я сидел рядом, пока не стемнело. Бонни так и не проснулась, и в конце концов я поцеловал ее в щеку и проговорив: «Скоро вернусь», встал с кровати и вышел за дверь.

В коридоре стояла мама Бонни. При виде меня она улыбнулась.

– Это так прекрасно, Кромвель. Я о мелодии, которую ты играл для Бонни.

Я провел ладонью по затылку.

– Спасибо.

Спрашивать не хотелось, я боялся услышать страшные новости, но все же спросил:

– Сколько у нас времени?

Миссис Фаррадей заглянула в комнату и посмотрела на спящую дочь. Мелодия все еще доносилась из динамика телефона.

– Я только что говорила с Кларой. Она полагает, что через несколько недель, самое большее через месяц, Бонни придется перевезти в больницу. – В глазах женщины блеснули слезы. – После этого…

Она не договорила, но я и так ее понял: потом времени у нас останется ровно столько, сколько протянет слабое сердце Бонни.

– Донор найдется, – сказал я.

Миссис Фаррадей кивнула.

– Донор найдется.

Я сел в машину и поехал домой, но вскоре обнаружил, что направляюсь не к территории кампуса, а к поляне, которую показал мне Истон. В последнее время я часто туда приезжал. Временами ко мне присоединялся брат Бонни. Остановив машину, я вышел, сел на траву и стал смотреть на озеро. Давешний гребец снова был тут, монотонно работал веслом. Похоже, он, как и я, не спит ночами, нагружает себя физическими упражнениями, чтобы изгнать своих внутренних демонов. Справа от меня, у причала, качалась на волнах маленькая лодка. «Как будто мы на озере».

Какое-то время я смотрел то на луну, то на ее отражение в водной глади, а потом сделал то, чего никак от себя не ожидал: начал молиться. Я молился Богу, хотя до сих пор ни разу к Нему не обращался, потому что верил: именно Он привел ко мне Бонни. Вряд ли наша встреча случайна. Неужели я потеряю Бонни после того, как она помогла мне вновь обрести любовь к музыке? Разве она может покинуть меня, после того как забрала мое сердце? Она не может уйти.

Я сидел и смотрел на одинокого гребца, пока тот не скрылся из виду. Тогда я встал и поехал в общежитие. Там царила сонная тишина. В нашей комнате было темно. Я щелкнул выключателем и тут же замер, оглушенный, точно пощечиной, резким запахом краски.

Все стены были заляпаны черными и серыми кляксами, плакаты Истона валялись на его кровати, изорванные на куски. Я неуверенно сделал несколько шагов в глубь комнаты. Какого дьявола здесь случилось?

А потом я увидел пару ног, торчащих из-за шкафа. Я подошел ближе, и в груди у меня будто взорвалось солнце.

Затем я заметил кровь.

Я быстро обошел шкаф, и из моих легких словно разом выбили весь воздух, кровь бросилась мне в лицо. Истон сидел на полу, привалившись спиной к стене, из порезов на запястьях текла кровь.

– Дерьмо!

Я бросился к нему и зажал пальцами перерезанные вены. Руки сразу же покрылись теплой красной кровью. Я оглядел комнату, не зная, что делать, потом кинулся к своей кровати, сдернул с нее простыню, разорвал на несколько широких полос и обмотал ими запястья Истона. Потом кое-как вытащил из кармана мобильный и набрал 911.

– Алло, «Скорая», – торопливо проговорил я, паникуя. – Мой друг только что перерезал себе вены.

– Он дышит? – спросили в трубке.

Истон еще был в сознании, его грудь поднималась и опадала, но глаза закатились. Я прижал пальцы к его шее.

– У него слабый пульс.

Продиктовав диспетчеру наш адрес, я нажал «отбой», потом одной рукой сгреб Истона в охапку, а другой схватил его за запястья и поднял повыше.

– Истон, какого черта? – прошептал я. От отчаяния голос у меня хрипел. Снаружи завыла сирена «Скорой», и тут друг потерял сознание.

В комнату вбежали медики, и Истона у меня забрали. Я встал. Мне казалось, будто душа отделилась от тела, и я словно бы со стороны наблюдал, как Истона укладывают на каталку и вывозят из комнаты. Не раздумывая, я побежал следом, запрыгнул в «Скорую» и всю дорогу смотрел, как медики пытаются спасти жизнь моему другу. Когда мы добрались до больницы, Истона увезли в реанимацию, куда мне доступ был закрыт, поэтому я остался в коридоре, и все окружающие таращились на меня.

Дрожали руки: посмотрев вниз, я понял, что весь в крови. Я повернулся и побрел обратно, на свежий воздух. Руки все еще тряслись, а когда я достал из кармана телефон, выбрал из списка имя миссис Фаррадей и нажал кнопку вызова, дрожь усилилась.

– Кромвель? – прозвучал в трубке ее удивленный голос. Наверное, я ее разбудил, как-никак уже глубокая ночь.

– Истон, – проговорил я мгновенно осипшим голосом. Миссис Фаррадей молчала. – Он в больнице. – Я зажмурился. – Не знаю, выкарабкается ли он. Было столько крови…

Я не представлял, что еще сказать. К тому времени как Истона привезли в больницу, он уже был бледен как полотно. Вдруг он не очнется.

– Мы уже едем, – торопливо сказала миссис Фаррадей, и я отчетливо слышал панику в каждом ее слове. Потом связь прервалась.

Я побрел обратно в приемный покой. Не помню, что я там делал и что происходило вокруг, а потом дверь распахнулась и вбежала миссис Фаррадей. Она бросилась было к стойке дежурной, потом заметила меня. Я встал. Прямо сейчас я онемел, но отлично знал, что за этим последует: на меня обрушится шквал эмоций, такой сильный, что я не смогу дышать.

Миссис Фаррадей схватила меня за руки, ее широко открытые глаза покраснели.

– Кромвель, где он?

Я сглотнул и посмотрел на закрытые двери.

– Его увезли туда.

Проследив за ее взглядом, я понял, что женщина смотрит на мои окровавленные руки.

– Он перерезал себе вены, – проговорил я срывающимся голосом. – Я нашел его в нашей комнате. Он использовал нож.

Раздался сдавленный всхлип. Подняв голову, я увидел, что за спиной миссис Фаррадей стоит мистер Фаррадей и… рядом с ним в кресле-каталке сидит Бонни с кислородной маской на лице. В руках она держала капельницу. Сердце отчаянно стало колотиться у меня в груди, и мое оцепенение улетучилось – хватило одного взгляда на лицо девушки. По ее щекам градом текли слезы, карие глаза широко открыты, так что казались просто огромными для такого маленького лица. Тонкие руки дрожали.

– Бонни. – Я направился к ней, и с каждым шагом из ее глаз капали слезы. Я остановился и опустил глаза, посмотрел на свои окровавленные руки. Это кровь ее брата-близнеца. – Бонни, – прошептал я.

Губы девушки приоткрылись, но она не издала ни звука.

– Родители Истона Фаррадея здесь? – раздался требовательный голос у меня за спиной.

Фаррадеи бросились к доктору, и тот провел их в двери, за которые меня не пустили. Я смотрел, как двери закрываются, отрезая меня от всего, что было за ними. И тут я услышал стук захлопывающихся дверных створок: он расцвел у меня в сознании оранжевой вспышкой. Скрип карандашей по бумаге. Звонки телефонов. Всхлипы плачущих друзей и членов семей, собравшихся в приемном покое.

Я заметался взад-вперед, пытаясь вытолкнуть всю эту какофонию из сознания, и оцепенение, дрогнувшее в тот миг, когда я увидел Бонни, разлетелось на кусочки и рассыпалось по полу алыми осколками. Я сел и обхватил голову руками – наплыв эмоций сбил меня с ног, подобно мчащемуся на полной скорости поезду.

В сознание стремительно ворвалось воспоминание: Истон на полу, весь в крови. Я чувствовал запах его крови, ощущал на языке обжигающий металлический привкус. В груди миллионом раскаленных иголок взорвалась боль. Глаза Истона. Лужа крови на полу. Черная краска. Глаза Истона. Голос миссис Фаррадей. А потом…

– Бонни, – прошептал я. Как она посмотрела на меня, как съежилась при виде меня… При мысли об этом меня словно били молотком по ребрам.

Я сидел как на иголках, запустив в волосы судорожно сведенные пальцы, не зная, куда идти и что делать. Понятия не имею, сколько прошло времени, но потом кто-то сел рядом со мной. Я поднял голову: рядом со мной сидел мистер Фаррадей.

Я замер, не зная, что ожидать. Он положил руку мне на плечо:

– Ты спас жизнь моему сыну.

На меня накатило такое облегчение, какого я еще никогда в жизни не испытывал. Вот только и без того сильные эмоции от этого еще больше обострились. Я ощутил потребность уйти.

Я нуждался… нуждался в музыке. Следовало выплеснуть эти эмоции единственным известным мне способом.

– Ты его спас, сынок, – повторил мистер Фаррадей.

Я чуть не задохнулся из-за кома в горле, кивнул и посмотрел на мистера Фаррадея. Он выглядел совершенно раздавленным. У него двое детей. Дочь умирает от сердечной недостаточности, а сын только что едва не лишил себя жизни.

Я больше не мог тут находиться. Сердце билось так, будто пыталось вырваться из грудной клетки, кожа начала зудеть. Мне нужно было уйти, но…

– Бонни останется здесь ненадолго, – проговорил мистер Фаррадей. Даже сквозь застилавшую мой взгляд пелену боли я разглядел в его глазах понимание.

– Я не могу ее оставить, – тихо сказал я.

Пусть я чувствовал себя так, словно вот-вот выпрыгну из кожи, мне все равно хотелось видеть Бонни, чтобы удостовериться – она ни в чем не будет меня винить. Хотелось держать ее за руку; в последнее время руки у нее всегда были холодными и становились теплее лишь тогда, когда я сжимал их в ладонях.

– Пойди переоденься. Умойся, а потом увидишься с ней.

Мне хотелось бежать, прорваться за закрытые двери, отделявшие меня от Бонни, хотелось послать всех куда подальше и мчаться к ней. Удостовериться, что с ней все в порядке, после того как ее брат едва не покончил с собой, в то время как сама она отчаянно борется за жизнь. Как, скажите на милость, она справляется с такими потрясениями?

– Пожалуйста, Кромвель, – сказал мистер Фаррадей.

Я быстро посмотрел на него – он был сломлен. На память пришло лицо отца, как он смотрел на меня в ночь, когда мы виделись в последний раз. Когда я глубоко ранил жестокими словами и разбил ему сердце.

Я подскочил со стула и побежал к двери. Запрыгнув в машину, я на полной скорости помчался к ближайшему винному магазину и купил своего лучшего друга «Джек Дэниелс». Я не пил виски уже несколько недель.

Мне было плевать, что подумал продавец, когда я, весь покрытый кровью, швырнул на прилавок свое поддельное удостоверение личности и кредитку.

Я летел по главной улице, сражаясь с эмоциями, которые грозили поглотить меня целиком. По голове словно стучали молотом, на глаза давило. Я запустил микс, звучавший в ритм моему отчаянно бьющемуся сердцу, и салон автомобиля заполнили низкие, тяжелые ноты. Обычно они помогали мне заблокировать чувства, но сейчас все было бесполезно: проклятые мысли об Истоне никак не выходили из головы. Накал эмоций не снизился, меня обуревали чувства, становившиеся все сильнее. Следовало залить их алкоголем.

Я проехал через парк и, не обращая внимания на перешептывания студентов, понесся прямо к музыкальным классам, сжимая в руке бутылку виски. Не сбавляя шага, я сорвал пробку и сделал большой долгожданный глоток, ожидая, что обжигающая жидкость притупит эмоции, поможет мне погрузиться в спасительное оцепенение, чтобы я вновь смог дышать.

С разбегу врезавшись в дверь плечом, я побежал по коридору к музыкальному классу, в котором обычно играл. Несколько минут я стоял и смотрел на инструменты, а они уставились на меня.

Они надо мной издевались, предлагали сыграть. Однако злость и разочарование в моей душе перевесили все остальное. Как же меня все это достало. Сделав еще глоток «Джек Дэниелс», я подскочил к ударной установке и в ярости пнул ее, повалив на пол.

Легче мне не стало. Тарелки задребезжали, но эмоции никуда не делись, наоборот, стали еще ярче и сильнее. Ослепляющий неон, металлический привкус во рту, вкус боли и страдания; беспомощность, оставлявшая на языке горечь.

Я бросился обратно в коридор и бежал до тех пор, пока не оказался возле кабинета Льюиса. Я не раздумывал, потому что был слишком взвинчен, чтобы рассуждать здраво. Размахнувшись, я ударил по двери кулаком, чувствуя, как глаза щиплет от обжигающих слез. Я принялся молотить по двери все сильнее и чаще, и с каждым ударом у меня перед глазами вспыхивали желтые пятна. Мое дыхание эхом отдавалось в ушах – оливково-зеленое. Сердце стучало в груди – темно-коричневое.

Я бил по двери все сильнее, и каждый звук, каждое чувство, каждый вкус грозили свести меня с ума. Они обрушивались, как бомбы, готовые уничтожить.

Дверь распахнулась, и я по инерции ввалился в комнату. Передо мной вдруг возник Льюис, он смотрел на меня расширившимися от ужаса глазами.

– Господи Иисусе, Кромвель! Что стряслось?

Я оттолкнул его плечом и стал расхаживать взад-вперед, глотнул еще виски, но на этот раз эмоции оказались настолько сильными, что я не сдержался.

Размахнувшись, я запустил бутылкой в стену – раздался грохот и звон бьющегося стекла. У меня в сознании взорвался золотой фейерверк. Я вцепился в волосы и с силой дернул, потом стукнул себя по макушке раз, другой. Льюис схватил меня за запястья и силой заставил опустить руки, потом, не выпуская меня, заглянул в глаза.

– Кромвель! – Его голос прозвучал резко и строго. – Успокойся.

Желание бушевать потихоньку сходило на нет, оставляя после себя лишь расплывчатые воспоминания обо всем, с чем я боролся. Я перекатил во рту пирсинг, пытаясь избавиться от чувства горечи.

– Кромвель!

Льюис встряхнул меня, и мои плечи поникли.

– Не могу выносить все эти чувства, – проговорил я срывающимся голосом. Теперь Льюис смотрел на меня с грустью. Я уставился на свои окровавленные руки – я так и не смыл кровь Истона. – Он пытался убить себя. – Мой голос дрожал, я зажмурился. – Она умирает.

Я закрыл лицо руками, пытаясь избавиться от темно-синего цвета, заполнявшего собой сознание, вымывающего все остальные цвета.

Я терпеть не мог темно-синий, мать его.

– Она ждет сердце, но, думаю, донор не появится.

Льюис немного ослабил хватку, но не выпустил меня. Я уставился на картину на стене, на которой пестрели яркие спирали и круги.

– Она слабеет с каждым днем.

Я покачал головой, вспомнив, как Бонни привезли в больницу на кресле-каталке, как она посмотрела на меня снизу вверх огромными запавшими глазами. Она выглядела такой уставшей.

Словно еще немного, и она утратит желание бороться.