Город, где умирают тени Грин Саймон

— Что, на публике-то? — удивился Козерог. — Не в настроении я молчать. А даже если бы и был в настроении, то на твою рожу уж точно бы не смотрел. Не в моем ты вкусе.

— В нужное время вас попросят дать свидетельские показания, — сказал Страус. — А сейчас, будьте добры, не забывайте, где вы находитесь.

— Ну, так и ты будь добр, не тяни резину, начинай, — в тон ему ответил Козерог. — А то завяжу шею узлом…

Страус решил про себя, что ослышался, и повернулся к присяжным, большинство которых, потеряв всякий интерес к происходящему, пыталось подкупить кое-кого из зрителей, чтобы занять их место. Один старался завлечь их игрой в рулетку на интерес Другой заявил, что у него имеется колода порнографических карт, но поскольку на картах изображены были одни утки, поверить ему было непросто. Пристав конфисковал карты и тут же проглотил всю колоду — на всякий случай. Страус прочистил горло повторно, и присяжные с ненавистью покосились на него.

— Благородные утки, полевки, белки… и маленькое пушистое млекопитающее, вызывающее устойчивое отвращение! К сожалению, я вынужден настоять на том, чтобы вы уделили максимум внимания показаниям свидетелей, — решительно объявил он. — В противном случае нам придется проторчать здесь целый день, а ведь кое-кого из нас ждут дома дела.

Присяжные дружно кивнули. Такого рода язык они были способны понять. Изобразив на мордах предельную заинтересованность, они выжидательно смотрели на Страуса, буквально на глазах распушившего хвост: он обожал быть центром внимания. Такой большой аудитории у него не было уже несколько лет, и Страус изо всех сил старался использовать предоставленную возможность.

— Вызываю первого свидетеля, — важно провозгласил он. — Пригласите знаменитых Черепашек-ниндзя.

Несколько голосов по цепочке передали, что вызывают Черепашек, это же проделала и горстка зрителей, пытавшихся быть чем-то полезными. Повисла долгая напряженная пауза. Наконец пристав покинул свое место и пошел разбираться, в чем дело. Вернулся он почти сразу же.

— Вам придется обойтись без Черепашек, — покачав головой, уныло сообщил он. — Наверное, они поспорили, кто из них должен находиться на переднем плане афиши их последнего телешоу, а кто на заднем. Так что в настоящий момент они дерутся на дуэли — или до первой смерти, или пока не надоест. В общем, там во всех направлениях летают острые металлические предметы, и я, как ни старался, не смог приблизиться к Черепашкам ни на дюйм. Вызовите кого-нибудь другого.

— Отлично. — Прокурор Страус очень сейчас пожалел о том, что не имеет зубов, чтобы проскрипеть ими. — Вызовите Кролика Робби.

Теперь уже половина зала выкрикивала свидетеля — видно, вошли во вкус. Приставу даже пришлось пройтись по рядам с крикетным молотком, чтобы навести порядок. Псевдогрифон молотил по столу, словно прощаясь с жизнью, да только никто не обращал на него внимания. Лишь стайка горностаев сомнительного вида усердно делала ставки, в каком направлении полетит молоток, когда у него сломается рукоять.

Гиена-пристав азартно раздавала удары направо и налево, пока не добилась неустойчивой тишины со смутными полутонами всеобщего мятежа. Гиена улыбнулась, сверкнув зубами, и с надеждой огляделась вокруг в поисках, кого бы еще припугнуть. Ей очень нравилось выступать в роли пристава. Это открывало новые перспективы в нанесении увечий на законном основании.

Кто-то прокашлялся и нерешительно поднял лапу. Раздался шум воздуха, втягиваемого множеством находящихся поблизости пастей, затем топот лап спасающегося бегством зверья. Оскал Гиены стал шире, и некоторые из наиболее нервных зрителей упали без чувств. Если уж потерять сознание, решили они, то без тяжких телесных повреждений. Пристав пробился через толпу зверей, раздававшуюся перед ним как волны, и зафиксировал свой самый свирепый взгляд на животном с поднятой лапой.

— Ну? — спросила Гиена, многозначительно покачивая в руке молоток.

— Простите, если я каким-то образом вам помешал, но мне кажется — впрочем, я могу, конечно, и ошибаться, — что я именно и есть тот, кого только что вызывал прокурор. То есть, с некоторой долей вероятности, я имею смелость предположить, что Кролик Робби, возможно, именно и есть я.

Гиена опустила молоток и удивленно посмотрела на Кролика:

— То ли я, то ли не я… Ну так ты или не ты?

— Если б все было так просто, — тоскливо вздохнул Кролик.

Широкой лапой Гиена сцапала Кролика за загривок и выдернула из толпы зрителей, как выдергивают сорняк из грядки. Кролик безвольно и покорно болтался у нее в лапе, пока она пробиралась на свое место. Там Гиена бросила Кролика в ящик с гвоздями, служивший также и местом для дачи свидетельских показаний — потому, что никому пока в голову не пришло смастерить что-нибудь соответствующее.

Страус подал Кролику стул, тот встал на него и уныло выглядывал из-за края ящика. Зверек был мелкий, худой и весь какой-то пришибленный — смотреть не на что. Даже серый цвет его шерстки вызывал тоску. Усы Кролика опустились. Опустились, переломившись надвое, и длинные уши. Морда Кролика, казалось, состояла лишь из пары наполненных скорбью глаз и беспрестанно подергивающегося носа. Если бы он даже и предпринял попытку развеселиться, настроение его, пожалуй, не поднялось бы выше депрессивной отметки.

— Ваша честь, — сказал Страус. — Разрешите представить моего первого свидетеля.

— Виновен! — мгновенно выпалил Псевдогрифон.

— Но, ваша честь, он всего лишь свидетель!

— Вы уверены? С таким виноватым видом?

— Уверен, ваша честь. Если позволите мне продолжить..

— Разве вам кто-нибудь не дает?

Страус решил не пререкаться и обратил всю силу своего красноречия на Кролика, чьи уши от этого опустились еще ниже.

— Ты Кролик Робби, придурковатый обжора, косой с заскоками?

— На этот вопрос однозначно ответить трудно, — грустно проговорил Кролик. — Я бы сказал, что был им, но как я могу быть уверенным? Только потому, что я вижу Кролика в зеркале, нет причин делать скоропалительные выводы. Я помню, как был им, но эти воспоминания могли быть навязаны мне искусственно. Или они вызваны галлюцинациями. Или вами. Всеми вами. Потому как я знаю: все, что здесь сейчас происходит, возможно, не что иное, как чрезвычайно гнетущая иллюзия, которую я в данный момент испытываю. В этом случае сейчас я разговариваю с самим собой, чего мне не хотелось бы. Если честно, мне очень хочется домой, отпустите меня, пожалуйста. Я чувствую себя здесь, как во сне.

— Я могу доказать, что это не сон, — рявкнула Гиена. — Если шлепнуть тебя за ухом этим вот молоточком и ты почувствуешь — а ты точно почувствуешь — удар, это и будет доказательством реальности происходящего.

— Необязательно, — возразил Кролик. — Может, мне просто пригрезится, что вы ударили меня.

— Ошибаешься. Я врежу так, что у тебя отпадут все сомнения.

— Но как это поможет доказать, что я тот самый Кролик Робби?

— А так: прежде чем врезать, я скажу тебе, что ты тот самый!

— Но откуда вы будете знать, что вам самой это не мерещится? Вы ведь тоже можете страдать ложными представлениями о том, что лупите народ крокетным молотком, в то время как в действительности делаете что-либо совершенно иное, например читаете книгу или собираете цветы. И потом, откуда вам известно, что вы и в самом деле Гиена? Я вижу Гиену, когда смотрю на вас, но как вы можете доверять моему подверженному ошибкам мнению в таком важном деле, как установление подлинности вашей личности?

Пристав несколько раз открыл и захлопнул пасть, затем сел на ступеньки у скамьи подсудимых подумать. Страус, будучи скроен из более крепкого материала, решил попытаться еще раз.

— Я утверждаю, что вы Кролик Робби! Я в этом деле являюсь обвинителем, и, раз я сказал, значит, так оно и есть. А теперь, прошу вас, расскажите суду, что вы видели, наблюдая нападение на Козерога.

— Не знаю, что я видел, — грустно отвечал Кролик. — Если я вообще что-то видел и не был в это самое время где-нибудь в другом месте. Я даже не уверен, здесь ли я сейчас. А если и здесь, то как бы я хотел оказаться где-нибудь в другом месте. И как бы мне хотелось сейчас уйти, если я уже не ушел.

Судья перегнулся через свой стол и сурово взглянул на прокурора Страуса:

— Сию же секунду уберите этого Кролика из суда, прежде чем ему удастся убедить нас, что нас тоже здесь нет…

— Довольно, — быстро проговорил Страус. — На этом закончим, Кролик Робби. Можете идти.

Жестом он предложил Кролику покинуть скамью подсудимых, но к этому моменту Кролик решил, что он на самом деле не существует, или не существует сбор, или то и другое одновременно и, так или иначе, нет нужды повиноваться приказу, который ему, скорее всего, мерещится. Страус устало махнул приставу убрать Кролика, что Гиена и сделала с некоторым, скажем так, удовольствием, решив, что лично она наверняка существует, потому как прекрасно проводит время. В особенности, когда пускает в дело молоток. Пристав вытащил несопротивляющегося Кролика из ящика и швырнул его к первому ряду скамеек зрителей, которые тут же не преминули воспользоваться несчастным как пуфиком для затекших ног.

— Я думаю, что я мыслю, следовательно, я думаю, что я существую. Я думаю… — печально шептал Кролик, однако никто его не слушал, даже он сам.

— Вызовите следующего свидетеля, — велел Страус голосом с едва уловимым оттенком отчаяния. — Приглашается Козерог!

— Да здесь я, здесь! — рявкнул Козерог. — Вот только мне с инвалидного кресла никак не встать, так что нет смысла тащить меня в этот ящик. Просто подкатите туда, а я прислонюсь к этой вашей деревяшке.

Общими усилиями Мишка и Козерог вкатили кресло на помост. Страус многозначительно посмотрел на ружье в Мишкиной лапе.

— Самозащита, — пояснил Мишка, позволив дулу как бы непроизвольно качнуться в сторону Страуса, и тот решил не зацикливаться на этом вопросе. Все свое внимание он сосредоточил на Козероге, шумно отхлебывающем водку из своей бутылки. Выглядел Козерог сейчас не очень здоровым, впрочем, как и всегда. Окровавленные бинты на теле казались совершенно неуместными в мире животных.

— Ваше имя Козерог? — спросил прокурор.

— Если не Козерог, то мою жену ждет офигенный сюрприз, когда я вечером заявлюсь домой. Ну, конечно, черт меня дери, я Козерог, а вы что думали, я — истекающий кровью утконос? Боже, как меня все это бесит… Вот вам живое подтверждение того, что Творец обладал чувством юмора, да еще каким.

— Вам необходимо подтвердить это перед судом, — упорствовал Страус. — Назовите свое имя и расскажите суду, что произошло на кладбище.

— Имя мое Козерог, и какой-то ублюдок подстрелил меня. И все дела. Слушай, Мишка, укати меня отсюда.

Потребовалось немало времени и терпения всех присутствующих, но суду в конце концов удалось выяснить детальную картину случившегося. Зрители переговаривались вполголоса. Большинство из них и слыхом не слыхивали о том, что такое враг, а уж тем более враг, стреляющий из укрытия, а затем улетающий на вертолете армейского образца. Козерог подкрепился глотком из своей бутыли и уставился налитыми кровью глазами на Страуса:

— Мы когда-нибудь перейдем к главному? Я имею в виду, к решению вопроса, что с этой чертовщиной делать?

— Что есть что — решать будет Великий сбор, — заявил Псевдогрифон и пожалел о сказанном в ту же секунду, когда Козерог перевел свой взгляд на него.

Несмотря на то что козла подстрелили, поведение его ни на йоту не улучшилось, и плевать ему было, знал ли об этом кто-то или нет. Козерог нацелил взгляд на собравшихся зрителей, затем — на присяжных.

— Шутите. Этот сброд не отважится помочиться на собственные ботинки, если те загорятся.

Судья грохнул молотком:

— Прекратите! Еще одна подобная выходка, и я предъявлю вам обвинение в оскорблении суда

— Только попробуй, — подал голос Мишка.

— Вынужден согласиться с медведем, — сказал прокурор Страус. — Преимущественно потому, что он держит меня на прицеле.

Псевдогрифон взглянул вниз на медвежонка, на его ружье и решил, что Страус аргументирует по существу:

— Свидетель прощен и может покинуть место дачи показаний. Он также, если это его не затруднит, может убираться к чертовой матери.

Мишка покатил зловеще бормочущего Козерога прочь, а Псевдогрифон крайне сурово посмотрел на Страуса:

— Еще один такой свидетель, и можно будет закрывать заседание и отправляться по домам.

— Рановато, ваша светлость, — беззаботно ответил Страус. — Вызываю следующего свидетеля. Скотти, Мелкий Писун.

Прежде чем кто-либо успел подхватить вызов, помещение наполнилось сериями испуганных криков, как будто нечто маленькое, но необычайно свирепое пробивалось сквозь плотно заполненный зрителями зал. Звери всех мыслимых пород и темпераментов торопились убраться с его пути. Сидевшие же в первом ряду просто кинулись врассыпную, когда маленькая, но чрезвычайно решительного вида собачонка вынырнула из толпы.

Это был скотчтерьер в кожаной безрукавке с заклепками и цепями. Ошейник украшали торчащие наружу шипы, в носу красовалась английская булавка, а полная зубов пасть казалась невероятно большой для такой мелкой собаки. Терьер всем своим видом источал угрозу, а глядя на курносый нос забияки, можно было предположить, что это существо без особого удовольствия переносит дураков. Если вообще переносит. Собачонка протрусила к помосту, презрительно принюхалась к Страусу, подняла заднюю лапу и помочилась на ящик. Вонь пошла потрясающая, и в воздух повалил пар. Терьер огляделся, не осмелился ли еще кто претендовать на помеченный объект, и, вскочив на поставленный в ящике стул, устремил надменный взгляд на Страуса:

— Надеюсь, обойдемся без этих «как ваше имя» и прочей чепухи? Меня знают все, а если кто не знает, так и черт с ним.

Страус быстро кивнул и повернулся к присяжным — на них глядеть казалось ему безопасней:

— Благородные утки, полевки, белки… и маленькое пушистое млекопитающее, продолжающее вызывать отвращение! Разрешите представить вам Скотти, Мелкого Писуна, зверя, пользующегося широкой известностью и высоким положением в нашем обществе.

— Чертовски верно, — кивнула собачонка. — Попробуйте троньте, я отверну башку каждому. Ладно, ты, голубь-переросток, давай скорей. Я здесь вообще-то не по своей воле.

— Скотти прочесал весь город вдоль и поперек в поисках известий о нашем враге и благодаря своим решимости и упорству воссоздал по частям волнующую картину той серьезной проблемы, с которой мы столкнулись лицом к лицу. Хочу выразить благодарность его преданности долгу…

— Ты что, прикалываешься? — угрожающе поинтересовался терьер.

— Что вы, я серьезно, — встревожился Страус.

— Тогда заткнись и давай закругляйся. А то сейчас как писну тебе на штаны!

— Я не ношу штанов.

— Твои проблемы, приятель. А теперь захлопни клюв и отдохни, говорить буду я. — Терьер посмотрел в битком набитый зал. — Мы в смертельной опасности. Никто в городе не знает, каким образом туда проник враг, но ясно как божий день, что без помощников он этого сделать не мог. А это означает, что в наших рядах есть предатели. Также ясно, что враг — далеко не любитель. Он отлично вооружен и снаряжен, и, можете быть уверены, он вернется с подкреплением. Если вы надеетесь, что люди защитят вас, то это еще бабушка надвое сказала. Люди знают о нем не больше нашего. В настоящий момент они носятся по кругам с сильно сокращающимися радиусами и прячутся в домах. Я видал в жизни кошек, обожравшихся кошачьей мятой и обалдевших, и то они вели себя более организованно, чем это делают сейчас люди. В общем, все, кто меня сейчас слушает: мы предоставлены самим себе. Наша защита в наших руках. Мы глубоко в дерьме, и будет еще хуже, прежде чем станет лучше.

Долгое время никто ничего не говорил.

— Выходит, по вашему мнению, — нарушил тишину Страус, — дела наши плохи?

— Ты, приятель, все веселишься? Ты хоть слово слышал из того, о чем я только что говорил?

— Ну, разумеется, старина, однако мы не должны позволить себе пасть духом. Я уверен, мы можем надеяться, что заслуживающие доверия власти предпримут должные меры по нашему поручению.

— Какие, в задницу, заслуживающие доверия власти?!! Шерифу слабо даже найти серийного убийцу, не говоря уже о том, чтобы в одиночку остановить силы вторжения, а Старикашка-Время отсиживается в своей галерее и ни с кем говорить не хочет. Единственный, кто принял правильные меры, — это чертов медведь с ружьем.

— Ружье не отдам, — ледяным голосом процедил Мишка. — Ищи себе ружье сам.

— Да ты не слушаешь, черт тебя дери! Приближается враг, и приближается большими силами. Что делать-то будем?

Страус утопил голову в корзине с песком.

Скотти устало вздохнул:

— Мы остались одни. Никто нам не поможет. Мы больше не можем оставаться смешными. Шутки кончились.

Рия Фрейзер остановила машину у дома Леонарда Эша и попыталась убедить себя в том, что поступает правильно. Она здесь по делу, в качестве мэра Шэдоуз-Фолла, ей необходимо знать, что может Эш сообщить ей о Джеймсе Харте. Рию беспокоило, как откликнется город на возвращение Харта, в особенности учитывая, с какой готовностью Дедушка-Время предоставил ему аудиенцию. Не в характере Времени такая любезность. Итак, она здесь по делу, не более. Рия вздохнула, глянула на себя в салонное зеркальце. Если твердить это достаточно часто, возможно, она себя убедит. Возможно.

Рия смотрела на дом Эша из казавшегося ей таким безопасным салона автомобиля. Симпатичный особняк, стильный и современный, уютно устроившийся в стороне от шоссе. Широкая гравийная дорожка через рельефную лужайку вела к входной двери. Шелест гравия под колесами, пока она подъезжала к дому, пробудил в ней воспоминания самых разнообразных оттенков. Она частенько бывала здесь, когда Эш был жив, иногда с Ричардом Эриксоном, иногда без. В основном — без. Почти до самой кончины Эша. Проезжая по дорожке, Рия чувствовала, как пульс ее стал учащеннее от взгляда, брошенного к порогу дома в поисках стоявшего там Леонарда — распахнувшего дверь в тот самый момент, когда к ней подъехала Рия, дожидавшегося, чтобы ей улыбнуться, поцеловать, обнять. Боже, как они были счастливы, как были полны любовью… три года назад, до его смерти. С тех пор столько воды утекло…

Никто не стоял на пороге, и Рия покачала головой, поняв, что слегка забывается, ожидая от Эша привычного ей поведения. Или его не было дома, или же ее приезд больше ничего для него не значит. После смерти Леонард потерял интерес ко многим вещам. Пожав плечами, Рия заглушила двигатель и прислушалась к тишине. Дом Эша стоял на окраине города, в стороне от суетливого разнообразия множества его сущностей. Даже птиц здесь не было слышно. Наверное, птицы выполняли распоряжение не раскрывать клюва в этих владениях.

Рия открыла дверцу и вышла из машины, проделав все как можно быстрее, чтобы лишить себя последнего шанса остановиться и передумать. Десять раз по пути сюда она мысленно решала вернуться. Рия заблокировала замки машины, рассеянно отметив, что ей понравился глухой звук, с которым центральный замок запер все двери. Ей нравилось, когда техника работала надежно, — это вселяло в нее уверенность. Чего ей так не хватало в жизни, особенно последние три года.

Рия подошла к двери, изо всех сил пытаясь выглядеть спокойной и уверенной на тот случай… если кто-нибудь… за ней смотрит. Одета она была в тот же изящный черный наряд, который надевала на похороны, но без шляпки с вуалью — ее она оставила в машине. Леонарду не нравились шляпы. Он их сам не носил и всякий раз давал забавные комментарии в адрес тех, кто это делал. Рия не часто бывала в восторге от его чувства юмора, в отличие от всего остального. Шагнув к порогу, она глубоко вздохнула и нажала кнопку звонка. Из глубин дома донесся негромкий звук. И больше никакого ответа. Где-то в отдалении в саду запела птица. Ее голос прозвучал так одиноко…

Темная тень пала изнутри на матовое стекло двери и стала неспешно приближаться. Рия почувствовала внезапную волну облегчения, увидев, что тень не настолько высока, чтобы принадлежать Эшу. Дверь распахнулась, и мать Леонарда сердечной улыбкой приветствовала Рию. Марта Эш была маленькой, едва пяти футов ростом, с вьющимися темными волосами и спокойными серыми глазами. На ней было элегантное удобное платье, неброские дорогие украшения и очки в золотой оправе, которые она то и дело искала, забывая, куда положила. Рия всегда ладила с ней; ее вдруг пронзила мысль: несмотря на то что когда-то считала Марту своим другом, она не нашла времени навестить ее с того самого дня, когда Леонард вернулся из мертвых.

— Рия, здравствуй, милая! Как я рада тебе. Проходи же. Выпьем чайку — только-только вскипел чайник.

— Спасибо. Чаю с радостью выпью. А Леонард дома? Мне надо поговорить с ним.

Рия едва не поморщилась от сорвавшихся с языка неуклюжих слов, но Марта, похоже, чувствовала, как не по себе гостье, и не придала им значения. Она посторонилась, чтобы пропустить Рию, и голос ее был спокоен:

— Леонард ушел, но не надолго. Проходи в гостиную, я сейчас. Дорогу помнишь?

— Да, спасибо. Помню.

Рия, обогнув Марту, вошла в большую прихожую, и знакомые запахи дома Эшей окружили ее: она будто никуда отсюда не уходила. Ведь когда-то (и не так уж давно) этот дом был знаком ей не меньше собственного — и все эти гравюры на стенах, и ощущение от прикосновений к подошвам толстого ворсистого ковра. Прихожая была просторной, и ноги по ковру ступали неслышно. Неожиданное чувство умиротворения охватило Рию, и ей почудилось, будто она вернулась в прошлое, когда течение ее жизни еще имело смысл. Вот сейчас, в любую секунду вниз по ступеням сбежит к ней Леонард… Рия одернула себя. Что было, то было. Нынче все по-другому.

В гостиной было светло, просторно и очень уютно. Рия положила сумочку на оказавшийся под рукой столик и медленно прошла в гостиную. Считалось, что родители Эша люди состоятельные, хотя сами себя они называли зажиточными. Всего лишь изящный эвфемизм, ничего общего не имеющий с хвастовством.

Сразу за открытыми французскими окнами начинался обширный сад, с любовью ухоженный и распланированный по линеечке Томасом Эшем, отцом Леонарда. Почти все свое время Томас проводил в саду. В непогоду он подвигал кресло к французским окнам, садился и любовался своим творением, словно желая убедиться в том, что сад не будет плохо себя вести в отсутствие хозяина.

Томас редко общался с Рией, хотя всегда был вежлив в своем невнятном рассеянном бормотании. Поначалу Рия думала, это оттого, что она темнокожая, но немного погодя обнаружила, что Томас был таким со всеми, включая Марту и Леонарда. И вовсе не оттого, что был нелюдим. Просто ему почти нечего было им сказать. Разве только если вы не увлекались садоводством — вот тогда заставить замолчать его было просто невозможно. Сегодня погода была ясной, следовательно, Томас скорее всего в саду, с секатором в руке и трубкой, крепко зажатой в уголке рта, задумчиво созерцает какой-нибудь безобидный кустик.

Рия отвернулась от окон, услышав за спиной шаги, но это была всего лишь Марта с серебряным подносом в руках, уставленным всем необходимым для чаепития. Рия разглядела даже шоколадные бисквиты на блюдце. Рия улыбнулась. Шоколадные бисквиты были ее слабостью, и Марта всегда припасала для нее парочку — просто чтобы побаловать. Женщины придвинули кресла к низкому столику и, устроившись друг против друга, занялись приготовлениями к чаю. Отведав по чашечке, обе откинулись на спинки кресел. Марта оценивающе взглянула на Рию.

— А ты немного похудела, милочка, с тех пор как мы последний раз виделись. Ты правильно питаешься?

— Стараюсь, Марта. Хотя в последнее время столько навалилось работы, что есть приходится буквально на бегу.

— Надо всегда стараться выкроить минутку и поесть спокойно, иначе испортишь пищеварение.

Немного помолчали. Марта ждала, что Рия заговорит первой, и обе чувствовали это. Рии было слегка не по себе под спокойным взглядом Марты: раньше она могла рассказать матери Леонарда обо всем на свете, а сейчас — нет. Она мысленно перебрала с дюжину вступлений, но все они казались ей фальшивыми или банальными. А если сказать правду, Марта помочь ей не сможет.

— Мне надо поговорить с Леонардом. О городских проблемах.

— Я так и подумала, когда увидела, что ты приехала. Леонард вышел прогуляться. В последнее время это вошло у него в привычку. Видишь ли, он теперь не может спать, и бессонница делает его таким неугомонным. Сын вот-вот придет. Он предчувствовал, что ты сегодня приедешь.

Рия приподняла бровь:

— И часто его одолевают подобные… предчувствия?

— О да. И они довольно редко его подводят. Леонард говорит, что обрел дар предвидения с тех пор, как умер.

Последнее слово повисло в воздухе между женщинами, не позволяя быть незамеченным или пропущенным. Рия приоткрыла рот что-то сказать, затем закрыла его, а потом попыталась снова:

— Как вам живется с мертвым сыном?

Марта вздохнула и отвернулась. Ее взгляд задержался на саде, будто там она искала мужа и его поддержки, но мгновением спустя Марта повернулась и встретила глаза Рии.

— Очень непросто. О его возвращении мы с Томасом узнали в ночь после похорон. Мы тогда рано легли спать. Дом казался опустевшим без сына. Мы все еще остро переживали шок от его смерти. Леонард умер так внезапно. Когда он садился на свой мотоцикл, я каждый раз очень волновалась за него, но никогда мне не приходило в голову, что… Впрочем, и любому другому на моем месте такое не придет в голову. Аварии на мотоциклах обычно происходят с кем-то другим… Мы уже легли, погасили свет, оба хотели спрятаться от горестного дня во сне, но сном забыться не удавалось. И тут в дверь позвонили. Я села, зажгла свет и посмотрела на часы у кровати. Был первый час ночи. Томас встал и надел халат, не переставая ворчать, что людей тревожат в такой поздний час. Я тоже поднялась, и вместе с мужем мы спустились в прихожую. Зачем — не знаю. А возможно, в тот момент и знала — где-то глубоко-глубоко в душе. Мы подошли к входной двери, и Томас громко спросил, кто там. И с той стороны донесся голос: «Это я, папа. Я вернулся». Мы переглянулись, но какое-то время молчали. А затем Томас открыл дверь. На пороге стоял Леонард, чуть улыбаясь, такой опрятный, респектабельный — таким он лежал в гробу перед похоронами. Он переводил взгляд с меня на Томаса и обратно, будто не вполне понимая, рады ли ему. Я обхватила его за плечи и сжала изо всей силы. Меня вдруг охватила сумасшедшая мысль: если я не буду держать его достаточно крепко, не дам ему понять, насколько он желанный, он исчезнет и мы больше никогда не увидим его. Я так разревелась, что не могла говорить, а Томас то похлопывал по плечу меня, то Леонарда, словно в неуверенности, кому в эту минуту он нужен больше. Наконец я отпустила сына и взяла в руки его ладони. Они были холодны. Не то чтобы как-то противоестественно холодны, а так, будто он долго стоял на улице. Я втянула его в дом и усадила у огня камина, а Томас сел рядом с ним, пока я ходила приготовить чаю. Томас все похлопывал Леонарда по плечу, приговаривая, как он рад видеть его. Мы слышали, что подобные вещи и прежде случались, мы ведь как-никак жители Шэдоуз-Фолла, но не было у нас причин даже предполагать, что… такое может случиться не только в других семьях. Как и аварии с мотоциклистами. Но сын вернулся, и это было важнее всего. Мы не задавались вопросами. Миновало несколько дней, прежде чем мы заметили изменения. Несомненно, это был Леонард, но… Леонард, так сказать, не полностью. Будто, возвратясь, он оставил часть себя там, откуда пришел. Он перестал есть и пить, перестал спать. Ночи напролет он сидит читает или смотрит телевизор, выкрутив звук так, чтобы не беспокоить нас. Он потерял интерес ко многим вещам, которыми прежде заполнял свое время. К вещам и… к людям. Прослышав о его возвращении, сюда приходило много его приятелей. Ричард Эриксон примчался сюда буквально через час, как узнал. Но никто надолго не задержался. Леонард был безупречно вежлив с ними, но буквально все они спустя некоторое время начинали испытывать неловкость в его присутствии. Он был не тем Леонардом, которого они помнили. Он побывал где-то в непостижимом для них мире и на своих ботинках принес сюда пыль того мира. В общем, друзья-приятели ушли, один за другим, и больше уже не появлялись. Леонард даже не пытался удерживать их. В нем больше не было искры. Я надеялась, что это все временно, что он просто не успел полностью «проснуться». Я продолжала ждать и надеяться, искать пробуждения в нем этой утерянной искры, но увы… Он мой сын, я ни на секундочку в этом не сомневалась, но… не полностью. Вернулась лишь часть его. Ты поэтому избегала нас, Рия?

— Нет. Я даже не думала оправдываться этим. Когда я впервые узнала, никак не могла поверить и не поверила до сих пор, потому что верить не хотела. Человек, которого я любила, умер, его похоронили. Последнее, на что я хотела взглянуть, — это некая двусмысленность в его лице и голосе. Я все твердила себе, что это на самом деле не он, и в конце концов мне удалось убедить себя почти по всем, так сказать, пунктам, кроме одного, весьма существенного. Понимаете, я ведь уже тогда была мэром. И была хорошо осведомлена. Мне было известно, что люди возвращаются. Иногда. Это ведь он, правда? Настоящий Леонард?

— Да, — тихо сказала Марта, — это он.

Они опять немного помолчали, глядя куда угодно, только не в глаза друг другу. Затем Марта потянулась через стол и накрыла ладонью руку Рии.

— Ты все время знала, что это он, дорогая. Почему же ты не приходила? Ты сама-то знаешь почему?

— Знаю, — тихо проговорила Рия. — Потому что была уверена: даже если он вернулся, то не для того, чтобы остаться. Совсем не для того. Рано или поздно причина его возвращения постепенно будет исчезать, пока не ослабнет настолько, что не сможет его удерживать. Тогда он снова уйдет. Он умрет и останется мертвым. Я не вынесу второй раз потерять его.

Рия почувствовала, что вот-вот заплачет, но смогла удержаться. Эта боль была застарелой, и уже не было у нее прежней силы. И потом, Рия как-никак была политиком и привыкла контролировать свои эмоции. В последнее время она плакала лишь из соображений целесообразности и лишь в том случае, если поблизости были телекамеры. Шмыгнув носом, она коротко улыбнулась Марте — мол, все хорошо. Обе услышали, как открылась входная дверь. Рия дернулась в кресле, будто частичка ее рванулась бежать прятаться от вошедшего. Она взяла себя в руки и встала спокойно, чуть заметно дрожа. Марта, тоже поднявшись, первой направилась в прихожую. Оттуда донесся звук их приглушенной беседы, а следом — громкий голос Марты сказал:

— Леонард, сынок, пойдем-ка со мной. К тебе пришли. Рия собралась с духом и все же испытала легкий шок, когда в комнату вошел Эш, улыбаясь ей так, как прежде. Сердце зачастило, но не только радость была тому причиной. Леонард был очень похож на себя: одет так же небрежно и чуть неряшливо, волосы не причесаны. Он шагнул вперед поздороваться с ней, и Рия с ужасом подумала: сейчас он протянет руку. Ни за что на свете она не смогла бы заставить себя прикоснуться к нему. К счастью, Леонард лишь улыбнулся и приветливо, чуть рассеянно кивнул, будто частичка его внимания была сфокусирована на каком-то ином, отдаленном и более важном предмете.

— Здравствуй, Рия, — спокойно произнес он. — Добро пожаловать. Похоже, мама наконец нашла тебя… А, в ход, пошли шоколадные бисквиты. Гордись, Рия, мама абы кому никогда не подает их.

— Надо поговорить, Леонард, — отрывисто сказала Рия. — Это очень важно.

— Не сомневаюсь, раз уж ты приехала сама спустя столько времени. Пойдем наверх, поговорим в моей комнате.

— Оставайтесь здесь, в гостиной, — предложила Марта. — Я могу уйти, чтобы не мешать вам.

— Да нет, не стоит, — сказал Эш. — Лучше у меня: там я чувствую себя более сосредоточенным.

Повернувшись, он пошел из комнаты, не оглядываясь — следует ли Рия за ним или нет. Рия поблагодарила Марту быстрой улыбкой и поспешила за ним. Она помнила, как пройти в комнату Леонарда, несмотря на то что прошло достаточно времени с тех пор, как она последний раз была там. Нет, тот раз, когда после похорон Эша она заходила в его комнату, словно к месту паломничества, попрощаться с его вещами, — тот раз не в счет. А сейчас воспоминания окружили Рию и тянулись к ней, настойчиво требуя ее внимания, но она твердо удерживала их на расстоянии вытянутой руки. Она пришла сюда по делам. Деловой визит — и ничего больше. Эш поджидал ее на верху лестницы, держась рукой за открытую дверь комнаты. Все было в точности, как прежде. Ничего не изменилось. Ничегошеньки.

— Я провожу здесь уйму времени, — тихо проговорил Эш. — В комнате столько воспоминаний, и к ним я очень привязан. Я теперь не сплю, но часами валяюсь на кровати. Размышляю, вспоминаю, пытаюсь ухватить суть всего, что делает меня тем, кто я есть. Это помогает постичь смысл и назначение окружающих меня вещей: моих книг и записей; щеток и расчесок; дезодоранта на моей полке. Всех тех мелочей, которыми ежедневно пользуются живые и о которых больше раза в день не задумываются. Мне-то они уже не нужны, но я люблю на них смотреть. Они помогают мне… чувствовать себя самим собой.

— Я здесь по делу, — прервала его Рия чуть более напористо, чем ей хотелось. — Мне необходимо поговорить с тобой о Джеймсе Харте.

— Понял. Я догадывался. Присядь, прошу тебя.

В комнате было лишь одно кресло, и Рия опустилась в него и, положив ногу на ногу, приняла строгий вид. Эш сел на краешек кровати лицом к ней. Рия отодвинула ноги чуть назад, чтоб ненароком не коснуться ног Эша. Леонард ободряюще взглянул на гостью, и ей пришлось на мгновение отвести глаза. Он так старался быть полезным, но именно это почему-то мешало ей. Рия оглядела комнату, стараясь не смотреть на Эша, и все, что она видела, возвращало воспоминания о времени, проведенном ими здесь вместе, в прошлом, когда он еще был жив. На стене — афиша концерта, на который они ходили, книга на полке, которую Леонарду подарила она и которую он все порывался прочитать, да так и не начал. А может, и начал — теперь, когда у него стало больше свободного времени.

— Тебе очень к лицу черное, — сказал Эш. — Такая элегантная… Если б знал, как тебе идет траур, постарался бы умереть раньше.

— Траур не по тебе. Я утром была на похоронах. Лукас Де Френц.

— Слышал… И очень волновался за тебя, когда узнал, что там стреляли. Но, наверное, напрасно — тебе всегда везло.

— А ты почему в черном? — спросила Рия больше затем, чтобы оградить себя от тех его слов, что могли последовать, чем оттого, что это ее и вправду заботило.

Эш неожиданно ухмыльнулся:

— У меня траур по моей половой жизни. Рия застонала и через силу улыбнулась:

— Пребывание мертвым не внесло никаких улучшений в твое чувство юмора Леонард, давай предельно упростим все для нас обоих и договоримся раз и навсегда Я пришла не повидаться с тобой. Я пришла выкачать из тебя любую информацию о Джеймсе Харте. Странные вещи творятся, странные даже для Шэдоуз-Фолла, и все эти странности начались с того самого дня, как вернулся домой Джеймс Харт. Расскажи мне о нем. Что он за человек?

— Простой человек. Ничего особенного, — Эш поджал губы. — Если Харт и в ответе за что-либо происходящее в городе, то зуб даю, сам он понятия об этом не имеет. И города он абсолютно не помнит. По-видимому, я учился с ним в одной школе, но ничего конкретного не припоминаю. Конечно, память моя уже не та, что прежде. — Эш вдруг замолчал и нахмурился. — Правда, была тут одна странность… Я водил Харта на встречу с Дедушкой-Временем, там был Джек Фетч. Огромный, как жизнь, и в два раза более мерзкий. Так вот, Рия, пугало упало на колени и в ножки поклонилось Харту. Ни разу я не видел, чтоб Джек Фетч проделывал такое перед кем-то, даже перед самим Дедушкой-Временем. Может, я и ошибаюсь, но мне кажется, что Дедушка-Время тоже был ошеломлен. А такое увидишь не каждый день.

— Ничего себе! — Рия тоже нахмурилась. — Никак не думала, что для Джека Фетча существует какой-то авторитет, кроме Дедушки-Времени. И уж конечно, те пару раз, когда наши пути-дорожки пересекались, мне он не кланялся. Да и поступи он подобным образом, я б не знала, как мне реагировать. Очень странное существо. Я бы его выслала подальше от города, не будь он так нужен. И если б думала, что он меня не принимает всерьез. Что еще ты можешь рассказать о Джеймсе Харте?

— Да больше, пожалуй, ничего. Парень он довольно дружелюбный, нельзя сказать, чтобы Шэдоуз-Фолл его ошарашил, что говорит о силе характера или же о почти полном отсутствии воображения. Он хороший товарищ, но довольно замкнут и скрытен. Насколько помню, Харт почти ничего не говорил о себе. Вот, пожалуй, и все.

— Надеялась услышать от тебя больше, Леонард.

— Извини. Это все.

— Что ж, тогда я пошла. — Рия встала, и Эш быстро вскочил на ноги. Она расправила складки платья, изо всех сил стараясь не глядеть на Эша. — Рада была повидаться, Леонард. Надо будет как-нибудь еще встретиться… Все, я побежала. Куча дел…

— Не уходи, Рия. Пожалуйста.

— Говорить нам больше не о чем. — Рия все же заставила себя не отвести взгляд от его лица. — Я приходила по делу. И все.

— Мне так много надо сказать тебе.

— Я не хочу слушать.

— А я не верю. Ты в кои веки пришла ко мне. Не просто же так. Я так скучал по тебе. Все эти дни не проходило и часу, чтобы я не думал о тебе и о наших с тобой минутах вместе. Порой мне кажется, что только эти воспоминания не дают мне развалиться на части.

— Прекрати! Ты говоришь о ком-то другом. Человек, которого я любила, умер и похоронен, нет его! Он ушел из моей жизни.

— Не ушел. Я здесь, Рия. Я умер, но я прежний. Я тот, кто держал тебя за руку, когда мы гуляли, кто сидел внизу и ждал, когда ты мучительно гадала, какой надеть наряд. Я тот, кто говорил тебе, что любит тебя больше жизни. Изменилось лишь твое лицо, Рия: оно такое холодное, неприступное и пустое — ты надевала эту маску, когда не хотела чего-то слышать. На твои глаза пали шоры, и лицо твое говорит: никого нет дома. Не закрывайся от меня, Рия. Только не от меня. Я так одинок.

— Перестань, Леонард, не мучь меня. — Рия стойко выдержала его взгляд, но почувствовала, как задрожали ее ноги. Напряжение, усталость. Не более того. — Ничего между нами не осталось. Любовь — для живых, для людей, у которых есть будущее.

— Думаешь, я этого не знаю? Ты понятия не имеешь, каково мне теперь. Я знаю, что я не на сто процентов Эш. Я — память о том человеке, которым был, память, которой придали форму и содержание. Но и это еще не все. «Человек со скрытыми мелями» — так ты меня называла. Но теперь это стало правдой. Память моя стала мельчать, Рия. Я понемногу теряю то, из чего сделан. Каждый день я помню на чуточку меньше. Слова любимой песни, цвет машины друга — все уходит, и ничто не заполняет образующиеся пустоты. За исключением каких-то мелочей, но они лишь подчеркивают складывающуюся картину. Я исчезаю. Каждый день меня становится все меньше. В один прекрасный день все будет кончено, и я умру по-настоящему. Стану призраком, зыбким образом кого-то больше не существующего. Помоги мне, Рия. Мне страшно. Мне так страшно…

Мука в его голосе больно ранила Рию, и боль эта волной поднялась в ее душе, застарелая неутихающая боль, которую ей не с кем было разделить. Она гневно посмотрела на Эша, отказываясь дать волю слезам, сжигавшим ее глаза:

— Ты вернулся не потому, что любил меня. Ты вернулся на зов своей матери!

— Нет. Все было не так.

— Тогда зачем? Зачем тебе надо было возвращаться и разбивать наши жизни?

— Я не знаю! Я здесь с какой-то целью, но не знаю с какой или зачем. Я сказал, что нужен родителям, потому что надо же было что-то сказать. Я не хотел причинить тебе боль. Я никогда не хотел делать тебе больно. Ты для меня все, весь мир, Рия. Я бы умер для тебя. Я бы остался мертвым ради тебя, если б смог. Вот почему я старался избегать всех вас все это время: хотел освободить вас от себя, чтобы вы свыклись с мыслью, что меня нет. Но что-то вернуло меня и удерживает здесь. И день за днем я угасаю. Я не могу жить, но что-то не дает мне умереть. Я не могу без тебя, Рия, помоги мне. Если ты когда-то любила меня, люби меня сейчас.

Рия потянулась и взяла его холодные руки в свои:

— Если я когда-то любила тебя? Леонард, родной… Я ни на минутку не переставала любить тебя.

Эш подался вперед поддержать ее и замер в нерешительности. Тогда Рия сама прижала его к себе, прежде чем он поверил в это. Она уткнулась лицом ему в шею и глубоко, с дрожью, вздохнула,

— Я не знаю, что делать, Леонард. В моей жизни совсем не осталось смысла. Шэдоуз-Фолл трещит по швам, несмотря на все мои усилия сохранить его в целости. И все это происходит так стремительно. Я едва успеваю читать рапорты. Ведь я и вправду именно потому здесь. Я пришла к тебе за помощью, даже не признаваясь в этом самой себе. Я стала чувствовать, что не справляюсь. Когда тебя не стало, в жизни у меня не осталось ничего — только работа. И я ушла в нее с головой. Поэтому работа стала моей жизнью. Я пришла сюда, чтобы использовать тебя, Леонард, чтобы выудить у тебя все, что могло бы пригодиться для проверки Харта. Чтобы снова взять контроль над городом в свои руки.

— Ну и отлично, используй меня на всю катушку. Оба неловко рассмеялись, затем разняли объятия и чуть отодвинулись друг от друга — так, чтобы можно было смотреть глаза в глаза. Эш держал Рию за руки, и она нежно пожала его ладони — они были по-прежнему холодны.

— Что бы ни случилось, Леонард, я не собираюсь больше терять тебя. Считай, мы вернулись вместе, к лучшему это или нет — все равно. Смерти не удалось разлучить нас.

— Я так счастлив, — прошептал Эш. — Все, что осталось во мне, принадлежит тебе, пока я с тобой, сколько бы это ни продлилось. Как бы мне хотелось предложить тебе больше.

— Мы найдем способ не разлучаться, — сказала Рия. — Думаю, это будет не трудно: мы ведь, в конце концов, в Шэдоуз-Фолле.

— Сколько бы это ни продлилось. Ты знаешь, у меня недавно были такие странные чувства. Вернее, предчувствия. Нехорошие. По-моему, к нам идет настоящая беда. Что-то достаточно могущественное, чтобы нести угрозу всему городу.

— Не у тебя одного предчувствия, Леонард. Последние несколько недель паранойя, кажется, охватила всех жителей. Не мог бы ты выразиться чуточку поконкретнее?

— Извини. После возвращения я стал видеть некоторые вещи намного отчетливей, и тем не менее это видение скорее сродни предчувствиям, чем чему-либо еще. Что-то там, за пределами города, наблюдает и выжидает подходящего момента, но я понятия не имею, что это. И это что-то — живое, вот и все, что я чувствую.

— Не много.

— Я так не думаю.

— Ты ведь наверняка размышлял об этом. Как ты думаешь, что это может быть?

— Не знаю. — Эш покачал головой. — Но очень хочу знать, не в этом ли причина того, что меня вернули сюда. Наверняка.

— Да, скорее всего так, — согласилась Рия. — Может, это я вернула тебя, потому что так в тебе нуждалась.

— Может быть. В Шэдоуз-Фолле и не такое случалось. Какое красивое на тебе платье. Можно я помогу расстегнуть молнию?

Глубоко под Каер Ду, крепостью эльфов, где-то в самом сердце страны-под-горой, три фигуры шагали по широкому земляному туннелю. Двое были высоки и красивы, третий — нет, но каждый из них нес знатность и благородство, как покрытые вмятинами, видавшие виды щиты, с которыми они выходили не из одной битвы. В туннеле было темно, но блуждающие огни сотнями танцевали в воздухе вокруг трех спутников. Их голубовато-белое сияние, яркое и холодное, бросало отсветы на земляные стены, и тем не менее ни один из троицы не отбрасывал тени.

Оберон с Титанией и горбатый эльф по имени Пак наконец остановились перед широким люком, располагавшимся вровень с земляным полом. Люк площадью в двадцать квадратных футов представлял собой сооружение из толстенных дубовых досок, схваченных вместе стальными полосами и серебряными заклепками. Слова и изречения на языках, более древних, чем человеческие, были вырезаны на досках люка и вытравлены кислотой на стальных полосах. Не было ни кольца, ни какого-либо механизма, при помощи которых люк можно было поднять, если бы, конечно, нашелся тот, у кого хватило бы сил потревожить его колоссальную массу.

Оберон, король страны эльфов, молча смотрел на люк. Ни признака мысли, ни тени чувства нельзя было прочесть в его холодных голубых глазах и на застывшем бесстрастном лице. Оберон был десяти футов ростом, тело его, словно составлявшее единый мускул, было закутано в мантию цвета крови, и тем не менее стоявший перед люком король казался просителем, не уверенным в приеме, который его ждал.

Титания, его супруга, королева Фэйрии, стояла с ним рядом. На пару дюймов выше Оберона, она была облачена в мантию цвета чернее ночи с серебристой отделкой, но под короткими черными волосами лицо ее своей бледностью напоминало лицо призрака. Они давно были вместе, король и королева, и, будь оба людьми, они задумались бы, любовь или воспоминания столько веков хранят их союз. Но они были эльфами, с чувствами более глубокими и яркими, чем любой человек в состоянии познать или вынести, и любовь их была вечной.

Пак, уродливый и озлобленный, единственный из всех эльфов обделенный статью и красотой, согнув волосатые ноги, опустился на корточки подле люка. Одна рука его свисала ниже другой по прихоти его горбатой спины. Высохшая ладонь напоминала клешню, и он лениво пошкрябал ногтями по древнему дереву. Разряды статического электричества заискрились у кончиков его пальцев, а из-под ногтей полетели завитки стружки. Под утолщениями рогов, бугрившихся над его лбом, озорно горели зеленые глаза, хотя лицо было чрезвычайно серьезно. Он рассеянно почесался под шкурой, в которую был одет, резко контрастировавшей с элегантными мантиями его спутников. Пака мало заботили изящество и показная светскость, поскольку уродство лишило его и того и другого.

— Еще не поздно остановиться, — тихо проговорил Оберон. — Нам объявили о судьбе Шэдоуз-Фолла. Город не переживет этого. Бес выпущен из клетки и свободно бродит среди людей. Ни убить, ни остановить его они не в силах, к тому же людей предали те, кому они верили. Нам нет необходимости разделять их судьбу. Как бы ни было мне больно, я скорее предпочту увидеть город разрушенным и все живое в нем уничтоженным, чем подвергну риску будущее моего народа.

— Мы все слышали пророчество, — спокойно и уверенно заговорила Титания. — Шэдоуз-Фолл ни спасти, ни защитить невозможно, но эльфам погибать вместе с ним незачем. У нас еще есть время избежать этого, отступить в Каер Ду и дождаться гибели города. Фэйрия выживет.

— Во имя чего? — спросил Пак, не поднимая глаз от люка. — Да, мы можем спасти свои драгоценные жизни, но только какой ценой? Ценой предательства того, что мы больше всего ценим. Мы связаны клятвой защищать город, чего бы нам это ни стоило. Как тот герой, Лестер Голд, защитил вас от чудовища. Что стоит Фэйрия, потерявшая честь? Мы нарушим наши священные клятвы, отменим обязательства, откажемся от всего, что больше всего ценили в себе и чем больше всего гордились, — и все это лишь ради того, чтобы выжить? Нет уж. Может, люди и способны на такое двуличие, но только не мы. Именно это уничтожит нас. Фэйрия должна бороться. Мир сложен, но наш выбор должен быть прост.

— Время повернулось к нам задом, — грустно вздохнул Оберон. — Впервые за несчетные столетия мы не можем разглядеть будущего. Мы всегда знали, что это время придет, но даже если бы наши пророки ослепли и оглохли все разом, мы предпочли бы об этом не думать. Увы, больше мы не можем утешаться, уповая на будущее. Глядя в будущее, мы видим лишь темноту. Какая-то высшая сила затуманивает наш взор. Но есть ли на свете сила, что сильнее нас? За все столетия была одна, но она канула.

— Павшие, — сказал Пак, и эхо слова понеслось в глубь туннеля.

— Не смей произносить их имя так громко, — велела Титания. — Они могут проснуться.

— Едва ли, — противно хихикнул Пак. — Шэдоуз-Фолл будет уничтожен, а Каер Ду превращен в руины, прежде чем Павшие проснутся. Решайтесь, мои благородные король и королева, время разговоров миновало. Двор перемолол эту тему сверху донизу и вдоль и поперек. Ответ один. Мы не можем поступиться честью, закрыв глаза и не обращая внимания на гибель города. Следовательно, нам остается открыть наш древний Арсенал, достать оттуда древнее оружие и разжечь нашу кровь яростью. Фэйрия должна еще раз пойти воевать, утешившись пророчеством или наплевав на него. И не имеет значения, кем окажется враг. Во всех наших войнах, на протяжении всей нашей истории Фэйрия никогда не терпела поражений.

— Да, — сказал Оберон. — Наша слава и наше проклятие. Ты имеешь на это право, Пак, Хранитель Оружия. Время пришло. Отворяй люк и впусти нас.

— Приготовьтесь, — сказал Пак, и впервые из его глаз исчез смех. — Я разбужу Спящего.

Он поднял оканчивающуюся копытом ногу и дважды ударил ею по доскам люка. В тишине звук получился тревожно громким и отозвался неожиданно долгим эхом, прежде чем угас в недрах туннеля, будто ему предстоял неизмеримо долгий путь. И далеко-далеко, за пределами взгляда и слуха, за пределами бодрствующего мира что-то тяжело заворочалось в своем вековом сне. Это «что-то» проснулось и обратило взгляд на трех эльфов. Не в силах выдержать этот жуткий взгляд, Титания, Оберон и Пак отвернулись. Но как бы они ни прятали, куда бы ни отводили глаза, Спящий находил их повсюду и неотрывно глядел им в лица. Они вздрагивали от муки и отвращения к тем переменам, которые им навязывали.

То, что эльфы не были ограничены каким-то определенным обликом или определенными качествами, было предметом их гордости и торжества. Не для них существовали человеческие «да-нет», «или-или» — они жили и мыслили более широкими понятиями. Для натуры эльфов внешний облик и телесная форма были так же скоротечны, как мысль или воображение, а прошлое, настоящее и будущее были в достаточной мере податливы и достижимы. Эльфы, по общему соглашению, разделяли один основной облик — отчасти по эстетическим соображениям, но в основном в силу традиции и привычки. Была причина для той привычки, для той многовековой традиции, но мало у кого было желание хранить память об этой причине. Зато ее помнил Спящий. Он не мог допустить забвения.

Но на первом месте у эльфов всегда была честь. Жизненно необходимая, она единственная обуздывала их мысли и желания и удерживала эльфов от взаимного уничтожения в угоду мимолетной прихоти. Однако сейчас, смытое взглядом Спящего, в сторону было отброшено все, даже мысль о чести. С трех эльфов были сорваны все покровы: эльфов заключили в изначальные образы, приковали к настоящему времени и обрекли на принадлежность к неизменной реальности. Титания и Оберон прильнули друг к другу, тела их била сильная дрожь, и даже Пак растерял почти все свое мрачное веселье. Он поднял рогатую голову и вновь ударил копытом о крышку люка:

— Отворяй, Спящий, на нас идет враг! Пришло время вынимать меч из ножен!

Массивный люк дрогнул в ответ на его голос и слова древнего пароля. В воздух поднялась пыль, и крышка стала медленно подниматься, легко поворачиваясь на бесшумных петлях и обнажая громадный черный зев. Блуждающие огоньки метнулись назад и замерли чуть поодаль, не решаясь приблизиться. Эльфы будто застыли, стараясь хранить достоинство, потому как все остальное было у них отобрано. Они добровольно дали себя вернуть в их первородную форму единственно ради того, чтобы получить доступ в давно заброшенный Арсенал к разрушительной силы оружию, которое там хранилось. Но миновало так много времени, что… они забыли весь ужас этих жестоких ограничений.

Только эльфы были в состоянии выдержать взгляд Спящего и пребывание в облике своей первичной реальности. Человек мгновенно съежился и обуглился бы под таким взглядом, как лист бумаги под солнечным лучом, пропущенным через увеличительное стекло. Эльфы тоже сильно уменьшились и усохли — именно поэтому никто из них так долго не решался попасть в Арсенал. Это была многовековая запредельная плата, которую эльфы задолжали с тех самых пор, как давным-давно, отправляясь на борьбу с Павшими, они полностью опустошили Арсенал.

Крышка поднялась и застыла — ее верхний край уперся в земляной свод. Перед эльфами чернел широкий провал, разверстая пасть зловещей тьмы, с презрительной небрежностью отторгающая свет блуждающих огоньков. Глядеть вниз в черноту было все равно что смотреть в бездонное беззвездное небо, никогда не знавшее луны. Головокружение охватило эльфов, но гордость помогала им сохранять спокойствие на краю пропасти. Темнота, казалось, воцарилась навечно или по крайней мере намного дольше, чем отмерено существовать любой материальной субстанции. Арсенал был слишком мощным, слишком великим соблазном, чтобы быть оставленным на виду. Вот поэтому, чтобы кто-нибудь посторонний случайно на него не набрел, эльфы и убрали его с глаз долой и спрятали здесь, в месте, известном только им и никому больше.

Пак взглянул на Оберона с Титанией и насмешливо поклонился:

— Только после вас, мои благородные король и королева!

Страницы: «« 4567891011 »»

Читать бесплатно другие книги:

«– Дедушка, расскажи, пожалуйста, как наступил конец света, – попросил мальчик, глядя на морщинистое...
Какую бы фантастическую историю ни рассказала читателю Диана Уинн Джонс, автор прославленной серии «...
В великой битве с Аидом, властелином Мрака, гибнет бог Солнца Аполлон. Но его сущность, душа, заключ...