Сладость на корочке пирога Брэдли Алан
Повисло неловкое молчание. Его нарушило появление сержанта Вулмера, сопровождавшего моего отца.
– Мы обнаружили его в каретном сарае, сэр, – объявил сержант. – Он прятался в автомобиле.
– Кто вы, сэр? – требовательно спросил отец. Он был в ярости, и на мгновение я увидела в нем человека, которым он когда-то был. – Кто вы и что делаете в моем доме?
– Я инспектор Хьюитт, сэр, – сказал инспектор, поднимаясь. – Благодарю вас, сержант Вулмер.
Сержант отступил на два шага назад, оказавшись в дверном проеме, и затем скрылся из виду.
– Что же, – сказал отец, – в чем дело, инспектор Хьюитт?
– Происшествие, сэр. В вашем огороде обнаружили тело.
– Что вы имеете в виду под «телом»? Труп?
Инспектор Хьюитт кивнул.
– Да, сэр, – подтвердил он.
В этот момент я осознала, что у отца нет синяков, царапин, порезов… никаких повреждений, во всяком случае видимых. Я также заметила, что его лицо начало бледнеть, за исключением краснеющих ушей.
И я также обратила внимание, что инспектор тоже все это заметил. Он не сразу ответил на вопрос отца, держа паузу.
Отец отвернулся и прошел через длинную арку к бару, проводя пальцами по поверхностям всех предметов мебели, попадавшихся ему на пути. Он смешал себе джин с содовой и опустошил стакан со стремительной легкостью, выдававшей более частую практику в этом деле, чем я могла предположить.
– Мы еще не опознали тело, полковник де Люс. Вообще-то, мы надеялись, что вы нам поможете.
При этих словах лицо отца побелело еще сильнее, если это было возможно, и уши заалели огнем.
– Простите, инспектор, – произнес он едва слышно. – Пожалуйста, не просите меня об этом… Я не в ладах со смертью, видите ли…
Не в ладах со смертью? Отец был военным, а военные живут со смертью, живут ради смерти, побеждают смерть. Для профессионального солдата, как ни странно, смерть и есть жизнь. Даже я это знала.
Я также знала, поняла мгновенно, что отец только что солгал, и тут что-то внутри меня, какая-то ниточка порвалась. Словно я вдруг стала старше.
– Я понимаю, сэр, – сказал инспектор Хьюитт, – но если других способов нет…
Отец вынул платок из кармана и промокнул лоб и шею.
– Немного в шоке, – заметил он, – все это…
Он обвел вокруг себя дрожащей рукой, и в это время инспектор Хьюитт взял записную книжку и начал писать. Отец медленно подошел к окну, притворяясь, что разглядывает окрестности, которые я легко могла представить себе мысленно: искусственное озеро, остров с Причудой, фонтаны, больше не функционирующие, – их закрыли, когда вспыхнула война, и холмы позади.
– Вы были дома все утро? – спросил инспектор прямо.
– Что? – Отец резко обернулся.
– Вы выходили из дома с минувшего вечера?
Отец ответил не сразу.
– Да, – наконец сказал он, – я выходил утром. В каретный сарай.
Я подавила ухмылку. Шерлок Холмс однажды сказал о своем брате Майкрофте, что его так же сложно увидеть за пределами клуба «Диоген», как трамвай в деревне. Как у Майкрофта, у моего отца были свои рельсы, и он двигался по ним. За исключением церкви и периодических стремительных вылазок к поезду, чтобы посетить выставку марок, отец редко, если вообще когда-либо, высовывал нос из дома.
– В котором часу это было, полковник?
– В четыре. Возможно, чуть раньше.
– Вы были в каретном сарае в… – инспектор Хьюитт глянул на наручные часы, – … в течение пяти с половиной часов? С утра и до настоящего времени?
– Да, именно так, – сказал отец. Он не привык к тому, чтобы ему задавали вопросы, и, несмотря на то что инспектор этого не заметил, я слышала растущее раздражение в его голосе.
– Ясно. Вы часто ходите туда в это время суток?
Вопрос инспектора прозвучал небрежно, но я знала, что это не так.
– Нет, на самом деле нет, нет, – ответил отец. – К чему вы клоните?
Инспектор Хьюитт постучал ручкой по кончику носа, как будто собирался выносить вопрос на рассмотрение в парламент.
– Вы кого-нибудь видели?
– Нет, – сказал отец, – разумеется, нет. Ни одной живой души.
Инспектор Хьюитт оставил нос в покое, чтобы сделать заметку.
– Никого?
– Нет.
Как будто зная все наперед, инспектор издал легкий грустный вздох. С разочарованным видом он сунул записную книжку во внутренний карман.
– Один последний вопрос, полковник, если не возражаете, – внезапно сказал он, как будто ему что-то только что пришло в голову. – Что вы делали в каретном сарае?
Взгляд отца оторвался от окна, и его челюсти сжались. Потом он повернулся и посмотрел инспектору прямо в глаза.
– Я не готов ответить на этот вопрос, инспектор, – сказал он.
– Очень хорошо, – произнес инспектор. – Я полагаю…
В этот момент миссис Мюллет распахнула дверь своим обширным животом и вкатилась в комнату с нагруженным подносом.
– Я принесла вкусное маковое печенье, – сказала она, – печенье и чай и стаканчик молока для мисс Флавии.
Маковое печенье и молоко! Я ненавидела маковое печенье миссис Мюллет, как святой Петр ненавидел грех. А может быть, даже сильнее. Мне захотелось забраться с ногами на стол и, потрясая вилкой с наколотой сосиской, словно скипетром, закричать, подражая Лоуренсу Оливье: «Неужели никто не избавит нас от этой беспокойной кухарки?»
Но я этого не сделала. Я сохраняла тишину.
Сделав легкий реверанс, миссис Мюллет поставила свою ношу перед инспектором Хьюиттом и вдруг заметила отца, стоявшего у окна.
– О! Полковник де Люс! Надеялась я, что вы появитесь. Я сказать вам хотела, что избавилась от птицы мертвой, которую нашли на крыльце мы вчера.
Миссис Мюллет где-то подцепила идею, что подобные инверсии в предложении не только своеобразны, но даже поэтичны.
Отец не успел сменить тему, как инспектор Хьюитт закусил удила.
– Мертвая птица на крыльце? Расскажите мне об этом, миссис Мюллет.
– О, сэр, мы с полковником и мисс Флавией на кухне были. Я только что вынула чудесный кремовый торт из духовки и на подоконник охлаждаться его поставила. В это время дня я уже начинаю думать о возвращении домой к Альфу. Альф – это муж мой, сэр, и он не любит, чтобы я где-то бродила, когда приходит для чая время. Говорит, что у него в животе начинает бурчать, если нарушить режим. Пищеварение нарушается, и проблемы начинаются. Тазики, швабры и всякое такое.
– В котором часу это было, миссис Мюллет?
– Около одиннадцати или минут на пятнадцать позже. Я прихожу на четыре часа утром, с восьми до двенадцати, и на три днем, с часу до четырех. Хотя, – добавила она, бросив неожиданно мрачный взгляд на отца, – обычно я задерживаюсь, занимаясь тем-сем.
– А птица?
– Птица лежала на крыльце, мертвая, как камень. Бекас, вот кто это был, бекас. Бог знает, сколько я их приготовила на своем веку, чтобы ошибиться. Напугал меня до полусмерти. Лежал там на спине, перья подрагивают на ветру, как будто его кожа еще живая, хотя сердце уже мертвое. Вот что я сказала Альфу. Я сказала: «Эта птица лежала там, как будто ее кожа была еще живая…»
– У вас очень острый глаз, миссис Мюллет, – перебил ее инспектор Хьюитт, и она надулась от гордости, словно индюшка. – Что-нибудь еще?
– Да, сэр, на его клюв была наколота марка, как будто он принес ее во рту, как аист носит ребенка в пеленках, если вы понимаете, что я имею в виду, но, с другой стороны, совсем не так.
– Марка, миссис Мюллет? Какая марка?
– Почтовая марка, сэр, но не из тех, что вы можете увидеть сегодня. О нет, совсем не такая. Эта марка была с головой королевы. Не ее королевского величества, нашей королевы, благослови ее Господь, а старой королевы… как же ее звали… королевы Виктории. Во всяком случае, она была бы, если бы клюв птицы не проткнул марку в том самом месте, где должно быть ее лицо.
– Вы уверены насчет марки?
– Вот вам крест, сэр. Альф коллекционировал марки в молодости и до сих пор хранит остатки коллекции в коробке из-под печенья под кроватью в комнате наверху. Он не так часто вынимает их посмотреть, как в те годы, когда мы были моложе, – говорит, что начинает печалиться. Тем не менее я в состоянии узнать «Пенни Блэк», когда я ее вижу, вне зависимости от того, проткнул ее птичий клюв или нет.
– Благодарю вас, миссис Мюллет, – сказал инспектор Хьюитт, угощаясь маковым печеньем, – вы нам очень помогли.
Миссис Мюллет снова присела в реверансе и направилась к выходу.
– Забавно, сказала я Альфу. Я сказала, в Англии редко можно увидеть бекаса до сентября. Сколько бекасов мне довелось насадить на вертел и зажаренными подать на стол на ломте хлеба. Мисс Харриет, благослови Господь ее душу, ничто не любила больше, чем…
Позади меня послышался стон, и я обернулась как раз, чтобы увидеть, как отец согнулся пополам, как складной стул, и соскальзывает на пол. Должна сказать, что инспектор Хьюитт отлично отреагировал. Он вмиг подскочил к отцу, приложил ухо к груди, расслабил галстук, давая доступ воздуху. Я поняла, что он не спал на занятиях по оказанию первой помощи. Еще через мгновение он распахнул окно, приложил указательный и безымянный пальцы к нижней губе и свистнул. Я бы отдала гинею, чтобы научиться так свистеть.
– Доктор Дарби! – крикнул он. – Идите сюда, пожалуйста! Быстро! И захватите чемоданчик.
Что касается меня, я продолжала стоять, прижимая руки ко рту, когда доктор Дарби вбежал в комнату и опустился на колени около отца. Быстро осмотрев его, он достал из чемоданчика маленький синий пузырек.
– Обморок, – сказал он инспектору Хьюитту, миссис Мюллет и мне. – Имею в виду, он потерял сознание. Не о чем беспокоиться.
Уфф!
Он открыл пузырек, и за те несколько секунд, пока подносил его к носу отца, я определила знакомый запах – это был мой старый друг карбонат аммиака, или, как я его называла, когда мы были вместе в лаборатории, нюхательная соль, или просто соль. Я знала, что sal ammoniac получила название от места, неподалеку от которого была впервые обнаружена, – храма бога Амона в Древнем Египте, где ее нашли в моче верблюда. И я знала, что позже, в Лондоне, был запатентован способ, благодаря которому нюхательную соль можно извлечь из патагонского гуано[14].
Химия! Химия! Как я ее люблю!
Доктор Дарби продолжал держать пузырек у носа моего отца, который чихнул, словно бык в поле, и его веки приподнялись, словно ставни. Но он не произнес ни слова.
– Ха! Добро пожаловать к живущим! – сказал доктор, когда отец в замешательстве попытался опереться на локоть. Несмотря на свой бодрый тон, доктор Дарби поддерживал отца, словно новорожденного. – Подождите немного, пока вы не соберетесь с чувствами. Полежите минутку на этом старом экcминстерском ковре.
Инспектор Хьюитт стоял с серьезным видом рядом, пока не понадобилось помочь отцу подняться на ноги.
Тяжело опираясь на руку Доггера – Доггера тоже позвали на помощь, – отец осторожно спустился по лестнице в свою комнату. Дафна и Фели обозначили свое присутствие – на самом деле просто продемонстрировали парочку бледных лиц за перилами.
Миссис Мюллет, торопившаяся на кухню, остановилась и заботливо положила руку мне на плечо.
– Тебе понравился тортик, детка? – спросила она.
Я забыла о торте.
– Умм, – промычала я.
Инспектор Хьюитт и доктор Дарби уже вернулись в огород, когда я медленно направилась по лестнице в лабораторию. С некоторой печалью и чуть ли не чувством утраты я наблюдала, как из-за угла дома появились два санитара из «скорой помощи» и начали укладывать тело незнакомца на брезентовые носилки. В отдалении Доггер двигался по направлению от фонтана Балаклава к восточной лужайке, усердно срезая бутоны «Леди Хиллингдон».
Все были заняты; с некоторой долей удачи я могла сделать то, что мне надо было, и вернуться до того, как кто-нибудь обнаружит мое отсутствие.
Я скользнула вниз по лестнице и наружу через переднюю дверь, вытащила «Глэдис», мой древний велосипед марки BSA, спрятанный за каменной урной, и через несколько минут изо всех сил жала на педали, направляясь в сторону Бишоп-Лейси.
Что за имя упомянул отец?
Твайнинг. «Старик Каппа». И я точно знала, где его найти.
5
Открытая библиотека Бишоп-Лейси располагалась в Коровьем переулке, – узкой, тенистой, усаженной деревьями тропинке, спускавшейся с Хай-стрит вниз к реке. Первоначально здание было скромной георгианской постройкой из черного камня, фотография которой однажды появилась на цветной обложке «Сельской жизни». Его подарил жителям Бишоп-Лейси лорд Маргейт, местный парнишка, который преуспел и уехал навстречу славе и богатству в качестве единственного поставщика «Бифчипс», первоклассного баночного пива своего собственного изобретения, правительству ее королевского величество во время англо-бурской войны 1899–1902 годов.
Библиотека являла собой оазис тишины до 1939 года. Затем, будучи закрытой на реконструкцию, стала жертвой пожара, когда внезапно воспламенились художественные полотна, как раз в тот момент, когда мистер Чемберлен[15] вещал британскому народу свое знаменитое: «Пока война не началась, всегда остается надежда, что ее можно предотвратить». Поскольку все взрослое население Бишоп-Лейси собралось у радиоприемников, никто, включая шесть членов добровольной пожарной охраны, не заметил огонь, пока не стало слишком поздно. К тому времени как они прибыли с ручным насосом, от библиотеки ничего не осталось, кроме кучи горячего пепла. К счастью, все книги уцелели, поскольку временно были переданы на хранение в другие места.
Но из-за вспыхнувшей войны и затем общей усталости во время перемирия оригинальное здание так и не было восстановлено. На его месте осталась поросшая сорняком лужайка на Кейтер-стрит, прямо за углом «Тринадцати селезней». Этот участок, отданный в бессрочное владение жителям Бишоп-Лейси, нельзя было продать, и постоянным пристанищем Открытой библиотеки стал дом в Коровьем переулке.
Свернув с Хай-стрит, я увидела библиотеку, низкую коробку из стекла и кирпича, построенную в 1920 году в качестве автосалона. Несколько старых эмалевых эмблем, на которых были написаны названия уже не существующих марок автомобилей, как то: «Уолсли» и «Шеффилд-симплекс», до сих пор крепились к стене под крышей, слишком высоко, чтобы стать добычей воров или вандалов.
Теперь, четверть века после того, как последняя «лагонда» выехала из этих стен, здание, словно старая посуда в квартире прислуги, поистерлось и потрескалось.
Позади библиотеки ряды приходящих в упадок флигелей и построек, словно надгробные камни, окружали сельскую церковь среди высокой травы, между старым автосалоном и заброшенной тропинкой, идущей вдоль реки. В нескольких из этих убогих построек хранился избыток книг из давно погибшего георгианского предшественника, который был значительно больше. Временные хибарки, некогда служившие автомастерскими, теперь стали приютом для множества ненужных книг, разложенных по содержанию: история, география, философия. Еще попахивавшие старым моторным маслом, ржавчиной и примитивными ватерклозетами, эти деревянные гаражи именовались книгохранилищами – и я понимала почему! Я часто приходила сюда почитать, и после химической лаборатории в Букшоу это было мое любимое место на земле.
Я думала об этом, когда подъехала к главной двери и повернула ручку.
– О черт! – воскликнула я. Дверь была заперта.
Подойдя к окну, чтобы заглянуть внутрь, я заметила прилепленную на стекло бумажку с корявой надписью от руки, написанной черным карандашом: «Закрыто».
Закрыто? Сегодня суббота. Библиотека работает с десяти утра до полтретьего дня, со вторника по субботу – так гласит табличка в черной рамке рядом со входом.
Что-то случилось с мисс Пикери?
Я подергала дверь, потом постучала сильнее. Приложила сложенные домиком ладони к стеклу и попыталась увидеть, что внутри, но за исключением луча солнечного света, падавшего сквозь клубы пыли на полки с книгами, ничего не высмотрела.
– Мисс Пикери! – позвала я, но ответа не было.
– О черт! – снова сказала я. Мне придется отложить изыскания до следующего раза. Пока я стояла в Коровьем переулке, мне пришло в голову, что рай – это место, где библиотека открыта двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю.
Нет… восемь дней в неделю.
Я знала, что мисс Пикери живет на Сапожной улице. Если оставить велосипед тут и прогуляться мимо флигелей за библиотеку, я выйду позади «Тринадцати селезней» и окажусь прямо около ее дома.
Я осторожно пробралась сквозь высокую мокрую траву, стараясь не зацепиться за гниющие обломки ржавого железа, разбросанные там и сям, словно кости динозавров в пустыне Гоби. Дафна описала мне симптомы столбняка – одна царапина о старое колесо автомобиля – и у меня пойдет пена изо рта, начну лаять, как собака, и падать на землю в конвульсиях. Я как раз набрала полный рот слюны, чтобы потренироваться, и тут услышала голоса.
– Но как ты могла ему позволить, Мэри? – Голос молодого человека донесся с внутреннего двора.
Я прижалась к дереву, затем аккуратно выглянула. Говорил Нед Кроппер, молодой разнорабочий из «Тринадцати селезней».
Нед! Одна мысль о нем действовала на Офелию как укол новокаина. Она вбила себе в голову, что он вылитый Дирк Богарт, но единственным сходством между ними было наличие рук, ног и копны набриолиненных волос.
Нед сидел на бочке из-под пива рядом со входом в дом, а девушка, в которой я узнала Мэри Стокер, сидела на соседней бочке. Они не смотрели друг на друга. Нед выкопал каблуком уже приличную ямку в земле, Мэри сильно сжимала сложенные на коленях руки, устремив взгляд в никуда.
Хотя Нед говорил настойчивым приглушенным голосом, я отлично слышала каждое слово. Оштукатуренная стена «Тринадцати селезней» служила отличным отражателем звука.
– Я же тебе сказала, Нед Кроппер, я ничего не могла поделать, ясно? Он подошел сзади, пока я перестилала простыни.
– Почему ты не закричала? Я знаю, ты и мертвого разбудишь… когда захочешь.
– Ты что, плохо знаешь моего отца? Если бы он узнал, что наделал тот парень, он бы обнаружил мой тайник с резиновыми сапогами!
Она плюнула на землю.
– Мэри! – Откуда-то из дома донесся голос, прокатившись громом по всему двору. Это был отец Мэри, Тулли Стокер, хозяин постоялого двора, чей неестественно громкий голос сыграл значительную роль в нескольких самых скандальных историях, о которых сплетничали старые леди в деревне.
– Мэри!
При звуке этого голоса Мэри вскочила на ноги.
– Иду! – крикнула она. – Я иду!
Она заколебалась, словно принимая какое-то решение. Внезапно она змеей бросилась к Неду и коротко поцеловала его в губы, потом скрылась в темноте двери, взмахнув передником, словно торжествующий завоеватель плащом.
Нед посидел еще немного, потом вытер рот тыльной стороной руки и покатил бочонок к остальным пустым емкостям, сгрудившимся у дальней стороны двора.
– Привет, Нед! – закричала я, и он в замешательстве обернулся. Я знала, что он прикидывает, слышала ли я его разговор с Мэри и видела ли поцелуй. Я решила сохранить неопределенность.
– Приятный день, – продолжила я со слащавой улыбкой.
Нед поинтересовался моим здоровьем, а затем, в порядке почтительной очередности, здоровьем отца и Дафны.
– Они в порядке, – ответила я.
– А мисс Офелия? – спросил он, наконец дойдя до нее.
– Мисс Офелия? Ну-у, сказать по правде… Нед, мы сильно беспокоимся о ней.
Нед пошатнулся, будто у него под носом пролетела оса.
– Да? А что случилось? Надеюсь, ничего серьезного?
– Она вся позеленела, – поведала я. – Думаю, это хлороз[16]. Доктор Дарби думает так же.
В «Словаре простонародного языка» выпуска 1811 года Фрэнсис Гроуз назвал хлороз «любовной лихорадкой» и «болезнью девственниц». Я знала, что у Неда не было такого свободного доступа к книге капитана Гроуза, как у меня. И мысленно пожала сама себе руку.
– Нед!
Это снова был Тулли Стокер. Нед сделал шаг к двери.
– Скажите ей, что я справлялся о ее здоровье.
Я сделала ему черчиллевский знак V двумя пальцами. Это было самое малое, что я могла сделать.
Сапожная улица, как и Коровий переулок, спускались от Хай-стрит к реке. Коттедж мисс Пикери в тюдоровском стиле, стоявший на полпути, выглядел так, будто его собрали из пазлов. С соломенной крышей и побеленными известкой стенами, блестящими оконными стеклами и красной голландской дверью[17], он был отрадой для художника, его наполовину деревянные стены плыли, словно чудной старинный корабль, по морю старомодных цветов – анемонов, шток-роз, левкоев, кентерберийских колокольчиков и других, названия которых я даже не знала.
Роджер, рыжий кот мисс Пикери, выкатился на переднем крыльце и подставил мне брюхо для почесывания. Я повиновалась.
– Хороший мальчик, Роджер, – сказала я. – Где мисс Пикери?
Роджер медленно отошел от меня в поисках чего-нибудь интересненького, а я постучала в дверь. Никто не ответил.
Я обошла дом и оказалась в огороде. Никого.
Вернувшись на Хай-стрит, задержавшись у окна аптеки и поразглядывав засиженные мухами пузырьки, я уже пересекала Коровий переулок, когда случайно глянула влево и заметила, что кто-то входит в библиотеку. Я бросилась туда со всех ног. Но когда добежала до двери, кто бы это ни был уже вошел внутрь. Я дернула ручку, и на этот раз дверь открылась.
Женщина убирала сумочку в ящик и устраивалась за столом, и я поняла, что никогда раньше ее не видела. Ее лицо было сморщенным, как позабытое яблоко, которое ты случайно обнаружил в кармане прошлогоднего зимнего пальто.
– Да? – сказала она, всматриваясь поверх очков, – любимый прием выпускниц Королевской академии библиотечных наук. Я заметила, что стекла очков имеют легкий сероватый оттенок, будто их на ночь замочили в уксусе.
– Я ожидала увидеть мисс Пикери, – произнесла я.
– Мисс Пикери пришлось уехать по семейным делам.
– О! – сказала я.
– Да, очень печальные дела. С ее сестрой Хетти, она живет в Незер-Вулси, случилось несчастье. Повредила палец швейной машинкой. Первые насколько дней думали, что все обойдется, но потом дело приняло неожиданный оборот, судя по всему, есть реальная опасность, что она лишится пальца. Такой кошмар, а ведь у нее близнецы… Мисс Пикери, конечно…
– Разумеется, – сказала я.
– Меня зовут мисс Маунтджой, и я с радостью помогу вам вместо нее.
Мисс Маунтджой! Ушедшая на пенсию мисс Маунтджой! Я слышала рассказы о «мисс Маунтджой и королевстве кошмаров». Она была главным библиотекарем Открытой библиотеки Бишоп-Лейси в те далекие времена, когда Ной был моряком. Снаружи сама доброта, а внутри – «дворец злобы». Ну, примерно так мне рассказывали. (Снова миссис Мюллет, любительница детективных романов.) Жители деревни до сих пор возносят молитвы, чтобы она не вернулась на прежнее место.
– Чем могу помочь, дорогушенька?
Если есть на свете то, что я презираю больше всего, так это обращение «дорогушенька». Когда я буду писать opus magnum, труд моей жизни – «Трактат обо всех ядах» и дойду до главы «Цианид», я собираюсь в разделе «Способы применения» указать: «Особенно эффективен для лечения тех, кто обращается к вам “дорогушенька”».
Но одно из моих жизненных правил – это: «Когда тебе что-то надо, держи язык за зубами».
Я слабо улыбнулась и попросила:
– Я бы хотела посмотреть папки с газетами.
– Папки с газетами! – прожурчала она. – Мой бог, а ты много знаешь, не так ли, дорогушенька?
– Да, – созналась я, пытаясь выглядеть скромно. – Знаю.
– Газеты расположены в хронологическом порядке на полках в комнате Драммонда, это в западной задней части, налево, наверх по лестнице, – сказала она, взмахнув рукой.
– Благодарю вас, – сказала я, потихоньку отступая к лестнице.
– Если, конечно, тебе не нужно что-то более старое, чем прошлый год. Старые газеты хранятся в одном из флигелей. Какой конкретно год ты ищешь?
– Я толком не знаю… – промямлила я. Но минуточку! Я знаю! Что там сказал незнакомец в кабинете отца? «Твайнинг – Старик Каппа мертв… все эти тридцать лет». – Тысяча девятьсот двадцатый, – сказала я голосом холодным, как рыба. – Я бы хотела посмотреть ваш архив за тысяча девятьсот двадцатый год.
– Он, скорее всего, в ремонтном гараже – если, конечно, крысы до него еще не добрались, – сказала она, бросив на меня косой взгляд поверх очков, как будто при упоминании крыс я должна убежать с воплями.
– Я найду его, – заявила я. – Ключ есть?
Мисс Маунтджой тщательно исследовала ящик стола и выкопала кольцо с железными ключами, выглядевшими так, словно они когда-то принадлежали тюремщикам Эдмона Дантеса из «Графа Монте-Кристо». Я радостно ими позвенела и вышла за дверь.
Ремонтный гараж находился от главного здания библиотеки дальше остальных построек.
Это было хилое сооружение из дряхлых деревянных досок и ржавой жести, расположенное прямо на берегу реки и заросшее мхом и вьюнком. Во времена расцвета автосалона здесь действительно был гараж, где меняли масло и шины, смазывали оси и производили обслуживание машин.
С тех пор по причине заброшенности и воздействия непогоды это место превратилось в нечто, напоминающее лесную хижину отшельника.
Я повернула ключ, и дверь распахнулась с ржавым скрипом. Я вступила в полумрак, остерегаясь выступающих частей механизмов из смотровой ямы, которая хотя и была прикрыта тяжелыми досками, все же занимала много места.
В помещении висел острый мускусный запах с оттенком аммиака, словно под досками пола жили маленькие зверьки.
Половину ближайшей к Коровьему переулку стены занимала раздвижная дверь, сейчас запертая, а раньше она откатывалась в сторону, чтобы автомобиль мог въехать и расположиться над смотровой ямой. Стекла в четырех окнах по непостижимым причинам были окрашены в жуткий красный цвет, и солнечные лучи, просачиваясь внутрь, придавали помещению неуютный кровавый оттенок.
Вдоль остальных трех стен возвышались, словно каркасы двухъярусных кроватей, деревянные полки, на каждой были сложены высокие стопки пожелтевших газет – «Хроники Хинли», «Объявления западных графств», «Утренний почтовой», все разобранные по годам и снабженные бирками, подписанными выцветшими чернилами.
Я с легкостью нашла тысяча девятьсот двадцатый год. Сняла с полки кипу газет, чихая от поднявшегося облака пыли, полетевшей мне в лицо, словно мука при взрыве на мельнице, – крошечные кусочки газетной бумаги снегом посыпались на пол.
Ванная и губка сегодня вечером, подумала я, нравится мне это или нет.
Маленький деревянный столик стоял у запачканного сажей окна – света и места едва хватало, чтобы развернуть и прочитать одну газету.
Мое внимание привлек «Утренний почтовой» – газетенка, на первой странице которой по примеру лондонской «Таймс» теснились рекламные анонсы, выдержки из новостей и объявления о смерти:
«Потерян: коричневый бумажный сверток, перевязанный бечевкой.
Дорог как память огорченному владельцу. Просьба вернуть за щедрое вознаграждение.
Эппли Смит, Уайт Харт, Вулвертон, до востребования».
Или такое:
«Дорогому: Он следил за нами. В то же время в следующий вторник.
Принеси мыльный камень. Бруно».
И тут я неожиданно вспомнила! Отец учился в Грейминстере… А разве Грейминстер не возле Хинли? Я бросила «Утреннего почтового» на место и стащила с полок первую из четырех стопок «Хроник Хинли».
Эта газета выходила еженедельно, по пятницам. Первой пятницей того года был Новый год, поэтому первый выпуск датировался 8 января 1920 года.
Страница за страницей праздничные новости – рождественские гости с континента, отложенное собрание дамского общества, «упитанный поросенок» на продажу, день рождественских подарков пройдет в ассоциации фермеров, от подводы пивовара отвалилось колесо.
Судебные разбирательства в марте оказались мрачным перечнем грабежей, браконьерства и нападений.
Я продолжала читать, мои руки почернели от краски, высохшей за двадцать лет до моего рождения. Лето принесло еще больше приезжих с континента, ярмарки, требуются рабочие, лагеря бойскаутов, два праздника и дорожные работы.
После часа поисков я уже начинала отчаиваться. Читавшие это люди, должно быть, имели нечеловеческое зрение, шрифт был до ужаса мелкий. Еще немного, и я заработаю пульсирующую головную боль.
И тут я нашла:
Любимый школьный учитель разбился насмерть
Вследствие трагического индицента утром в понедельник Гренвиль Твайнинг, магистр гуманитарных наук (Оксфорд), семидесяти двух лет, преподаватель латыни и достопочтенный заведующий пансионом при школе Грейминстер, близ Хинли, упал с часовой башни грейминстерского Энсон-Хауса. Знакомые с фактами описывают происшествие как «просто необъяснимое».
“Он забрался на парапет, подобрал мантию и изобразил ладонью римский салют[18]. “Vale!” – крикнул он мальчикам в школьном дворе, – рассказал Тимоти Грин из шестого класса. – И затем он упал!”
Vale? Мое сердце екнуло. Это же самое слово выдохнул мне в лицо умирающий. «Прощайте»[19]. Это не могло быть совпадением, не так ли? Очень странно. Здесь должна быть какая-то связь – но какая?
Черт! Мой мозг работал как сумасшедший, но безрезультатно. Ремонтный uараж вряд ли был подходящим местом для размышлений, я подумаю об этом позже.
Я продолжила читать:
«”Его мантия трепетала, словно крылья падающего ангела”, – сказал Тоби Лонсдейл, розовощекий парень, едва не разрыдывшийся, когда его уводили товарищи, пока он не поддался чувствам и не дал волю слезам.
Мистера Твайнинга недавно допрашивала полиция по делу о пропавшей почтовой марке – уникальной и баснословно ценной версии ”Пенни Блэк”.
”Здесь нет никакой связи, – заявил доктор Исаак Киссинг, служивший директором Грейминстера с 1915 года. – Абсолютно никакой связи. Мистера Твайнинга глубоко уважали и, если можно так выразиться, любили все, кто его знал”,
”Хроники Хинли” выяснили, что полиция продолжает расследовать оба этих дела».
Газета датировалась 24 сентября 1920 года.
Читать бесплатно другие книги:
