Арис. Ярость Непокорных Соболева Ульяна

***

— Нааааглый. Наглость хороша только в том случае, когда скрывает что-то большее. — поймала его взгляд и прикусила губу, ощутив невольное удовлетворение от его реакции, — Тебе есть что скрывать, боец, помимо очевидных, — оглядела его снизу вверх, — плюсов?

***

Проследил за тем, как она прикусила губу, и почувствовал резкое возбуждение. Очень едкое и острое. Мгновенная ярость за реакцию, потому что знаю, кто она такая. А она не знает и играет со мной в свои обычные женские игры, которые работают со многими другими. И со мной работают, зачем лукавить с самим собой? Меня возбуждает ее запах, взгляд и чувственный изгиб губ. Возбуждает порода и аура секса, исходящая от нее. Она соблазняет осознанно. Одна из ее игр — заставить раба восхищаться и вожделеть. Но сейчас перед ней инкуб, и для меня соблазн не игра, а моя сущность.

— Ты можешь проверить сама все, — подался вперед и прошептал ей на ухо, — что, как тебе кажется, я от тебя скрываю.

***

Отшатнулась от неожиданности, ощутив так близко его запах. Слишком близко. И этот хриплый шепот, от которого мурашки поползли по коже.

— Поверь, инкуб, если я захочу, я проверю.

Провела пальцами по его руке, только по окрашенному в мои родовые цвета рисунку, отметив, насколько горячая у него кожа, словно распаленная солнцем.

— Нравится новая татуировка? — Обвела кончиками пальцев очертания цветка. Как всегда, душу наполнили гордость с щемящей нежностью. И впервые не появилось чувство отвращения при прикосновении к мужчине, к невольнику. Наоборот, какое-то злорадное удовольствие в очередной раз напомнить этому зарвавшемуся воину, кому он теперь принадлежит. До конца своей жизни.

— Герб моего отца, пленник. Самый известный и самый сильный знак, которому мечтают принадлежать тысячи и поклоняются миллионы.

***

Это была вторая победа, когда она отшатнулась. Слишком хорошо понимал, что Лиат далеко не из тех, кто способен испугаться. Что-то другое оттолкнуло ее от меня, и я готов был сжать ее тонкую шею и сильно давить, пока не пойму, что именно. Точнее, я почувствовал страх, но она не боялась в общепринятом смысле этого слова. Ее напугала моя близость.

Коснулась пальцами моей руки, и по телу прошла волна дрожи. Захотелось одернуть руку и оттолкнуть ее на хрен. Чтоб не прикасалась.

Но я даже не шелохнулся, пока тонкие пальцы обводили огненный цветок на моем плече, посылая по венам электрические разряды, и что-то в ее взгляде заставило внутри все сжаться…Смотрит с любовью на проклятый цветок и думает о том ублюдке, который лишил меня детства и матери, который сделал меня рабом. Ублюдке, который подарил ей то, что ПРИНАДЛЕЖИТ МНЕ!

— Думаешь это и есть предел мечтаний?

Я схватил ее за руку и дернул к себе:

— Что ты можешь знать о мечтах, если твои всегда исполняются?

Схватил за горло неожиданно и сильно сжал, приближая к ней лицо, в миллиметре от ее губ, — Знаешь, о чем мечтает раб?

Другой рукой провел по ее груди, цепляя большим пальцем сосок. Она глотает воздух, но крикнуть не может и сделать ничего не может, ведь я могу сломать ей позвонки, а потом прирезать прямо здесь, но мы оба знаем, что я этого не сделаю, — Думаешь раб мечтает о вкусной еде? О роскошной шлюхе, такой как ты, чтобы ублажала его по ночам и брала своими королевскими губами его член, мечтает ласкать ее грудь под шелками, трахать ее и вдыхать запах ее тела? Мечтает подыхать под знаменами своих Господ ради забавы? — вторя своим словам, я сжал ее сосок намеренно не сильно, а перекатывая между пальцами, дразня и лаская, — Нет, — выдохнул ей в губы слыша, как разрывается ее сердце, — Раб мечтает о свободе! И ему плевать, какого цвета то знамя, под которым он умирает! Для него — это цвет смерти!

***

Когда резко притянул к себе, выдохнула от возмущения и неожиданности. Еще никто и никогда не позволял себе такую дерзость. Те же, кто пытались сделать подобное, умирали в страшных муках, висящими на воротах Арказара, скормленные живьем стервятникам. Но сейчас…сейчас я растерянно застыла. Потому что его прикосновения…они обжигали. Нет, они сжигали дотла кожу, и мне казалось, я чувствую его нервными окончаниями. Когда даже осторожные движения отдают болью. Когда касания пальцев вспарывают плоть острее стали ножа. И странная дрожь охватывает тело. Появившаяся откуда-то снизу, пробегает, подобно разрядам молний по позвоночнику вверх, заставляя выгнуться от странного удовольствия.

Смотрю в его глаза и вижу самую настоящую ненависть, разбавленную дикой похотью. Чеканит слова, но говорит их не мне, а себе. Выросшая среди самых сильных демонов Мендемая, я вижу в его взгляде бездну, которую не видела ни у кого больше. Бездну, по краям которой языками пламени поднимается ярость и жажда мести.

И меня утягивает прямо к самому краю пропасти. Утягивает его мускусный запах и близость сильного тела, его губы, которые произносят слова, будто зачитывают какой-то приговор. Прикусить язык до крови, чтобы не застонать, когда сжал сосок, когда впился пальцами в шею. Не отрывая взгляда от медленных движений губ. Наваждение, которое спадает с последними его словами. Скатывается вниз, освобождая плечи, отпуская разум. И чистая злость на мужчину, позволившего себе большее, чем просто любоваться издали. Злость на себя, потому что передо мной стоял и не мужчина вовсе, не равный, а раб.

Вцепилась в его запястья, выпустив когти.

— В Мендемае всем плевать на мечты рабов. В Мендемае рабы существуют для того, чтобы исполнять чужие мечты.

Резким движением погрузить ладонь в его грудь, удовлетворенно зашипев, когда он от неожиданности отпустил мою шею.

— Ты существуешь до тех пор, пока мечтаю я. Под знаменем моего отца. Мой тебе совет, инкуб: никогда не забывай про это.

Вынула руку, отходя назад, стараясь унять дрожь, которая все еще не отпускала. Глядя, как ненависть из его глаз выплескивается вокруг, витает густым туманом в воздухе.

— Не ты первый, не ты последний, затаивший злобу на своих господ.

***

Такой взгляд чувствуешь сразу кожей. Инстинктивно, на уровне собственного опыта. Она дрожит от моих прикосновений и смотрит на мои губы, как завороженная…Да, девочка, я инкуб, и когда я говорю, ты начинаешь дрожать от возбуждения. Это уже моя сущность.

Вспорола мою грудную клетку, а я резко вздохнул, впуская боль. Такую привычную и ядовитую, как и ее взгляд, в котором она спрятала свое волнение. Именно смятение, позволившее на долю секунды понять, что вот так ее трогали впервые.

От последних слов я расхохотался и, прежде чем Лиат успела понять, что я сделаю, снова привлек к себе, впиваясь пальцами в длинные волосы и набрасываясь на ее губы, кусая за нижнюю, проталкивая язык поглубже. Отстранился так же неожиданно и прижал ее руку к своей окровавленной груди, к месту раны, которая уже спела затянуться.

— Запомни, я существую, только потому что я так решил. И это не имеет ничего общего с твоими мечтами…но одну из них я, пожалуй, исполню дважды.

Снова набросился на ее рот, сжимая сильно за волосы, продолжая удерживать маленькую горячую ладонь на своей груди, и снова оторвался от ее губ, тяжело дыша и чувствуя, как от этого вкуса темнеет перед глазами.

— Тебя наконец-то поцеловали…Ты ведь раньше не позволяла, верно? Одинокая маленькая принцесска, которая даже не имеет право на поцелуй, пока ее не продадут примерно так же, как и простую рабыню на благо отечеству.

И расхохотался, выпуская ее руку.

***

Мерзавец расхохотался, а уже через секунду мои губы обожгло поцелуем. От неожиданности замерла, ошарашенная, распахнув глаза, позволяя кусать губу, позволяя ему исследовать рот языком, ощущая, как сотни, тысячи иголок словно проникли под кожу, заставляя цепенеть, чувствовать, как задрожали пальцы от желания впиться в темные волосы, притянуть ближе его голову. Вдруг резко отстранился и схватил за руку, а я лишь успела подумать, что, если бы не сделал этого, я бы упала на колени. Смотрю в его глаза и понимаю, что пламя в них уже пляшет какой-то странный танец, затягивает все глубже. Его губы…влажные, слегка опухшие, растягиваются в дерзкой улыбке, и он тут же набрасывается с поцелуем, лаская и одновременно до боли кусая. И я закрываю глаза, впервые пробуя на вкус его губы, осторожно проводя по ним языком, ощущая, как сжались соски, как странной болью потянуло в низу живота.

И снова отстраняется, а мне хочется закричать, что слишком рано, что я не распробовала. А потом его слова, как ушат ледяной воды на голову…Но это именно то, что нужно, что бы отрезвить. Чтобы не забыть, что передо мной всего лишь пленник, ничтожный раб, жизнь которого только вчера обошлась мне всего лишь в несколько сотен монет. Десяткам мужчин, более сильных и достойных, не было позволено даже поцеловать мои руки, а этот мерзавец сейчас смотрел на меня с триумфальной улыбкой, словно на какую-то шлюху, равную себе. И что больше всего разозлило — он имел все основания для этого.

Омерзение к нему, к самой себе прокатилось по коже холодной волной, смывая остатки мимолетного безумия, и я вытираю губы, глядя ему в глаза.

— Скорее, осквернили…Словами…и действиями.

Обошла его и, быстро наклонившись, подняла меч с пола.

— Не позволяла, верно. Впрочем, можешь не обольщаться, что в наше время значит поцелуй раба?

Провела острием меча по его груди, царапая кожу.

— Я смотрю, ты возбудился? Ты заслужил разрядку. Но за свой проступок ты заслужил наказание. Непростая задача, не находишь?

Приблизилась к нему вплотную, чувствуя, как от этой близости снова начинает покалывать тело иглами возбуждения. Думая о том, чтобы быстрым поцелуем вернуть ему его же вкус. Не позволить остаться на своих губах. Наваждение какое-то…И тут же понимание — это не более чем его сущность инкуба. Не стоит придавать большего значения моей реакции на мерзавца.

Заставить себя отстраниться от него и быстрым шагом к двери, отвернувшись, что бы не увидеть его взгляда.

— Вскоре нам предстоит непростая дорога в Арказар, и ты будешь в моем сопровождении. Ты же хочешь жить, раб? И не позволишь никому убить свою Госпожу? А я в знак своей «признательности» за верную в дальнейшем службу вне очереди разрешу приводить тебе одну из лучших местных шлюх…но потом. Вначале расплата. Ты же умный мальчик, Арис? — остановилась, повернув к нему голову, — ты же понимаешь, что заслужил свое наказание. И ты понимаешь за что именно!

Распахнуть дверь и улыбнуться, ожидаемо увидев за ней своего помощника.

— Пятьдесят плетей, Эйнстрем. Прямо сейчас. И пусть повисит до рассвета на цепях.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Арис

Я заметил его задолго до того, как он подошел ко мне. У инкубов есть одна особенность чувствовать изменение цветовых оттенков ауры любого из живых и неживых сущностей, населяющих Мендемай. Его я чувствовал лучше всех, потому что люто ненавидел. Ненавидел так, как только умеет ненавидеть ребенок. Для меня оттенки Верховного демона были черными, как мои эмоции к нему, как смерть, которую я жаждал ему подарить. Я понимал, что мне попадет за то, что влез на военный полигон, но я никого и никогда не боялся. Это не хвастовство и бравада. Во мне напрочь отсутствовало чувство страха перед кем бы то ни было. Может быть, это изъян, дефект, но факт остается фактом. Единственное, чего я тогда боялся — это того, что моей матери причинят боль, ее слез и ее смерти. Я боялся, что нас разлучат. И лишь поэтому я был готов чистить их вонючие сапоги, намазанные свиным жиром. Когда меня впервые схватили за шиворот и швырнули в ноги одному из командиров Аша, я не отказался от работы, но, глядя в желтые глаза демона, прошипел:

— Настанет день, когда вы все будете чистить сапоги моим солдатам. Запомни мое лицо, когда-нибудь именно в моих глазах ты увидишь свою смерть.

Меня ударили рукоятью кнута по лицу, а я сплюнул кровь на песок и продолжил чистить его сапоги. Я выполнил свою работу на отлично, и мне даже дали кусок тухлого мяса, завернутого в пергамент. Церберам и то давали куски посвежее.

Я смотрел как Верховный Демон приближается ко мне пощелкивая таким же кнутом, как и у командира. Я сжал свой деревянный меч обеими руками, следя за движениями демона и готовый в любой момент впиться в его лицо клыками. Может быть, я бы уже давно, как дикий зверь, набросился на Повелителя и, скорей всего, сдох бы, но меня сдерживало лишь одно — моя мать, и то, как это чудовище поступит с ней, если я его разозлю. Наивный…тогда я и не представлял, что моей матери, в отличие от меня, будет наплевать на мою судьбу. Она уже сделала свой выбор. И ублюдок от инкуба стал помехой и напоминанием о собственной измене своему хозяину. Моя мать нашла способ выжить — избавиться от меня. Точнее, она позволила чтоб из меня сделали игрушку для остроухих тварей.

— Что делаешь здесь? Тебе не сказали, что сюда приходить нельзя?

Я не отвечал, я лишь прикидывал, что лучше сделать: впиться ему в глаза или смыться отсюда. Но это было бы слишком просто и трусливо, а я не хотел, что бы он считал меня трусом. Сын Фиена — не трус и не подлая тварь, сын Фиена — воин и никого не боится, даже смерти.

— Тренируюсь, — проворчал себе под нос и повертел мечом, повторяя действия воинов на тренировках.

Демон усмехнулся, а у меня от пронзительной ненависти к убийце моего отца по телу прошла дрожь презрения. Ничего, придет день, когда усмехаться буду я, сидя на его троне.

— Для чего? Обороняться от церберов?

— Нет, чтобы, когда вырасту, убить тебя.

Приподнял одну бровь. Не ожидал. Да. Запоминай эти слова хорошенько, ведь я все же однажды вырасту, а Арис Одиар никогда не бросает слов на ветер. Одиар — ненависть. Так меня назовут позже в плену у остроухих. Пока что я не имел фамилии, как и мой отец. Инкубы-воины не носят фамилий они завоевывают свои прозвища в бою.

— Неужели? Планируешь заколоть меня своим деревянным ножиком?

— Нет, я заколю тебя хрустальным мечом и освобожу мою маму. Я знаю, что она здесь. Ты схватил ее и не отпускаешь. Только откуда ты взялся? Ведь ты мертвый!

— Иногда мертвые снова становятся живыми. Думаешь, когда вырастешь, сможешь противостоять мне?

— Я уверен в этом. Я — воин. Мама всегда так говорила.

— Убьешь меня, а что потом?

— Буду править Мендемаем, она сказала, что я рожден для этого, и что этот город будет принадлежать мне.

Демон расхохотался. Он смеялся долго, запрокинув голову, и его хохот пульсировал у меня в ушах едкой ненавистью. Хрустел на зубах, как красный песок, и горчил во рту привкусом, который никогда не пройдет. Разве что я запью его кровью Аша.

С матерью я больше не виделся. Она уехала с НИМ, а меня оставила в казармах. Даже не попрощалась со мной. Тогда я верил, что она не могла. Тогда я любил ее до болезненного фанатизма и больше собственной жизни. Я мог ради нее сто раз умереть и вырвать себе сердце, что бы она жила и никогда больше не плакала. Она была единственной, кого я когда-либо любил, когда еще умел любить. Мне снился по ночам ее запах и ласковые руки, ее голос, напевающий мне колыбельные, ее голубые глаза, наполненные любовью ко мне и слезами. Я так тосковал по ней.

Но уже в плену, став намного старше, я начал понимать, какой лживой была ее любовь ко мне. Такой же гнилой, как и все твари в этом проклятом мире, выстроенном на костях смертных и бессмертных. Я должен был это понять, еще когда продали Шай. Я видел, как один из надсмотрщиков провел в шатер к рабам перекупщика в длинном полосатом балахоне и черным от постоянного пребывания на беспощадном солнце лицом. Тот приблизился к девочке с огненными волосами, смотрел на нее спящую какое-то время, а потом сунул мешок с золотом надсмотрщику и, зажав Шай рот своей черной ладонью, утащил ее из шатра. Больше я ее не видел никогда. Тогда я еще не понимал, куда ее увезли. Сейчас…сейчас я не завидую ее участи. Женщинам-рабыням намного тяжелее выжить в страшных условиях плена, чем мужчинам. Потому что их ждет только одно — нескончаемое сексуальное насилие, от которого они умирают пачками. Я лично видел, как вывозят трупы несчастных из-за ворот дворца и скидывают в ров.

Я плохо помню тот день, когда Огнемай сожгли дотла из-за нападения Черных эльфов. Наверное, от того, что все полыхало огнем и было непонятно, кто есть кто и с кем дерется. Для меня что эльфы, что демоны были врагами, и мне было наплевать, сколько их сдохнет. Пусть вырежут друг друга начисто. Когда чужие псы грызут друг друга, нужно лишь наблюдать со стороны и надеяться, что они понесут невосполнимые потери, что бы тебе осталось добить тех, кто останется в живых. Мне было не наплевать лишь на одно — победа эльфов означала, что я нескоро увижу мою мать. Я тогда ждал, что она вернется. Я надеялся на это и мысленно звал ее к себе. Я еще не понимал, что увижу ее через много лет и она…она меня не узнает.

«— Мамочка, забери нас отсюда, забери, мне страшно! Они тебя били, мамаааа? Давай уйдем, пожалуйста! Здесь холодно и ветер воет ночью. Они говорили, что убьют нас, если ты не придешь. Но я сказал, что придешь обязательно.

— Да, мой хороший, обязательно. Я бы не смогла не прийти за тобой. Всегда помни об этом.

— Я так люблю тебя, мамочка.

— Я тоже люблю тебя, безумно люблю тебя, Арис».

Она солгала, подло и отвратительно солгала своему собственному сыну. Она за мной не пришла, и она меня не искала. Я вспоминал эти ее слова почти каждый день. Сначала с тоской и со слезами, потом с надеждой и горечью, а потом с ненавистью и привкусом песка воспоминаний на зубах. Кто-то плачется о предательстве любовницы или шлюхи, так вот это ничто в сравнении с той болью, когда предает тот, кто должен любить тебя абсолютно и безоговорочно, тот, кого так же абсолютно и безоговорочно любишь ты. Самое светлое и святое, что есть в жизни каждого — мать. Любое предательство по сравнению с этим предательством ничто.

Мои внутренности выжгло до костей, и даже те обуглились, когда я понял, что стал сиротой при живой матери, что стал рабом, будучи сыном королевы Мендемая, что я голодаю, пока она распивает чентьем и вкушает яства с королевского стола, что я сплю на тюфяке из опилок, пока она нежится на перине рядом со своим венценосным любовником. Я — сирота, а она родила от него дочь — принцессу всего Мендемая. Правда, об этом я узнаю намного позже.

Детей в Огнемае почти не было. В этом мире дети вообще редкое сокровище. Меня увезли с первыми же обозами в сторону Тартоса. Лишь тогда я понял истинное значение слова рабство. По сравнению с тем адом, который начался для меня здесь, пребывание в Огнемае было сказкой. Все же для любовницы Верховного демона делали исключение и относились ко мне более или менее сносно. Я так и не смог назвать ее «шлюхой верховного», язык не поворачивался. И я бы убил каждого, кто ее бы так назвал, и, тем не менее, я прекрасно понимал, кто она такая и за какие заслуги жила во дворце. В рабстве взрослеют рано. Так рано, что у свободного смертного или бессмертного встали бы дыбом волосы. У бесправных нет возраста. Всем плевать, сколько тебе лет. Если ты вышел из младенчества, стоишь на своих двоих, и на тебе можно пахать или подкладывать тебя под господ, с тобой именно это и сделают. Никто тебя не пожалеет.

Первый же перекупщик, который стащил с меня одежду и осматривал как скот, сказал, что я буду либо красивой и дорогой шлюхой, либо сильным воином и от меня зависит, что именно я выберу. Тогда я плохо понимал, что значит быть красивой шлюхой, но понял через несколько дней, когда моего соседа по клетке надсмотрщики отымели прямо при мне. Он был старше лет на шесть. Подросток. Сейчас я уже не помню его имени, да и называл ли он мне его вообще. Я смотрел, как три здоровенных мужика насилуют двенадцатилетнего мальчишку, как называют его маленькой сучкой и суют в него свои толстые члены, и меня рвало на пол вонючей похлебкой, которой нас накормили с утра. Именно тогда я понял, на что способны взрослые мужчины, и что именно мог проклятый демон делать с моей матерью, удерживая у себя во дворце. О, я все еще мечтал ее освободить из рук монстра… и не понимал, что для этого я должен буду стать монстром сам. А когда я им стал, то она перестала быть для меня матерью. У монстров нет матерей.

Мальчишка не дожил до утра, когда они ушли, он разодрал свою окровавленную робу на длинные полоски и повесился на решетке. Я ему не помешал и не остановил. Тогда я уже точно знал, что, скорее, сдохну, чем позволю сделать с собой то же самое. Я смотрел, как он конвульсивно дергается в предсмертных судорогах и как течет моча по его ногам, и не позвал надсмотрщиков. Когда он замер и его взгляд остекленел, я почувствовал облегчение и какую — то извращенную радость — он им больше не достанется никогда. Он обрел свою свободу. Пусть и такой ценой.

Я просидел в клетке с трупом несколько дней, чувствуя, как он разлагается и рассыпается в прах у меня на глазах, как от жары распухает его кожа, и как мерзко жужжат вокруг него мухи, ползают по его лицу и по телу. Мне не было страшно. Я, наверное, уже тогда получил свою первую порцию персонального безумия. Ночью лежал и смотрел в темноту, а его тело раскачивалось на сквозняке, и верхняя планка решетки скрипела. Но уже тогда я понимал, что бояться надо живых. Я пел колыбельную моей матери нам обоим и смотрел на ступни его ног раскачивающиеся на ветру. Потом я буду долго видеть их перед глазами и вспоминать, что эти твари с ним делали при мне, и как он смотрел мне в глаза, когда засовывал голову в петлю. Он не мог говорить — ублюдки разорвали ему рот.

Трое суток сосед провисел со мной рядом. Ровно столько, сколько нас не кормили и не приносили чистой воды — мы лакали из мисок, прибитых к полу. Карантин перед распродажей на рынке. Рабов кормили лишь перед торгами. Не хотели за два дня переводить на них еду. Мне не дали ни крошки за то, что не позвал на помощь, когда смертный раб повесился.

— Мелкий гаденыш! Дай мне кнут, Гар!

— Не порть товар, Дао! Не трогай мальчишку! Он слишком мал. Испугался, видать. Мелкотню и так не покупают. Испортишь — вообще никто не позарится, придется кормить за наш счет еще несколько лет.

— Пусть вылижет мои сапоги, и я его пощажу. Слышь, ты, звереныш, а ну-ка на колени.

Подошел ко мне и схватил за шиворот, всматриваясь в мое лицо.

— А он смазлив. Личико как у девчонки. Интересно он везде такой красивый? Я бы пощупал.

— Мал еще. Тебе мало этого дохлого смертного? Хочешь испортить и демоненка?

— Тогда пусть вычистит мне сапоги языком. Давай, лижи!

Я харкнул ему в рожу, зная, что мразь не вытерпит и изобьет меня. Я предпочитал, чтоб меня высекли, но на колени перед этой безродной падалью я не стану.

Меня избили железным кнутом с хрустальными шипами. Так я получил свои первые шрамы. Я хорошо их запомнил. Потому что меня повесили рядом с мертвецом в такую же петлю, и, пока я дергался и задыхался, надсмотрщик хлестал меня по всему телу. Конечно, я не умер потому что, в отличие от человека, телепающегося рядом, я все же был бессмертен. С каждым ударом кнута я взрослел. Терпел, стиснув зубы, и понимал, что меняюсь. Что внутри меня что — то горит и воняет дымом. Скорей всего, жалость и остатки человечности, доставшиеся от моей когда-то смертной матери.

— Сучонок, ори! Проси пощады, засранец!

Но я лишь тихо постанывал, кусая губы до крови, но не попросил его остановиться. Я, скорей бы позволил содрать с себя кожу и мясо, чем унизиться и взмолиться.

— По лицу не бей! Следы останутся — Гарен с тебя и с меня шкуру спустит. И так не досмотрели одного.

В тот день меня не продали и не продадут. Несколько лет я проработал на шахте из-за никчемности, как считал мой первый хозяин Гарен, продавший меня низшему эльфу. Я ни на что не годился, слишком был щупл и мал. И он решил, что я могу на него поработать, таская камни в телегах, а потом и махая молотом, пока не сдохну от ядовитых испарений хрусталя, который мы добывали из недр вырубленных нами пещер. В какой — то мере это спасло меня тогда от участи моего соседа, потому что мальчишек продавали в основном на потеху. На шахте умирали даже бессмертные. Мы дышали жидким ядом. Кто послабее начинал разлагаться изнутри. А слабыми были все — нас паршиво кормили и не давали отдыхать. За любую провинность стегали кнутами. На моей спине не осталось живого места. Она была вся изрыта старыми и свежими рубцами, как и плечи, и икры, и грудь. Но в основном, удары приходились на спину, если надсмотрщикам казалось, что мы медленно работаем. Я помню, как к нам привезли партию новеньких. Один из них был бывшим гладиатором с одной рукой — ему отрубили ее по плечо в последнем бою, после которого он стал непригоден, и хозяин продал его на каменоломни, а точнее, на медленную смерть — лучше бы прикончил его на арене, но тогда нельзя было поиметь за раба еще пару золотых. Видать, было мало того, что он приносил, рискуя своей жизнью, раньше вместе с победами. Помню, как впервые почувствовал внутри это дуновение ледяного урагана ненависти к рабовладельцам. К тем, кто возомнили себя выше нас. Ярго рассказывал нам о боях и о великих гладиаторских сражениях рассказывал, что гладиаторы живут иначе и даже могут купить себе свободу. Он подарил мне надежду.

Я сбежал с шахты один. Не помню, сколько мне было тогда лет. Я перестал считать годы, когда понял, что моя мать все равно меня здесь не найдет, да и возраст не имел никакого значения — раб был рабом с пеленок и до самой смерти. И его использовали, как только можно использовать живую игрушку или вещь, пока она окончательно не развалится или не рассыплется на кусочки. Бегство в Арказар означало шанс на новую жизнь. Шанс на то, что меня могут заметить. Интуиция инкуба не подвела. Я дал себя изловить у самых ворот Арказара, и поймал меня не кто иной, как Ибрагим. Бывший управляющий Аша, изгнанный демоном и сбежавший к Эльфам. Хитрая паршивая лиса, сделавшая свои ставки на мою жизнь и свободу.

— Упрямый маленький ублюдок довольно силен. Посмотри, какие у него зубы, Шенгар, а мышцы? Война у него в крови. Это говорю тебе я, Ибрагим.

Демон усмехнулся, сверкая острыми зубами, трогая мою грудь и предлагая меня одному из самых крупных рабовладельцев эльфов. Остроухому низшему ублюдку, поставляющему товар ко двору Балместа.

— Худой и немощный. Сдохнет при первой же тренировке. А ты слишком долго продавал шлюх, что бы помнить, какими должны быть гладиаторы.

— Он демон-воин, а перекупщик, который отправил мальчишку на шахты, явно об этом не знал. Я подобрал пацана полуживого: или эльфы избавились от него, или он сам сбежал. Думаю, все же он сбежал сам. Да, шельмец?

Шенгар снова перевел взгляд на меня и схватил за подбородок, изучая цепким взглядом работорговца и владельца огромной гладиаторской школы неподалеку от Арказара. Об этом я узнаю намного позже.

— Демон, говоришь? Слишком немощный и мелкий. Звереныш.

— Демон. Инкуб. В этом возрасте способности дремлют, как ты знаешь. Для боев самое оно. Вырастишь смертоносного убийцу на потеху знатным семьям. Мендемай разрастается, слишком долго утопал в войнах. Скоро они захотят зрелищ, и этот звереныш станет одним из лучших. Попомни мое слово.

Шенгар дернул за цепь, заставляя меня подойти еще ближе к низшему и посмотреть в желтоватые глаза, похожие на мокрый песок.

— Как тебя звать?

— Никак.

Я не хотел, чтобы вонючие пасти остроухих марали мое имя. Они не должны его произносить вслух, ибо недостойны.

Едва огрызнулся, тут же получил по зубам рукоятью плети.

— Еще раз спрашиваю, как тебя звать, щенок?

— Никак, — все с той же упрямой дерзостью, сплевывая кровь на его грязные ботинки.

Удары хлыста посыпались мне на спину, голову, пока Ибрагим не перехватил руку Шенгара. Но мне было наплевать. Я уже привык к боли. Никакая боль не поставит меня на колени. Пусть даже не физически, а морально.

— Хватит. Не порть товар, Шен.

— Это не товар, а упрямая падаль, которая завоняет, если не покорится!

Пнул меня сапогом под дых и вышел из сарая. Инкуб склонился надо мной и протянул флягу с водой, но я выбил ее из рук управляющего, а тот захохотал в голос, а потом склонился и схватил меня за волосы, поднимая кверху на вытянутой руке.

— Ты — раб! Хочешь жить — умей управлять своей спесью, и когда-нибудь добьешься славы…а, может, и свободы. А хочешь сдохнуть — я устрою тебе это прямо сейчас. Выбирай!

Он блефовал, и я знал об этом. Чувствовал его ауру, как и он мою. Я был ему нужен, и он собирался меня продать Шенгару.

Я дернул головой, сбрасывая руку Ибрагима, поднял флягу, осушил до дна и вытер рот тыльной стороной ладони. Глядя ему в глаза и отчеканивая каждое слово.

— Когда-нибудь я не дам тебе даже этого выбора.

Инкуб снова расхохотался… и, дернув за цепь, заставил меня все же упасть на колени.

— До этого «когда-нибудь» надо дожить.

И в этот момент я понял, что доживу любой ценой, чтобы убить всех, кто меня обрек на эту участь, что бы освободить всех несчастных и обездоленных, чтобы получить тот самый трон, который мне обещала моя мать.

ГЛАВА ПЯТАЯ. Арис. Лиат

Восемнадцатый удар.

Я вскинула голову кверху, глядя на тусклое солнце оранжевого неба, словно перевязанного сотнями тонких канатов. Лучи мендемайского солнца беспощадны и обжигающи. Они опоясывают небосвод в это время суток, создавая иллюзию своеобразной клетки, в которой находится любая живая душа.

Двадцатый удар.

Смертные, вампиры, эльфы, демоны, звери и даже птицы, не решающиеся взлететь к облакам, вспыхивающим изредка оранжево кровавыми полосами — все равны перед жестокостью светила.

На рассвете Мендемай пылает, безжалостно сжигая в своем пламени всех тех, кто оказывается недостаточно силен, чтобы продолжить идти по своей дороге, несмотря на то, что полыхает кожа и сгорают дотла кости.

Двадцать второй.

Солнце касается острым лезвием-лучом моих губ, будто рассекая их, и я опускаю взгляд на своеобразную сцену, установленную в середине площади. Представление, которое здесь дают не так часто, так как обычно подобная демонстрация силы бывает лишней. Но не с ним.

Двадцать пятый удар плетью.

Не с бывшим пленником эльфов, возомнившим себя равным своим господам. Самая страшная ошибка, которую только может допустить раб.

Двадцать шестой удар.

Он стискивает зубы, не издавая ни звука, и я думаю о том, что этот воин из тех, кто будет идти вперед, даже горя заживо.

Тридцать первый удар плетью.

Не отрывает взгляда от моего лица. А я смотрю на его желваки и крепко сжатые челюсти. Я должна испытывать к нему жалость, возможно, презрение или же удовольствие. Но я лишь продолжаю смотреть на капли пота, стекающие по его вискам, на мокрые волосы, на ладони, которые он сжимает в кулаки с каждым нанесенным ударом и тут же разжимает, прерывисто выдыхая. Так, словно ему больно даже дышать.

***

Я знал, что это будет за наказание. Обычная порка непокорных грязных тварей, к которой я привык за свою жизнь. Я не помнил, сколько таких перенес, и не помнил, сколько шрамов на моей спине. Мне было плевать. Точнее, я любил боль. Иначе вынести существование гладиатора невозможно. Нужно научиться воспринимать пытки по — другому. Каждый удар, ожог, порез — это доказательство того, что ты жив, и это напоминание о том, кто ты есть и кем не должен быть. Запомнить каждое пронизывающее ощущение вспарывающей кожу плетки, что бы потом в ушах свистело, когда я буду давить под ногами кости тех, кто поднимал или приказывал поднять на меня руку.

Я научился испытывать физическое возбуждение от боли, она меня бодрила как красный порошок, которым нас снабжали после победы или перед секс-марафоном с озабоченными суками, делавшими на нас ставки, что бы потом забрать победителя в свой шатер. Кто — то счел бы этой наградой, но не гладиатор. Мы все знали, что иногда лучше проиграть на арене, чем попасть в лапы одичавшей от скуки и упивающейся своей властью омерзительной и развратной твари.

Выжить после таких развлечений можно было, лишь научившись получать от них удовольствие. И я получал, представляя, пока меня полосовал хлыстом такой же плебей, как Эйнстрем, когда такая же хозяйка в это время остервенело сосала мой член, как сниму с этой суки кожу живьем, изрешечу мечом, делая в ней отверстия, и оттрахаю каждую из этих дыр, пока она еще будет жива. А потом залью в них кипящий хрусталь. Когда я сбежал от эльфов, это была именно такая вечеринка после боя, который я выиграл. Хозяйку вряд ли кто-то сможет опознать по телу. Точнее, по тем кускам, которые от нее оставил я. Окровавленный, измазанный и своей кровью, и кровью растерзанных нами господ, я вел за собой десятерых гладиаторов…Вел прямо в лапы вампирам-перекупщикам. Намеренно. Чтоб эта высокомерная стерва купила меня, и чтобы рано или поздно я так же изуродовал и ее труп. Впрочем, насчет нее у меня появилось и много других интересных планов.

Когда первый удар полоснул по спине, я поднял взгляд на Лиат, что бы подпитаться ее эмоциями. Любыми. Не важно, что она чувствует, сейчас для меня это означало ненависть. Запомнить и вернуть сторицей. Возможно, кто-то считает, что с женщинами не воюют. Это ошибка. Не нужно их недооценивать. С ними просто воюют иначе. Я ожидал прочесть в ее глазах триумф, но в них не было ровным счетом ничего. То ли она закрылась, заблокировала свою ауру, то ли ей это не приносило удовольствия. Тогда в чем кайф? В чем эта адски красивая змея получает свою долю удовольствия? Ведь слабости есть у всех.

А я все не сводил с нее взгляда и чувствовал нарастающее возбуждение вместе с дикой яростью и крепнущей эрекцией. Смотреть на нее и представлять, как подвешу точно так же к столбу и буду трахать, пока она извивается на цепях, истекая кровью и проклинает меня и тот день, когда увидела впервые.

Боль нарастала все сильнее. Я слышал, как лопается собственная кожа, как трещат сухожилия, как шипы царапают кости. Возбуждение вместе с адским страданием. И чем сильнее удар, тем ярче боль и жажда сорваться с цепи, что бы разложить эту венценосную шлюху прямо на красном песке, залитом моей кровью, и отыметь, пока не сдохнет подо мной. Но это было бы слишком просто для дочери Аша Руаха. Кровь за кровь, позор за позор и смерть за смерть. Перевел взгляд на ее подружку и облизал окровавленные губы, скалясь в жуткой ухмылке. Напряглась, тяжело дышит. Потекла тварь. К такому типу я привык. Таким меня продавали. Тоже хороша. Сочная, округлая.

А Лиат… Я еще не понял, кто она и какая. Снова посмотрел на сестру — отводит глаза, а на мою спину опускается еще один удар. И в этот момент она поднимает руку, останавливая палача. Передышка. Стискиваю зубы крепче. Не люблю передышки. Они меня злят. Дают расслабиться и впустить боль глубже. Особенно, когда настроился на беспрерывную агонию. Идет ко мне. А я тряхнул головой, сбрасывая капли едкого пота с глаз и глядя на эту царственную походку затуманенным взором. Сканируя ее пьяным от боли взглядом. От маленькой ступни, выше и выше по колену, к крутому бедру, к тонкой материи туники, облепившей ноги и мягко обрисовавшей треугольник, где они заканчиваются.

Боль вгрызлась в кожу. Градус адреналина понизился. Кажется, мне собираются предложить сделку. Поднял взгляд еще выше, к высокой груди под золотой материей, к выпирающим ключицам, острому подбородку, полным губам.

Член дернулся под грубой тканью штанов. Представил, как она берет мой член этим порочным ртом, пока на мою спину опускается плеть. Определенно, я бы кончил на эти губы, думая о том, как выдеру потом ее сердце, испачкаю своей спермой и отправлю ее отцу и матери в подарок.

«Твой сын воскрес, МАМА. Ты соскучилась по нему? Нет? Кого бы ты предпочла видеть мертвым? Меня или ее? Риторический вопрос».

Посмотрел на сестру и дернулся на цепях.

Чего ты хочешь, стерва? Ты ведь определенно что-то придумала. Прищурился, ощущая, как солнце начинает жарить открытые раны, и стиснул челюсти до хруста.

***

Я не знаю, почему я так решила. Почему захотела завершить эту прилюдную экзекуцию зарвавшегося раба. Впрочем, мне никогда не приносили удовольствие подобные мероприятия. Они всегда были, скорее, воспитательной мерой…если не для наказуемого, иногда не пережившего их, то для всех остальных рабов, которые на следующий после подобной демонстративной пытки день проходили строем возле висящего на столбах бездыханного тела провинившегося.

Вот и сейчас мне захотелось получить то, ради чего была устроено сегодняшнее представление. Его публичное раскаяние и признание своей вины, а не боль и реки его крови.

Подошла к нему, глядя на часто вздымающуюся грудь, на капли пота на шее, стекавшие на мускулистое тело, на напряженно поджатые губы.

— Ты с достоинством выдерживаешь свое наказание…воин, — склонила голову набок, пытаясь прочитать его эмоции по глазам. Но там, кроме презрения и ненависти, больше ничего, — И у тебя есть возможность прекратить его прямо сейчас.

Взглядом коснуться крепко сжатых в кулаки ладоней. Металлический запах крови ударил в нос, и я едва сдержалась, что бы не поморщиться и не приказать Эйнстрему отстегнуть парня от цепей.

— Если, конечно, ты признаешь свою вину и раскаешься.

***

Я рассмеялся. Тихо. Не в голос. Потому что все же не идиот, и сдохнуть пока не планировал. А она была бы вынуждена снести мне башку, унизь я ее публично. Для публичного унижения пока не пришло время. Демонстративно осмотрел ее с ног до головы и хрипло прошептал не вслух, а у нее в сознании:

"Мне не в чем раскаиваться, — аккуратные брови принцессы поползли вверх…да, детка, я — инкуб. Тебе не кажется, ты меня слышишь, — Сними с меня эти цепи, и я сделаю то же самое снова. Тебе ведь понравилось. А я обещал наслаждение. Я всегда, — тряхнул головой, что бы пот не мешал смотреть на нее, затекая в глаза, — выполняю свои обещания…Госпожа Лиааааат".

От боли подрагивал каждый мускул. Передышка погрузила прямо в пекло. Со стороны вряд ли кто мог бы понять, что я говорю с ней…глядя в ее золотисто-карие глаза и видя, как беснуется в зрачках пламя.

"Наказывай до конца. Я никогда не раскаиваюсь в своих поступках. Сожалеют только глупцы".

***

Вспышка злости. Десятки вспышек. Коротких, но сильных. И каждая резонансом под кожей, заставляя стиснуть пальцы, что бы не ударить мерзавца по щеке. Но все это после того, как услышала его голос в своей голове. Хриплый. Тихий. Самоуверенный. Отчаянно наглый поступок. Куда более дерзкий, чем даже его слова. Слова можно высечь из него если не пятьюдесятью, так сотнями ударов, можно вырезать их из памяти говорившего вместе с кусочками его же языка…Но вот так, без разрешения вторгаться в сознание своей госпожи? Медленно выдохнула, запрещая себе отхлестать подлеца по щекам — после подобного я вынуждена была бы вынести ему смертный приговор. А мне все же не хотелось лишаться такого сильного бойца. Да и мысль о том, что именно такие наглые на цепях, как правило, чаще всего оказываются не просто смелыми в битве, но и фанатично преданными, плясала на задворках сознания.

"Видимо, рабу понравилось испытывать боль, и он наивно желает продолжить этот процесс? Хорошо."

Кивнуть Эйнстрему, вскинувшему руку с плетью:

— Еще двадцать ударов.

И новый отсчет. Уже стоя вплотную перед инкубом. Не обращая внимания на капли крови, брызгами оседающие на моей коже.

"В таком случае наслаждайся по — полной, инкуб. Наслаждайся и цени щедрость своей Госпожи"

***

Я продолжал с ней говорить. Мне это было нужно. Мне нравилось слышать ее голос у себя в голове. Это было интимно. Это был, мать вашу, секс. Она этого еще не поняла, но в тот момент, когда принцесса Мендемая ответила рабу так, чтоб не услышал никто вокруг, она стала ему равной. Потому что раб не достоин даже ответа вслух. Но я ее заставил. Это был определенный риск, только Лиат все же умная, несмотря на то, что попалась в ловушку. Если бы она обрушила на меня свою ярость, то каждый бы понял, что я только что сделал. Ей бы пришлось меня убить. а она этого не хотела. Ценный воин. Ей нравилось, как я дерусь, и тщеславие затмевало разум. Победа прежде всего, а что ее принес последний конченый ублюдок, не имело никакого значения, пока ее имя орут с трибун и скандируют ее же гладиаторы.

"А разве ты сама не получаешь сейчас наслаждение? Признайся, ты бы хотела, что бы я орал от боли? Или умолял тебя пощадить меня?"

Вздрагивал от очередного удара и смотрел на ее тонкий профиль. Дьявольски красивая сука. Охренительно красивая. Настолько красивая, что ее красота могла бы быть проклятой анестезией. Стискивал зубы сильнее, только бы не застонать, потому что боль становилась невыносимой, переходила за рубеж сорока плетей, когда терпеть становится сложно и практически невозможно. Палач начал растягивать удовольствие, чтобы вымотать меня и заставить начать орать. Но я бы, скорее, откусил себе язык, чем издал хотя бы звук.

***

Взгляд зацепился за сильную руку Эйнстрема, взметнувшуюся вверх, за длинные смуглые пальцы, обхватившие рукоять плетки. Он явно наносил удар за ударом, не жалея, а больше получая удовольствие от процесса. Но проклятый ублюдок предпочитал корчиться в агонии молчания, но не произнести ни звука. А он горел в этой агонии. Я видела это по его глазам. Закрывшись, чтобы не ощутить его боль кожей, но давая себе возможность услышать голос в голове. Испытывая к самой себе злость и непонимание, почему вообще позволяю этому рабу подобное. Но мне хотелось его сломать. Хотелось заставить признать свою никчемность передо мной и мою власть над ним. И в то же время я знала, как только он сломается, я потеряю к нему любой интерес.

Снова смотреть на его лицо, залитое кровью и потом, невольно отмечая, что даже гримаса боли не портит его. Наверняка, он был любимчиком у своих прежних господ. Таких красивых рабов обычно использовали не только как воинов, но и как постельные игрушки. И не только женщины, но и мужчины. Все же ощущение власти вскрывает самые низменные качества личности. Из десятков тысяч обладающих властью не наберется и десяти, использующих ее во благо окружающим. Алчность, жестокость, извращенность. самые страшные качества, присущие тем, кто взирает сверху вниз на народ, на слуг, на рабов.

И почему-то от мысли, что это идеальное тело использовали для сексуальных утех, становилось не по себе. Ломали ли его? Скорее, нет. Скорее, он соглашался добровольно. Но такие, как Арис, навряд ли простят обидчику даже толики унижения.

"Ты слишком высокого о себе мнения, раб, если считаешь, что можешь доставить мне удовольствие…любым способом".

Отвернуться и пройти к своему месту, усаживаясь на своеобразный трон из темного камня. Достала платок и вытерла лицо, не сводя глаз с раба и закрыв от него свое сознание.

***

Я почувствовал ее разочарование. Она уже знала, что я не извинюсь. Ей стало неинтересно. Точнее, Лиат уже понимала исход экзекуции, и это было ее поражение. На коленях стою я, и все же проиграла она, притом дважды. Первый раз, когда не убила за то, что влез в ее мозги, и второй раз сейчас, когда поняла, что не хочет меня убивать. А я чувствовал всплеск похоти и ненависти. И оба чувства естественны для меня уже долгие десятки лет. Я привык к ним, как она привыкла отдавать подобные приказы. И, да, она была права — удовольствия я ей не доставил. Она не получила то, что хотела. Зато она его доставила мне. Несмотря на дичайшую, адскую боль, я испытывал наслаждение, и мой член стоял, как каменный. Я отымел маленькую принцессу ментально именно в ту секунду, когда она больше ни черта не смогла со мной сделать. Грозный воин? Жестокая стерва? Я видел и пожестче и поизвращенней. Может, все остальные и дрожат от звука ее имени, падают ниц к ее ногам, но я понял, что Лиат Руах не так страшна, как мне расписали. В чем подвох, я пока не знал…

На последних ударах прокусил щеки почти насквозь, и изо рта полилась кровь. Она видела. Смотрела мне в глаза, а я ей.

"Ты права — наслаждение получаю сейчас все же я, а не ты, и за это я готов попросить у тебя прощения".

***

Сорок восьмой.

Я должна испытывать негодование за эту наглость, до сих пор не исчезнувшую из его глаз. За вызов, которым светится темно-серый взгляд. Совсем скоро он начнет полыхать языками пламени. И я хочу эту ярость. Пятьдесят второй удар.

Посмотрела на Эйнстрема, кивнув головой и снова переводя взгляд на раба. И уже через секунду улыбнуться, когда он все же зашипел от боли. Плеть с девятью хвостами, на конце которой установлены шипованные шары. Их опускают в специальную кислоту с малой долей хрусталя, долгое время не позволяющей регенерировать коже. Такие раны останутся на его спине, как минимум, на неделю.

Пятьдесят третий удар.

И я невольно вздрагиваю от звука вонзающихся со всей силы в его плоть и кости металлических шипов. Смотреть на его лицо, на дрожащие от напряжения скулы, вздувшиеся на шее вены, которые, казалось, сейчас лопнут. Смотреть, как стекает по бокам его кровь на раскаленную солнцем землю…и чувствовать не такой ожидаемый сейчас триумф, а сжимающую грудь жалость.

Пятьдесят четвертый удар.

Позволить себе осторожно, очень медленно, коснуться его ауры и изумленно выдохнуть. Ему больно. Ему адски больно, но этот упрямец терпит эти муки, не желая показать свою слабость. Продолжая бросать мне вызов, каждый раз, когда вскидывает голову после удара плеткой.

— Лиат, ради всех демонов Ада, достаточно! Ты испортишь мальчику товарный вид.

Умоляющий шепот Тираны заставляет повернуться к ней.

— А у меня на него планы.

— В таком случае пересмотри их. У меня тоже на этого воина планы!

— Лиат Руах решила опробовать самца, наконец? Да, — она кокетливо повела плечиком, глядя на извивающееся от боли тело воина, — перед таким сложно устоять. Поделишься своими планами?

— В подробностях, моя дорогая.

Снова посмотреть на воина и сдержать улыбку, когда я физически ощутила его готовность застонать…мне показалось, что сейчас, вот сейчас я услышу его полный боли стон…но мерзавец прокусил насквозь нижнюю губу клыками, но смолчал. Мысленно напомнить себе, что нельзя восхищаться настолько заносчивыми рабами.

— В моих планах привить этому неотесанному эльфийскому ничтожеству уважение к своей новой Госпоже. Не более того.