Кукушка Скирюк Дмитрий

– Так что ж ты, выходит, ничего не весишь?

Карел почесал в затылке.

– Ну, наверно, сколько-то я вешу, – признал он, – а иначе бы давно уж в небо улетел. Одежда, башмаки… Обычно у меня под стельками свинец. Сначала было неудобно, потом я привык. Придумать бы ещё такую штуку, чтобы двигаться куда захочешь. А то я как-то пробовал запрячь гуся, так он, тупая скотина, летит только туда, куда надо ему, а не мне, да ещё клюётся. Гусиная матушка обещала весной подыскать мне покладистого, да где уж теперь… – Тут он смутился, огляделся, наклонился к девушке и понизил голос: – А самое плохое: вдруг, я думаю, вся эта штука к моим детям перейдёт?

Тут Ялка уже не выдержала, прыснула и рассмеялась, зажимая рот руками. Повалилась на кровать, зарылась лицом в подушку, но тут же прекратила и вскинулась: на лестнице послышались шаги.

– Ну вот! Достукались! Беги скорей!

Но тут, как назло, то ли рама разбухла от сырости, то ли шпингалет примёрз, только окно не захотело открываться.

– Спокойствие, только спокойствие… – бормотал Карел, дёргая защёлку. – Ну давай же, давай…

Шаги приближались.

– Лезь под кровать!

Выхода не было. Карел развернулся, ласточкой в прыжке преодолел полкомнаты и скрылся под кроватью, только его и видели. Оставалось только надеяться, что его не заметят.

Заскрежетал засов. Дверь распахнулась. В келью посветили фонарём. Ялка с головой зарылась в одеяло и притворилась спящей. Стоявшие на пороге молчали и почему-то не хотели входить.

– Спит вроде? – наконец спросил один.

– Да вроде спит, – с сомненьем произнёс второй. – И нету никого.

– Кому ж тут быть-то?

– А чего смеялась?

– Una bruja, seor amferes[16], кто их поймёт. Может, помаленьку с ума сходит, а может, колдует.

– Колдует? Пресвятая Дева да хранит нас! – Звякнула какая-то железка, заскрипела кожа, отсвет фонаря заколебался – Киппер, видно, осенял себя крестом. – Да и смех ли это был, раз она спит? Это были звуки не человеческие, это звуки потустороннего мира, ясно как божий день! Коли так, не улетела бы! Неплохо бы забить окно. Или цепь ей на ноги надеть.

Ялка вся похолодела и крепче сомкнула веки. Впрочем, второй стражник (судя по голосу – аркебузир Мануэль) в ответ на это предложение только рассмеялся.

– Могла б летать, давно бы улетела, – снисходительно сказал он. – Думаете, это так просто? Viva Dios, им надо сперва зелье для этого сварить, такую embrocacion – corteza de milhombres, tocino, alfalfa[17] и всякое такое прочее, потом натереться им, выпить…

Мануэль прекрасно говорил по-фламандски, но сегодня был изрядно пьян, испанские словечки из него так и сыпались. Впрочем, Киппер выглядел не лучше. Удивительно, как они вообще понимали друг дружку. Наверное, обоим помогало странное свойство пьяниц общаться друг с другом на любом языке.

– А ты откуда знаешь? – с подозрением спросил десятник.

– Да уж знаю. Я с нашим инквизитором давно странствую, наслушался. Да и не пролезет она в окошко, маленькое оно.

– А вдруг и она маленькой сделаться может? Или превратится в эту… ик!.. Ну в эту!.. В мышуна летучего?

– В нетопыря.

– Ja, ja, so etwas[18]. Ищи её потом…

– Да бросьте, seor Киппер. Кабы так, что за толк караулить её? И потом, мы с вами где?

– А где?

– В монастыре. Святые стены, pues, comprendes?[19] Какое тут может быть колдовство?

– А и верно! – с облегчением промолвил немец. – Я совсем забыл. Это ты верно подметил, правильно! А она и вправду спит?

– Да правда, правда. Храпит даже, слышите? (Из-под кровати в самом деле слышался вполне натуральный храп – Карел раньше девушки сообразил, что надо подыграть.) – На спине спит, pobrecita[20], тяжеловато ей или приснилось что-то. Пусть её. Padre Себастьян сказал, не надо её беспокоить. Vamonos, seor amferes, пойдёмте, там ещё полбутылки осталось.

– А… ик!.. это… – вдруг засомневался Киппер, обшаривая келью светом фонаря. – Что-то мне тревожно. Вот что, Мануэль, ты до утра снаружи карауль, под окном ходи.

– Soccoro?[21] – удивился тот. – Для чего? Куда она отсюда денется?

– Приказ не обсуждать! – повысил голос десятник. – Не знаю, куда денется. Может, простыни порвёт и по ним слезет… Himmel, – выругался он, – надо бы забрать у неё простыни… Караул до трёх ночи нести будешь, потом кто-нибудь тебя сменит. Abgemacht. Erfllen![22]

И стражники удалились. Через минуту хлопнула входная дверь, и под окном, снаружи, с интервалом в несколько минут принялись шуршать замёрзшим гравием туда-сюда подошвы сапог. Карел выждал сколько-то и вылез, весь в пыли и в паутине, отряхнулся, поддёрнул штаны и погрозил кулаком сперва двери, потом окошку.

– У, мерзавцы! Тартилья испанская! – Он повернулся к девушке и огляделся. – Так. Что делать?

Он снова прошёлся по комнате, заглянул под стол, пошарил по углам.

– А это что? Это твоё?

Девушка подняла взгляд. В руках у Карела было что-то маленькое и продолговатое. Он подошёл к окну. Стало видно яснее.

– Это губная гармошка, – сказала она. – Её, наверное, Михель забыл.

Ей вспомнилось, как белобрысый фламандец вчера опять пытался с ней поговорить и как-нибудь развлечь, расспрашивал, рассказывал истории, играл на этой штуке… Он вообще странно вёл себя последние несколько дней. Ялка не могла понять, что с ним творится.

– Губная гармошка? – обрадовался Карел. – Я всегда мечтал о музыкальном инструменте! А кто такой Михель? Ещё один стражник?

– Нет. Он просто… просто с ними. Только не надо на ней играть, а то опять прибегут!

– Так. – Глаза у коротышки загорелись. – Ну-ка, дай простыню.

– Зачем тебе?

– Надо. Дай, у тебя их две. – Он стащил с тюфяка простыню, прогрыз в ней две дыры и набросил на себя, как плащ и капюшон.

– Сойдёт, – сказал он удовлетворённо, оглядев себя со всех сторон. – Пришла мне в голову одна идея. Сейчас мы с ними поиграем.

– Что ты задумал?

– Сейчас увидишь. – Он хихикнул и потёр ладошки. – Начинаем воспитательную работу! А ты лежи. Ты притворялась спящей? Вот и притворяйся. Если спросят, взятки гладки: ничего не видела, ничего не слышала. Не бойся, я проверну всё так, что тебя не заподозрят.

– Я не боюсь. – Ялка почувствовала, как вместе со сном к ней возвращается прежнее тупое безразличие. – Я не боюсь. Мне всё равно.

Карел после этого, как показалось девушке, подрастерял свою уверенность, и это даже принесло ей некое удовлетворение, словно его недоумение послужило ей возмещением за беспокойство. И в самом деле, что за толк был от его визита? Что он ей сказал хорошего? Разве что рассмешил, ну так этот маленький гном, тролль, кобольд – кем он там был на самом деле? – всегда умел казаться хамски наглым, хитрым, трогательным и смешным одновременно. И почти всегда не к месту. Невелика заслуга, если вдуматься. Да и охранники теперь настороже.

– Ну, я полетел. – Карел распахнул окно и влез на подоконник. Обернулся: – Тебе принести чего-нибудь?

– Ничего мне не надо. Ни-че-го.

Она затворила оконную створку, вогнала в пазик стерженёк шпингалета и устало опустилась на кровать. Повалилась на бок, накрылась одеялом и затихла. Ей и правда ничего не хотелось. Глаза были как два свинцовых шарика, закрытые веки, казалось, с трудом их удерживают. Она лежала неподвижно, краем уха различая печальные вздохи гармоники за окном, и только вздрогнула, когда хрусталь полночной тишины разбился аркебузным выстрелом, и долго слышала потом, как удаляются и затихают звуки музыки, вдогонку которым несутся божба и проклятия. Что бы там пройдоха Карел ни замыслил, трюк его сработал – один раз пьяный Мануэль промазал, а второй заряд, должно быть, подмочила роса.

Суета и беготня, наставшие потом, её уже не трогали.

Она спала.

Когда деревья расступились и впереди замаячили первые дома, внезапно посвежело. Сыпанул снежок. Всё небо затянуло тучами, в домах засветились окошки. Время было позднее, настала пора подумать о ночлеге для себя и стойлах для скотины.

– Видишь этот городишко, Дважды-в-день? – указал рукою Золтан Хагг и запахнул плащ. Взгляд его был хмурым и сосредоточенным, из складок вязаног шарфа торчал наружу только нос, горбатый и костистый.

– Вижу. Это Кортрейк?

– Да. Последний раз я был здесь года два тому назад. Было одно дельце, я тебе не рассказывал. Неспокойное место, хоть и монастырь неподалёку. Ну? Что скажешь?

Иоганнес Шольц с интересом привстал на стременах. Серый войлок его шляпы побелел, покрытый снежным порохом. Толстяк стянул её, отряхнул о колено, напялил обратно и вновь оглядел из-под широких полей шпиль ратуши, церквушку, пару ближних лавочек и россыпь небогатых обшарпанных домишек. Взгляд его скользил по городу, как луч маяка по волнам: туда – сюда, туда – обратно… вновь туда… опять обратно…

– Выглядит безопасным, – наконец сказал он. – Очаги везде горят, и запах угольный, надёжный. Я бы, правда, не рискнул здесь промышлять – маловат он, чтобы затеряться. Воровская гильдия в таких местах не любит чужаков, а контрабандисту и вовсе приткнуться некуда. Хоть бы канал был, и то легче. А так город как город. Не богатый и не бедный. Петухи на флюгерах… А что здесь?

Хагг пожал плечами. Помолчал.

– Предлагаете тут и остановиться?

– Интересно, кто там сейчас корчмарём? – вместо ответа проговорил Золтан и тронул поводья. – Ладно. Поехали. Всё равно выбора нет.

Почуяв запахи жилья, кобыла и осёл приободрились, всадникам уже не приходилось их подгонять, и вскоре перед путниками возникла вывеска трактира с намалёванным на ней пчелиным жалом и железным фонарём над входом. Но ещё прежде чем они смогли разглядеть, что там написано, до слуха их донёсся шум гульбы – не драки, не погрома, а негромкой такой гульбы. То ли окрестные деревенские справляли что-то, то ли кутили проезжие, то ли сами горожане пьянствовали, чтобы скоротать ненастный вечер. Праздники, вроде, никакие на память не приходили.

– Вот он, «Прокалыватель», – удовлетворённо констатировал бывший сыскарь, кивнув на вывеску. – Гляди, пузатый: видишь пчёлку над воротами? Раньше это место называлось in De Vie, то есть «У пчелы», и сначала там и вправду целая пчела была, потом половину вывески в бурю оторвало, только и осталось от неё, что задница и жало. А когда-то неплохой был постоялый двор. В прошлый раз я тут останавливался.

Путники проехали в раскрытые ворота, с трудом докричались мальца, которому препоручили своих «скакунов», и проследовали в дом.

Тесно, вопреки ожиданиям, здесь не было. Приятели быстрыми взглядами пробежались по лицам. Две дюжины, не больше, половина приезжие. Крестьяне. Два приказчика. Двое-трое у окна, видимо, мастеровые. Гуртовщики. Ещё гуртовщики. Четыре девки из прислужниц. Наособицу сидела и по-свойски выглядела лишь одна компания за столиком направо от камина, ровным счётом шесть рож: монах, угрюмый толстый парень лет двадцати, три субтильных неприметных типчика, одетых в серое, и, наконец, ещё какой-то дядька, совершенно лысый или бритый, жилистый, худой, с ног до головы затянутый в чёрное сукно. Его длинное, как у коня, тевтонское лицо поражало резкостью черт, будто он не родился, а был вырублен из тополевой колоды и отделан рашпилем. Рядом притулились два сундука, чересседельные сумки, мешок из кожи и большущий меч в потёртых чёрных ножнах. Тарелки перед этими стояли почти нетронутые, а вот пили там много, и бутылки у них были в пыли, а бокалы на ножках. Остальные в кабаке довольствовались брагой или пивом. В углу оплывший малый с волосами цвета хлебной корки раздувал мехи волынки, рядом другой, такой же, только почернее, пиликал на скрипке. Играли оба больше от души, чем от умения.

На вошедших никто не обратил внимания. И только кабатчик, как наливал из бочки в кружку, так и замер, глядя Золтану в глаза, пока пиво не побежало через край.

Хагг стянул перчатки, плащ и шляпу, бросил всё на ближайшую свободную скамью, уселся и огляделся. Шольц последовал его примеру.

– Гляди, Шольц, гляди, – зашептал вдруг взволнованно Хагг и подтолкнул приятеля локтем. – Видишь шестерых за тем столом? Сдаётся мне, сама судьба идёт к нам в руки, если только я не обознался… Эй, хозяин! – Он вытащил флорин и постучал им по столу. Дождался, пока трактирщик вытрет руки и подойдёт к нему, затем потребовал: – Бутылку бургонского красного и чего-нибудь горячего.

– Пожиже или чтобы пожевать? – осведомился тот.

– К чёрту жижу, давай чего-нибудь, что раньше бегало, но не мяукало. Ты, я знаю, монастырских зайцев держишь. Скажи, чтоб одного зажарили. – Он размотал шарф. – Уф… – вытер шею. – Как дела, Жилис?

– Так это всё-таки вы! – На лице кабатчика отразилась смесь тревоги с облегчением. – А я уже подумал, мне мерещится. А дела неплохо. В последние годы малость хуже, но пока испанцы далеко, всё тип-топ и о-ля-ля… А вы куда?

– А мы туда, – мотнул головой Золтан. – Ещё вопросы будут?

– Хм. – Кабатчик потеребил густые бакенбарды. – Если подумать, нет. – Он сделал знак, и девчонка принесла им на подносе бутыль и две кружки. Откупорила, разлила, вильнула задницей. Ушла.

– Остановитесь здесь?

– Возможно. – Хагг потёр ладонью подбородок. Глаза его неотрывно следили за компанией у камина. – А много ль постояльцев?

– Да никого пока, все комнаты пустые.

– Ага. Жилис, что это за люди?

– Где? А, эти. – Волынка к этому времени стихла, скрипач водил смычком по струнам, извлекая скрежетливые задумчивые звуки, поэтому корчмарь невольно снизил голос. – А палач, – сказал он. – Заплечных, так сказать, дел мастер из города, с помощником. Звать не знаю как, не спрашивал. Монах – из местного монастыря. Я так понял, он за ним и ездил в Гарлебек, этот монах.

– Ишь ты, – со значеньем протянул Золтан, дважды гулко отхлебнул из кружки и поморщился. – Чёрт. Мог бы и сам догадаться по мечу: на гельвета мужик не похож. Старею… А зачем им вдруг в обители потребовался палач?

– А чёрт их знает зачем. Зачем-то понадобился. Я не знаю. Испросить?

– Не надо! – Хагг поставил кружку и прищурился. – Не надо. Монах, говоришь? Что-то у него рожа больно знакомая, у этого монаха… Да не таращись ты на них, хватит того, что я таращусь. Прикажи лучше своей девке подать ещё бутылочку вина на ихний стол: я к ним сейчас попробую упасть на хвост. Эй, постой. Наших много?

Трактирщик, похоже, понял вопрос и кивнул:

– Есть трое мясников. Живут поблизости. Надёжные ребята. Есть ещё. Послать за ними?

– Рано. Эх, и знакомая же рожа… Погоди, пока я не удостоверюсь. Эти трое кто?

– Которые с ними? Топтуны от магистрата. Завсегда здесь трутся.

– Вот как? Иоганн, – обернулся он к Шольцу, – пока я не вернусь, держи язык на привязи. Ладно, я пошёл. Который палач-то?

– Лысый.

Золтан встал, одёрнул на себе полукафтан, прихватил с собою кружку и двинулся к камину. Шестёрка примолкла и с мрачным огоньком в глазах наблюдала за его приближением.

– С почтением! С почтением! – широко улыбаясь, на ходу выдал Золтан и уселся к ним за стол. Девица тотчас поставила пред ними новую бутылку и ещё один бокал в форме тюльпана. – Позвольте угостить вас, господа хорошие. Мерзкий сегодня ветер, холодает и вообще, а тут… такие люди, такие люди! Трактирщик! – Золтан обернулся. – Эй! Подавай закуски.

Палач разлепил свои тонкие, почти бескровные губы.

– Я думать, – проговорил он скрипучим голосом, с акцентом сильным и немецким, – я думать, что ми не есть с вами знакомы. Ja. Не думать так.

– С вами? – удивился Золтан. – С вами вряд ли, господин хороший, это вы свинье в самое рыло дали – с вами я и вправду не знаком. Только при чём тут вы? Я про другое. Кто ж не знает достопочтенного брата Бертольда! – Он отвесил монаху лёгкий поклон. – А? Неужели я не прав? Ведь это вы, святой отец?

Монах, который был уже изрядно пьян, стремительно трезвел. Он сидел и смотрел на Золтана снизу вверх, остекленело выпучив глаза и невнятно ворочая челюстью.

– И-э… – наконец выдавил он, икнул и умолк.

Как раз в это время принесли яичницу с колбасками и ветчину, обстановка слегка разрядилась. Хагг сноровисто разлил вино и выпил с сыщиками, потом подцепил со сковородки шмат поджаренной колбасы и снова повернулся к монаху.

– Так значит, это в самом деле вы, святой отец, – удовлетворённо сказал он. – А у меня к вам просьба. Я, знаете, хотел исповедаться. Прямо сейчас. Ага. Исповедаться и получить отпущение грехов, если возможно. Вы же не откажете мне в этакой малости, а? Не откажете? А?

Монах, которого назвали братом Бертольдом, гулко сглотнул и покосился на своих сотрапезников.

– И-э… собснно…

– О, я знал, я знал, что вы мне не откажете! Я уже обо всём договорился. Трактирщик предоставит нам на полчасика комнатку наверху, где нас никто не станет беспокоить. Какое счастье, что я вас здесь встретил! Господа! – Он вновь разлил и поднял тост: – За короля и святую церковь! Аминь и да здравствует!..

Все закивали, поднялись и сдвинули бокалы. Как-то умудрился встать и брат Бертольд. Не дожидаясь, пока все допьют, Хагг пригубил вино, подхватил монаха под руку, и не успел никто в корчме опомниться, как оба уже поднялись по лестнице и дверь за ними закрылась.

Едва они вошли, улыбка с лица Золтана испарилась, как вода с горячей плиты. Он толкнул монаха на кровать, заложил засов, зажёг свечу и встал над собеседником, засучивая рукава.

– Ну здравствуй, Бертольд, – проговорил он не спеша, так, чтобы тот как следует расчухал в голосе медовый яд угрозы. Монах «расчухал» – вздрогнул. – А, узнал меня, морда немецкая? Не притворяйся: вижу, что узнал. Выходит, ты теперь у нас брат-бернардинец?

– Я… – пролепетал тот. – Я, ей-богу (da jurandi[23]), господин Хагг… я ж ни сном ни духом… Вы чего хотите-то?

– Это ты ездил в город за палачом?

– Да… Меня послали, чтобы я… – он гулко сглотнул и взмолился: – Господин Хагг, на честность вашу уповаю! Я везу сто пятьдесят флоринов под расписку, вот здесь, под рясой, в кошельке. Не отбирайте их, господин Золтан, не отбирайте их у меня! Они меня убьют, если узнают.

– Да плевать я хотел на твои флорины! – поморщился Хагг, поставил ногу на край кровати и теперь глядел на монаха глаза в глаза. – Кто в монастыре? Что за люди? Сколько? Где? Когда приехали? Зачем понадобился экзекутор? Для кого? Я знаю, что к вам недавно привезли девчонку. Так? Отвечай по-хорошему, Шварц. Я буду не я, если не доведу тебя до откровенности. Ты теперь без бороды и с тонзурой, но я найду, за что тебя оттаскать, ты меня знаешь. Ну? Говори.

Брат Бертольд дураком не был, а Золтана знал давно. Он даже не стал прикидывать в уме все pro и contra. Он только гулко сглотнул и заговорил.

…Как Золтан и обещал, не прошло и получаса, а они с монахом уже спустились вниз, в общую залу. Монах, сказать по правде, выглядел бледным и помятым, ряса была выпачкана в пыли, а тонзура будто увеличилась, зато Хагг сиял от наступившего просветления. На столе уже красовалась новая бутылка – трактирщик знал своё дело.

– Выпьем? – Золтан поднял свой бокал.

– Выпьем! – сказал палач.

– Выпьем! – бодро ответили сыщики.

– Выпьем… – безнадёжным тоном согласился брат Бертольд и обречённо потянулся за бокалом.

Со всех сторон на дармовое угощенье лезли посетители. Шольц смотрел на происходящее из своего угла и не уставал поражаться. Хагга будто подменили. Вместо хмурого, в летах, задумчивого седоватого мужчины по корчме носился юноша с горящим взором, скалил зубы, хохотал, кого-то хлопал по плечу, кому-то ставил выпивку… Вспомнив, каким он был в прошлом, Иоганн склонен был предполагать, что Золтан что-то затевает.

Меж тем за столом у камина снова выпили, и выпили ещё, после чего Золтан испросил разрешения минут на десять отлучиться.

– Виноват, виноват, господа! Я на время вас оставлю: хочу проведать своего приятеля – вон он, за столиком. Заодно закажу чего-нибудь ещё.

Расталкивая локтями кучкующийся народ, он подобрался к Иоганну, перед которым стояла тарелка с жарким и наполовину опорожненная бутыль, сел за стол и стал сгребать в охапку плащ, перчатки и прочее.

– Кролик уже остыл, господин Золтан, – укоризненно сказал Шольц. Физиономия его была красной и встревоженной.

– Чёрт с ним, – буркнул Хагг, нахлобучивая шляпу, – не до кроликов сейчас. Я выяснил. Девчонка и вправду в монастыре. С ней инквизитор и солдаты. Эта троица едет туда.

– Девчонка? – Шольц, не понимая, поднял бровь. – Какая девчон… Матерь Божья! И что ж вы теперь думаете делать? У вас есть какой-то план?

– Есть ли у меня план? Есть ли у меня план, ха! Ты ещё не разучился драться?

Иоганн тревожно заоглядывался.

– Что вы задумали? Стража услышит!

– Не услышит. – Золтан замахал рукой: – Хозяин! Эй! Я сегодня при деньгах и с чистой совестью, так что подай чего-нибудь ещё вон тем хорошим господам и святому отцу.

Однако только тот приблизился к его столу, Хагг ухватил трактирщика за фартук, притянул к себе и зашептал на ухо:

– Слушай, Жилис, это важно: с сыщиками делайте что хотите, но кат и катёныш уйти не должны. Слышишь? Не-дол-жны!

– Понятно. Проломить им котелок?

– Не надо. Хватит, если сломают ногу и месяц-другой проваляются где-нибудь в подполе. Сможешь?

– Хе! Можно. А монаха тоже?

– Ах, да, монах… – нахмурился Золтан. – Монаха не трогайте! Монах мой. Получит хоть царапинку или потеряет кошелёк – всем напинаю.

– Понятно, – снова закивал корчмарь. – Всё уже готово, ребята ждут на кухне. Начинать?

– Эх, Жилис, Жилис, ты всегда был малость тороплив. Ладно. По сигналу, как в прошлый раз. Да, чуть не забыл: раздобудь мне бритву.

– Бритву? – трактирщик опешил. – Для чего?!

– Для дела. Баки брить. Не спрашивай, тащи… всем выпивки! – объявил он громогласно, заметив, что с дальнего стола на них уже косятся с подозрением.

Под весёлый гул собравшихся Хагг и Дважды-в-день перебрались за столик у камина, где наполнили и сдвинули бокалы, вызвав стеклянный перезвон.

Немец торопливо принакрыл бокал рукой:

– Nicht doch[24].

Золтан улыбнулся и с укоризной покачал головой.

– Her, – сказал он, – tringue, tringue![25]

Палач поколебался, но руку свою убрал.

Монах глядел перед собой и лишь беззвучно шевелил губами – видимо, молился.

Хагг встал.

– Что за прекрасный вечер! – объявил он. – Сколь приятна мне сегодняшняя встреча с вами, господа, и особенно с вами, святой отец! – Он отвесил поклон. – Жаль только, что немного скучновато. Эй, там! Скрипач! Волынщик! Ну-ка вжарьте музыку!

Он обернулся к палачу так, что седоватый хвост волос переметнулся у него через плечо, и подмигнул трактирщику и Иоганну.

– ‘T is van te beven de klinkaert! – провозгласил он, перекрикивая вой волынки. – Время звенеть бокалами!

– ‘T is van te beven de klinkaert! – отозвались нестройными криками за его спиной мастеровые и четвёрка мясников.

«Время звенеть бокалами!» Иоганнес вздрогнул – так кричат во Фландрии, когда гуляки недовольны и начинают громить кабаки и дома с красными фонарями.

– Ох, – проговорил в сторону трактирщик, – опять они мне здесь всё перебьют!

В глазах брата Бертольда отразился ужас.

– Ing, Ur, As и Perph. Это – Mannaz. А вот это – Wunjo. А вот эта зовётся Raido, руна дороги, я тебе её сегодня уже рисовала.

Две детские ладошки, обхватившие запястье Фрица, казались крохотными, кукольными. Тусклый зеленоватый сплав браслета мягко поблёскивал в свете костра: Октавия разглядывала подвески.

– А эти две?

– Вот эта – Tyr. А эта… эта… Ой, я всё время её забываю. М-м, Laguz? – личико девочки посветлело. – Ага, правильно – Laguz! Руна воды.

Ночь выдалась беззвёздная и тихая. Холодный ветер шевелил листву высоких тополей и морщил гладь воды. «Жанетта» встала на стоянку возле маленькой фламандской деревушки, такой маленькой, что в ней не оказалось даже постоялого двора, не говоря уже о приюте или доме для канальщиков. Ян с Юстасом пришвартовали баржу к старым осклизлым сваям около мостков, с которых женщины полоскали бельё, выбрались на берег, развели костёр и теперь хлебали кашу из большого котелка. Поглядывали мрачно на бородача и двух ребят. Рыжему толстяку шкиперу ужин отнесли в каюту. Господин кукольник, Октавия и Фридрих тоже получили свою порцию, причём итальянец расщедрился и наделил детей двумя ломтями гентской ветчины (себя он, впрочем, тоже не обидел). С ужином расправились за две минуты, девочка взялась помыть тарелки (Фриц пригрозил: «Смотри, не утони!»), и вскоре все трое уже сидели у костра, готовясь отойти ко сну и занимаясь своими делами. Царила тишина, лишь изредка на барже взлаивала собака, серая гривастая зверюга с лисьей мордой и хвостом, закрученным в кольцо, – на ночь шкипер выпускал её на палубу. Кукловод вооружился ножницами и большой иголкой, расстелил на земле не то попону, не то старый занавес с кистями и принялся кроить. Он ворчал и ползал на коленках, отмерял то там, то тут и поминутно щёлкал ножницами, рискуя отрезать впотьмах ненароком порядочный клок собственной бороды. Октавия некоторое время с любопытством за ним наблюдала, потом перебралась к костру. Там-то её внимание и привлёк браслет у Фрица на запястье.

Девочка ещё раз осмотрела со всех сторон невзрачную кривую безделушку с девятью подвесками и парой камешков и скривила губки.

– Некрасивый браслетик, – с простодушной детской непосредственностью заключила она. Заключила, но тут же поправилась: – Некрасивый, но, наверное, очень умный. Столько рун!.. Зачем они здесь?

– Да я и сам не знаю, – смущённо признался Фриц, опуская рукав. – Мне его сделал… гм… учитель. Да, учитель. Надел мне на руку и сказал, чтоб я пореже его снимал.

– А больше он ничего тебе не сказал?

– Нет, больше ничего. Может, не хотел, а может, просто не успел.

– Ой как интересно! – девочка захлопала в ладоши. – Здесь наверняка кроется какая-то тайна. Дай мне ещё разочек на него посмотреть, ну дай, пожалуйста!

– На, смотри, – покраснев, сказал Фриц и протянул ей руку. – Может, что и углядишь.

Кукольник оторвался от работы, посмотрел на них сквозь стёкла окуляров, вздохнул и покачал головой.

– Это бог знает что такое! – глухо, в бороду, проговорил он сам себе. – Мало того что эта девчонка сбежала из дома, мало того что забралась ко мне в сундук, мало того что мне пришлось доплатить за её провоз два с половиной флорина, так теперь она ещё будет учить нас разбирать языческие закорючки! Ну что мне делать с нею? Что? Que malinteso![26] Я из-за неё на виселицу пойду, из-за этой плутовки: меня обвинят, что я похищаю piccolo bambini[27], и арестуют. Dio mio! Не сиди так близко к огню, ты платье прожжёшь!

Бородач взобрался на сундук, убрал ножницы в карман и расправил на коленях выкройку накидки, которую, как это теперь было видно, он сооружал для девочки из старого занавеса. Снова вздохнул. Смерил девочку взглядом из-под нахмуренных бровей.

– А ведь ещё весна, – задумчиво проговорил он, – до лета далеко, ночи холодные, она того и гляди замёрзнет в этом своём домашнем платьице и туфельках – маленькие дети быстро замерзают. Ей понадобятся ещё stivali e colbacco[28] или что они тут носят в холода? Ну куда, куда катится этот мир, если дети начинают убегать из дому и забираться в деревянные сундуки? Эй! Ты слышишь меня, девочка? В первом же городе я договорюсь с каким-нибудь шкипером, баржа которого идёт вверх по течению, и ты отправишься домой.

– Я не хочу домой! – внезапно запротестовала девочка и надула губки. – Мне скучно там. И я не хочу плыть обратно с чужими дядьками на баржах! Я их боюсь.

Бородач сурово сдвинул брови и выпучил глаза:

– А МЕНЯ ты разве не боишься?!

Октавия так и покатилась со смеху – только деревяшки башмачков мелькнули в воздухе.

– Ой, нет, вас я не боюсь! Вы такой смешной! И добрый.

– С чего это ты взяла, что я добрый?

– Вы за меня деньги заплатили. И плащик для меня сидите шьёте. Злой ничего не стал бы шить.

– Много ты понимаешь! Может, это я для куклы платье шью, для представления.

– Нет, не для куклы, не для куклы, я же вижу! И вы всё время на меня глядите, когда сукно режете. Да и разве бывают такие огромные куклы? – Она показала руками какие. – Не прогоняйте меня, господин Карабас! Я буду помогать вам. Я буду помогать вам сундуки перебирать и за куклами присматривать буду, платья им штопать… Ой, вы так интересно рассказываете про своих кукол! Я видела в щёлочку, когда вы Фрицу всё показывали, только мне плохо было видно. И слышно было тоже плохо. А вы мне покажете, как Пьеро читает стихи той красивой девочке, ведь правда покажете?..

– Да замолчишь ты наконец или нет?! – не выдержав, воскликнул Карл-баас и так стукнул кулаком по ящику, на котором сидел, что с досок посыпалась краска. Вытер пот со лба. – Да что ж это творится! Чего бы ради маленькой девочке убегать? Я понимаю, если это мальчик, si, их хлебом не корми, дай убежать из дома. Но воспитанные девочки так себя не ведут. Воспитанные девочки не убегают из дому и не просят старых бородатых дядек взять их с собой в путешествие! Воспитанные девочки сидят дома и занимаются… занимаются… porca Madonna, чем они занимаются? Ах, да! Рукоделием они занимаются! Мамам своим они помогают! Кстати, у тебя должна быть мама. Что она подумает, когда поймёт, что ты сбежала? Она решит, что я тебя украл, и пожалуется судейским, а те отправят за мной стражников!

Кукольник весь раскраснелся, глаза его вращались, руки совершали жесты, борода взъерошилась и выбилась из кармана. Фриц сидел в стороне тише мыши, но девчушка, похоже, ничуточки не испугалась.

– Меня не украли, я сама ушла, – объявила она. – Я не хочу жить у неё! Она мне не родная, она меня не любит. У неё и так семеро детей, я восьмая. Я им сто раз говорила, что убегу, а мне не верили и называли меня дурочкой. А я не дурочка, не дурочка! Моя настоящая мама Алоиза умерла от горячки, когда я была совсем-совсем маленькая. У меня от неё остался на память только этот чепчик с кружевами, его ещё моя бабушка носила…

Карл Барба перевёл дыхание и малость успокоился.

– Ребёнок, – наставительно сказал он, – должен уважать своих родителей, кем бы они ему ни доводились. Любит, не любит, при чём тут это? Тебе разве плохо жилось? Тебя там разве били? Не давали есть? Сажали в тёмный чулан?

– Нет… То есть да, иногда колотили, если я разбивала тарелку или пережаривала мясо, но не сильно. Но я не хочу просидеть там всю жизнь! От их постоялого двора всё равно очень мало денег, этой осенью они собирались отдать меня в пансион при монастыре. А я не хочу в монастырь, не хочу, не хочу!..

Она топнула ножкой.

– Мало ли, что ты не хочешь! А чего ты хочешь?

– Я хочу быть как мой папа.

– Вот как? – Карл-баас поправил очки и с новым выражением воззрился на девчонку. – Гм! Интересно. А кто у нас э-э… папа?

– Мой отец моряк, вот! – объявила девочка. – Мой дедушка рассказывал, что папка плавал на огромных кораблях – у него их было три или даже десять! Он приплывал два раза в год и привозил моей маме деньги и подарки и всякие красивые штуки, а потом однажды уплыл далеко-далеко, в далёкую страну, уплыл и не вернулся. А мама осталась одна, а потом умерла от горячки. Я не хочу жить, как она, я сама хочу плавать! Я уже знаю, как устроен корабль, я знаю, как находить путь по звёздам, я знаю много-много всего! Я хочу быть как он.

Карл-баас ошеломлённо покачал головой, опять поправил очки и задумчиво уставился на догорающий костёр.

– Клянусь Пресвятой Девой, – наконец проговорил он, – если бы мне в Милане год назад кто-нибудь сказал, что где-то во Фландрии ко мне в сундук возьмёт и заберётся восьмилетняя девочка, которая захотела убежать из дома и стать моряком, я бы умер со смеху или прибил этого остряка на месте за такие шутки. Но скажи мне, дитя, объясни, почему из всех проезжих путников ты выбрала именно меня?

Октавия, кажется, впервые за этот вечер опустила глаза и заметно смутилась.

– А вы не будете смеяться, если я скажу?

– Обещаю, что не буду, – торжественно пообещал бородач и поднял руку. – Клянусь.

– Ну, – произнесла она, неловко комкая передник. – Ну… у вас же столько кукол…

И покраснела.

Ранним утром, до восхода солнца, в приоткрытые ворота бернардинского монастыря в Геймблахе въехала тележка, запряжённая ослом. На передке сидел и правил толстый малый в сером платье и дорожных сапогах, а на задке, среди мешков и сундуков, понурив голову, сидел монах из местной братии. Вслед за повозкой, в поводу ведя осёдланную лошадь, шёл высокий, сумрачного вида сухощавый человек с поджатыми губами. Одежды его были черны, дорожный плащ запачкан грязью. Поверх седла и сумок приторочен был тяжёлый длинный меч с тупым концом и зачехлённой крестовидной рукоятью. Двор полнился туманом, словно чаша – грязным молоком, повсюду было холодно и сыро, под ногами чавкало, от дыханья в воздухе сгущался пар. Приехавших, как видно, ждали: два монаха вышли их встречать. Ещё один, по виду человек военный – желчный пучеглазый тип с неровно выбритым лицом, стоял и молча наблюдал за их прибытием, скрестивши руки на груди. На нём был жёлтый стёганый, немецкого кроя полукафтан с нашивками на рукаве, штаны, набитые как дыни, и малиновый берет на восемь клиньев, который он надвинул на глаза. Всё было «Zerhauen und zerschnitten nach adeligen Sitten»[29], как это называли ландскнехты.

Животных распрягли и увели. Прибывший передал встречающим поводья, отбросил за спину капюшон, стащил берет с красным пером и оглядел обширный двор, толстые стены, башенки и массивные створки ворот, которые как раз в этот момент привратники закладывали тяжёлым брусом. Голова его оказалась наголо выбритой, на левой руке не хватало мизинца.

– Pax vobisсum[30], – раздался голос у него за спиной. – Вы господин Людгер? Людгер Мисбах из Гарлебека, городской палач?

Бритоголовый обернулся и обнаружил ещё одного монаха, терпеливо дожидавшегося ответа.

– Ja, – скрипучим голосом проговорил он, – это моё имя.

– Мне поручили вас встретить. Как вы доехали?