Мечта для нас Коул Тилли

Глава 7

Бонни

– Бонни, Кромвель, мне нужно поговорить с вами после занятия.

Услышав голос Льюиса, я подняла глаза от конспекта и поглядела на Кромвеля, сидевшего в последнем ряду.

После нашей встречи в кофейне он вообще на меня не смотрел; по правде говоря, мне казалось, что он меня избегает. Вот и сейчас он игнорировал меня, сидел, расслабленно откинувшись на спинку стула, и, казалось, пропустил слова преподавателя мимо ушей.

Занятие окончилось, студенты потянулись к выходу, и я собрала свои вещи.

– Как ты? – спросил Брайс, бросая на Кромвеля обвиняющий взгляд.

– В порядке.

Я предполагала, что Льюис хочет поговорить о нашем с Кромвелем совместном проекте. Сдавая план, я знала, что он весьма слаб. Я натянуто улыбнулась Брайсу и обняла его.

– Увидимся позже, ладно? – Брайс опять покосился на Кромвеля. – Со мной все будет хорошо, – повторила я.

– Мистер Маккарти, это приватный разговор, – с улыбкой сказал Льюис.

Брайс кивнул профессору и вышел из класса. Я подошла к преподавательскому столу и села на один из стоявших перед ним стульев. Послышались тяжелые шаги: Кромвель, не торопясь, спускался по лестнице. Наконец он развалился на соседнем стуле, и мне в нос ударил запах его одеколона – глубокий аромат, отдающий какими-то пряностями.

Я впервые оказалась на персональном собеседовании с профессором, наши индивидуальные занятия должны были начаться только на следующей неделе. Льюис взял лист, который я ему недавно сдала, и положил на стол перед нами.

– Мне хотелось бы поговорить с вами двумя о плане вашего музыкального произведения.

Я сглотнула, чувствуя, как в животе сжимается комок нервов.

– Замысел неплох. План хорошо составлен. – Он посмотрел на меня так, словно знал наверняка, что план написала я. – Но в общем и целом не хватает… как бы это лучше сформулировать… чувства.

Я резко втянула в себя воздух, принимая этот удар. На Кромвеля я не смотрела. Именно это я сказала про его музыку тогда, в Брайтоне.

Льюис провел ладонью по лицу и повернулся к Кромвелю – тот смотрел в пол. У меня в душе закипала злость. Кажется, этому типу на все наплевать. Как он вообще попал сюда с таким отношением к музыке и почему учится у Льюиса, было выше моего понимания.

– Самая знаменитая работа Вивальди – это «Времена года», – зачитал профессор цитату из моего плана. – Я хочу, чтобы мои студенты проявили оригинальность, хочу, чтобы вы научились самовыражаться через свои работы. Мне не нужно, чтобы вы повторяли произведения других. – Он подался вперед, и его глаза сверкнули – он был страстно увлечен своим предметом. – Я хочу, чтобы это была ваша работа. Подойдите к делу с душой, переложите на музыку свои тревоги и переживания. – Он вновь откинулся на спинку стула. – Расскажите мне, кто вы, вложите самих себя в это произведение.

– Мы сделаем лучше, – пообещала я. – Правда, Кромвель?

Этот гад ничего не ответил, и мне захотелось завыть от разочарования.

Льюис поднялся с места.

– Можете заниматься в этом классе, до завтрашнего дня тут никого не будет. Посмотрим, сможете ли вы придумать что-то другое.

Льюис вышел, и в помещении воцарилась оглушительная тишина. Я закрыла лицо руками и сделала глубокий вдох, но это совершенно не помогло мне успокоиться. Зато когда я подняла глаза на Кромвеля и посмотрела на его безразличную физиономию, мое сердце облилось кровью при мысли о том, что я считала его гениальным музыкантом, каковым он, очевидно, не являлся.

– Неужели тебе действительно все равно? – прошептала я.

Наши взгляды встретились, и его глаза показались мне безжизненными и холодными.

– Абсолютно.

Из-за акцента ответ Кромвеля показался мне насмешливым и снисходительным.

– Тогда зачем ты вообще здесь? – Я встала и машинально прижала руку к груди, потому что сердце ныло от разочарования и боли. – Ты не играешь на музыкальных инструментах, не проявляешь ни малейшего интереса к написанию музыки. Я видела, что на других занятиях ты сидишь с таким же безразличным видом, как и на уроках Льюиса. – Я завелась и потеряла контроль. Не в силах усидеть на месте, я прошлась взад-вперед, потом заставила себя остановиться и уперла руки в бока. – На этой неделе я трижды просила тебя со мной встретиться, и каждый раз ты отказывался, прикрываясь занятостью, хотя мне известно, что ты вместе с моим братом ходишь на вечеринки, напиваешься и уже перепихнулся с половиной студенток.

Кромвель поднял бровь, его губы скривились в некоем подобии улыбки. Большая ошибка. Это стало последней каплей.

– Я слышала твое выступление, Кромвель, не забывай. – Я засмеялась. А что еще мне оставалось? У меня на глазах мои мечты исчезали, точно песок в песочных часах. – Я специально села на поезд до Брайтона, чтобы тебя послушать, а в итоге получила сплошное разочарование. – Я схватила сумку. – Судя по тому, что я услышала, в тебе нет любви к музыке, нет страсти. Ума не приложу, зачем ты сюда приехал. Не знаю, что видит в тебе Льюис, но его ждет горькое разочарование. – Я посмотрела ему прямо в глаза. – Я в этом уверена.

Выпустив пар, я немного успокоилась и сказала:

– Давай встретимся сегодня в кофейне «Джефферсон». Можно попытаться все исправить, чтобы хотя бы натянуть на зачет. Встречаемся в семь.

Я ушла, не дожидаясь ответа. Никому еще не удавалось настолько вывести меня из себя. Выбежала на улицу, и мне в глаза ударил яркий солнечный свет; небо было ясным, но осень уже вступала в свои права и дул прохладный ветерок. Облокотившись рукой о стену, я немного постояла, переводя дыхание; у меня за спиной раздались веселые голоса, и тогда я наконец отлепилась от стены. Медленно, пытаясь унять отчаянно колотящееся сердце, дошла до общежития, вошла в комнату и рухнула на кровать. Я зажмурилась, но перед глазами все равно стояло насмешливое лицо Кромвеля.

В памяти возникла видеозапись, которую я так часто пересматривала все эти годы. Куда же делся тот мальчик, что с ним случилось, отчего он утратил страсть к музыке? Похоже, тот ребенок, вдохновлявший меня столько лет, умер.

Когда-то он играл с таким рвением, вкладывал всю душу в музыку, а сейчас он словно покрыт толстой ледяной коркой, и его музыка совершенно бессмысленна. Слушая ее, я ничего не чувствую, потому что она ничего не несет миру.

А моя мечта учиться музыке теперь полностью в руках этого бездушного типа.

– Еще кофе, Бонни?

Я отвела взгляд от окна и посмотрела на застывшего возле моего столика Сэма – тот указывал на почти опустевший кофейник.

– Нет. – Я натянуто улыбнулась. – Думаю, меня продинамили… Снова.

– Кромвель?

– Как это ты догадался?

– Просто предположил. – Сэм улыбнулся. – По крайней мере, ты пила кофе без кофеина. Будь он настоящим, ты бы всю ночь глаз не сомкнула.

Я снова улыбнулась, но Сэм явно заметил грусть в моих глазах.

– Сейчас соберу вещи и пойду. Кстати, который час? – Быстро оглядевшись по сторонам, я сообразила, что кофейня закрывается: перевернутые кверху ножками стулья стояли на столах, пол уже был частично вымыт. – Извини, Сэм. Нужно было раньше мне сказать.

– Это не проблема. Мне показалось, ты с головой ушла в работу, не хотел тебя прерывать.

– Спасибо.

– Сейчас половина двенадцатого, кстати говоря, – просто на случай, если ты не знала.

Я снова натянуто улыбнулась Сэму, потом забросила сумку на плечо, предварительно надев свитер. Мне было холодно, а еще я устала, потому что пришла сюда из общежития пешком – в тот момент мне хотелось подышать свежим воздухом и размяться.

Я зашагала по главной улице, но, проходя мимо «Вуд-Нокса», остановилась. Это был самый посещаемый бар города, а в подвале под ним располагался небольшой клуб, открывавшийся после полуночи. Студенты отрывались либо в Амбаре, либо в «Вуд-Ноксе». Танцы, дешевое пиво и возможность затеряться в толпе, пофлиртовать и найти партнера для секса на одну ночь.

– Пьем, мать вашу!

Я тут же узнала голос брата. Заглянув в окно, я увидела, что Истон стоит на столе и ревет белугой, аж стены трясутся. Неужели снова нализался до зеленых чертиков? В голове не укладывается. Кутежи брата всерьез меня беспокоили, в последнее время он слишком много пил.

– Кромвель, тащи сюда свою задницу! – выкрикнул Истон с ужасным английским акцентом. Он обвел толпу мутным взглядом. – Где он?

С моих губ невольно сорвался смешок. Я пошла прочь, не в силах смотреть, как брат будет искать своего «лучшего друга» в толпе. А главное, мне не хотелось видеть лицо Кромвеля. Если я сейчас его увижу, то наверняка не сдержусь и начну сыпать обвинениями, дескать, я впустую прождала его в кофейне пять часов, сделав всю работу в одиночку, хотя нам полагалось бы делать ее вместе… И тем самым выставлю себя полной дурой.

Я быстрым шагом направилась в общежитие, то и дело переходя на бег. Уже у комнаты я потянулась было к дверной ручке, но в последнюю секунду передумала, повернулась и отправилась на кафедру музыки. Даже до прибытия в колледж Льюиса студентам разрешалось посещать музыкальные классы круглосуточно. Руководство университета понимало, что вдохновение может снизойти на человека в любое время дня и ночи. Большинство творческих людей – совы, во всяком случае, среди моих знакомых таковых большинство.

Шлепнув карточкой по электронному замку, я вошла в коридор и направилась к комнате для репетиций. Уронила на пол сумочку и вдруг услышала звуки пианино.

Остановившись у двери, я закрыла глаза, и мои губы сами собой расплылись в улыбке. Так случалось со мной всегда: стоило мне услышать музыку, как все переворачивалось внутри. Музыка действовала на меня, как теплый ветерок в холодный день, я чувствовала ее каждой клеточкой тела.

Ничто в мире не доставляло мне столько радости, как совершенная игра на музыкальном инструменте, каковую я слышала сейчас. Мне нравились все виды инструментов, но звуки фортепиано неизменно наполняли мою душу особенно сильным восторгом. Возможно, дело было в том, что самой мне никогда не сыграть так же здорово, как играл сейчас невидимый музыкант. Не знаю. Мелодия, вливавшаяся в тот момент в мои уши, полностью захватила мое сердце, мне хотелось слушать ее вечно.

Пианист перестал играть. Я открыла глаза и уже хотела было войти в другую комнату, чтобы тоже поиграть на пианино, как вдруг коридор наполнился звуками скрипки. Я остановилась как вкопанная, едва осмеливаясь дышать. Скрипач играл идеально. Каждое движение смычка было выверенным. Я прислушалась внимательнее, пытаясь определить, что это за произведение и кто композитор, но не смогла.

В следующую секунду я нутром почувствовала: это было чье-то оригинальное сочинение.

Когда скрипка замолчала и заиграл кларнет, я сообразила, что звуки исходят из самого большого класса, где хранились инструменты, на которых обычно тренировались старшекурсники. Я стояла закрыв глаза и слушала, как тот, кто находился в классе, играет на всех инструментах по очереди.

Не знаю, сколько времени я так стояла, но когда наконец все стихло, у меня заболели уши от этой тишины. Я еще никогда не слышала настолько очаровывающей музыки. От нее захватывало дух, и я судорожно перевела дыхание, мне казалось, все это время я вообще не дышала.

Кто же скрывается за этой закрытой дверью? Стеклянная панель в двери была закрыта жалюзи. Пока я пыталась собраться с мыслями, вновь зазвучало фортепиано, но в отличие от всех предыдущих мелодий эта оказалась невероятно мрачной, тяжеловесной. В горле у меня встал ком – до чего же печальная мелодия!

Невидимый музыкант все играл, а у меня буквально загорелись глаза. Ноги сами собой понесли меня к той аудитории, рука легла на дверную ручку, но не повернула ее.

Я не сделала этого, потому что дверь была чуть приоткрыта, и в щелочку я видела пианино. Из моих легких будто выкачали весь кислород, я забыла, как нужно дышать: я увидела того, кто сидел за пианино, того, кто порождал все эти потрясающие звуки.

За свою жизнь я видела так много выступлений, и все же ни одно из них не сравнилось бы с тем, что я услышала сегодня. Словно зачарованная я наблюдала, как пальцы пианиста порхают по клавишам, точно птицы над озером. Мой взгляд медленно скользил по татуированным рукам, белой майке, покрытым щетиной щекам и серебряным колечкам пирсинга.

Потом я увидела, что по загорелой щеке пианиста катится одинокая слеза и падает на клавиши. Изливавшаяся из пианино трагическая мелодия так и кричала о боли, страдании и сожалениях.

У меня щемило в груди, пока я слушала историю, которую без слов рассказывала музыка. Я смотрела на лицо Кромвеля и видела его словно в первый раз. Исчезли заносчивость и злость, которыми он прикрывался словно щитом. Барьер растворился, и скрывавшийся под ним юноша предстал передо мной совершенно беззащитным.

Я еще никогда не видела никого столь же прекрасного.

Замерев, чувствуя, что сердце колотится где-то в горле, я стояла и слушала, как Кромвель играет; его лицо словно окаменело, но слезы на щеках выдавали его боль. Пальцы юноши ни разу не промахнулись мимо нужной клавиши, он играл идеально и своей игрой рассказывал мне историю, которую я могла бы никогда не узнать, но которую полностью понимала.

Под конец его пальцы стали двигаться медленнее, и, приглядевшись, я увидела, что они дрожат. Вот его руки в последний раз взметнулись над клавишами, выводя финальный, трагический аккорд, и прекрасная мелодия подошла к концу.

Парень опустил голову, его плечи задрожали. У меня затряслись губы – я чувствовала глубину его отчаяния. Он вытер слезы и поднял голову.

Я наблюдала за ним затаив дыхание, смотрела, как он замер за инструментом, и испытывала благоговение, потому что осознавала: Кромвель Дин – это та самая надежда, о которой я мечтала.

Парень глубоко вздохнул, и при виде этого зрелища мое сердце заколотилось как сумасшедшее. Дверная ручка под моей рукой качнулась, и деревянная дверь со скрипом открылась.

Этот звук показался мне раскатом грома, увенчавшим трагическую симфонию Кромвеля. Он поднял голову, наши взгляды встретились, и кровь отлила от его лица.

Я сделала шаг вперед.

– Кромвель, я…

Он так резко вскочил с табурета, что тот перевернулся и упал на пол. Кромвель повернулся ко мне, его руки безвольно висели вдоль туловища, синие глаза смотрели потерянно. Он открыл рот, как будто хотел что-то сказать, но не издал ни звука. Юноша оглядел аудиторию, будто музыкальные инструменты выдавали его с головой.

– Я слышала, как ты играл. – Я шагнула вперед, нижняя губа у меня тряслась от страха. Меня пугал не Кромвель, а вся эта ситуация, то, кем на самом деле был Кромвель Дин, его внутренняя суть.

То, кем он мог бы стать.

– Твой талант… – Я покачала головой. – Кромвель, я и представить себе не могла…

Парень отвернулся от меня и сделал несколько шагов в глубь комнаты, словно пытаясь сбежать. Я протянула руку, желая коснуться его, утешить, потому что его дыхание участилось, а взгляд отчаянно метался – юноша пытался решить, что делать дальше. Наконец он бросился туда, где стояла я – к единственному выходу. Его синие глаза казались огромными на бледном лице. Он остановился всего в нескольких футах от меня: плечи поникли, вся поза так и кричала об отчаянии.

Он выглядел совершенно сломленным.

В тусклом свете пирсинг Кромвеля отбрасывал блики, точно отблеск сценического прожектора, который не осмеливался сиять слишком ярко на музыканте, что скрывает свой талант.

Теперь я разглядела, что щеки юноши блестят от слез. Он подошел ближе, подбираясь к выходу. Никогда еще я не видела его в таком состоянии. Исчезли наглость и его вызывающее поведение.

Остался только Кромвель Дин.

Моего лица коснулось его дыхание. Мята и табак.

– Бонни, – прошептал он. Мое имя на его губах резануло слух, потому что хриплый голос звучал как крик о помощи.

– Я слышала, как ты играл.

Я посмотрела в его полные слез глаза. Повисшее в комнате молчание было таким глубоким, что я слышала, как бьются в разном ритме наши сердца.

Кромвель отшатнулся, попятился и ударился спиной о стену. Взгляд его остановился на стоящем в центре комнаты пианино, и я не смогла по его глазам понять, смотрит ли он на инструмент как на врага или как на спасителя.

Парень вдруг сорвался с места, бросился к пианино, схватил какой-то предмет, лежавший на крышке, после чего попытался пройти мимо меня, но я поймала его за руку. Юноша остановился как вкопанный и низко опустил голову, его широкие плечи поникли. У меня на глаза навернулись слезы, жаль было видеть его в таком состоянии.

Он казался раздавленным и беззащитным.

– Пожалуйста… Отпусти, – попросил он.

Это прозвучало так жалобно, что у меня защемило сердце. Следовало его отпустить, но я продолжала крепко держать его за руку. Я не могла отпустить его, когда он так подавлен. А еще я вдруг поняла, что не хочу его отпускать.

– Ты можешь играть настолько… – Я покачала головой, не в силах произнести ни слова.

Кромвель прерывисто вздохнул, потом прижал что-то к груди. Отступив на шаг, я увидела, что он сжимает дрожащей рукой несколько солдатских жетонов. Он стискивал их так сильно, что побелели костяшки пальцев.

Кромвель зажмурился, и все мое тело напряглось от сочувствия, когда по щеке юноши скатилась слеза. Мне хотелось стереть ее, но я не осмелилась, потому что полагала, что он не позволит мне зайти так далеко. Когда он открыл глаза, на его лице явственно отразилось страдание.

– Бонни… – прошептал он со своим ужасным акцентом и посмотрел мне в глаза. Раньше из-за произношения его тон казался мне покровительственным, но сейчас, когда юноша говорил хрипло и жалобно, его голос показался мне очаровательным.

Потом парень вырвался и побежал к двери.

– Кромвель! – закричала я ему вслед.

Он остановился в дверях, но не обернулся. Мне хотелось, чтобы он остался. Я не знала, что сказать, но мне не хотелось его отпускать. Казалось, прошла вечность, пока он стоял в дверях, а я ждала, что он сделает – уйдет или вернется ко мне. Но потом дверь открылась и закрылась. Я осталась одна.

Я пыталась перевести дыхание, хотела сдвинуться с места и догнать юношу, но ноги словно приросли к полу. Перед глазами до сих пор стояла картинка: сломленный Кромвель за пианино. Только сделав десять глубоких вдохов, я снова обрела способность двигаться.

Подошла к пианино, подняла табурет, поставила на место, села и провела пальцами по клавишам. Они еще хранили тепло его пальцев.

Что-то мокрое коснулось моего пальца – слеза Кромвеля.

Я не стала ее вытирать, вместо этого заиграла мелодию собственного сочинения. Закрыв глаза, я открыла рот и запела, давая выход охватившей меня огромной радости. Ответная мольба, стихи, положенные на музыку, изливались из моего сердца, из глубины души.

Я пела тихо – эту песню я написала лишь для себя. Сейчас она пришлась как нельзя кстати, потому что смысл идеально вписывался в величие момента. Эта песня помогала мне оставаться сильной.

Вообще-то ее полагалось исполнять под гитару, и все же, сама не знаю почему, я сидела здесь, за этим прекрасным инструментом. Мои натренированные пальцы уверенно перебирали клавиши, но когда песня подошла к концу и я опустила крышку пианино, то знала: моя игра не шла ни в какое сравнение с той музыкой, которую извлекал из инструмента Кромвель Дин.

Я посмотрела на дверь: мне до сих пор мерещился срывающийся голос Кромвеля, его загнанный взгляд. Глубоко вздохнув, я попыталась воскресить свою недавнюю неприязнь к этому парню, которую испытывала с нашей первой встречи.

Тщетно: она исчезла. Не помогали даже воспоминания о его грубом и наглом поведении. Теперь-то я знала: за этими синими глазами, татуировками и темными волосами скрывалась боль. Одно мгновение – и я уже не могла думать о Кромвеле так же, как думала раньше.

По щеке скатилась слеза. Кромвель Дин перенес такую сильную травму, что лишился способности наслаждаться музыкой. От боли он даже заплакал.

Сердце сжалось, потому что я и сама знала, каково это: страдать.

Кто бы мог подумать, что у нас с Кромвелем найдется что-то общее? Но захочет ли он разделить со мной этот секрет?

Я вздохнула.

Вероятно, не захочет.

Глава 8

Кромвель

Я промчался через двор, мимо установленной в центре чугунной статуи какого-то знаменитого выпускника, а холодный ветер хлестал меня по щекам. Мой взгляд метался по сторонам, выхватывая из темноты то кусок газона, то скамейки, освещенные старомодными фонарями.

Я вдохнул сигаретный дым, задержал дыхание, ожидая, что приток никотина меня успокоит, но желаемого эффекта не было. Я побрел куда глаза глядят, но дрожь в руках все не проходила, а сердце колотилось как сумасшедшее, и гребаные слезы все текли и текли из глаз.

Я так крепко сжимал металлические жетоны, что пальцы сначала ныли от боли, а потом онемели, и я вяло подумал, обретут ли они вообще чувствительность. Я шагал и шагал вперед, пока не оказался на берегу озера. Здесь было тихо, никаких признаков жизни, только у причалов на воде покачивались пришвартованные лодки, а на противоположном берегу тускло светились окна бара. Ноги сами понесли меня к концу пристани, потом вдруг разом подкосились, и я упал на колени.

Тихий плеск воды у деревянных свай причала раздражал мои уши. Перед глазами поплыли бледно-фиолетовые круги, и я ощутил во рту вкус корицы. Я тихо застонал от бессилия, потому что не хотел видеть этот цвет и ощущать этот вкус. Я вообще не хотел ничего чувствовать…

– Сын, – прошептал он. Глаза его сияли. – Как… Как ты смог это сыграть?

Я пожал плечами и убрал руки с клавиш пианино. Отец погладил меня по голове и присел рядом на корточки.

– Тебя кто-то научил?

Я покачал головой.

– Я… – Я тут же прикусил язык.

– Ты – что? – Отец улыбнулся. – Ну же, дружище, обещаю, что не стану сердиться.

Я не хотел злить отца; он долгие месяцы провел в армии и только что вернулся. Мне хотелось, чтобы он мной гордился, а не сердился на меня.

С трудом проглотив ком в горле, я пробежал пальцами по клавишам.

– Просто я могу играть, – прошептал я и, с опаской покосившись на папу, поднял руки. – Пальцы сами знают, что делать. – Я указал на свою голову. – Я просто следую за цветами и вкусами. – Я поочередно указал на свои грудь и живот. – Я делаю так, как чувствую.

Папа часто заморгал, а потом вдруг крепко меня обнял. Когда он отстранился, мне захотелось, чтобы он никогда меня не отпускал. Без папы мне было плохо. Он сказал:

– Сыграй еще раз, Кромвель. Я хочу послушать.

И я сыграл.

В тот день я впервые увидел, как папа плачет.

И я играл еще и еще…

Я ахнул, судорожно втянул в себя сырой воздух и поднялся, ударившись спиной о деревянный столб. Вдали виднелась лодка с одиноким гребцом. Какого черта он притащился сюда ночью? Может, он такой же, как я? Закрывает глаза, а покоя не находит, зато постоянно вспоминает о том, что стало его погибелью. Я смотрел, как по водной глади расходятся круги там, где ее касались весла, и вдруг захотел оказаться на месте этого человека: тогда можно было бы просто грести, двигаться вперед без какой-то определенной цели.

В памяти снова появилось лицо Бонни, и я почувствовал, как впиваются в ладонь металлические жетоны. Я поглядел на свои пальцы и представил, как они перебирают клавиши пианино. Выбитые на руках татуировки – черепа, идентификационный номер, важнее которого в мире ничего не было – вдруг показались мне до крайности забавными.

Надо же было такому случиться, что в аудиторию зашла именно Бонни Фаррадей. В полночь, когда все остальные либо сидели в баре, либо спали в своих постелях, именно она появилась в дверях класса. Та самая девушка, умудрившаяся задеть меня, заставившая чувствовать то, что мне не хотелось чувствовать. Я покачал головой и с силой потер лицо свободной рукой.

Все началось с письма в моем электронном почтовом ящике.

Приходите в мой кабинет к пяти часам.

Профессор Льюис

В назначенное время я притащился в кабинет и сел на стул перед преподавательским столом. Профессор молча смотрел на меня. До сих пор я встречался с ним всего пару раз за всю жизнь, главным образом, когда был еще совсем юным… и еще раз, накануне тех событий.

Я познакомился с ним в Альберт-холле: мы вместе с родителями пришли туда послушать выступление оркестра, которым он дирижировал. Профессор Льюис услышал обо мне и специально пригласил нас на тот концерт.

С тех пор прошло несколько лет, и все это время я не получал от Льюиса никаких вестей, да и не ждал их вообще-то.

Так что я едва знал сидевшего передо мной человека.

– Как поживаете, Кромвель? – спросил Льюис. Его акцент напоминал произношение моей мамы. Правда, ее акцент почти исчез за годы, проведенные в Англии.

– Отлично, – проворчал я и покосился на дипломы на стене. Мой взгляд задержался на фотографии: на ней профессор Льюис дирижировал оркестром в Альберт-холле во время променадного концерта Би-би-си.

Я вспомнил запахи того концертного зала: дерево и канифоль от смычков.

– Как вам в Джефферсоне?

– Скука смертная.

Льюис вздохнул, потом подался вперед, на его лице отразилась тревога. И спустя секунду я понял причину его обеспокоенности.

– Утром я посмотрел на календарь. – Он помолчал. – Сегодня годовщина смерти вашего отца… – Он откашлялся. – Знаю, я встречал его всего пару раз. Он… он так в вас верил.

Я побледнел. Вот уж не знал, что отец часто беседовал с Льюисом. Я на миг зажмурился и глубоко вдохнул.

Разузнать, как и когда все это случилось, очень легко, достаточно ввести запрос в Гугл. Люди, которых я не знал – или едва знал, – могли запросто выяснить все, достаточно лишь знать имя моего отца. Они могли узнать о его смерти, как будто были с ним знакомы, как будто сами там присутствовали, когда это произошло…