Мечта для нас Коул Тилли
– Скучал по мне?
Я повернулся к Бонни. Во-первых, я не понял, с какой стати она об этом спрашивает, а во-вторых, не знал, что ответить.
Девушка улыбалась. Я озадаченно захлопал глазами, и Бонни расхохоталась. А потом похлопала меня по плечу:
– Я просто пошутила, Кромвель. – Она помахала рукой, как бы говоря: «Расслабься». – Можешь выдохнуть.
Я допил пиво, но в ушах по-прежнему звенел ее розовый смех. Она улыбалась именно мне. Никогда бы не подумал, что Бонни может так мне улыбнуться. С другой стороны, еще совсем недавно я и представить не мог, что приду сюда. Я весь напрягся, ожидая, что девушка сейчас заговорит о том случае в музыкальном классе. Задаст какой-то вопрос. Заставит меня обсуждать наш совместный проект. Ничего этого она не сделала.
– Хочешь? – Бонни протянула мне кусок лакричной палочки. Я покачал головой. – Почему? Не любишь конфеты?
– Только не американские.
– А что так? – со смешком поинтересовалась девушка. Я отвернулся и стал рассматривать сцену. Я всегда так делал. Бонни потянула меня за руку. – Нет, я должна это услышать. Ты не любишь американские конфеты?
Я опять покачал головой.
– Почему?
– Это полное дерьмо, – честно признался я.
Некоторое время с лица Бонни не сходило выражение крайнего потрясения, а потом она расхохоталась в голос. Она убрала у меня из-под носа упаковку со сладостями и прижала к груди.
У меня в животе опять появилось это странное чувство. Оно возникло внезапно, словно меня ударили ножом, а потом распространилось по всему телу. Бонни вытерла выступившие слезы. Какое-то время она тяжело дышала, а потом, возвратив способность говорить, спросила:
– Ладно. И какие же английские конфеты ты считаешь хорошими?
– Любые.
Я покачал головой, вспомнив, как впервые попробовал американские сладости. Редкостная гадость. Раз попробовав, больше я к ним не притрагивался. Скорее бы мама прислала посылку из Англии.
Бонни кивнула:
– Должна сказать, я пробовала их прошлым летом, когда была в Англии. Согласна, они потрясающие.
Музыканты начали снова подниматься на сцену, а слушатели побежали обратно, занимать свои места. Какое-то время Бонни с сосредоточенным видом наблюдала за музыкантами, потом снова посмотрела на меня:
– Значит, ты все же любишь классическую музыку. – Я замер. – Знаю, мы решили не говорить об этом. О тебе и о той ночи. – Бонни смотрела на меня с сочувствием. – И я должна уважать твое решение. – Она пожала плечами. – Но ты здесь, на концерте классической музыки.
Я сосредоточенно отскребал этикетку с бутылки пива, но все же встретился с девушкой взглядом. Ответ на ее вопрос был очевиден, поэтому я промолчал. Да, я здесь, и мое присутствие говорило само за себя.
Очевидно, Бонни поняла, что я не хочу отвечать, и указала на оркестр.
– Они потрясающе играют, я много раз видела их выступления.
Оркестр играл сносно. С некоторой натяжкой я оценил бы их на «хорошо».
– Ну? – протянула девушка.
– Что «ну»?
Бонни глубоко вздохнула.
– Тебе ведь нравится классическая музыка, правда? Уж теперь-то, после всего, ты можешь мне в этом признаться.
В ее голосе мне почудилась мольба.
Оркестр начал «Полет валькирий», и у меня в голове замелькали цвета, живо напомнив мне написанную Истоном картину.
Я попытался выбросить их из головы, но обнаружил, что они не собираются исчезать, особенно теперь, когда я сидел рядом с Бонни.
– Кромвель…
– Да, – в отчаянии выпалил я и выпрямил спину. – Мне нравится классическая музыка. – Я протяжно выдохнул и повторил, уже скорее для себя, нежели для Бонни: – Мне нравится классическая музыка.
Я посмотрел на восторженную толпу, на музыкантов, сидевших на сцене, и почувствовал себя как дома. Давненько я не испытывал этого чувства. А устремив взгляд на дирижера, представил себя на его месте, вспомнил, каково это – носить смокинг, слышать, как оркестр играет твою музыку.
С этим чувством ничто не сравнится.
– Я не могу выбросить из головы твое сочинение, – сказала Бонни, выводя меня из задумчивости. Наши взгляды встретились, и мое сердце ушло в пятки, когда я понял, о чем она говорит. – Те несколько тактов, что ты записал и оставил на столе в кофейне «Джефферсон».
В животе у меня словно завязался тугой узел.
– Кромвель, – прошептала Бонни.
Удивительно, что я вообще понял ее, ведь совсем рядом играл оркестр. Но я услышал, разумеется. Потому что ее голос был фиолетово-синим.
Пальцы сами собой сжались в кулаки. Следовало встать и немедленно уйти. Бог знает, почему я позволил этому разговору зайти так далеко. Но я не уходил, просто сидел там и смотрел Бонни в глаза.
Она сглотнула.
– Знаю, ты не хочешь, чтобы я говорила об этом… – Она покачала головой. – Но это было… – Она помолчала, явно подбирая слова. В этот самый миг вступили струнные, но прямо сейчас мне было плевать на скрипки, виолончели и контрабасы. Мне хотелось узнать, что скажет Бонни. – Мне понравилось, Кромвель. – Она улыбнулась и покачала головой. – Очень понравилось. Как ты… Неужели тебе сразу пришла в голову эта мелодия, едва ты увидел ноты?
Я сглотнул и полез в карман за сигаретами. Вытащив пачку, я закурил, и на лице Бонни промелькнула тень неудовольствия. Прежде чем она успела сказать хоть слово, я вскочил, отошел к дереву и прислонился к широкому стволу.
Теперь я наблюдал за оркестром лишь краем глаза, потому что почти все мое внимание было приковано к Бонни. Девушка снова смотрела на музыкантов, но ее хрупкие плечи поникли. Она была подавлена, и все из-за того, что я не захотел с ней говорить. Бонни опять принялась жевать конфету, но я видел, что теперь она не наслаждается музыкой.
Я украл у нее эту радость.
А ведь когда я сюда пришел, игра оркестра полностью захватила девушку. Неужели и я когда-то был таким, полностью растворялся в музыке? И ничто другое меня не заботило, я не мог думать ни о чем, кроме нот и мелодий? Да, давным-давно я был именно таким, до того как захотел возненавидеть всю эту классическую лабуду.
И вот я стоял там, полной грудью вдыхая столь необходимый мне сейчас табачный дым, и понимал, что так и не сумел разжечь в душе эту ненависть. Три года я впустую боролся с собой, хотя изначально был обречен на поражение.
«Ты рожден для этого, Кромвель. Это твое предназначение. В одном твоем мизинце больше таланта, чем в ком бы то ни было, включая меня», – прозвучал у меня в голове голос отца.
В горле встал ком. Поглядев на зажатую в пальцах сигарету, я обнаружил, что моя рука дрожит. Я в последний раз затянулся, попытался успокоиться, но в груди уже клокотала привычная раскаленная злость, а в животе образовалась пустота, так что я не мог дышать. Так всегда происходило, если я думал об отце, слышал музыку или находился рядом с Бонни.
Я не понимал, что в этой девушке особенного.
Пианистка заиграла соло, и мне захотелось стукнуть кулаком по стволу дерева. Ноги словно приросли к земле – музыка действовала на меня как гипноз, заставляла слушать и смотреть. И я видел лишь одно: как сам стою на этой сцене и исполняю произведение, которое никогда не смогу закончить. Эта мелодия преследовала меня слишком долго, причем я никогда не мог ее увидеть: цвета меркли и исчезали в темноте. Именно из-за этой мелодии я отказался от любви всей своей жизни.
– Кромвель?
Голос Бонни пробился сквозь ревущий у меня в голове белый шум, сквозь звуки пианино, что обрушивались на меня, как бомбы, под ударами которых мой отец проводил большую часть времени, пока служил в армии. Я закрыл глаза и надавил ладонями на опущенные веки. Тонкие пальцы коснулись моего запястья.
– Кромвель? – Бонни потянула меня за руки, заставив отвести их от лица. Ее огромные карие глаза смотрели на меня с тревогой. – Как ты?
Мне нужно было уйти, убежать, спрятаться, как вдруг…
– Концерт для фортепьяно с оркестром № 6, – сказала Бонни. – Моцарт.
Я сглотнул.
Это моя любимая вещь, сынок. После сочиненной тобой музыки эта – самая любимая.
Я огляделся, чувствуя себя совершенно потерянным, и Бонни крепче сжала мое запястье. Я посмотрел на свою покрытую татуировками руку и понял, что Бонни меня не отпускает.
– Идем, присядь.
Похоже, ее прикосновение всегда пробивалось сквозь мою тьму, и на этот раз я не стал противиться, не стал возражать и не убежал. Я остался и решил не переживать из-за этого.
Бонни привела меня на то место, где мы сидели раньше. В руках у меня появилась бутылка воды, и я стал жадно пить. Наконец девушка забрала у меня пустую бутылку, а вместо нее вложила мне в руку красную лакричную конфету. Подняв на нее глаза, я увидел, что она хитро улыбается. Я улегся на траву и оперся на согнутый локоть. Оркестр исполнял Шопена, концерт подходил к концу.
Мы сидели в молчании, но потом я все же откусил кусочек безвкусной конфеты и пробормотал:
– Все равно на вкус полное дерьмо.
Бонни рассмеялась.
И ко мне вернулась способность нормально дышать.
Глава 10
Бонни
Я сидела рядом с Кромвелем, не зная, что и думать.
Когда он курил возле дерева, вид у него был такой, словно он заперт в самом жутком из всех возможных кошмаров. Его трясло, он весь побелел и смотрел на пианистку так, будто увидел призрака. Тогда, в музыкальном классе, он выглядел так же. Сейчас на его лице читался тот же страх, отпечаток которого я заметила в кофейне, пока парень рассматривал написанный мной музыкальный отрывок. Как будто один вид нот или звуки музыки наводили на него дикий страх.
В такие моменты он вел себя особенно ожесточенно, становился очень грубым. Но когда он прикрывался подобным поведением, мое сердце обливалось кровью от жалости, потому что я отлично знала, до чего может довести человека страх. Я видела: что-то мучает Кромвеля, но не знала, что именно, а потому никак не могла ему помочь.
Когда оркестр закончил, я встала и принялась с энтузиазмом аплодировать. Кромвель остался сидеть на земле, и, взглянув на него, я почувствовала, как сердце учащенно колотится в груди. Он смотрел на меня своими синими глазами, татуировки на его голых руках походили на драгоценное произведение искусства. Колечки в ноздре и ушах отбрасывали металлические блики в свете прожекторов. Высокий и мускулистый, он, казалось, заполнял собой все пространство. Его присутствие будто поглощало весь воздух.
Я повернула голову и стала смотреть, как музыканты вышли на поклон, но чувствовала, что Кромвель по-прежнему смотрит на меня. Из-за этого мурашки бежали по спине, потому что всякий раз, когда я видела Кромвеля, когда мы с ним разговаривали, я слышала в его голосе страдание. Видела, как он плакал, сгорбившись перед пианино, и слышала его великолепную игру.
Сложно испытывать неприязнь к человеку, которому больно.
Когда артисты покинули сцену, зрители начали расходиться. Я наклонилась и принялась собирать свои вещи, свернула одеяла, убрала их в корзину и лишь потом поглядела на Кромвеля. Он сидел неподвижно, обняв руками колени, и смотрел прямо перед собой. Я-то думала, что он уже ушел – это было бы вполне в его духе. Вот только я совершенно перестала понимать, что им движет.
– Ты в порядке? – спросила я.
Он посмотрел на меня отсутствующим взглядом и кивнул, потом молча встал и пошел рядом со мной. Не успели мы сделать и пары шагов, как он забрал у меня тяжелую корзину. Этот поступок меня тронул.
Мне вдруг стало очень холодно, и я обняла себя за плечи.
– Я думала, ты сегодня отправишься кутить в бар или поедешь в Амбар выступать.
– Нет, – односложно ответил Кромвель.
Когда мы подошли к главным воротам, совсем рядом раздался автомобильный гудок. Я повернулась к дороге и увидела машину мамы.
– Мне туда, – сказала я Кромвелю. Тот нахмурился. – Это моя мама. – Я невольно поникла, чувствуя, как краснеют щеки. Я жила у родителей всю неделю, пока болела.
Вот невезение. Я говорила, точно ребенок, который чуть что бежит прятаться за мамину юбку. Мне уже девятнадцать. Теперь Кромвель сочтет меня великовозрастной маменькиной дочкой. Однако в его взгляде я не увидела ни капли осуждения или насмешки. Вообще-то он смотрел на меня таким пристальным, открытым взглядом, что у меня перехватывало дыхание. Кромвель всегда был настороже, держался особняком, словно одинокий остров в океане. Но сегодня он предстал передо мной в совершенно ином свете.
Я не сомневалась: если Кромвель будет со мной милым, мое сердце этого точно не выдержит. Я не готова переживать такие эмоции.
Поэтому я выхватила у него корзину и поспешно сказала:
– Спасибо, Кромвель, что помог с корзиной.
Кромвель кивнул, потом обернулся и посмотрел на группу людей, выходящих из «Вуд-Нокса». Я вздохнула. Наверняка он теперь пойдет туда, там его жизнь.
И я в эту жизнь не вписываюсь. Следует помнить об этом, чтобы не забивать себе голову ненужными мечтами.
– Спокойной ночи.
Я повернулась и зашагала к маминой машине.
– Ты вернешься на занятия на этой неделе?
Я остановилась как вкопанная, не веря своим ушам. Кромвель Дин спрашивает меня про учебу?
Я поглядела на него через плечо.
– Надеюсь. А что?
Вопрос вырвался у меня сам собой.
Кромвель потер ладонью покрытую татуировками шею, на его скулах заиграли желваки.
– Просто спросил.
– Нам нужно работать над совместным проектом, помнишь?
Он кивнул. Мне показалось, он хочет что-то сказать, но юноша промолчал. Он просто стоял и смотрел то на меня, то на дорогу. Мимо проходили люди, а он стоял на месте, как соляной столб, вместе со всеми своими татуировками, пирсингом, одеждой, темными волосами и синими глазами.
– Может, встретимся в среду? – предложила я.
Плечи Кромвеля напряглись, он покатал во рту пирсинг. Я заметила, что он всегда так делал, если сомневался, стоит ли что-то делать или нет, а еще когда его мучил душевный разлад, особенно если речь шла о музыке. Я наблюдала, как он ведет мучительную борьбу с самим собой из-за такого простого вопроса. Наконец юноша посмотрел мне в глаза и просто кивнул.
– Спокойной ночи, Кромвель, – повторила я.
Кромвель ничего не ответил, молча повернулся и зашагал в сторону бара. Я стояла и наблюдала за ним до тех пор, пока он не исчез за дверью. Когда он заходил внутрь, из бара донеслась громкая музыка. Тогда я повернулась и села в машину.
Мама тоже смотрела на бар.
– Кто это был? – поинтересовалась она, заводя мотор.
– Кромвель Дин.
У мамы округлились глаза.
– Новый сосед по комнате твоего брата?
– Ага. Еще он мой партнер на занятиях по композиции.
А еще я постоянно думаю об этом парне с тех пор, как увидела его в музыкальном классе. Этот человек за пару секунд превратил мою музыку в нечто захватывающее. И он сидел рядом со мной и слушал концерт классической музыки, а потом нес мою корзину.
Кромвель Дин был для меня настоящей загадкой.
– Ну что же, – протянула мама. – Он довольно интересный.
– М-м-м…
– Итак, как прошел концерт?
– Потрясающе.
Я сделала глубокий вдох: дышать было тяжело, и я потерла грудь.
– С тобой все в порядке? – всполошилась мама. – Очень устала? Ты же не перенапрягаешься, правда?
Я улыбнулась:
– Все отлично, я просто немного устала. Долгая выдалась неделя.
Мама ничего на это не ответила, только сжала мою руку.
– Может, тебе стоит посидеть дома еще недельку?
Именно так мне и следовало поступить. Но…
– Я вернусь к учебе со среды.
Ни за что не упущу возможность поработать на пару с Кромвелем. Я и так уже страшно отставала от остального класса. Хотя, по правде говоря, мне просто хотелось увидеть, станет ли Кромвель снова заниматься музыкой. Я словно зависла в шаге от пропасти и ждала, сверкнет ли его гений снова.
– Хорошо, золотце, только не перенапрягайся.
– Не буду.
Мы тронулись с места, и уже через десять минут я вошла в свою комнату. Сил совершенно не осталось, кровать так и манила, но вместо того чтобы лечь спать, я села за электропианино.
На пюпитре остался листок с нотами, исправленный Кромвелем. Я надела наушники, положила руки на клавиши и начала играть исправленную мелодию, как делала всю неделю. И моя душа снова наполнилась радостью, потому что музыка была прекрасна. Пальцы танцевали над клавишами, словно у них не было иного выбора кроме как повторять мелодию, созданную Кромвелем.
Музыкальный отрывок слишком быстро закончился. Я сыграла его шесть раз, пока совершенно не выбилась из сил, потом провела кончиками пальцев по листку с нотами и невольно покачала головой. Вероятно, для Кромвеля это так естественно – создавать шедевры.
Он думал, я не заметила, как он исправил нотную запись, но я все видела. Я наблюдала, как он боролся с собой, прежде чем коснуться оставленного листка.
У него подрагивали пальцы, взгляд метался от меня к листку, а потом некое отчаянное желание взяло верх. То же желание двигало им в музыкальном классе той ночью. Пока он вносил исправления, на его лице появилось такое странное выражение… потом он отшвырнул ручку и ноты на стол, словно держал в руках раскаленные угли.
Сняв наушники, я легла в постель и стала проигрывать в памяти сегодняшнее выступление оркестра. Потом вспомнила, как Кромвель сидел на траве рядом со мной, и покачала головой. Все случившееся казалось наваждением, сном.
На память снова пришел взгляд, которым Кромвель смотрел на пианистку.
Его руки дрожали.
А потом его лицо стало на удивление умиротворенным.
Как смешно он морщился, когда я дала ему конфету…
Я улыбнулась.
– В кофейню сегодня не пойдем?
Кромвель выглядел озадаченным, когда я повела его в аудиторию для занятий музыкального отделения. Пришло время нам по-настоящему взяться за работу.
Я приложила удостоверение к электронному замку класса, который заранее забронировала. Кромвель замер у двери, а я прошла к столу в центре комнаты. В углу стояло пианино.
Я достала блокнот, чистые нотные листы и карандаши, стараясь не обращать внимания на головную боль. Наконец я вытащила из сумки бутылку воды и сделала несколько больших глотков.
Кромвель плюхнулся в кресло рядом со мной. Вид у него был такой, словно его силком приволокли в пыточную камеру. Он принес с собой ноутбук. Я достала лист с нотами, которые он исправил в кафе на прошлой неделе. Кромвель взглянул на него и вздохнул, дав понять, что недоволен.
– Мне нравится. – Я коснулась листка кончиками пальцев и посмотрела Кромвелю в глаза. – Получилось прекрасно, а ведь тут всего несколько тактов. – Я не собиралась скрывать, что преклоняюсь перед его талантом. Он и так это знал: моя реакция на его игру две недели назад говорила сама за себя. Кромвель написал всего несколько тактов второпях, а получилась захватывающая дух музыка. Я улыбнулась и постаралась сделать нейтральное выражение лица. – Думаю, это отличное начало.
Кромвель мрачно смотрел на столешницу.
– О чем ты думал? – спросила я, постукивая по листку с нотами. – Когда записывал это?
– Ни о чем, – ответил Кромвель. Он снова вел себя как тогда, в самом начале нашего знакомства, когда отказывался нормально общаться. Однако после того, как я услышала его игру, мне хотелось верить, что я найду к нему подход.
– Значит, ты просто прочитал мои ноты и?.. – подсказала я.
Кромвель заложил руки за голову.
– Не знаю.
– Не знаешь? – переспросила я.
Он покачал головой, но по глазам было видно: врет.
– Ты бледная, – брякнул он вдруг ни с того ни с сего.
– Я всегда бледная.
– Нет. Бледнее обычного.
– Я болела, Кромвель. Болезнь, знаешь ли, не красит.
– В твоей музыке не было ничего нового, – выпалил он, резко меняя тему разговора.
У меня ушла секунда, чтобы сообразить, о чем он говорит. Я открыла было рот, чтобы что-то ответить, но в животе больно кольнуло, и я не смогла издать ни звука.
– Твоей музыке не хватало глубины, – продолжал Кромвель. Он говорил тихо, сквозь зубы, и это несколько смягчало критику. Казалось, юноше ужасно не хочется разносить в пух и прах мою кропотливую работу, не хочется давать ей оценку. – Ноты дополняли друг друга не идеально, можно было бы сделать лучше.
– Проще говоря, я написала плохую музыку, – подытожила я и усмехнулась, чтобы не показать, как расстроили меня его слова.
– Не плохую, просто… обычную. – Сказав это, Кромвель поморщился.
Я уставилась на него, уговаривая себя не вести себя по-детски и не обижаться. Получалось плохо. Я судорожно втянула в себя воздух.
– Ладно.
Я оглядела класс и встала. Мне требовалась минутка, чтобы успокоиться. Ноги сами понесли меня к пианино. Я села на табурет и подняла крышку.
Мои пальцы погладили клавиши. Я закрыла глаза и заиграла первое, что пришло на ум: сочиненный мною музыкальный отрывок. Закончив, я заиграла исправленную Кромвелем версию.
И тут я явно услышала разницу между двумя отрывками. Музыка Кромвеля, легкая, бодрящая, походила на сказочный сон, а моя была подобна послеобеденной дремоте. Я вздохнула и зажмурилась, руки безвольно упали на клавиши.
– Как ты это делаешь? – прошептала я, обращаясь скорее к самой себе, нежели к Кромвелю. Он наблюдал за мной, откинувшись на спинку кресла. Мне не удалось понять, что скрывается за его странным взглядом.
– Ты… – Он помолчал, явно с трудом подбирая слова. – Ты играешь бесцельно.
– Что?
Таких слов я от него не ждала.
Кромвель кивнул на пианино.
– Твоя поза. Ты слишком зажата, спина чересчур прямая. Тебе неудобно играть, а когда человеку неудобно играть, звук становится неприятным.
– Я не… Я умею играть только так.
На глаза навернулись слезы, и я возненавидела себя за это. Голос задрожал, сердце отчаянно колотилось в груди. Я всегда мечтала хорошо играть на фортепиано, но на самом деле приблизилась к идеалу, каковой воплощал собой Кромвель, разве что на йоту.
Кромвель молчал. Из соседних классов доносились приглушенные звуки музыки. Не открывая глаз, я глубоко вдохнула, потом выдохнула. Вдруг я почувствовала рядом какое-то движение и резко открыла глаза. Справа от меня стоял Кромвель.
– Подвинься, Фаррадей.
Мое сердце загрохотало, как барабан, когда парень навис надо мной, подобно башне. Мне хотелось, чтобы он сел за пианино рядом, хотелось посмотреть, что он станет делать.
Я не осмеливалась и мечтать, что Кромвель будет играть.
От его близости в животе у меня словно что-то затрепетало, но я послушно подвинулась. Кромвель помедлил, явно колеблясь; я уже было решила, что он передумал, но потом юноша опустился на табурет рядом со мной.
От него приятно пахло какими-то специями. Я ненавидела запах сигарет, но не могла не признать, что аромат табака, пропитавший его одежду, приятно оттеняет аромат одеколона. Делает его еще притягательнее.
– Твои руки слишком скованы. – Говоря это, Кромвель на меня не смотрел. Скосив глаза, я заметила, что его руки тоже напряжены. Какая ирония. Вообще-то сейчас Кромвель сидел так прямо, будто палку проглотил.
Я рассмеялась:
– Ты тоже не похож на воплощение расслабленности, Будда.
Кромвель покосился на меня. Мне показалось, что уголок его рта дернулся, но даже если я не ошиблась, движение вышло слишком быстрым, так что и не скажешь наверняка.
Юноша потянулся к моим рукам, вогнав меня в глубокий шок. Я затаила дыхание, когда он потянул меня за пальцы, заставив расположить их над клавишами. Руки у него были теплые, но ладони и подушечки пальцев жесткие. Я мельком подумала, что это, наверное, из-за того, что он много лет играл на разных музыкальных инструментах, но спрашивать ничего не стала. Если задам вопрос, Кромвель в моих глазах потеряет часть своей загадочности.
– Играй, – велел он.
Я нахмурилась:
– Что именно играть?
Юноша посмотрел на меня так, словно я вдруг начала изъясняться на иностранном языке, который он не понимает.
– То, что тебе нужно.
– Нужно?
Я озадаченно покачала головой.
– Играй. – Кромвель нахмурился. – Просто играй.
Я закрыла глаза, начала играть и тут же нервно сглотнула, осознав, что играю написанную Кромвелем мелодию. Закончив, я набрала в легкие побольше воздуха и встретилась взглядом с юношей. Он сдвинул темные брови и смотрел на меня непонимающе. И тут меня осенило.
– Ты просто играешь то, что у тебя на сердце, да? Тебе не нужны ноты, ты просто… играешь.
Лицо Кромвеля словно заледенело, и я поняла, что права. Он понятия не имел, что другие люди так не делают, потому что не могут. Я ощутила легкое головокружение при мысли о том, что Кромвель, очевидно, может сесть за фортепиано и играть собственные мелодии, которые просто пришли ему в голову в данный момент.
Руки парня запорхали над клавиатурой. Я смотрела на его покрытые татуировками пальцы: черепа и выбитые на коже цифры резко контрастировали с белыми и черными клавишами. И все же эти пальцы смотрелись здесь очень органично.
Мне стало трудно дышать. За время болезни мои легкие сильно ослабли, и мое состояние даже не думало улучшаться. Но сейчас во мне словно натянулась тугая струна, потому что я слушала удивительную, невероятную музыку, льющуюся из пианино. Моя душа словно покинула тело. Я вспомнила, как той ночью Кромвель играл нечто настолько печальное, что у меня слезы навернулись на глаза. И вот теперь я сидела рядом, наблюдала, как он играет, и чувствовала, что прикоснулась к чему-то божественному. Не могу описать это другими словами.
Наконец я набралась смелости и взглянула на его лицо. Глаза Кромвеля были закрыты, вечно насупленное выражение исчезло с его лица, сменившись чистым покоем. У меня защемило сердце, я широко открыла глаза.
Кромвель Дин был так прекрасен.
В животе у меня словно запорхали бабочки, в груди возникло странное, пугающее чувство. Я запаниковала. Захотелось прижать ладонь к груди, вскочить и убежать подальше от этого человека, из-за которого в голове рождались такие мысли. Нет, нет, нет, нет… Нельзя… нельзя позволить себе такое…
Читать бесплатно другие книги:
